Внешняя политика и безопасность современной России - 2 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 446

гублять эту сторону дела, а, напротив, попытаться ее минимизировать. Правда, сделать это можно только совместно с западными странами (что сейчас кажется довольно трудным).

ОСМЫСЛЕНИЕ российских интересов в связи с событиями вокруг Косово вписано в контекст развертывающейся в стране внутриполитической борьбы. Более того, эти события наложили на нее очень сильный отпечаток, что, по мнению некоторых российских аналитиков, вообще может изменить вектор внутреннего развития страны.

Косовские события создали ощутимые проблемы для «прозападных» сил, придерживающихся либеральной ориентации и стоящих на демократических позициях. Подавляющее большинство из них сочли необходимым осудить натовскую акцию. Тем не менее, совершенно очевидно, что их ждут серьезные затруднения с аргументацией как в пользу кооперативных взаимоотношений с Западом, так и в пользу воспроизведения в России существующих там социальнополитических порядков.

По большому счету, эта часть российского политического спектра столкнулась с беспрецедентным кризисом идентичности. Многие полагают, что решение НАТО начать войну против Югославии привело к серьезной дискредитации представлений о западной демократии. В этом смысле ракетно-бомбовые удары оказались нанесенными не столько по сербам, сколько по неоперившейся российской демократии.

Для коммунистической и национал-патриотической оппозиции правящему режиму косовские события стали крайне удобным поводом, для того чтобы адресовать официальным властям упрек в крахе всей внешнеполитической стратегии, ориентирующейся на Запад. При этом происходят нагнетание страстей вокруг темы превращения России в «осажденную крепость» и все сопутствующие этому явления (ксенофобия, милитаризация мышления, призывы перейти к мобилизационной экономике и т.п.).

Для официальных властей важная внутриполитическая сторона косовской ситуации для России связана с возможностью сыграть конструктивную роль в урегулировании кризиса. Можно предположить, что, если эту возможность удастся использовать, рост международного престижа России будет способствовать укреплению авторитета президентской и правительственной власти внутри страны. Правда, есть и другая сторона дела: мощная критика в их адрес со стороны оппонентов за неадекватную поддержку Югославии (причем этот критический пафос только возрастет в случае неудачи российских усилий по урегулированию).

Предстоящие парламентские и президентские выборы создавали постоянный и заметный фон практически всех акций, предпринимаемых ведущими российскими политиками в связи с событиями в Югославии. В этом плане можно отметить и пребывание Юрия Лужкова в Париже в момент начала бомбардировок, и отстранение президентом премьер-министра Евгения Примакова от ведения косовской тематики, и суперактивность Виктора Черномырдина в качестве спецпредставителя президента по косовскому урегулированию — все эти (и многие подобные им) акции не только несут на себе отпечаток внутриполитических пертурбаций, но нередко оказываются их непосредственным следствием.

Хотя, в принципе, в такого рода переплетении внутренних и внешних дел нет ничего необычного, здесь возникают и некоторые чисто российские пере-

хлесты. Это относится, к примеру, к миссии Черномырдина, которая выглядит больше как «пиаровская» акция, чем как посредничество.

Отмечая значительную связь косовской проблематики с российскими внутренними делами, важно вместе с тем и не переоценивать потенциального влияния одного на другое. Во всяком случае, Александр Лебедь явно поторопился в своей оценке консолидирующего потенциала этой темы для российского общества («вот вам национальная идея»). В частности, она, несомненно, наложит отпечаток на предстоящие выборы, но их исход все же скорее всего будет определяться иными обстоятельствами.

КАК РЕАЛИЗУЕТСЯ весь рассмотренный выше конгломерат интересов в российской практической политике? Здесь, как представляется, были избраны три главных ориентира: во-первых, резко обозначить неприятие Россией натовской политики в связи с косовскими делами и готовность противостоять ее последствиям; вместе с тем, во-вторых, не допустить драматического коллапса всей системы отношений с Западом; наконец, в-третьих, обеспечить России возможность сыграть роль в урегулировании ситуации (и на этом набрать важные политические очки).

Российское официальное отношение к действиям НАТО прозвучало достаточно твердо и энергично. Более того, правительство получило серьезные основания (значимые и для внешней, и для внутренней аудитории) осуществить определенное ужесточение внешнеполитического курса — как на уровне риторики, так и на уровне практических действий. К примеру, отзыв российских представителей из штаб-квартиры НАТО как раз и относится к такого рода акциям.

Всвете косовских событий Россия объявила о необходимости приступить

кпересмотру многих положений, касающихся военных аспектов обеспечения безопасности. Перечень идей, которые высказываются в этом контексте, достаточно длинный и впечатляющий:

• увеличить военные расходы;

• сконцентрировать внимание на передовых военных технологиях (в том числе предусматривающих военное использование космоса);

• повысить роль ядерного оружия (особенно тактического) как средства компенсировать превосходство НАТО в области обычных вооружений;

• возможно, разместить его в Белоруссии, в Калининградском особом районе, на кораблях ВМФ;

• вообще отказаться от односторонних обязательств касательно тактического ядерного оружия;

• пересмотреть отношение к другим соглашениям по контролю над вооружениями;

• внести коррективы в военную доктрину (в частности, переориентироваться на представление о том, что главные угрозы безопасности исходят с западного направления); и т.п.

Здесь уместны несколько замечаний.

Прежде всего, все эти темы звучали и раньше, но косовские события придали им убедительность. Далее, в российском обществе имеются достаточно влиятельные силы, которым такие сюжеты важны в силу корпоративных интересов, и они стремятся их артикулировать. Вместе с тем есть очевидные финансо- во-экономические ограничители, которые многие разговоры на этот счет делают

беспредметными (скажем, увеличение доли военных расходов в ВВП вдвое, как это иногда предлагается, довело бы их до уровня более высокого, чем у любой другой страны в Европе, и потребовало бы кардинальным образом изменить характер экономической системы). Но есть и другая сторона дела — соблазн использовать ситуацию, для того чтобы обосновать сокращение социально значимых статей бюджета (всем надо «затянуть потуже пояса»; «кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую», и т.п.).

Когда паническим настроениям или просто военному угару противопоставляют трезвый расчет, возникает более сбалансированное представление о российских интересах и по этой линии. Например:

•размещение тактического ядерного оружия в Белоруссии может привести к аналогичному продвижению натовских арсеналов на территорию новых стран-членов;

•введение в военную доктрину принципов боевого использования ядерного оружия (или даже упреждающего ядерного удара — предлагалось и такое) ставит вопрос об их кредитоспособности и чревато крайне опасными дестабилизирующими последствиями;

•проблематика контроля над вооружениями нам нужна не меньше, чем «им» — а может быть, и в большей степени; и т.д.

И все же «процесс пошел», причем косовские события послужили для него своего рода спусковым крючком. Приведет ли это к реальному укреплению российской безопасности — вопрос открытый, но характер ее осмысления явно меняется, равно как и представления о способах ее обеспечения. В долговременном плане это может самым серьезным образом сказаться и на характере отношений с западными странами.

Поэтому крайне важная задача, возникшая перед Россией в результате косовского кризисе, состоит в том, чтобы удержаться от сползания к широкомасштабной конфронтационности с Западом. К этому надо добавить и более конкретные соображения, связанные с текущими проблемами в отношениях России

сзападными партнерами — в частности, речь идет о том, чтобы не сорвать возможность договоренностей по линии МВФ.

В целом в официальной политике российский интерес на этот счет оказался выраженным вполне отчетливо. На самых высоких властных уровнях были предприняты конкретные шаги, чтобы сбить волну энтузиазма сторонников новой холодной войны. Вместе с тем Россия воздержалась от рассмотрения возможностей военно-политического содействия Югославии (направление флота в зону конфликта) и особенно оказания ей военно-технической помощи (поставка средств ПВО), дабы не допустить втягивания России в военный конфликт.

На политическом уровне негативизм в отношении НАТО сочетается с ориентацией на сохранение и развитие взаимодействия с западными партнерами в двустороннем формате. Даже в отношении США Россия воздерживается от таких акций, которые могли бы привести к необратимым последствиям. Что же касается других западных стран, то некоторая «селективность» в политических жестах, адресованных наиболее активным участникам операции против Югославии (пример — отмена визита Игоря Иванова в Великобританию), нисколько не перечеркивает общую линию на продолжение и активизацию контактов.

Наконец, российская сторона постаралась не допустить негативных выбросов косовской проблематики на «вненатовские» каналы многостороннего

взаимодействия с западными странами. Это относится, прежде всего, к Европейскому союзу, соглашение о партнерстве и сотрудничестве с которым попрежнему рассматривается как имеющее важное значение для России, в том числе и имея в виду возможность развития политического диалога. Примечательно отсутствие сколько-нибудь заметной политической реакции на решения ЕС о поддержке натовских действий в связи с Косово (в частности, на введение эмбарго на поставку энергоресурсов в Югославию).

Какими бы негативными в российском восприятии ни были последствия натовской операции против Югославии, косовская ситуация имеет и иную сторону с точки зрения интересов России. У последней появляются реальные перспективы повысить свой международно-политический рейтинг за счет внешнеполитической активности, направленной на купирование кризиса и выведение его на путь политического урегулирования.

В самом деле, драматический поворот в развитии дел вокруг Косово парадоксальным образом обеспечил России то, чем она не обладала в докризисной ситуации, — возможность сыграть весомую международно-политическую роль. Россия вновь оказалась в центре внимания, ее просят предпринять посреднические действия, от нее зависит возможность урегулирования, к ней прислушиваются, она в состоянии предложить выход из тупика, в котором оказались страны НАТО…

Российская дипломатия проявляет высокую активность, с тем, чтобы использовать этот неожиданный шанс, который действительно отвечает интересам усиления позиций страны на международной арене. Достаточно упомянуть о том, что именно на этой почве удалось в какой-то мере реанимировать формат «большой восьмерки» (G8), который, казалось, перешел в чисто латентное состояние. Но вместе с тем здесь есть место и для определенных опасений: не окажется ли эта активность контрпродуктивной с точки зрения российских интересов?

Опасения возникают, прежде всего, в связи с возможностью фиаско усилий по прекращению войны. Это обернется для России чистым проигрышем и нанесет урон ее репутации. В частности, может оказаться утраченным тот благоприятный для российских интересов имидж, который пока сохраняется у сербов («есть Бог на небе и Россия на земле»); в сущности, с каждым днем продолжения бомбардировок он подвергается все большей эрозии.

Далее, высказывается озабоченность тем, что Россия окажется всегонавсего передаточным звеном между главными протагонистами конфликта, не имея возможности оказывать на них реальное влияние. Такая роль «почтальона» недостойна великой державы — отсюда требования выступить со своей собственной концепцией урегулирования. Вместе с тем высказываются сомнения относительно беспристрастности России как посредника; в максималистской интерпретации этого тезиса Россию упрекают либо в том, что она пытается склонить Милошевича принять требования НАТО, либо наоборот — в стремлении навязать западным странам позицию югославской стороны.

Наконец, в нарочитой готовности Запада вручить Москве оливковую ветвь миротворца видят его стремление всего лишь получить своего рода политическое прикрытие со стороны России в отношении военной операции против Югославии. Одновременно возникают подозрения, что Запад рассчитывает таким образом «задешево» нейтрализовать российские отчуждение и враждебность, возникающие на почве косовской ситуации.

Все эти опасения не беспочвенны, но пока, как представляется, в балансе возможных минусов и реальных плюсов российского посредничества последних явно больше. Их, однако, можно растерять — например, выдвигая некредитоспособные угрозы (как это уже было с предупреждениями типа «не дадим в обиду сербов», «Косово не трогать» и т.п.). Российское эвентуальное воздействие на ситуацию может оказаться девальвированным и чрезмерным шумовым эффектом; посредничество по сути своей является крайне деликатной миссией. Наконец, такие внутренние обстоятельства, как угроза процедуры импичмента против президента или поспешная смена правительства, тоже не лучшим образом сказались на возможностях российского воздействия на косовские дела: чтобы играть весомую международную роль, нужно как минимум иметь за спиной консолидированную политическую власть.

Тем не менее, есть все основания полагать: российские интересы в связи с положением дел вокруг Косово слишком значительны, чтобы Москва могла позволить себе самоотстраниться от этой ситуации. Речь идет не только о том, чтобы обратить ее негативные моменты в политический выигрыш, но и об определении более долговременных векторов поведения России на международной арене.

В.А. КРЕМЕНЮК

УСТАНОВЛЕНИЕ МИРА:

СВЕТ И ТЕНИ СОВРЕМЕННОГО МИРОТВОРЧЕСТВА

Впоследние несколько лет словосочетания «установление мира», «принуждение к миру», «миротворчество» не сходят со страниц печати. В правительственных кругах и в международных организациях стало модным утверждать, что чуть ли не каждая силовая акция — будь то в Африке, на Балканах, в Чечне — направлена на «установление мира», «конституционного порядка», нарушенного «безответственными», «террористическими» организациями и движениями. В обстановке, сложившейся после окончания холодной войны и крушения коммунистических режимов в СССР и странах Восточной Европы, только так, видимо, и можно объяснять все еще имеющие место и достаточно частые случаи применения силы в международных делах или внутри отдельных государств.

Спору нет, мир после окончания холодной войны не стал существенно прочнее. Угроза ядерной войны так до конца и не исчезла, хотя перестала быть проблемой номер один. Хотя противостояние идеологий значительно поубавилось, но и оно не исчезло совсем: Китай, КНДР, Куба, Вьетнам все еще остаются по западной терминологии «коммунистическими». Между странами Запада и бывшей Организации Варшавского договора (ОВД), а также бывшими советскими республиками возникли элементы сотрудничества — от «партнерства» до союзнических отношений. Наряду с этим по мере угасания центрального конфликта, определившего линии противоборства в холодной войне, возник букет конфликтов регионального и локального масштабов, которые как будто дожидались прекращения холодной войны и с ее окончанием стали быстро эволюционировать в сторону обострения.

В обстановке, когда военная конфронтация на международной арене практически прекратилась, казалось бы, существуют все возможности для того, чтобы заняться проблемами этих конфликтов и найти реальные пути их урегулирования. Но так получилось, что никто из основных участников международной системы — ни ООН, ни другие международные организации, ни США, ни Запад в целом, ни Россия, ни Китай — не захотел разбираться всерьез с этими конфликтами, их генезисом, характером, причинами, побудившими людей, организации и государства к противоборству и на этой основе искать адекватные решения. Взамен все осудили нарушителей покоя и признавали друг друга поскорее покончить с ними, естественно, ради наведения мира и порядка. Так появилась всеобщая тяга к миротворчеству, иногда действительно нужному, а часто просто навязываемому под разными предлогами.

На это можно было бы закрыть глаза, но суть дела в том, что то, как это миротворчество осуществляется, ведет к тому, что болезнь загоняют вглубь, борются с ее проявлениями, но не с ней самой. Почему это стало возможным? Какие реальные цели и интересы скрываются за силовыми акциями в международных отношениях? Почему не выдвигаются и тем более не популяризи-

Опубликовано: США — экономика, политика, идеология. — 1997. — № 3. —

С. 5-17.

руются другие пути и подходы к миротворчеству? Все это серьезные проблемы, в которых надо разобраться.

КОНФЛИКТЫ И МИРОТВОРЧЕСТВО

Очень часто в работах о нынешних конфликтах встречается наигранное или ненаигранное, но удивление: читая их, создается впечатление, будто конфликты возникают вдруг, из ниоткуда, и люди, пишущие о них, задаются вопросом: как же так? Почему на нынешнем этапе, когда ядерные сверхдержавы сумели преодолеть военную и политическую конфронтацию, когда на международной арене вроде бы существуют все предпосылки для мира и сотрудничества, в различных регионах мира продолжают вспыхивать конфликты? Можно было бы, наверное, игнорировать это недоумение, если бы оно не отражалось в позициях официальных ведомств и правительств и не служило бы обоснованием, или частью обоснования, политических и военных решений. Действительно, очень часто в том, как ставится вопрос о миротворческих операциях правительствами и международными организациями, тема причин конфликтов, их истоков практически не звучит. Есть лишь вполне обоснованное неодобрение вспышек насилия и желание их подавить.

Между тем вряд ли кому-то надо объяснять, что конфликты свидетельствуют о существовании глубокого неудовлетворения определенных социальных и национальных групп, слоев и классов, наконец, государств своим положением, желания его изменить, но при этом и наряду с ним — полного неверия в то, что существующие общественные, в том числе международные механизмы могут это положение исправить. Именно эти два фактора и толкают крупные массы людей на насилие и войну. Если уголовникам и профессиональным террористам ничего не стоит применить силу для достижения своих целей, то для того, чтобы то же самое сделали десятки тысяч нормальных здравомыслящих людей, требуются особые условия, прежде всего их решимость добиться того, что они считают справедливым, несмотря ни на какие запреты или увещевания.

В конце 80-х годов, когда в международном обиходе утвердились понятия «нового политического мышления» и «нового мирового порядка», локальным и региональным конфликтам уделялось намного больше внимания. В идеях и мыслях того времени достаточно четко прослеживалось стремление разобраться в том, почему в конце XX в. люди берутся за оружие, какие мотивы их толкают к этому и что можно и нужно сделать, чтобы дать надежду на лучшее будущее всем, а не только людям и странам, которые и так живут. Тогда лучше понимали, что для обеспечения международной безопасности в широком смысле недостаточно только снять угрозу ядерного столкновения или же обычной войны между двумя противостоящими группировками. Надо было подумать и о том, чтобы мероприятия по преодолению конфронтации «наверху», между крупными державами, сопровождались аналогичными мероприятиями «внизу», в регионах; чтобы мероприятия по укреплению военной безопасности сопровождались и мероприятиями по укреплению экономической, социальной и экологической безопасности.

Эта мысль особенно настойчиво проводилась в выступлении М. С. Горбачева на Генеральной Ассамблее ООН в декабре 1988 г. Он призывал международное сообщество безотлагательно заняться острыми сложными ситуациями в регионах и, проследив генезис конфликтов, попытаться совместно

найти средства их урегулирования. Именно в этом, а не просто в полицейских операциях видел М.С. Горбачев подлинную роль ООН. К сожалению, многие из этих идей, сформулированных еще до М.С. Горбачева рядом видных деятелей мирового сообщества (У. Пальме, В. Брандтом и др.), после окончания холодной войны оказались забытыми. В новых, вроде бы мирных условиях восторжествовали идеи полицейского миротворчества, принуждения к миру, как будто речь идет об очередном боевике из серии вестернов, в которых мир и благополучие старательского поселка на Дальнем Западе зависят от того, как скоро шериф убьет злодея, досаждающего людям.

Определенную роль в таком ковбойском развороте идеи установления мира сыграл кризис 1990–1991 гг. в Персидском заливе, вызванный агрессией Ирака против Кувейта и последующей войной, в ходе которой иракские войска были выдворены с кувейтской территории. Безусловный политический и военный успех этой акции, предпринятой по решению Совета Безопасности ООН в ситуации, где и юридические, и политические, и все прочие аспекты были предельно ясны (типичная агрессия сильного режима против слабого соседа), сыграл злую шутку над политиками: они стали верить, что применение силы — всегда самый прямой и самый простой путь к миру. На базе этого успеха появилась опасная тенденция видеть во всех без исключения конфликтных ситуациях простейшую, элементарную схему: плохие люди (страны, организации, группировки и т.д.) нападают на хороших. Надо плохих наказать (путем принуждения к миру) и тогда всем станет хорошо. Эта схема присутствовала и с треском провалилась в Сомали, где американские войска по мандату ООН воевали против «плохого» Айдида; она же проводилась, но уже в более трагических масштабах в бывшей Югославии: «плохие» сербы обижали «хороших» хорватов и мусульман.

Элементарный здравый смысл и подлинное желание разобраться с современными конфликтами, а не прикрываемое «миротворчеством» стремление поиграть мускулами и прихватить ничьи сферы влияния, казалось бы должны были подсказать творцам политики крупных государств и послушным им международным организациям, что задача миротворчества состоит не в полицейских операциях. Полицейские операции, безусловно, нужны, но лишь как крайнее, исключительное средство, когда все другие, мирные, политические средства прежде всего, не срабатывают, когда конфликт слишком силен элемент радикализма, непримиримости или когда конфликт перешел в стадию войны и требуется принуждение сторон к прекращению огня (но не к миру). Но и в этих случаях полицейские операции должны быть строго ограничены по целям, срокам и масштабам.

Подлинная же задача миротворчества должна, видимо, состоять прежде всего в том, чтобы помочь конфликтующим сторонам разобраться, что же на самом деле их разъединяет (если отбросить эмоции и застарелые предрассудки), насколько объект спора заслуживает конфронтации и нет ли способов решить его мирными средствами: переговорами, обращением к услугам посредников, апелляцией к общественности, или, наконец, иском в суд. Затем миротворческие усилия должны быть направлены на то, чтобы создать инфраструктуру урегулирования: место проведения встреч, транс порт, связь, техническое обеспечение, консультации. И наконец, реальное участие в самом урегулировании — кадрами, финансовыми средствами, поставками продовольствия, медикаментов, обучением персонала, помощью в организации выборов, опросов, референдумов, кон-

тролем за соблюдением соглашений. В этом и есть подлинная роль мирового сообщества в установлении мира в регионах или отдельных странах.

Причем ничего принципиально нового в этом наборе рекомендаций нет. Они в течение десятков лет вращались в кругах специалистов и заинтересованных организаций, уже были опробованы в операциях ООН на Кипре, в Конго (Заире), на Ближнем Востоке. И основная причина того, почему в свое время (60 —70-е годы) так тщательно и осторожно отрабатывались методы и средства урегулирования конфликтов и достижения мира, состояла в том, что в обстановке холодной войны требовалась особая взыскательность в подходе к любому конфликту, поскольку он мог сыграть роль детонатора более широкомасштабного столкновения и развязать эскалацию напряженности. Эта опасность и побуждала организации и страны, заинтересованные в контролировании конфликтов, на самом деле рассматривать операции по поддержанию мира прежде всего как политико-юридическую и только потом — как военно-полицейскую задачу.

По всей вероятности, окончание холодной войны, позитивное само по себе, в данном вопросе сыграло противоположную роль: опасения по поводу возможных последствий военных акций в локальных и региональных конфликтах значительно уменьшились, а желание использовать силу, в первую очередь со стороны США, единственной оставшейся сверхдержавы, возросло. Если судить по легкости, с какой ныне Вашингтон действует в Персидском заливе, то его уже не беспокоят возможные стратегические последствия военных ударов по Ираку (при первой администрации Клинтона США дважды наносили ракетноавиационные удары по Ираку без каких-либо серьезных оснований). Наоборот, миротворчество стало одной из составных частей клинтоновской установки на глобальное лидерство и беззастенчиво используется Вашингтоном и как пропагандистский, и как военно-политический способ проведения политики.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КОНЦЕПЦИИ УРЕГУЛИРОВАНИЯ КОНФЛИКТОВ

В определенном смысле миротворчество переплетается с урегулированием конфликтов. Конечно, если под миротворчеством понимать только акт прекращения огня в конфликте (добровольный или предпринятый под нажимом ООН), то в этом случае миротворчество довольно далеко от урегулирования. Но в современной трактовке, если судить, например, по Дейтонским соглашениям относительно Боснии, в политику миротворчества, как правило, включают и все последующие действия по созданию предпосылок для преодоления конфликта и условий для мирного развития. Практически миротворчество и урегулирование в этом случае становятся идентичными понятиями.

Но как можно ставить вопрос об урегулировании конфликта, если современное миротворчество либо игнорирует такие стороны, как генезис, характер и структура конфликта, либо — в политических целях — привносит в него элемент «черно-белого» противопоставления сил добра и зла, умышленно идеологизирует его и тем самым усиливает его антагонистичность? Не получится ли так, что, вбирая в себя содержание урегулирования конфликтов, политика миротворчества кастрирует это понятие и оставляет от него только то, что нужно державе-миротворцу, — предлог для военного вмешательства и для последующей военной оккупации (или же, как это сделано в Персидском заливе, для по-

стоянного военного присутствия)? Ведь пока что «сухой остаток» от миротворчества состоит в распространении военного присутствия США и НАТО в регионы, ранее не относившиеся к сфере их ответственности, и в сохраняющейся Перспективе возобновления конфликта, когда и если военная оккупация закончится.

В том, что такая возможность имеется, убеждает опыт недавних случаев миротворчества. Ни в одном из них не было предпринято попыток рассмотреть глубокие корни конфликтов, которые часто уходят далеко в историю. Соответственно, вместо анализа причин и эволюции конфликтов делался мгновенный снимок, который в зависимости от того, когда этот снимок был сделан, показывал, какая из сторон первой нарушила правила поведения (открыла боевые действия, нарушила имеющиеся договоренности и т.п.), какая из них и каким образом себя повела в конфликте и каких мер наказания или поощрения она заслуживает. В зависимости от того, как интерпретировался результат анализа (и именно здесь возникает зловещая роль политических и стратегических расчетов), составлялись политические и военные рекомендации. За пределами внимания такого подхода остаются не только глубокие исторические корни конфликта, но и общий фон его развития.

То, что многие из современных конфликтов начали быстро развиваться после окончания холодной войны, не означает, будто они не существовали раньше. Просто в условиях холодной войны они находились как бы в замороженном состоянии, но как только дисциплинирующая обстановка конфронтации между двумя мировыми системами ушла в прошлое, они всплыли на поверхность в качестве международной реальности. В принципе ничего нового или сверхнеожиданного в этом факте нет. Любая либерализация определенной жесткой системы отношений, каковой была холодная война для международных отношений или коммунистическое правление для обстановки внутри отдельных стран, всегда сопровождается активизацией застарелых язв и ростом элементов дестабилизации вплоть до анархии. Так и произошло в начале 90-х годов.

И этот момент создает ситуацию развилки: можно его использовать для лечения старых болезней международной системы или внутреннего положения в отдельных странах либо его можно использовать для расширения сферы влияния или господства тех, кто в этот момент оказался в выигрышном положении. Если говорить о международных отношениях, то это происходило каждый раз после распада предыдущей системы вследствие определенного исхода войны и особенно обеих мировых войн. В области внутренней политики так было каждый раз в результате распада империй: Оттоманской, Австро-Венгерской, Германской, Российской.

Важным элементом такой развилки является оценка ее содержания теми, в чьих руках остаются ресурсы для создания новой системы, а также формулировка ими принципов построения этой системы, ее структурных единиц и правил их поведения. Если в этот момент доминируют настроения реванша (так называемая «версальская модель», когда победители поставили побежденных на колени и безжалостно их ограбили), то создается весьма неустойчивая система, ведущая к неминуемому в дальнейшем кризису. Если же доминируют настроения умеренности и примирения (как, например, в период «плана Маршалла» в отношениях между США и их бывшими противниками), то возникают предпосылки для создания более стационарной и устойчивой системы.