Внешняя политика и безопасность современной России - 2 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 446

12О ходе переговоров на Венской встрече СБСЕ см.: Lehne S. The Vienna Meeting of the Conference on Security and Cooperation in Europe, 1986–1989. — Boulder, 1991,

атакже The Human Dimension of the Helsinki Process: The Vienna Follow-up Meeting and its Aftermath / Ed. by Arie Blоed, Pieter van Dijk. — Dordrecht, 1991.

13Министр иностранных дел Чехословакии.

14Дин Дж. Соединенные Штаты и ОБСЕ — от поддержки к «благосклонному безразличию // Ежегодник ОБСЕ 1995. — М, 1996. — С. 83.

15Heraclides A. Helsinki-II and Its Aftermath. — L., N.Y., 1993. — P. 14.

16Дин Дж. Ук. соч. — С. 89.

17Lehne S. The CSCE in the 1990s: Common European House or Potemkin Village? — Laxenburg (Austria), 1991. — P. 6–10.

18Tanja G.J. Peaceful Settlement of Disputes within the Framework of the CSCE //

Helsinki Monitor. — 1994. — № 3. — P. 45.

19Дин Дж. Ук. соч. — С. 85.

20Подробнее об этом см. в Главе 3.

21Послание Генерального секретаря ООН участникам встречи в верхах СБСЕ // Дипломатический вестник. — 1997. — №15–31 авг. — № 15-16. — С. 17.

22Речь А.В. Козырева на первом заседании Совета по внешней политике России, 2 июля 1992 г. // Там же. — С. 62.

23Выступление Б.Н. Ельцина на встрече руководителей Верховного Совета и

Правительства России 14 июля 1992 // Там же.

24Там же.

25CSCE Budapest Document 1994. Toward a Genuine Partnership in a New Era. — P. 16.

26Обращение Б.Н. Ельцина к участникам встречи глав государств и правительств

ОБСЕ в Лиссабоне // Дипломатический вестник. — 1997. — Янв. — № 1. — С. 6.

27Там же. — С. 5-6.

28Выступление Е.М. Примакова на заседании ССАС 11 декабря 1996 г. // Там же. — С. 10.

29Выступление Е.М. Примакова в Копенгагене 18 декабря 1997 г.

30Говоря о «потеплении» или «охлаждении» отношений в рамках ОБСЕ, следует иметь в виду, что этот процесс как правило (но не всегда) отражал общую картину взаимоотношений России и Запада. С этой точки зрения, период 1986–1992 гг. характеризовался прогрессирующим «потеплением», 1993–1995 гг. — период ярко выраженного «охлаждения», 1996 г. — точка стабилизации, 1997–1998 гг. — постепенное «потепление», 1999 г. — кризис и новое «охлаждение», получившее свое кульминационное выражение в гневной отповеди Б.Н. Ельцина западным державам в Стамбуле («Ельцин не стучал ботинком, но он уже развязывал шнурки», — мрачно пошутил один из американских дипломатов).

31Россия за Ивановым // Коммерсант. — 1999. — 20 ноября.

32Angelakis T. Russian Elites’ Perceptions of NATO Expansion: The Military, Foreign Ministry, and Duma // International Security Information Service Briefing Paper. — 1997. — May. — № 11. — P. 2.

33Хартия европейской безопасности // Ук. соч. — Пункт 10.

34Tanja G.L. Op. cit. — P. 48.

35См. текст Декларации Стамбульской встречи на высшем уровне от 19 ноября

1999 г. (пункт 34): http://www.osce.org.

36Выступление Е.М. Примакова на заседании ССАС 11 декабря 1996 г. // Дипломатический вестник. — 1997, январь — № 1. — С. 10.

37Лукин В. У России должна быть своя концепция европейской безопасности // Независимая газета. — 1996. — 14 мая.

38Римская Декларация сессии Совета НАТО о мире и сотрудничестве (7–8 ноября 1991 г.) // От Хельсинки до Будапешта. — Т. III. — С. 374.

39Коммюнике сессии Совета НАТО. Брюссель, 19 декабря 1991 г. // Там же. —

С. 401.

40Военно-политическое измерение ОБСЕ подробно анализируется в Главе 8.

41OSCE Digest. — 1998. — March. — Vol. 5. — № 3. — P. 6.

42Из интервью автора с сотрудниками Миссии ОБСЕ по проверке в Косово.

43Шпионы из ОБСЕ метили цели бомбардировок в Югославии // Версия. — 1999. — 20–26 апр. — № 15 (39); информация подтверждена в интервью с представителями Министерства обороны РФ.

44Kwaasteniet M. A lost opportunity for the OSCE? // Helsinki Monitor. —1998. —

№1. — P. 19.

45См. пункт 46 раздела «Поддержание мира» Хартии европейской безопасности, принятой Стамбульским саммитом ОБСЕ.

Раздел IV

РОССИЯ В МИРОВОЙ ЭКОНОМИКЕ

неравенства в масштабах, каких не знала история. Данный парадокс, как это ни печально, вполне объясним логикой развития социальных систем, а природа такого неравенства и его углубления кроется в неискоренимых различиях людей по уровню их способностей и талантов, значит, и по потенциальной возможности достижения успехов в сфере производства, основанного на усвоении и использовании новых знаний. Таким образом, торжество принципов свободы не может обеспечить равенства, которое в течение столетий было принято считать их следствием. Именно это является, на мой взгляд, одним из наиболее неожиданных социальных результатов неудержимого прогресса науки и технологий, прогресса, которому сегодня нет и не может быть разумной альтернативы.

Характерно, что в той же степени, в какой люди, обладающие сопоставимым интеллектуальным потенциалом, стремятся в постиндустриальных странах к консолидации и противостоят представителям прочих социальных слоев как целостная общность, сами эти страны все более явно обосабливаются от других государств и народов. С середины 1960-х годов, когда в экономиках указанных стран начали зримо проявляться постиндустриальные тенденции, торговые и инвестиционные потоки стали замыкаться в границах так наз. первого мира. В 1953 г. индустриально развитые государства направляли в страны того же уровня развития 38% общего объема своего экспорта, в 1963 эта цифра составляла уже 49%, в 1973 — 54, а в 1990 г. — уже 76% [cм. Krugman 1994a: 231, Kenwood and Lougheed 1992]. Наконец, во второй половине 1990-х годов сложилась ситуация, когда только 5% торговых потоков, начинающихся или заканчивающихся на территории одного из 29 государств-членов ОЭСР, выходят вовне, этой совокупности стран [Elliott and Atkinson 1998], а развитые постиндустриальные державы импортируют из развивающихся индустриальных стран товаров и услуг на сумму, не превышающую 1,2% их суммарного ВНП [Krugman 1995].

Аналогичные процессы прослеживаются и на примере инвестиционных потоков. Более 90% всех инвестиций в США (объем которых с 1970 по 1990 г. вырос более чем в 30 раз) [Kanter 1995] осуществлены компаниями семи стран — Великобритании, Японии, Канады, Франции, Германии, Швейцарии и Нидерландов. При этом доля Великобритании в их числе составляет около 31%, а Японии — не превышает 14% [Encernation 1992]. Эти же страны выступали реципиентами более чем 60% всех американских капиталовложений за рубежом.

Обычно западные социологи говорят о формировании основ постиндустриального общества как о процессе, начавшемся в конце 1950-х годов и поступательно развертывающемся по сей день. Между тем становление новой социальной реальности, с моей точки зрения, отличалось и отличается противоречивым и неравномерным характером, что позволяет выделить в нем несколько периодов [подр. см Иноземцев 1999а; Иноземцев 1999б].

Первый из них характеризовался жестким противостоянием зарождающейся постиндустриальной цивилизации и стран-поставщиков продукции первичного сектора производства. На данном этапе развитые страны обнаруживали быстрый экономический рост в условиях стабильной хозяйственной конъюнктуры (с 1946 по 1954 г. валовой национальный продукт рос в США со средним темпом 4,7% в год; потребительские расходы увеличились за это десятилетие на 38%; безработица опустилась до уровня в 4% трудоспособного населения, а инфляция не поднималась выше 2% в годовом исчислении [Baumohl 1997]). Как следствие, ежегодные темпы роста мирового валового продукта в период 1950–

1973 гг. составляли в среднем 2,9%, что в три раза превосходило данный показатель для периода с 1913 по 1950 г. [Plender 1997]. Подобное развитие происходило на фоне быстрой структурной перестройки экономики: если в 1955 г. в обрабатывающей промышленности и строительстве США было занято до 34,7% совокупной рабочей силы и производилось около 34,5% ВНП [рассчитано по: National… 1967; Yearbook 1996], то к 1970 г. эта доля сократилась до 27,3% [Krugman 1998: 36]. Производство услуг и информации оказалось важнейшим фактором роста экономики западных стран; это обусловливалось быстрым увеличением расходов на научные исследования и образование: за два десятилетия, прошедших после окончания второй мировой войны, расходы США на НИОКР выросли в 15, а на образование — в 6 раз, хотя американский ВНП лишь утроился. В подобных условиях исследователи становления постиндустриального общества стали говорить о нем как об обществе, основанном на услугах.

Экономическое развитие западного мира в эти годы, с одной стороны, обусловливало заметный рост потребления основных сырьевых товаров, а с другой — закладывало основы для его резкого сокращения на базе оптимизации использования ресурсов. Однако в целом закономерности индустриального развития все же оставались на данном этапе доминирующими.

Итак, рост спроса на сырьевые товары вызвал сначала плавное повышение цен на них (с 1965 по 1970 г. нефть подорожала на 15%, уголь — на 20, серебро — на 40, никель — на 60, а медь — более чем на 70% [рассчитано по: International… 1993, 1994, 1995, 1998]), а затем, в условиях действия картельных соглашений между странами-поставщиками сырья, произошли катастрофические события 1973–1974 и 1979 гг. Только первый «нефтяной шок» (1973) привел к увеличению суммарной стоимости нефти, поступающей на американский рынок,

с 5 млрд. дол. в 1972 г. до 48 млрд. в 1975 [Hopkins, Wallerstein et al. 1996] Ана-

логичная ситуация сложилась и в отношении большинства других сырьевых товаров. В результате западный мир вступил в один из самых тяжелых экономических кризисов: уровень цен в США вырос в 1973 г. на 8,7, а в 1974-м — на 12,3% [Bernstein 1994], безработица достигла 9% трудоспособного населения, индекс Доу-Джонса с января 1973 по декабрь 1974 г. упал более чем на 45%, а промышленность сократила выпуск продукции почти на 15% [Fridson 1998].

Едва ли было бы точным утверждение, что кризис обусловил масштабную структурную перестройку экономики западных стран. Скорее, он стимулировал восприимчивость производства к наличествующим научным и технологическим достижениям и тем самым открыл новый этап НТР, причем страны, подвергшиеся давлению ресурсодобывающих государств (в число которых входил тогда и

СССР), оказались ее лидерами. В 1973–1978 гг. потребление нефти в расчете на единицу стоимости промышленной продукции снижалось в США на 2,7% в годовом исчислении, в Канаде — на 3,5, в Италии — на 3,8, в Германии и Великобритании — на 4,8, в Японии — на 5,7%, а спрос на нефть в 1979 г. обнаружил фактически такую же эластичность, что и на большинство потребительских товаров [Mitchell, Beck et al. 1996]. С 1973 по 1985 г. валовой национальный продукт стран ОЭСР увеличился на 32%, а потребление энергии — всего на 5% [McRae 1995]; американское сельское хозяйство при 25% росте валового продукта с 1975 по 1987 г. сократило потребление энергии в 1,65 раза [Cleveland 1991]. Сегодня в экономике США используется меньше черных металлов, чем в 1960 г. [Thurow 1993: 41]. Наметились первые успехи в ускоренном развитии нематериалоемких

отраслей и свертывании наиболее низкоэффективных производств, в силу чего появились основания утверждать, что «сегодня мы живем в мире фактически не-

ограниченных ресурсов — в мире неограниченного богатства'' [Pilzer 1990].

Второй этап стал для постиндустриального мира более сложным; в этот период, с одной стороны, технологический прогресс должен был получить адекватную основу для своего самовоспроизводства, с другой — доминированию постиндустриального мира стали угрожать страны с преобладанием не первичного, а вторичного сектора производства.

Технологический прогресс требовал жертв в социальной сфере, поскольку залогом его ускорения становились рост инвестиций и сокращение текущего потребления; средством выхода из кризиса стала на Западе политика неоконсерватизма, курс на истребление малоэффективных производств и на обеспечение выживания сильнейших. Классическим примером реализации такой политики служит рейгановская реформа, которая максимально активизировала внутренние источники накопления и обеспечила беспрецедентный приток внешних инвестиций. Результаты не заставили себя ждать. Уже в 1981 г. сбережения частных лиц достигли максимума за весь послевоенный период и составили 9,4% располагаемых доходов [Kiplinger 1998]. Суммарные инвестиции в 1983–1989 гг. удерживались на уровне 18% ВНП [Krugman 1994: 158], инвестиции в основные фонды росли в среднем на 12,3% в год, тогда как в период президентства Дж. Картера соответствующий показатель составлял всего 1,3%. Производительность в целом по народному хозяйству увеличивалась в 1981–1984 гг. темпом в 1,25, а в промышленности — 3,6, тогда как при картеровской администрации эти показатели равнялись 0,2 и 1% [Niskanen]. За 15 лет, с 1975 по 1990 г., доля занятых в промышленности сократилась с 25 до 18% рабочей силы, а за предшествующие 15 лет она уменьшилась лишь с 27 до 25%. Именно на этом этапе были заложены основы системы венчурного капитала, в результате чего сегодня в рискованные технологичные проекты только в Калифорнии инвестируется больше средств, чем во всей Западной Европе, причем 37% проектов достигают стадии массового производства, тогда как в ЕС этот показатель не превосходит 12% [Economist 1997].

Однако в 1980-е годы возможности наукоемких технологий раскрывались, как правило, не непосредственно, а через использование их в производстве индустриальных благ. Поэтому доступность патентов и лицензий обеспечивала гигантские преимущества тем странам, которые ориентировались на массовое производство и экспорт промышленной продукции, воплощавшей в себе наиболее совершенные технологические достижения. В результате 1980-е годы запечатлелись в памяти современников как период экспансии стран азиатского региона.

Основным соперником США и Европы оказалась в те годы Япония. К середине 1980-х она обеспечивала 82% мирового выпуска мотоциклов, 80,7% производства домашних видеосистем и около 66% фотокопировального оборудования [см. Forester 1993: 147]; к 1982 г. японские компании контролировали до 60% американского рынка станков с числовым программным управлением [см. Kuttner 1991]. Соответственно, ухудшались позиции американских компаний. Если в 1971 г. 80 из 500 крупнейших транснациональных корпораций были американскими, то к 1991 г. таковых осталось лишь 157 [см. Greider 1997]; к этому времени Япония фактически догнала США, обладая 345 крупнейшими компаниями из

1000 (против 353 у США) [см. Sayer and Walker 1994], в конце 1980-х годов она располагала 24 крупнейшими банками, в то время как в странах ЕС таковых бы-

248 Технологический прогресс и социальная поляризация в XXI столетии

ло 17, а в Северной Америке — всего 5; 9 из 10 крупнейших сервисных компаний также представляли Страну восходящего солнца [см. Thurow 1993: 30]. В конце 1980-х японское экономическое чудо продемонстрировало, сколь далеко может зайти страна, исповедующая индустриальную парадигму, взаимодействуя с постиндустриальным миром. Неудивительно, что по тому же пути направились вскоре «новые индустриальные страны» (НИС) Юго-Восточной Азии.

На протяжении 1980-х годов США и странам ЕС не удавалось радикально изменить сложившуюся ситуацию, хотя к концу десятилетия японская экспансия была приостановлена. Реальный дефицит баланса США в торговле с Японией снизился до 10–15% в силу, с одной стороны, экспансии американских компаний в самой этой стране, с другой — вследствие падения стоимости доллара на мировых рынках. Переоцененность японских активов привела к краху 1989 г., в результате которого за последующие десять лет японский фондовый индекс потерял 2/3 своей стоимости, а экономический рост снизился до нуля. В начале 1990- х американские компании, ранее проигрывавшие японским в производстве микрочипов и других высокотехнологичных продуктов, достигли лидерства на рынке программного обеспечения (их доля превысила японскую более чем в четыре раза [см.: Forester 1993: 44–45, 85, 96]), в результате чего обеспечили паритет и в производстве компьютерных систем. К этому времени США, где около 3/4 добавленной стоимости, создаваемой в промышленности, производилось при помощи информационных технологий, стали демонстрировать принципиально иной тип хозяйственного роста, нежели их основные соперники. Это обусловило беспрецедентные успехи Запада на протяжении последнего десятилетия.

Третий этап эволюции постиндустриального мира охватывает период с 1989 г. по настоящее время. На этом этапе стали очевидны не только достижения сообщества постиндустриальных стран, но и историческое поражение его соперников. Начавшись с японского фондового краха, он ознаменовался распадом СССР и включением в орбиту западных ценностей бывших советских сателлитов, резким ухудшением положения развивающихся стран и, наконец, системным кризисом в Азии, положившим конец мечтам «тигров» о лидерстве в мировой экономике.

Об экономическом подъеме 1990-х годов, ставших наиболее продолжительным периодом экспансии американской экономики в XX в., написано и сказано уже очень много. Я хотел бы отметить, что данный этап бурного хозяйственного роста является лишь первым отрезком истории, на протяжении которого западные страны развиваются как оформившиеся постиндустриальные социаль- но-экономические системы. В 1991 г. расходы на приобретение информации и информационных технологий составили в США 112 млрд. дол., превысив затраты на приобретение производственных технологий и основных фондов (107 млрд. дол.) [см. Stewart 1997]; с тех пор разрыв между ними растет в сред-

нем на 25 млрд. дол. в год [см. Roos J. Roos G. et al. 1997]. Около 28% внешне-

экономических поступлений США представлены платежами за собственно технологии или прибылью, созданную их применением; доходы от экспорта технологий и патентов превышают в этой стране затраты на приобретение подобных же активов за рубежом более чем в четыре раза [Doremus et al. 1998]. По мере роста значения нематериальных активов капитализация американских компаний растет невиданными темпами: индекс Доу-Джонса повысился более чем в четы-

ре раза за последние шесть лет, а прирост курсовой стоимости акций только на протяжении 1998–1999 гг. сделал американцев богаче на 10 трлн. дол.

Ускорению структурной перестройки американской экономики способствуют, с одной стороны, предельная дешевизна кредитных ресурсов и бум на фондовом рынке. С другой — в условиях постиндустриального хозяйства возникает фактическое тождество потребления информационных ресурсов и: инвестиций, в результате чего снижение нормы накопления (а она, по подсчетам Л. Туроу, стала отрицательной с сентября 1998 г., и население сегодня направляет на текущее потребление больше средств, нежели получает в качестве располагаемого дохода [см. Thurow 1999: 154]) не отражается на темпах хозяйственного роста [подр. см. Иноземцев 2000].

Итак, современная экономическая ситуация в постиндустриальном мире характеризуется рядом принципиально новых обстоятельств. Во-первых, фактически устранены сырьевые и ресурсные ограничители хозяйственного развития, а рост потребления обусловлен в первую очередь использованием информационных благ, но не расширением спроса на традиционные массовые промышленные товары. Во-вторых, значительная часть населения этого мира применяет свои способности в производстве высокотехнологичных товаров и услуг, в результате чего экономика последовательно освобождается по отношению к государствам, остающимся производителями промышленной продукции. В-третьих, хозяйственный рост приобретает новое качество, обусловленное тем, что самая эффективная форма накопления — развитие каждым человеком собственных способностей, а наиболее выгодными инвестициями — инвестиции в человека,

его знания. Отсюда вытекают два важнейших следствия, соответствующие двум сторонам процесса формирования однополюсного мира. Прежде всего ста-

новится очевидным, что самым результативным оказывается взаимодействие стран, составляющих постиндустриальную цивилизацию, друг с другом, а не с государствами, находящимися на более низкой ступени хозяйственного развития; таким образом, постиндустриальный мир начинает замыкаться в собственных границах. Второе следствие состоит в том, что большинство государств планеты оказывается во все более серьезной зависимости от постиндустриального мира как поставщика новых технологий и информации; сориентированные в 1980-е и 1990-е годы на рост своего промышленного и экспортного потенциала, такие государства остаются производителями массовой индустриальной продукции или сырья, не создавая новых технологий и информации, что обусловливает устойчивый рост неравенств в международном масштабе.

Сказанное позволяет полагать, что современный мир формируется как расколотая цивилизация с единым центром силы, представленным сообществом постиндустриальных стран.

Здесь возникает вопрос о том, как этот вывод согласуется с опытом Японии, стран Юго-Восточной Азии и Китая, продемонстрировавших в последней трети XX столетия впечатляющий рывок в хозяйственном и социальном развитии и составивших постиндустриальному Западу мощную конкуренцию на мировых рынках. Как известно, в этих странах, а также в ряде государств Латинской Америки была предпринята массированная попытка реализовать модель «догоняющего» развития, разработанную в послевоенные десятилетия усилиями западных экономистов и их коллег из развивающихся стран. В главных своих чертах эта модель сформировалась в период наивысшего расцвета индустриаль-

ной эпохи, когда ростки постиндустриализма были видны лишь наиболее проницательным социологам. Сегодня, на рубеже столетий, можно уверенно утверждать, что опыт относительно успешного «догоняющего» развития исчерпывается тем историческим периодом, на протяжении которого господствуют закономерности индустриального типа производства. Бесперспективность «догоняющего» развития убедительнее всего можно показать на примере наиболее удачной модернизации последних десятилетий — прорыва государств ЮгоВосточной Азии в число развитых индустриальных стран. Я вкратце рассмотрю ход и результаты проведенных там преобразований.

Страны ЮВА приступали к модернизации в разные годы, имея сходные стартовые позиции: в 1950-е на этот путь встала Южная Корея, в 1960-е — Тайвань, в 1970-е — Китай и в 1980-е — Вьетнам, причем каждое из этих государств имело на старте ускоренной индустриализации валовой национальный продукт на душу населения, не превышавший 300 дол. в год [см. Маhathir bin Mohammed 1998; Robinson and Goodman 1996: 207; Murray 1997]. Соответствен-

но, производство в этих странах было относительно дешевым, но как потенциальные рынки сбыта они не вызывали к себе интереса. В результате массированных иностранных инвестиций и высокой нормы накопления (также обеспечиваемой низким уровнем жизни) экономический рост в странах региона оставался

в1970-е и 1980-е годы самым высоким в мире, составляя от 7 до 8% для Таиланда и Индонезии, 8,1 — для Малайзии, 9,4–9,5% для Гонконга, Южной Кореи и Сингапура и 10,2% для Тайваня [см. Hobday 1997]. Согласно статистическим экстраполяциям, восточноазиатский регион, вклад которого в мировой ВНП был

в1960 г. не более 4%, увеличил его до 25% в 1991 г. и способен был довести до

30% к 2000 г. [см. LaFeber 1997].

Однако кризис 1997 г. похоронил эти надежды. Причины его были вполне объективными и развивались синхронно с прогрессом азиатских экономик.

Во-первых, платой за быстрое развитие была относительная односторонность хозяйственных систем. Так, в Южной Корее к середине 1980-х годов продукция металлургии, тяжелой и химической промышленности обеспечивала 60% общего объема экспорта [см. Bello and Roscnfeld 1990: 59]; в Малайзии доля продукции электронной промышленности в экспорте превысила 44% [см. Robinson and Goodman 1996: 57–58]. При этом не могло быть и речи о реализации значительной части производимой продукции на внутреннем рынке. Объем экспорта при таком положении показывает не только эффективность национальных производителей, но и беспомощность национальных потребителей. Показатели роста экспорта, подчеркну это еще раз, не могут служить однозначным свидетельством подъема благосостояния в той или иной стране и свидетельствовать об успехах ее социального развития.

Во-вторых, экономический рост в ЮВА обеспечивался в основном экстенсивными факторами, что характерно для всех стран, исповедующих парадигму «догоняющего» развития. Норма сбережений, составляющая в Тайване 24% ВВП, в Гонконге — 30, в Малайзии, Таиланде и Южной Корее — по 35, в Индо-

незии — 37, а в Сингапуре — 47% ВНП [Robinson and Goodman 1996: 205, 161, 47, 135, 183, 77, 17] и при этом имеющая тенденцию к дальнейшему росту, означает лишь то, что успехи производства основывались на недопотреблении населения. Развитие промышленности было результатом вовлечения в производство все больших людских масс: в Сингапуре с 1966 по 1990 г. доля занятых в про-