Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

Аналогичный прием был использован в ходе неоконсервативной волны в США, деятели которой всеми силами осуществляли сдвижение центра общест- венно-политической жизни своей страны с охваченного декадансом атлантического побережья на сохранившее здоровые консервативные основы западное, тихоокеанское побережье. Аналогичный сдвиг явно назрел в России и имеет то же самое значение: преодоление соблазнов эпигонствующего европеизма, питающегося тлетворным воздухом западного декаданса, но не способного к действительно продуктивным заимствованиям.

ЧТО НАС ЖДЕТ НА ВОСТОКЕ?

Евразийская идентичность России представляет единственно надежную цивилизационную альтернативу крайностям теократического панславизма, способного столкнуть нас и с Западом, и с мусульманским миром одновременно. Этот путь означает, что Россия подтверждает свое назначение — быть государ- ством-цивилизацией (а не государством-островом, лишенным собственной цивилизационной ниши и обреченным на ретроградный изоляционизм). Консолидируясь как сверхдержава в своем традиционном цивилизационном ареале, Россия не бросает вызов (как в панславистском варианте) законным интересам Запада, не вторгается в давно освоенную им экологическую нишу. Нет сомнений, что, подтверждая свои права и статус в качестве субъекта реинтеграционных процессов в постсоветском пространстве, он будет сталкиваться с сопротивлением Запада. Но это будет не то законное сопротивление, которое связано с защитой жизненно важных интересов, а сопротивление самоуверенного гегемонизма, которому в самом деле необходимо дать отпор, и шантажу которого русская государственная элита не имеет права поддаваться.

Евразийская идентичность России — единственное средство мобилизации национального (не в этническом, а в политическом) смысле духа, что необходимо для цивилизованного освоения огромных пространств русского Севера. Восточной Сибири и Дальнего Востока. Если такой мобилизации еще при жизни нынешнего поколения не произойдет, а наша правящая элита по-прежнему будет цепляться за химеру «общеевропейского дома», упуская ради нее действительно национальное дело в Евразии, то может последовать цивилизационная катастрофа на нашем континенте, связанная с ломкой его идентичности под влиянием натиска Тихоокеанского региона. Об этом предупреждал еще Д.И. Менделеев, основываясь на опыте русско-японской войны 1904 г. «Необходимость же недалеко предстоящего напора на нас с разных сторон видна, по мне, уже из того, что у нас на каждого жителя… приходится в два раза более земли, чем для всего остального человечества… если же принять во внимание лишь наших непосредственных соседей, то еще в большей пропорции… Войны же (как и переселения) ведут прежде всего из-за обладания землей, т.е. чаще всего сообразно с теснотой населения. Так ветер идет из мест большего давления в места с меньшим давлением… Поэтому-то нам загодя надо, во-первых, устраивать так свои достатки и все внутренние порядки, всю частную жизнь, чтобы размножаться быстрее своих соседей и всего человечества, а, вовторых, нам необходимо помимо всего быть начеку, не расплываться в миролюбии, быть готовыми встретить внешний напор, т.е. быть страною, быстро возвышающей свои достатки всемерно (как земледельцы, как промышленники и как торговцы),

пользующейся богатствами и условиями своей земли, блюдущею внутренний свой порядок и внешний мир…»3.

Сегодня, подводя итоги трагического для нас ХХ в., поражаешься тому опустошению, какое произвел большевистский эксперимент в самой сердцевине нашей цивилизации. Технократически ориентированные революционерымодернизаторы создавали мир Машины, опустошая мир Человека. Если бы не произведенная ими «национализация» семьи, женщин (посланных работать фактически бесплатно) и молодежи, превращенных в придаток индустрии, не говоря уже о бесчисленных жертвах большевистского геноцида, население страны к концу века могло бы составить не менее 600–650 млн. человек — надежная база для культивации бесчисленных пространств Евразии.

Большевизм превратил нашу Евразию из «пространства человека» в пространство индустрии, которая в отличие от человека имеет свойство морально устаревать, превращаясь в металлический лом и хлам, — что сегодня с нею и произошло. Надо сказать, демографический критерий является одним из самых надежных показателей действительных социальных результатов проводимых реформ. Количество и качество человеческой основы цивилизации — вот самое главное. С этой точки зрения приходится признать, что нынешняя реформа — это второй после большевистского обвал в человеческом измерении цивилизации. Депопуляция плюс катастрофическое ухудшение образовательных, культурных и нравственных показателей — вот результаты, которые нельзя прикрыть никакими ухищрениями болтливой политической гуманитаристики, хвастающейся «свободой слова» как решающим достижением.

Надо прямо сказать: демократия тогда имеет шанс стать общенациональной ценностью, когда она менее декоративна — способна верифицироваться в опыте массовой хозяйственной, политической и социокультурной самодеятельности. Если же она тестируется лишь в опыте богемствующей журналистики, празднующей освобождение от цензуры (в основном, сексуальной), то ее апологетика означала бы опасную подмену ценностей.

Демократия в определенных условиях (наши сегодня именно таковы) представляет собой консервативное, а не либерально-эмансипаторское дело. Если понимать демократию не в сугубо отрицательном смысле — как снятие определенных внешних ограничений, а в позитивном — как создание условий для не подопечного самодеятельного существования, что и предусматривается европейским понятием гражданского общества, то демократия выступает как сочетание свободной соревновательности с самодисциплиной. Диалектика здесь жесткая: либо самодисциплина в ее экономическом, социокультурном и государст- венно-политическом (относящимся и к делу обороны) измерениях, либо дисциплина, навязываемая извне, в форме «неоавторитаризма». Следовательно, главной гарантией от различных разновидностей авторитаризма и диктатуры является готовность к самодисциплине, что связано с особым типом менталитета, близким к протестантской аскезе. Различные мировые цивилизации вырабатывали свои технологии очищения человеческого духа от скверны безответственности и нигилистического своеволия. Выработаны они и в православии, и в мусульманстве. Проблема, по-видимому, состоит в том, чтобы не отвергать, не дискредитировать этот великий духовный опыт, а попытаться «конвертировать его в современные формы социально ответственного поведения. Никакая продуктивная экономика невозможна без такого поведения и никакие внешние институцио-

нальные формы не дадут соответствующих гарантий вне этой интимной духовной основы, относящейся к нравственной инфраструктуре цивилизации. Не рынок сам по себе создает продуктивную экономику — он может, как показывает опыт нашей экономической реформы, в изобилии порождать криминальную среду менял и спекулянтов, а только рынок как система партнерского обмена, базирующаяся на определенном социокультурном, ценностном базисе. Мне приходилось неоднократно писать об этом4, и здесь не стоит повторяться.

Важно отметить главное: в процессе выстраивания евразийской идентичности, предполагающем усиленное внимание к благоустройству Восточной Сибири и Дальнего Востока, России предстоит «встреча» с тихоокеанской (конфуцианскобуддийской) цивилизацией, сохранившей традиционную аскезу и мобилизованную на этой религиозно-нравственной основе. Ответить на ее вызов и вступить с нею в достойный, взаимообогащающий диалог при воцарившемся у нас климате крими- нально-богемной «раскованности» — безнадежное дело. Если западные «постмодернисты» нас здесь кое-как еще «поймут» (хотя на уважение рассчитывать не приходится), то при встрече с народами тихоокеанского региона необходим совершенно другой уровень внутренней мобилизованности. Крайне необходим он и для того, чтобы, не откладывая, решать неотложные, указанные еще Менделеевым, задачи по укреплению «человеческого фактора» нашей цивилизации. Богемствующие, пораженные недугом декаданса нации, физически вырождаются. Об этом свидетельствует опыт всех «сумеречных» эпох, втом числе — довоенной Франции.

Для надежного демографического воспроизводства, как и для воспроизводства промышленно-экономического, необходим определенный минимум аскезы. Многодетных семей не бывает в обществах или сословиях, представители которых боятся тягот повседневности и не верят в будущее.

Высокая рождаемость это инвестиции в человеческий капитал — главный вид богатства. Экономическая инфляция, подтачивающая наш дух, нормы и ценности, равным образом исключают эффективность таких инвестиций. А сегодня они сверх необходимы, ввиду задач, ждущих нас на Востоке.

Численность нашего населения за Байкалом — всего около 10 млн. Между тем, население соседнего Китая превысило 1,2 млрд. человек. Пахотный клин в расчете на душу населения в этой стране в 9,5 раза меньше, чем в бывшем

СССР. Сложилась ситуация беспрецедентной встречи перенаселенного цивилизационного региона, имеющего сотни миллионов свободных и энергичных рук, и нашего, отличающегося огромными природными богатствами и географическим вакуумом. На долю Сибири приходится 80 процентов всех разведанных запасов угля (свыше 160 млрд. тонн), 7,1 млрд. тонн железных руд, 98,5 млн. тонн марганцевых, свыше 41 млрд. куб. м. древесины5. Вне человеческого приложения все эти богатства лежат мертвым грузом. В мире, по-видимому, зреет «заказ» на освоение этого неиспользованного или бездарно разбазариваемого богатства, и число соответствующих претендентов, ждущих своего часа, растет. «Омертвление» огромных пространств Сибири и Дальнего Востока связано не только с демографическим вакуумом, но и с фактической недоступностью коммуникаций. Наше население все быстрее утрачивает сознание единой нации в силу того, что стоимость поездки из сибирских и дальневосточных глубинок в европейский центр стала не по карману громадному большинству людей. Феномен этот, несомненно, не является чисто экономическим: за ним стоит дефицит

политической воли, способной обеспечивать единство страны, и ложная система приоритетов нашего правящего западничества.

Характерно, что мобилизовать технический потенциал цивилизации и выстроить технократические приоритеты можно и без преодоления декаданса. Но мобилизовать человеческий потенциал на декадентской основе невозможно в принципе. И когда социологическая и экономическая теория утверждает, что основным богатством постиндустриальных обществ становится человек, отдают ли они себе при этом отчет в том, что тем самым предполагается и новое усиление ценностно-нормативных начал, новый уровень духовной мобилизации?

Именно и счет этого тихоокеанский регион вырвался вперед, опередив Атлантику: при равном с последней уровнях образования, квалификации и инвестиций, он имеет значительно более высокую оплату за счет статистически неизмеримых факторов социокультурного плана. Если бы прогресс в современном мире в самом деле измерялся «вестернизацией», то регионы, более близкие Западу в социокультурном и территориальном отношениях (Восточная Европа, затем Россия) должны были бы опережать те, что по обоим названным критериям больше удалены от него. На деле произошло обратное: рост на Дальнем Западе и на Дальнем Востоке, при впадине посредине — в регионах, поддавшихся эпигонствующей вестернизации. Все это можно констатировать в пессимистическом духе: культуры, «расслабленные» вестернизацией, с расшатанным генетическим кодом и ослабленной идентичностью, отныне не способны мобилизовать народы и предотвращать их расползание в диаспору.

Я придерживаюсь другого мнения. Культура живет под знаком христианского парадокса: находит решение на дне отчаяния. Иными словами, такие ее высокочтимые состояния как просветленность, ценностный пафос, ощутимое присутствие идеала в делах повседневности — не природный дар, а обретаются через подвиг опамятования и покаяния. Культура подчинена циклической динамике, в которой интенсивность смысла обретается в процессе борьбы с удушающей бессмысленностью, высокая мораль — в преодолении имморализма. Для позитивистской методологии, оценивающей будущие возможности по стартовым условиям, т.е. на основе «экстраполяции», эта динамика культуры остается закрытой для понимания.

Для сознания, сохранившего чуткость к заветам «осевого времени», культура выступает не как пассивная «надстройка», а как мощная компенсаторская система, наделяющая отставших и потерпевших более высокой энергетикой, чем почивающие на лаврах победители. Она и объясняет периодические смещения центров мирового развития. Завтра он снова начнет смещаться. Я уверен, что в нашу сторону.

Примечания:

1Федотова В.Г. Судьба России в зеркале методологии // Вопросы философии. —

№2. — 1996. — С. 26, 27.

2Данилевский Н.Я. Россия и Европа. — М., 1991. — С. 64.

3Менделеев Д.И. Заветные мысли. — М., 1995. — С. 216, 217.

4См.: Панарин А.С. Парадоксы предпринимательства, парадоксы истории // Вопросы экономики. — № 7. — 1995; Он же. Джентльмены удачи в океане невзгод // Свободная мысль. — № 3. — 1995.

5Деловая Сибирь. — № 17. — 1995.

до выше, чем государств, входящих в Британское Содружество. Большая часть постсоветского пространства все еще образует довольно плотную «ткань», создаваемую взаимными контактами, обязательствами и, не в последнюю очередь, претензиями в самых разных областях и на самых разных уровнях. При этом, если абстрагироваться от пока еще довольно сомнительного с многих точек зрения «белорусского казуса», у России сегодня нет таких союзников, с которыми ее соединяли бы тесные, предсказуемые, гармонично развивающиеся, взаимовыгодные интеграционные связи во всех сферах: политической, экономической, военной.

Если не считать рыхлой, лишенной видимых перспектив развития Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), то Россия не входит в качестве равноправного партнера ни в одну из региональных систем безопасности. Оставшееся в наследство от СССР место одного из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН с правом вето — на сегодня, по сути, единственное, чем обладает новая Россия как субъект мирового порядка.

Это с одной стороны. С другой, сама идея мирового или регионального порядка, элементом которого как будто бы не может не быть Россия, учитывая ее потенциал и ресурсы, тоже требует очень осторожного отношения. Любой геополитический порядок — довольно тонкая, трудноуловимая субстанция. Что касается порядка мирового, то он никогда не был вполне объективным понятием, поскольку всегда виделся по-разному из США и Венесуэлы, из России и Германии, и т.д. То, что для одних являлось порядком, для других могло быть беспорядком либо, того хуже, — «новым порядком» со всеми ассоциациями, которые вызывает это словосочетание. Как бы то ни было, развивающиеся мировая и региональная системы всегда включают в себя такие элементы и/или структуры, относительной неизменности которых нельзя не признавать и с которыми нельзя не считаться на практике. Не подрывая основ стабильности, можно лишь пытаться оптимизировать их поведение в непосредственно затрагивающих конкретную страну сферах. И действительно, сознательный подрыв совершается довольно редко и еще реже приводит к приемлемым для подрывающего результатам.

Если говорить только о периоде после второй мировой войны, то до настоящего времени просматриваются четыре парадигмы мирового порядка, они же — и европейского, поскольку, начиная с 1945 г., последний во многом определялся структурой мирового порядка, а не наоборот, как в предшествовавшие десятилетия и столетия, и временами становился почти незначимым в качестве самостоятельной ценности и проблемы. Эти парадигмы — не этапы, потому что иногда они как бы «наползают» друг на друга и их отношения делаются конфликтными, а иногда одна надстраивается над другой, образуя устойчивое единство.

Первая парадигма — мир империй-победительниц (приблизительно: 1945– 1950 гг.). После окончания войны мир поделен между довольно громоздкими сверхгосударствами и управляется ими несколько на феодальный лад. Это — Британская и Французская колониальные империи, а также «империи» нового (каждая на свой лад) типа: вооруженный до зубов обычным оружием, оккупировавший в 1944–1945 гг. пол-Европы Советский Союз и контролирующая полмира первая ядерная держава — США. Все они представлены в Совете Безопасности ООН и обладают там правом вето. Пятый член СБ — Китай — тоже в своем роде квазиимперия с потенциально обширными геополитическими интересами. Названные сверхгосударства, собственно говоря, в основном и поддерживают мировой порядок, а не Организация Объединенных Наций — помпезный фасад «сис-

темы пяти мировых сеньоров». ООН того времени сравнительно компактна, в ней всего 50 стран-членов, при том что в их числе — входящие в состав СССР Украина и Белоруссия, чье присутствие (тоже вполне в патриархальном духе) дает одному из «сеньоров», Советскому Союзу, множественный — тройной — голос. Такое устройство мира выдерживает и берлинский кризис 1947 г., и войну в Греции, и события в Иране, и смену политических режимов в Восточной Европе.

Важнейший элемент послевоенного миропорядка — отношения между победителями и побежденными в Европе, где уже вспыхнули две мировые войны и где сохраняется опасность новой волны реваншизма. Если относительное спокойствие на бывшем восточном фронте обеспечивается тем, что уже в 1947 г. он становится фронтом глобальной холодной войны, то на бывшем западном фронте начинаются большие перемены. Предпринимаются специальные усилия, чтобы избежать повторения опыта Версальской системы. Речь идет о сложном и многостороннем процессе интеграции потерпевших военное поражение стран, особенно дважды побежденной Германии — в лице Тризонии, а затем ФРГ, — в единый оборонный, правовой, экономический и политический организм: в то, из чего впоследствии вырастет как его эпифеномен (впрочем оформляемый и направляемый в своем развитии теоретиками-«европеистами») сегодняшняя «Малая Европа». В 1949 г. создаются НАТО и Совет Европы, в 1951 — Европейское объединение угля и стали. Параллельно возникает целая система соглашений между отдельными странами, входившими во время войны в противостоящие коалиции.

Вторая парадигма — «биполярный мир» (примерно: 1950-е годы). В этот период Советский Союз, используя все преимущества и недостатки послевоенного устройства, постепенно превращает мир, по сути, в двухполюсный. Такой поворот событий встречает сочувственный «отклик» со стороны бывшего союзника, а ныне соперника и «спарринг-партнера» СССР — США. Колониальные империи — Британская и Французская — слабеют, занимаются преимущественно собой (особенно вторая) и как раз в середине рассматриваемого этапа (1956 г.) затевают Суэцкую экспедицию, провал которой становится символом их общего заката. США оказываются единоличным лидером западного мира, создав и возглавив систему военно-политических блоков (НАТО, СЕАТО, СЕНТО, АНЗЮС). В 1957 г. заключается Римский договор — решающий шаг на пути к сегодняшнему Европейскому союзу. Европейское сообщество, Западноевропейский союз и Совет Европы начинают образовывать «ткань» новой западноевропейской политии.

В свою очередь, Советский Союз, ставший в 1949 г. второй ядерной державой, возглавляет «свои» полмира — «восточную систему», куда входит и Китайская Народная Республика (бывшая тогда союзником СССР). При этом КНР фактически лишается места в ООН: в 1950–1972 гг. в Генеральной Ассамблее и Совете Безопасности заседает представитель Тайваня. На те же годы приходится образование в Восточной Европе Совета Экономической Взаимопомощи (1949 г.) и Организации Варшавского договора (1955 г.).

ООН в тот период практически парализована, а когда реально действует — оказывается орудием одной стороны, пользующейся грубым просчетом другой. Речь идет, конечно, об американской акции в Корее, проводившейся под эгидой ООН вследствие ее временного бойкота Советским Союзом. Мир фактически контролируют — и, быть может, с большими рвением и прилежанием, чем кто и когда бы то ни было — две крупнейшие ядерные державы. За каждой из

них — сложная система «вассалов», которые не имеют возможности конфликтовать не только с «сеньорами», но и друг с другом, поскольку это едва ли не автоматически ставит мир на грань тотальной ядерной войны. И лишь на периферии «контролируемого мира» происходят локальные конфликты, в которые великие державы не вмешиваются активно и решительно — либо в связи с недостаточностью ресурсов для немедленного вмешательства, либо из-за отсутствия прямого интереса, либо потому, что конфликт происходит в зоне «остаточного влияния» одного из некогда мощных колониальных государств. В любом случае напряженность в те годы возникает в основном внутри блоков, а не между ними, и притом в периферийной зоне каждого из них, а не в составе «ядра».

СССР и США поглядывают друг на друга с подозрением, постоянно проверяя позиции соперника «на прочность», но, стараясь не доводить дело до полномасштабного конфликта. Очевидное исключение — все та же война в Корее, однако именно она, равно как и конфликтные ситуации в других частях мира, подтверждает явное или скрытое нежелание двух самых мощных держав вступать в полномасштабное военное единоборство. И вообще, отношения между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции на международной арене несколько напоминают характерные для того же этапа отношения между коммунистическими партиями ряда стран Западной Европы (Италии, Франции) и их бывшими партнерами по антифашистскому Сопротивлению, а ныне — политическими противниками: христианскими демократами, социалистами, правоцентристами и т.д. Они бывают плохими, иногда очень плохими, но почти никогда — настолько плохими, чтобы возникла реальная угроза войны. Время от времени в течение рассматриваемого периода — особенно к его концу — возникают намеки на «разрядку международной напряженности», и тогда стороны немедленно вспоминают о недавнем опыте союзничества и апеллируют именно к нему.

Третья парадигма — появление собственно сверхдержав и размывание биполярности, происходившие под аккомпанемент так наз. разрядки. Сама «разрядка» — не столько период в истории развития международных отношений, сколько серия предпринимавшихся в разное время попыток найти политическую альтернативу тому, что воспринималось как опасное балансирование на грани термоядерной войны. В Европе — «разрядок» как минимум четыре: 1954–1956, 1958–1960, 1972–1979 и, наконец, 1986–1991 гг. (от начала «пере-

стройки» до крушения «мира социализма»). Вскоре после смерти Сталина

СССР явно или завуалировано отказывается от политики нагнетания напряженности в Европе и переходит к поиску элементов стабильности — конкретных форм «мирного сосуществования двух систем». В этом смысле пришедшиеся на 1954–1956 гг. нормализация межгосударственных отношений с Югославией, подписание Государственного договора с Австрией, установление дипломатических отношений с ФРГ, новая «восточная политика» ФРГ конца 1960-х–1970-х годов — явления одного порядка. Всякий раз после очередного обострения ситуации, связанного с восстановлением status quo ante в «своей» зоне (1956, 1968 гг.) либо с попыткой слегка изменить баланс сил в свою пользу, либо, наконец, с воздействием на ситуацию в Европе советскоамериканских отношений или иных внешних факторов, механизм «разрядки» вновь начинает работать, как если бы стремление к ней и являлось центром тяжести европейской системы в 1950–1980-е годы. На практике стабильность в Европе, особенно в периоды «холодного мира», обычно поддерживается, по-

мимо прочего, преференциальными отношениями СССР с отдельными странами Запада. Так, во второй половине 1960-х — начале 1980-х годов роль своеобразного символико-ностальгического партнера СССР на континенте почти неизменно играет Франция.

Что касается двухсторонних советско-американских связей, то логика «разрядок» между главными героями мировой драмы имеет несколько иной характер. После окончания корейского конфликта (1953 г.) в принципе не остается непреодолимых препятствий на пути превращения отношений между двумя странами, по крайней мере, в более предсказуемые, т. е. для эксплицитного, а не только подразумеваемого, отказа от балансирования на грани войны. Возможно, для того чтобы встать на такой путь, обеим странам недостает лишь явного стимула, хотя противоречивая реальность второй половины 1950-х годов постоянно «завязывает» все новые и новые узлы потенциальных проблем между ними. Внешне парадоксальным образом предсказуемость отношений резко возрастает после того, как в процессе развития так наз. кубинского ракетного кризиса 1962 г. Советский Союз и Соединенные Штаты едва не оказываются втянутыми

вреальный полномасштабный конфликт. Вьетнамская война, от прямого участия в которой советское руководство, в отличие от американского, благоразумно воздерживается, демонстрирует явную осторожность обеих стран в двухсторонних делах. То же, в принципе, можно сказать и об афганской войне, при том что в данном случае стороны меняются местами.

Вторым, после карибского кризиса, стимулом «разрядки» становится со- ветско-китайский конфликт. В отношениях между Советским Союзом и Соединенными Штатами возникает призрак «китайской карты», и с 1972 г. СССР вынужден участвовать в игре, которую США ведут с ним и с Китаем.

Ссоветской стороны скрытая до времени пружина всех «разрядок», как бы они в свое время ни назывались и чем бы ни завершались, — ощущение хрупкости, внутренней неоднородности и нестабильности «мира социализма», которое впервые возникает после югославского кризиса, берлинского восстания 1953 г., событий в Польше и Венгрии и, наконец, конфликта и разрыва с Китаем (1963 г.). В тот же период в экономике стран СЭВ появляются первые, но вполне отчетливые признаки стагнации. Иными словами, в 1950–1960-х годах руководители СССР впервые за несколько десятилетий сталкиваются с явной неуправляемостью того, что теоретически должно было бы представлять собой динамично развивающееся целое. Мир из черно-белого превращается для них если не

вполихромный, то, по крайней мере, в такой, где очень много оттенков серого. Характерные для предшествующего периода попытки экспансии, вызывавшие более или менее серьезные конфликты «на грани света и тьмы» (Греция, Берлин47, Корея), сменяются консервативными, охранительными, по сути, действиями, направленными на удержание контроля над ранее приобретенным (Берлин-53, Венгрия, Чехословакия). Вьетнамская и афганская войны, конечно, выбиваются (каждая по-своему) из этого ряда, но надо иметь в виду, что советское руководство, судя по всему, оказалось втянутым в оба конфликта во многом помимо своей воли, причем во второй (особенно опасный в силу прямого характера вмешательства) — в результате, скорее, серии военно-политических просчетов, чем сознательно выработанной стратегии или крайней идеологической увлеченности. Со стороны Запада в политике «разрядок» выразилось стремление «приручить» СССР как внешнеполитического партнера и, «наводя мосты» в эконо-

мике, политике и культуре, размягчить советский политический и идеологический режим. В целом же определяющими чертами эпохи перемежающихся «разрядок» и «похолоданий» становятся два главных обстоятельства.

Содной стороны, СССР удается достичь приблизительного военного паритета с США, что имеет важное значение, правда, скорее символическое, чем практическое. Как бы то ни было, «гонка вооружений» превращает СССР и США в две сверхдержавы, далеко оторвавшиеся по своим военно-техническим возможностям от ближайших преследователей.

Сдругой — основы биполярного мира размываются: пока сверхдержавы заняты преимущественно друг другом, некоторые их «вассалы» добиваются для себя автономии или даже полной независимости. СССР «покидают» Китай, Албания, отчасти — Румыния. Центральное звено в системе обороны Запада в Европе — Франция — выходит в 1966 г. из военной организации НАТО. В тот же период практически завершается распад колониальных империй: британской, французской, португальской, бельгийской. Наследие эпохи «победивших империй» окончательно превращается в достояние истории. Зато возникает феномен так наз. третьего мира: обширной группы стран, по большей части зависимых от великих держав в экономическом отношении, но плохо контролируемых политически — помимо прочего, в силу внутренней и/или региональной нестабильности. Меняется и смысл ООН как символического фасада «мира победителей» во второй мировой войне. Начиная с рассматриваемого времени во главе этой организации в роли цензоров мирового порядка — постоянных членов СБ — выступают уже не импе- рии-победительницы, а ядерные державы, хотя их состав остается прежним. Такая метаморфоза выглядит по-своему логично и позволяет достаточно мягко изменить логику ООН, не ломая ее структуры. Прием двух германских государств в ООН как бы подводит черту под послевоенным периодом.

Акмэ и символ безопасности в эпоху «разрядок» и «похолоданий» — Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинки, 1975 г.). (Поскольку именно в Европе, по инерции, ожидают возникновения третьей мировой войны, этот континент по-прежнему остается ключевым звеном в устройстве мира.) Для слабеющего СССР «хельсинкский процесс» — средство поддержания послевоенного порядка, некий новый «священный союз» во имя неизменности основных границ и, косвенно, консервации основных структур и механизмов доминирования в Европе и во всем мире. В свою очередь, для Запада он, в частности, — очередное (и наиболее эффективное) орудие «наведения мостов» в отношениях с Востоком и «приручения» СССР.

Четвертая парадигма — «перестройка». В отличие от всех предыдущих,

данная парадигма в гораздо большей степени связана с виртуальной политикой, чем с реальной. Дело в том, что в этот период обозначается резкий разрыв между ментальными конструкциями и тем, что происходит в Европе и во всем мире в действительности. В середине 1980-х годов советская политика в отношении Европы и Запада в целом начинает интерпретироваться как возвращение к целям и идеалам Хельсинки, только на более низком уровне военного противостояния и

сболее глубокой перспективой, чем в 1975 г. Высказывания М. Горбачева и других государственных деятелей рассматриваемой эпохи вполне доказывают намерение гальванизировать «хельсинкский процесс». «Теперь провозглашенные в Хельсинки замыслы обретают реальную почву, — заявляет в 1990 г. Президент

СССР. — И мы можем говорить как о чем-то вполне достижимом — о юридиче-