Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

территориями русского Дальнего Востока. Можно понять стремление найти альтернативу раздражающей зависимости от США. Но на сегодняшний день «равноудаленность» — это только словесная фигура для обозначения того, что на практике не может не оказаться заменой зависимости России от (передового, насытившегося и не угрожающего потерей территорий) Запада на зависимость от (относительно отстающего и склонного к «мирной колонизации» русских земель в Приамурье и Приморье) Китая. Назревшими для России кажутся размышления не о перспективе «отдаления» от западных партнеров, а о выработке тех темпов, форм и условий сотрудничества с ними, которые учитывали бы текущую ситуацию, исторические озабоченности, национально-психологические особенности и фундаментальные интересы России, не меняя принципиальной установки на сотрудничество с передовой частью мира. (Об иных точках зрения по этим проблемам см. Фурман Д. О внешнеполитических приоритетах России // Свободная мысль, 1995. — № 8; Воскресенский А. Китай во внешнеполитической стратегии России // Свободная мысль, 1996. — № 1. — Прим. ред.)

Такая линия может означать рационализацию политики Кремля в духе философии «разумного эгоизма» и национального интереса, усиление ее привязки к специфическим устремлениям России, а также признание неизбежности сопутствующих трений, разногласий и противоречий в отношениях с западными странами. Эти противоречия сегодня вполне различимы — от базисного несовпадения позиций сторон в отношении игнорирующего тревоги Москвы расширения НАТО на восток до в общем-то второстепенной для российско-западных отношений, но болезненной проблемы балканского конфликта. Вопросы национальной психологии, государственного престижа, реально или мнимо ущемляемых интересов безопасности, остро переживаемый рост уязвимости по отношению к внешнему миру — все это сплавлено в современной российской политике с потребностью завершить реформы, модернизировать страну, вывести ее из состояния слабости, не разрушая рационального ядра национальной идентичности. В таком сложном политико-психологическом контексте России и ее партнерам предстоит найти обновленную формулу своих отношений.

Можно предположить, что темпы взаимного сближения сторон в обозримой перспективе могут замедлиться, а связи — временами даже топтаться на месте. Процесс взаимной адаптации слишком сложен, чтобы и Россия, и западные партнеры были и дальше готовы легко соглашаться друг с другом буквально во всем. По-видимому, этап эпически грандиозных, исторических решений в основном пройден. Началась пора кропотливой, упорной работы по взаимной притирке, в ходе которой приходится признавать, что России как более слабой стороне, по всей видимости, придется уступать больше. Но это не значит, что российская дипломатия не должна спорить, проявлять упорство и настойчивость, «до хрипоты» торговаться по каждому конкретному вопросу, решение которого может ущемлять интересы Федерации. Тем более что психологически перспектива политики «вечного согласия» с более сильными партнерами начинает вызывать внутри страны достаточно острое эмоциональное отторжение. Оттого, вероятно, и стоит предвидеть замедление темпов сотрудничества с целью выиграть время, необходимое для психологической адаптации.

Значит ли это, что пришло «время уклоняться от объятий»6? Категоричные обобщения не кажутся здесь уместными. Думается, России важно сохранить себя в качестве партнера Запада. Но стоит отдавать отчет в том, что партнерство

будет трудным. Из не в меру покладистого «нового знакомца» нашей стране, возможно, предстоит вырасти в разумно строптивого, но совершенно необходимого Западу надежного партнера. Партнера, который будет вправе рассчитывать на какие-то привилегии. «Особость» партнерских отношений с Западом, которой, по-видимому, следовало бы добиваться Кремлю, вероятно, не будет равнозначна восстановлению сверхдержавного статуса Москвы. Но положение пусть самого «трудного», но постепенно набирающего «вес» партнера Запада кажется предпочтительнее роли его озлобленного и слабеющего соперника. Во всяком случае, до той поры, когда возможное саморазвитие мирового расклада и / или интригующе противоречивая внутренняя эволюция самих Соединенных Штатов не откроют иных альтернатив.

В истории бывали и, возможно, будут и впредь ситуации, когда лучшей политикой бывает — не зависеть ни от кого. Сегодня, когда Россия слаба, а мир, следуя собственной логике, стремится преодолеть разобщенность в неприятной для нас форме «плюралистической однополярности», упования на самодостаточность и нестесненность во внешнеполитической сфере представляются утопичными. Нравится это кому-то или нет, США — лидер современного мира и опора его нынешней «плюралистически однополярной» структуры. Это может (и, наверное, должно) быть кому-то не по вкусу и тревожить. Но это было бы неосторожно игнорировать. Формы новой модели мира еще не затвердели. Задача России может состоять в том, чтобы внести свою лепту в ее формирование, попытавшись сделать новую международную структуру более плюралистической и менее однополярной.

Примечания:

1Рогов С.М. Россия и США в многополярном мире // США — экономика, политика, идеология. — 1992. — № 10. — С. 3-14; Сорокин К.Э. Ядерное оружие в эпоху геополитической многополярности // Полис, 1995. — № 4. — С. 18-32.

2Gaddis J.L. International Relations. Theory and the End of the Cold War // International Security. — Vol. 17. — № 3 (Winter 1992). — P. 5-58; Kegley Ch. and Raymond G. A Multipolar Peace? Great-Power Politics in the Twenty-First Century. — N.Y., 1994.

3Богатуров А.Д. Кризис миросистемного регулирования // Международная жизнь. — 1993. — № 7. — С. 30.

4Вниманию читателя эта версия была впервые предложена в 1992 году. См.: Богатуров А.Д. Самоопределение наций и потенциал международной конфликтности // Международная жизнь. — 1992. — № 2. — С. 5-15.

5Tanaka А. Is There a Realistic Foundation for a Liberal World Order? — Prospects for Global Order. — Vol. 2; Ed. by S. Sato and T. Taylor. — L.: Royal Institute of International Relations, 1993. Название «теория комбинированной структуры» предложено нами. Сам А. Танака свою концепцию не именует никак.

6Еккл.: III, 5.

Э.Я. БАТАЛОВ

РУССКАЯ ИДЕЯ И АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА

12июля 1996 г. Борис Ельцин, обращаясь к соратникам по борьбе за президентский мандат, сказал наконец то, что многие в России давно хотели услышать от Кремля: «Стране нужна Национальная идея. И сформулировать ее следует как можно скорее…»

К тому времени, когда поступил этот «госзаказ», среди российской элиты уже полным ходом шли поиски новых идеологем. Толковали о «новой идеологии», «русском пути», но чаще всего — о Русской идее, Национальной идее1. «“Русская идея” — без нее тоже не выжить! Не может же 160-миллионный народ, оказавший волею судеб огромное влияние на всю мировую историю, не представлять себе своего будущего. Хотя бы в форме правдоподобной легенды»2, — так писал в своей программной статье «Русская идея. Ее возможное будущее», опубликованной еще в январе 1991 г., академик Никита Моисеев.

Разговоры о Русской идее пошли не случайно. Уже с конца 80-х годов отечественные философы, стремившиеся восстановить подлинную историю русской мысли второй половины XIX — начала XX в., приступают к публикации и интерпретируют забытые, а то и вовсе не известные у нас работы В. Соловьева, Л. Карсавина, Вяч. Иванова, Н. Бердяева, других авторов, писавших о Русской идее и связывавших с ее осуществлением будущее России. Нужен был только внешний толчок, чтобы дискуссия перешла в политический регистр и была выведена на массовый уровень, а само это понятие — Русская идея — получило широкое распространение. Таким толчком оказался распад Советского Союза и последовавший за ним кризис российского общества.

С начала 90-х годов споры о Национальной идее выплескиваются на страницы массовых периодических изданий, а в ее обсуждение включаются не только историки, но также известные писатели, политики, экономисты — Леонид Абалкин, Виктор Аксючиц, Лев Аннинский, Вадим Кожинов, Лев Копелев, Никита Моисеев, Андрей Нуйкин, Лев Тимофеев, Николай Шмелев и многие другие. При этом позиции, с которых участники дискуссии подходили к Русской идее и интерпретировали ее, воспроизводили едва ли не весь спектр идейных и политических ориентаций, сложившихся к тому времени в обществе.

Призыв Ельцина прозвучал как сигнал к атаке. Правительственная «Российская газета» тут же объявила открытый конкурс на «общенациональную объединительную идею», в котором приняли участие (судя по опубликованным материалам) сотни россиян со всех концов страны. Появились новые книги, посвященные Русской идее3, были проведены научные конференции и «круглые столы», а само это понятиепревратилосьврасхожийиневсегдауместныйштамп…

Ныне накал страстей несколько ослабел, но тема не исчерпана и проблема не решена. Об этом можно судить хотя бы по тому факту, что деятельность Владимира Путина как нового лидера страны увязывается рядом политических аналитиков и журналистов именно с реализацией Русской идеи4.

Опубликовано: США*Канада: экономика, политика, культура. — 2000. —

№11. — С. 3-20; № 12. — С. 21-41.

Живой интерес к ней был вызван не только крахом советской официальной идеологии, как часто принято считать. Причина была серьезней: разрушение всей идеосферы, существовавшей в советском обществе на протяжении почти семи десятилетий. Политические и нравственные ценности, жизненные установки, социальные идеалы — все или почти все, что создавалось в течение долгих лет и усваивалось гражданами поколение за поколением в процессе социализации, оказалось дискредитированным, низвергнутым, растоптанным. Образовавшийся вакуум ощущался тем острее и болезненнее, что советская официальная идеология решала проблему общенациональной идентичности и исторического целеполагания в предельно ясной, понятной, можно даже сказать примитивной форме: мы — советский народ, новая социальная общность; «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», перестроить мир на основе принципов равенства и справедливости; мы — первопроходцы, прокладываем путь в коммунизм — «светлое будущее человечества». И вот теперь — пустота, заполнить которую и хотят с помощью Национальной идеи.

Что же это за ИДЕЯ? О чем она? В чем ее суть, смысл и значение? «Строго говоря, — утверждает писатель Юрий Буйда, выражая мнение многих участников дискуссии, — никто не знает, что это такое. Перефразируя Саллюстия, можно сказать: это то, чего никогда не было, зато всегда есть»5. Писательавангардист, конечно же, не прав, утверждая, что никто не знает, что такое Русская идея. Есть люди, которые знают историю национальной культуры, а значит, знают и ответ на поставленный вопрос. Но Буйда прав в другом: разнобой в толковании предмета дискуссии среди основной массы ее участников налицо.

Едва ли не большинство из них ничтоже сумняшеся ставит знак равенства между Русской идеей и идеологией6. Так понимал ИДЕЮ, судя по выступлению 12 июля, и сам Ельцин. «В истории России в XX в., — говорил он, — были разные периоды — монархизм, тоталитаризм, перестройка, наконец, демократический путь развития. На каждом этапе была своя идеология». Сегодня, заключению президента, «у нас ее нет», и пробел этот следует восполнить7.

Другая распространенная позиция в толковании Русской идеи — отожде-

ствление ее с концепцией, или стратегией, национального развития8. Характер-

ный пример — доклад «Русская идея: демократическое развитие России», подготовленный в середине 90-х годов под руководством профессоров М. Раца, М. Ойзермана и др9.

Широко распространено представление о Русской идее как общенациональном социально-политическом идеале. По словам академика Л. Абалкина, при «разработке» ИДЕИ «исходным должно стать представление о некоем идеале, о том, какой мы хотели бы видеть Россию. Это тем более важно, что впереди долгий путь, измеряемый жизнью одного-двух поколений, и без идеала жизнь теряет смысл. А смысл жизни — непреходящая ценность вроссийской национальной идее»10.

Русскую идею нередко истолковывают узко и прямолинейно, сводя к той или иной «руководящей идее», «основополагающему принципу», призванному объединить россиян, задать обществу устойчивый вектор движения. В этой связи говорят об «идее общего блага людей»; «единой спасительной идее» православия; «здоровье, единении и милосердии»; опоре на собственные силы11.

Еще одна линия интерпретации Русской идеи — отождествление ее с программой конкретных действий в экономике, социальной сфере, политике и культуре12; с общенациональной целью13; с системой ценностей и ценностных

ориентаций14 и т.п. Встречаются и вовсе экзотические интерпретации15. Вообще, когда знакомишься с толкованиями Русской идеи, распространившимися в последние годы в нашем обществе, складывается впечатление, что нет таких сфер

ипродуктов деятельности духа, разума и рассудка, с которыми не увязывалась бы тем или иным образом или даже не отождествлялась эта ИДЕЯ. По сути ее

содержание истолковывается многими как своеобразный ответ на «проклятый» русский вопрос — «что делать?»16.

Какая же из перечисленных интерпретаций адекватно отражает предметную сущность Русской идеи? Или же последняя — не более чем форма, которая может быть наполнена любым содержанием, и задача лишь в том, чтобы договориться о том, каким оно будет?

Вопрос тем более резонный, что ответ на него предопределяет решение других, не менее значимых вопросов: как конструировать современную Русскую идею

иследует ли это делать вообще? А если следует, то какими моделями и технологиями при этом пользоваться? У кого учиться уму-разуму? Чей опыт взять на вооружение? В частности, можно ли согласиться с теми, кто утверждает, что, формируя Национальную русскую идею, нам следовало бы ориентироваться на Соединенные Штаты Америки, конкретнее — на знаменитую Американскую мечту?

Тут самое время сказать, что понятие Русской идеи выкристаллизовалось в отечественной культуре и стало предметом обсуждения во второй половине прошлого века. Ни в тот период, ни позднее среди ее протагонистов тоже не было единства взглядов на рассматриваемый ими феномен. О Русской идее, как заметил

видный отечественный философ Л. Карсавин, говорили и писали не только «много», но и «противоречиво»17. Однако противоречия эти проявлялись главным обра-

зом в толковании содержания этой идеи, а не ее предмета, не значения самого понятия18. Во всяком случае, никому из серьезных авторов и в голову не приходило ставить знак равенства между Русской идеей и идеологией или стратегией национального развития. Так что, когда произносили эти два слова — Русская идея, — было в общем понятно (как мы увидим далее), о чем идет речь.

Так стоит ли нам теперь ломать традицию и втискивать в исторически сложившийся, конкретный концепт чуждое ему предметное содержание? Стоит ли к месту и не к месту пользоваться понятием, которое каждый истолковывает исходя из собственного, диктуемого здравым смыслом — в науке и философии он нередко подводит — понимания слова «идея» (имеющего множество значений) и тем самым вконец запутывает дело? Не лучше ли, если кто-то считает, что Россия нуждается в новой идеологии или национальной стратегии, или социально-политическом идеале, так и говорить: нужна идеология, нужна стратегия, нужен идеал… А если уж пользоваться таким концептом, как Русская идея, то следовать сложившейся в

отечественной философии традиции, наделяя его значением, исключающим или сводящим до минимума предметную разноголосицу*.

Русская идея имеет богатую историю и предысторию. И попытки разобраться в этом феномене и раскрыть современное смысловое содержание концепта не менее полезны, чем исследование перспектив формирования национальной стратегии или социального идеала. А для этого совсем нелишне сопоставить Русскую идею и Американскую мечту: это одного поля ягоды — пусть и с разным вкусом. Добавим к этому, что Русскую идею невозможно адекватно

*Возможны, разумеется, и осмысленные исследовательские отходы от традиции, но они должны особо оговариваться.

истолковать саму по себе, вне регионального и глобального цивилизационного контекста. Причиной тому не только ее содержательная уникальность, которая познается в сравнении, но и универсальность ее метафизических оснований, которые могут быть обнаружены и должным образом интерпретированы лишь при сопоставлении Русской идеи с однородными феноменами. Не случайно Н. Бердяев, исследуя последнюю, сопоставляет ее с «немецкой идеей», «римской идеей» и т.д.19. Американская мечта из того же ряда. К тому же сопоставление двух однородных феноменов, порожденных разными культурами и цивилизациями, может способствовать более глубокому пониманию как перспектив идейного и духовного взаимодействия России и США, так и государственной политики двух великих держав — и в плане взаимных отношений, и с точки зрения их поведения в широком международном контексте.

КОНТУРЫ РУССКОЙ ИДЕИ

Понятие «Русская идея» (как и понятие «Американская мечта») явилось на свет много позднее обозначаемого им феномена. По словам Ивана Ильина, одного из самых глубоких отечественных философов XX в., возраст Русской идеи есть возраст самой России20. И в самом деле, немалая часть проблем, рассматривавшихся впоследствии в рамках концепций ИДЕИ, ставилась и решалась в работах И. Аксакова и К. Аксакова, И. Киреевского, А. Хомякова, П. Чаадаева, А. Герцена, других видных философов, богословов, литераторов. «Если же эту линию, — резонно замечает современный исследователь, — протягивать дальше, то в конце концов мы попадем в средневековый мир древнерусской литературы, где «русская идея» настойчиво присутствует в качестве важнейшего компонента религиозной историографии. Начиная с первых ответов на вопрос «откуда есть пошла земля русская» и далее — через летописи, послания, панегирики, жития, легенды, через теорию «Москвы — Третьего Рима», через споры об исключительности православного царства и самого православия, наконец, через русскую государственность — хорошо различимы усилия постичь не столько саму эмпирическую ткань истории, сколько преобразующую ее провиденциальную, Богом задуманную умопостигаемую идею, задачу, судьбу, миссию»21.

Что касается самого понятия «Русская идея» и выстраиваемых вокруг него концепций, во многом «снимающих» (в гегелевском значении этого термина) проблемы и решения, предлагавшиеся русскими средневековыми авторами, и вместе с тем несущих на себе печать новой эпохи, то они появляются лишь во второй половине XIX в.

Широко распространено ошибочное представление, будто термин «Русская идея» ввел в 1880-х годах крупнейший русский философ Владимир Соловьев22. На самом же деле, как показал в своей книге, опубликованной еще в 1994 г.,

В. Ванчугов, «создателем неологизма «русская идея» можно считать Ф.М. Достоевского»23.

В сентябре 1860 г. в газетах «Сын отечества», «Северная пчела» и др. было напечатано подписанное М.М. Достоевским, братом писателя, «Объявление о подписке на журнал «Время»» на 1861 г. «Н.Н. Страхов указал в «Воспоминаниях», что «это объявление несомненно писано Федором Михайловичем» и «представляет изложение самых важных пунктов его тогдашнего образа мыслей»24. В этом объявлении мы и находим удивительное словосочетание: «русская идея».

Причем контекст, в который оно встроено, позволяет утверждать, что Русская идея была предъявлена читателю как концепт (пусть намеченный лишь пунктиром), выражающий выстраданные писателем представления об исторических путях России и о ее отношениях с Западом. В этом убеждает и опубликованное в первом номере «Времени» за 1861 г. «Введение» к циклу «Ряд статей о русской литературе», где Достоевский развивает свое представление о Русской идее.

Любопытно, как писатель объясняет ее появление на свет. Россия, ведомая Петром, говорит он, обратила свой взор к Западу и устремилась, было, по пути Европы. Но русские так и «не сделались европейцами»25. Вот тогда, убедившись в своей самобытности, они и обратились на поиски «русской идеи»…

Суждение не бесспорное. Однако в нем схвачена реальная диалектика поиска нацией (народом)26 своей идентичности, своего места и пути в мире. В истории нашей страны не раз случалось так, что неудачные попытки приобщиться к другим политико-культурным (цивилизационным) мирам, вызывая у россиян горькие разочарования, одновременно стимулировали их стремление к более глубокому национальному самопознанию и самоидентификации. Это подтверждает и схема тех скоротечных идейных приключений, которые происходили с нами с конца 80-х по середину 90-х годов нашего века: отречение от «советского социализма» и обращение к Западу — прежде всего в лице Соединенных Штатов как воплощению «цивилизации» и «общечеловеческих ценностей»27; неудачи с применением западного опыта в России и осознание существенных различий между «этой страной», как стали выражаться некоторые русские28, и Западом; наконец, разочарование в Европе и Америке и начале новых поисков Русской идеи.

Следующая крупная веха на пути становления рассматриваемого концепта связана уже с именем Владимира Соловьева. 13 (25) мая 1888 г., выступая в Париже с лекцией — она так и называлась: «Русская идея» — он сформулировал ряд положений, составивших основу классической парадигмы Русской идеи, рассуждения о которой стали для отечественной культуры XX в. «почти самостоятельным жанром»29.

«Почти жанр» — это, конечно, еще не жанр. Но социально-политические потрясения, которые с начала нынешнего столетия испытывала Россия, не могли не побуждать отечественных философов, богословов, литераторов размышлять о «назначении» России, ее «пути» и «судьбе». Тут были и Вяч. Иванов30, и Т. Ардов31, и В. Розанов32, и другие беспокойные сердца и умы, которые не просто поминали всуе Русскую идею (а таких и прежде хватало), но пытались постичь и раскрыть сущностьРусской идеи или, во всяком случае, то, что считали таковой.

После Октябрьской революции размышления о русской идее становятся заботой писателей и мыслителей русского зарубежья. Кажется, единственной серьезной работой на эту тему, появившейся «дома» при большевиках, была книга Л. Карсавина «Восток, Запад и русская идея», опубликованная в Петрограде в 1922 г. Напротив, за границей, как замечает исследователь литературы русского зарубежья В. Пискунов, «русская идея была общим достоянием едва ли не всех эмигрантов первой волны, духовным паролем жителей страны с необычным именем «Россия вне России»»33. О ней писали Г. Адамович, С. Булгаков, В. Вейдле, Вяч. Иванов, Ф. Степун, П. Струве, Г. Флоровский, С. Франк и др. Особо следует выделить в этом ряду И. Ильина и Н. Бердяева.

И. Ильин (высланный из России на печально знаменитом «философском» пароходе) неоднократно обращался к проблематике Русской идеи. Но обобщен-

298 Русская идея и Американская мечта

ный его взгляд на этот феномен нашел отражение в трех небольших статьях, написанных в феврале 1951 г. и объединенных под общим заголовком «О Русской идее». А за несколько лет до этого, в 1946 г., была опубликована книга Н. Бердяева «Русская идея» — сочинение, единственное в своем роде, ибо автор его сочетал в одном лице крупного мыслителя, протагониста Русской идеи и одновременно ее исследователя. По сути дела публикации Н. Бердяева и И. Ильина завершили цикл классических работ, посвященных рассматриваемой проблеме, начатый Достоевским и Соловьевым.

Как же все эти авторы представляли себе предметную сущность Русской идеи? Для Достоевского она есть прежде всего выражение того, «во что мы веруем». Это «убеждения», выражающие наше национальное самосознание, в котором находит воплощение «народное начало». И пусть они покажутся кому-то «прописями». «По нашему мнению, честному человеку не следует краснеть за свои убеждения, даже если б они были и из прописей, особенно если он в них верует»34.

Иначе трактует Русскую идею Соловьев. «…Идея нации, — настаивает он, — есть не то, что она сама думает о себе во времени». Идея нации есть

«то, что Бог думает, о ней в вечности». Так что Русская идея — это не убеждения, как полагает Достоевский, а «мысль, которую… скрывает за собою» исторический факт существования России, «идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело»35 (курсив автора. — Э. Б.) Этот принцип имеет трансцендентный характер. Он не может быть выдуман человеком, он может быть им только открыт, как открывают истину, как открывают объективный закон.

Примерно в том же духе рассуждали и другие мыслители, истолковывавшие — вслед за Соловьевым — Русскую идею в религиозно-провиденциалистском духе. «Меня будет интересовать, — объявляет в самом начале своей книги Н. Бердяев, — не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России»36. «Россия, — вторит ему И. Ильин, — есть живая духовная система со своими историческими дарами и заданиями. Мало того – за нею стоит некий божественный исторический замысел, от которого мы не смеем отказываться и от которого нам и не удалось бы отречься, если бы мы даже того и захотели. И все это выговаривается русской идеей»37.

Таким образом, в представлении большинства протагонистов Русской идеи она есть не что иное, как замысел и указание Творца относительно «смысла существования России во всемирной истории»38, ее «задания», «пути», «места в мире». Но вот что примечательно: и Н. Бердяев, и Вяч. Иванов, и И. Ильин, и многие другие мыслители, придерживавшиеся провиденциалистскоэсхатологической «линии Соловьева», одновременно видят в Русской идее (и тут они следуют уже за Достоевским) выражение национального (народного) кредо «некоторый строй характеристических моментов народного самосознания», «самоопределение собирательной народной души»39 и т.п. Реальная, земная человеческая мысль входит в соприкосновение с божественным замыслом и постигает его. Пусть не полностью и не без противоречий…

Основа традиционной парадигмы Русской идеи — представление о России как стране, «посланной» в мир для выполнения определенной духовной миссии и о русских как уникальном народе, обладающем комплексом черт, соответствующих этой миссии. «После народа еврейского, — убежден Бердяев, — русскому народу наиболее свойственна мессианская идея, она проходит через всю русскую историю вплоть до коммунизма»40.

Возможно, самое яркое и во всяком случае самое известное выражение русского мессианизма — слова инока Филофея о Москве как «Третьем Риме» Они выражают не только мессианистскую устремленность России, но и специфику ее призвания. «Русская идея, мы знаем это, — писал Владимир Соловьев — не может быть не чем иным, как некоторым определенным аспектом идеи христианской, и миссия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства». Но уже в той же лекции философ конкретизирует, пусть в самой общей форме, эту миссию. «Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы — вот в чем русская идея»41. Так что когда Бердяев заявляет, что «миссия России быть носительницей и хранительницей истинного христианского православия»42, он, в сущности, повторяет то, что более чем за полвека до него провозглашали В. Соловьев и другие протагонисты Русской идеи.

Миссию России толковали и более широко — как духовное призвание, выходящее за чисто религиозные пределы. Об этом не раз напоминал Достоевский, подчеркивая еще одну важную черту, фиксируемую ИДЕЕЙ, — необыкновенность России43. О том же говорили и другие наши философы и историки. И это, как подчеркивает Бердяев, вполне естественно, поскольку «русским людям давно уже было свойственно чувство, скорее чувство, чем сознание, что Россия имеет особую судьбу, что русский народ — народ особенный»44.

Вчем же эта «необыкновенность», «особенность» России и русских, позволяющая им выполнить возложенную на них миссию? В каких чертах Русской идеи находит она наиболее полное и отчетливое воплощение?

Эсхатологический дух, ориентация на поиск конечного, предельного, совершенного, абсолютного состояния мира и социума — вот, пожалуй, главная из этих черт. «Уже неоднократно отмечалось, — пишет Л. Карсавин, — тяготение русского

человека к абсолютному… Русский человек не может существовать без абсолютного идеала»45. Он, этот человек, испытывает, по словам Вяч. Иванова, потребность «идти во всем с неумолимо-ясною последовательностью до конца и до края»46.

Встремлении к совершенному идеалу, к абсолюту русский народ проявляет себя не как искатель счастья и материального благополучия, но, по определению Вяч. Иванова, как искатель «вселенской правды». С исканием абсолюта сопряжены и такие, подчеркиваемые всеми протагонистами Русской идеи, национальные черты, как готовность идти на жертвы и мученичество, радикализм

инигилизм. «Душа, инстинктивно алчущая безусловного… доводит свою склонность к обесценению до унижения человеческого лица и принижения еще за миг столь гордой и безудержной личности, до недоверия ко всему, на чем напечатлелось в человеке божественное, — во имя ли Бога или во имя ничье, — до

всех самоубийственных влечений охмелевшей души, до всех видов теоретического и практического нигилизма»47.

Русскую идею характеризует устремленность к совместному образу дей-

ствий, совместному достижению общей цели. Эту черту называли по-разному: «всенародностью», «хоровым началом» (Вяч. Иванов), «коммюнотарностью» (Н. Бердяев), «коллективизмом», но чаще всего (А. Хомяков, С. Трубецкой и другие) — «соборностью». «Соборность, — поясняет Бердяев, — противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она

означает коммюнотарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости»48. Соборность есть, таким образом, социоцентризм, как антитеза индивидоцентризма и инди-

видуализма. Она не исключает свободы, но изначальным, автономным субъектом этой свободы выступает социум, т.е. целое, а не индивид как его часть.

Забегая вперед, скажу, что российское «хоровое начало» радикальным образом отличается от американского индивидуализма — различие, предопределяющее многое и в судьбах американской и близких к ней европейских культур (в частности, классического либерализма) на российской земле, и в непосредственных отношениях — не только политических — между США и Россией, и в перцептивной оптике, характерной для народов, а значит и для властей двух стран.

Русская идея ориентирует на непосредственное, чуждое формализма, в

том числе правового, восприятие реальности и соответствующую поведенческую реакцию на окружающий мир, — о чем с особой настойчивостью говорил Иван Ильин. «Русская идея, — утверждал он, — есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно; и передающего свое видение воле для действия, и мысли для осознания и слова». Русская идея, оговаривается философ, не отвергает ни мысли, ни формы, ни организации, но она рассматривает их как «вторичные», выращиваемые «из сердца, из созерцания, из свободы и совести». А это предполагает, подчеркивает И. Ильин, самобытный, отличный от западного, подход не только к науке искусству, образованию, но и к государственному строительству. Последнее должно осуществляться таким образом, чтобы в государственном строе, существующем в России, нашли воплощение «новая справедливость и настоящее русское братство»49.

Русская идея исходит из представления, что русские обладают развитым «инстинктом общечеловечности» и потому способны примирить в своем творчестве крайности, присущие другим народам. А в итоге — повести их за собой причем без какого-либо принуждения и тем более без применения насилия. «И кто знает, господа иноземцы, — возвещал Достоевский, — может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, еще неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою»50.

Так или примерно так выглядит ядро Русской идеи в ее традиционной интерпретации51. Никаких политических планов и стратегических установок, никаких социальных и экономических проектов и задач, никакой официальной или полуофициальной идеологии — только общие принципы бытия России в мире, общие представления о ее миссии и судьбе, общие характеристики и черты народа, живущего на российской земле.

Что же это за феномен? Быть может, наши философы, богословы и литераторы описывали под именем Русской идеи то, что другие называли «национальным характером» и «национальной психологией»? Или то, что ныне именуют «менталитетом» («ментальностью»)? Очевидно, что в Русской идее имеются элементы и первого, и второго, и третьего. Но в целом она не может быть сведена ни к одному из названных феноменов. По сути своей она есть не что иное, как современный общенациональный социально-политический миф. И это роднит Русскую идею с Американской мечтой, которая имеет ту же мифологическую природу.

Миф — вымысел. Но вымысел особого рода. Рождаемый коллективным творчеством на основе коллективного опыта, он являет собой своеобразный