Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

положение отступников (диссидентов), как людей нелояльных по отношению к государству и обществу.

Без государственнической идеологии не обходится ныне ни одно, даже самое демократическое и толерантное общество. А как обстоит дело с идеологией государственной? Любопытно в этой связи обратиться к опыту Соединенных Штатов — страны, как и Россия, полиэтнической; распростертой на обширной территории; имеющей федеративное устройство и заключающей в себе массу внутренних противоречий — но при этом отличающейся завидной социальной и политической стабильностью и высоким уровнем экономического развития.

Распространено представление, что в США никогда не существовало не только государственной, но даже государственнической идеологии. Более того: не существовало и не существует идеологии как таковой. Подобные взгляды высказывали в той или иной форме Д. Белл, С. Липсет, А. Шлесинджер и др. «Американцы вообще избегают пользоваться этим понятием (идеология. — Э.Б.) когда говорят о своих политических предпочтениях или личных политических убеждениях, — настаивают З. Бжезинский и С. Хантингтон. — Точно так же две основные политические партии никогда не рассматривают свои программы как идеологические декларации. Президент никогда не говорит об идеологии своей администрации. При обсуждении вопроса о необходимости выработки более осознанного представления о национальной цели вплоть до настоящего времени преобладала точка зрения, что в Америке не существует идеологии и что было бы пагубным пытаться ее изобрести»79.

Эта позиция, сформулированная известными американскими политологами более двух десятилетий назад и подтверждаемая по сути представителями новой генерации заокеанских специалистов в области политической науки, конечно же, упрощает реальную ситуацию, существующую в Соединенных Штатах. В современном мире, повторю, мы не отыщем ни одной страны, в которой бы вовсе отсутствовала политическая, и в частности государственническая идеология. Америка — не исключение, хотя надо признать, что форма идеологического самовыражения в этой стране имеет менее глубокие корни и менее устойчивые традиции, нежели в европейских, а тем более азиатских странах, как, например, Китай, где много веков назад конфуцианство было возведено в ранг официальной государственной идеологии. Но в чем действительно правы новосветские политологи, так это в том, что в США не существовало и не существует идеологии, освященной авторитетом государства.

Опыт Америки, таким образом, лишний раз убеждает в том, что сильное государство (а в Соединенных Штатах, что бы там ни утверждали иные либералы, действует одна из самых сильных в мире, т. е. эффективных, хотя и громоздких, государственных машин), стабильная политическая система и интегрированное (при всей свободе его членов) общество могут иметь место и при отсутствии государственной идеологии. Нелишне попутно заметить, что таковая отсутствует и в современной Европе — в том числе в странах с сильными этатистскими традициями и недавним авторитарным, как в Испании и Франции, или даже тоталитарным, как в Германии и Италии, прошлым. Таков первый урок, предлагаемый Америкой тем, кто увязывает эффективное функционирование государства и интеграцию общества с существованием государственной идеологии.

Но, может быть, то, что хорошо для Соединенных Штатов Америки и Запада в целом, для России — смерть? Может быть, официальная догматика есть

основная, если не единственная «скрепа», при отсутствии которой российское общество и государство распадаются на куски, как рассыпается деревянная бочка, лишившаяся обручей?

Подобная (или близкая к ней) точка зрения высказывалась отечественными обществоведами не раз. На Западе и особенно в Америке, говорят нам, сильна индивидуалистическая традиция. Люди там привыкли самостоятельно, без оглядки на государство ставить и решать жизненно важные проблемы. К тому же западные страны движутся по давно накатанному социально-политическому пути, им нет нужды заново определять направление и этапы своего исторического развития. Иное дело — Россия. Ее граждане привыкли к тому, что всей их жизнью руководят власти, а революции и реформы совершаются «сверху». Россияне толком не знают, чего хотят, и потому государство просто обязано помогать им, указывая с помощью официальной идеологии правильный путь80.

Спора нет, в России в силу специфики ее геополитического положения и условий исторического развития государство играло более активную роль, чем во многих европейских странах, не говоря уже о США. Сохраняется потребность в сильном государстве и сегодня. Но отсюда еще не вытекает, что нам следует поощрять безудержный этатизм и создавать официальную идеологию.

Ее введение не только не будет способствовать решению стоящих перед страной проблем, но лишь усугубит их.

Не надо забывать, что одной из главных причин медленного и далеко не всегда успешного реформирования российского общества и одним из главных источников трудностей, с которыми сталкивалась и дореволюционная, и советская, и постсоветская Россия, была и остается слабость гражданского общества81. Введение официальной государственной идеологии неизбежно стимулировало бы дальнейший рост и без того разбухших бюрократических структур, затормозило дальнейшее становление гражданских институтов, сузило бы сферу их и без того невеликого влияния на общественную жизнь82.

Другая опасность введения государственной идеологии (о чем мне уже доводилось писать) заключается в том, что «хотя она и выступала бы под флагом общегосударственной, общенациональной, но отражала бы на самом деле не общегосударственные, не национальные, а узкокорпоративные интересы, навязанные остальной части общества под видом общероссийских»83.

Конечно, было бы несправедливо и просто контрпродуктивно лишать нарождающуюся российскую буржуазию (она заключает в себе немалый позитивный потенциал), равно как и другие социальные, политические и иные группы, существующие в современном российском обществе, права иметь идеологию, отражающую и защищающую их частные интересы. Но еще более контрпродуктивно и опасно возводить корпоративные, эгоистические интересы в ранг общенациональных, призванных отражать потребности всего общества (или, по крайней мере, основной его части) на той или иной ступени его исторической эволюции. А между тем новая российская государственная идеология, появись она се- годня-завтра, была бы именно узкокорпоративной, т.е. выражающей и оправдывающей интересы даже и не всей национальной буржуазии, а лишь отдельных ее групп; не всей государственной бюрократии, а лишь отдельных ее подразделений. (Об этом свидетельствует наметившееся в последнее время усиление структур, которые теперь принято называть «силовыми».)

И последнее. Появление официальной государственной идеологии хотя, возможно, и сплотило бы какую-то часть социума вокруг общих ценностей, неизбежно нанесло бы ощутимый удар по свободе слова и мысли, составляющей, пожалуй, одно из главных демократических завоеваний последних лет и остающейся одной из основных гарантий их сохранения и закрепления.

Словом, российскому обществу целесообразнее воздержаться от установления не только официальной, но и полуофициальной государственной идеологии. Общество и без нее справится со своими проблемами. Уместно напомнить в этой связи, что в дореволюционной России отсутствовала идеология, освященная авторитетом короны. А знаменитая формула С. Уварова – «православие, самодержавие, народность», на которую ссылаются представители разных лагерей, не имела официального государственного статуса.

Но что, если не государственная, сверху «спущенная», подкрепляемая силой власти, идеология способна удержать Россию от распада и сплотить общество? Вернемся в Соединенные Штаты и посмотрим, какие консолидирующие рычаги действуют в этой стране.

Необходимо подчеркнуть, что отсутствие в США официальной государственной идеологии совсем не означает, что американское государство индифферентно к тому, что происходит в национальной идеосфере, или что его не заботит состояние общенациональных идейных и духовных «скреп». Напротив, государство (или, как предпочитают говорить сами американцы, «правительство») осуществляет постоянный, хотя далеко не всегда гласный и публичный мониторинг процессов, происходящих в идейной и духовной сферах общества. Больше того, тесно взаимодействуя с неправительственными организациями, оно активно участвует, прямо или косвенно, в формировании и коррекции национальной идеосферы. В эти процессы вовлечены: сам глава государства, обращающийся время от времени к нации с различного рода посланиями и заявлениями, которые выполняют функцию скрытых идеологических (ценностных) установок; Конгресс Соединенных Штатов и его многочисленные службы, принимающие решения явного или скрытого идеологического характера; различного рода правительственные структуры, в частности Совет национальной безопасности (СНБ), во главе которого оказывались в разное время крупнейшие американские идеологи типа З. Бжезинского и Г. Киссинджера; многочисленные «мозговые центры», выполняющие государственные заказы; университеты (регулярно поставляющие кадры для всех, включая высшие, звеньев госаппарата); часть СМИ, работающая на правительственные структуры; вооруженные силы США; крупнейшие промышленные корпорации, связанные с государством общими интересами, и т.п.

При участии этих и других инстанций определяются и фиксируются в соответствующих формах национальные интересы страны; формулируются национальные цели, отвечающие этим интересам; вырабатывается стратегия национального развития, направленная на достижение поставленных целей; разрабатываются конкретные планы и проекты реализации избранной стратегии и, наконец, составляются оперативные программы действий в области политики, экономики, образования, здравоохранения, науки и т.д. При этом никому — ни президенту страны, ни сенаторам или губернаторам, ни членам СНБ, ни разработчикам из на- учно-политических центров и в голову не приходит увязывать эти элементы идеосферы с Американской мечтой, а тем более давать задание лучшим умам нации поработать над ее совершенствованием. А если кто-то из крупных государствен-

ным конформизмом. Он вовсе не исключает публичного разоблачения и осуждения пороков своего общества, равно как и критики по адресу правительства и других политических сил.

Я не призываю никого становиться патриотами России — это личное дело каждого из ее граждан. Но можно с уверенностью утверждать: если и пока патриотизм не утвердится в нашей стране в качестве одной из базовых массовых ценностей, до тех пор никакие другие «скрепы» не дадут желаемого эффекта в деле интеграции российского общества. Именно патриотизм сопрягает частные, индивидуальные ориентации и интересы с ориентациями и интересами общенациональными, отражаемыми как в формируемых государством и обществом элементах идеосферы, так и в национальной социальной мифологии. А все вместе образует ту многомерную, многоуровневую силу, которая сплачивает нацию (народ), дает ей самоощущение единого целого, имеющего определенную историческую задачу, цель и занимающего определенное место среди народов Земли.

Еще раз — только совокупность всех элементов, образующих национальную идеосферу, способна всесторонне решить проблему национальной самоидентификации и исторической самоориентации, к чему Россия так стремится все последние годы, но чего многие рассчитывают добиться с помощью некоей палочкивыручалочки типа национальной идеи или государственной идеологии. Таков, думается, еще один из «уроков», который мы могли бы получить от американцев.

Впрочем, это даже и не уроки — потому они и взяты в кавычки. Все это или почти все мы прекрасно знаем как по собственному опыту, так и по опыту других стран, более близких нам идейно и духовно, нежели Америка. Но когда собственный полузабытый или поставленный под вопрос опыт подтверждается живым опытом в общем-то благополучной страны с устойчивыми, работающими демократическими традициями, то разве это не «уроки» — пусть и в кавычках?

ДРУЗЬЯ? СОПЕРНИКИ? ПАРТНЕРЫ?

Сопоставление Русской идеи и Американской мечты представляет интерес и с футурологической точки зрения. Дело в том, что общенациональные мифы — это своеобразные коды взаимодействия субъекта мифосознания с внешней средой: они фиксируют его глубинную ориентацию на определенные модели внешнеполитического поведения и типы политической перцепции.

Конечно, Русская идея и Американская мечта не могут служить базой для построения возможных сценариев внешней политики двух стран, включая их отношения друг с другом. Речь идет не более чем о психологической, закрепляемой в поведенческих стереотипах, — назовем ее образно «генетической» — предрасположенности к определению рода восприятию и практическому действию, отчетливо проявляющимся впределах относительно длительных исторических периодов.

Русская идея ориентировала государство и общество на проведение имперской внешней политики. Это противоречило изначальной духовной природе русского мессианизма. Однако, как справедливо отмечает Н. Бердяев (и в этом он не одинок), «русское религиозное призвание, призвание исключительное связывается с силой и величием русского государства, с исключительным значением русского царя. Империалистический соблазн входит в мессианское сознание… Третий Рим представлялся как проявление царского могущества мощи государства, сложился как Московское царство, потом как империя и наконец, как

Третий Интернационал»84. Таким образом, миссия России перестает со временем восприниматься как чисто духовная (против чего протестовал В. Соловьев и некоторые другие русские философы) и приобретает дополнительные, выступающие порой на первый план политические обертоны с более или менее отчетливо выраженным силовым оттенком.

На проведение имперской политики, сопряженной с применением силы ориентировала, как мы видели, и Американская мечта, что, впрочем, тоже противоречило ее изначальной природе. Так что холодная война была не только противоборством двух социально-политических систем и двух военнополитических блоков, ведомых супердержавами. В известном смысле она была противоборством двух мессианизмов, двух глобальных сил, мнивших себя одна — «Градом на Холме», другая — «Третьим Римом».

Будут ли Соединенные Штаты и дальше проводить политику, основанную на представлении о своей богоизбранности, «явном предначертании» и «миссии»? Еще каких-нибудь двадцать—тридцать лет назад казалось, что «американский век» (как окрестил XX столетие Генри Люс) исчерпан, и наступает конец «американской исключительности»85. «1970-е и 1980-е годы, — писал политический аналитик Северин Биалер, — знаменуют конец американской исключительности в осуществлении внешней политики. Эра неоспоримого американского превосходства на международной арене — позади»86. Но сегодня ситуация иная. Опьяненные мнимой победой в холодной войне87, Соединенные Штаты вновь чувствуют себя на коне. И события последних лет, в частности агрессия (в рамках НАТО) против Югославии и пренебрежительное отношение к ООН, наводят на мысль, что международный курс «этой страны» в начале XXI в. будет, по всей вероятности, густо окрашен в тона силового мессианизма.

Возможны, разумеется, и альтернативные варианты. Но каким бы ни оказался реальный внешнеполитический курс Соединенных Штатов, какая бы из политических партий ни доминировала на Капитолийском холме и лидеры какой бы ориентации ни поселялись чаще других в белом особняке на Пенсильвания-авеню, глубиннаяпредрасположенностьктотальномумессианству непокинетАмерику.

Жив и российский мессианизм. С той поры, как наша страна погрузилась в глубокий системный кризис, со всех сторон слышатся голоса с требованием решительно отмежеваться от «имперской политики» и поумерить «великодержавные притязания». Насколько обоснованы, разумны и бескорыстны подобного рода призывы — отдельный вопрос. Не вполне ясно, каким курсом будет следовать новое руководство страны на международной арене, как до сих пор не очень понятно, какой будет политика внутри государства. Однако существуют императивы традиционной Русской идеи, которые не прислушиваются ни к каким голосам. Растворенные в национальной культуре, психологии и политической философии, ее архетипы будут и дальше — в каком бы положении ни оказалась страна и народ — ориентировать на восприятие событий, происходящих за пределами России (и на соответствующую поведенческую реакцию) не иначе, как сквозь призму традиционного мессианизма. В этом убеждены многие аналитики, оценивающие перспективы Русской идеи. «…Пресловутый «имперский», «мессианский» дух не оставил Россию. Он терпит временные унижения (как это было в свое время с японским, германским, американским духом), но никак не поражение. И слава Богу, ибо только он, засевший в генах каждого россиянина (независимо от паспортной национальности, вероисповедания, образования, ме-

стожительства и пр.), не позволяет до конца смириться с развалом СССР и делает нестерпимой мысль о распаде России»88.

При этом русский мессианизм сохраняет свою эсхатологическую окраску. Искомый абсолютный общечеловеческий идеал представал в разные эпохи то как объединение православных церквей, то как коммунистический интернационал, то как всемирный союз социалистических республик. В каком виде явится он нашему взору завтра, не знает никто. Однако в любом случае «новая русская идея будет структурной модификацией все того же русского желания осчастливить весь мир»89.

Императивы традиционной Русской идеи и Американской мечты — и в первую очередь именно ориентация на мессианизм — делают проблематичными устойчивые дружеские отношения между Россией и Америкой по национальногосударственной линии. Истинный Мессия, истинный Спаситель человечества «может быть только один»90. Два Спасителя — бессмыслица. Им тесно в мире. И если два великих народа, две великие державы91 — пусть они не провозглашают это публично или даже отрицают — внутренне «запрограммированы» на роль вселенского Мессии, споров и конфликтов между ними не избежать.

Впрочем, споры и конфликты в политике — явление нормальное и в некоторых своих формах, проявлениях и масштабах даже продуктивное, как утверждает современная конфликтология. Не надо только без дела срывать кольт с бедра, или без нужды пугать соперника ядерным оружием. Сложившееся глобальное сообщество отличается беспрецедентной хрупкостью и потому любое неосторожное действие может вызвать цепь непредсказуемых и необратимых явлений, способных в итоге взорвать существующую миросистему и вызвать глобальный кризис.

Не исключает ли эта хрупкость (прекрасно осознаваемая лидерами ведущих держав) претензии США и России на роль политического Мессии? Не понуждает ли она их к попыткам «поделиться» ответственностью за судьбы мира с другими членами международного сообщества? Подобная тенденция как будто налицо. Об этом свидетельствует, в частности, появление такого международного координационного института, как «семерка», превратившегося недавно в «восьмерку», которая со временем может преобразоваться в «девятку», а затем и в «десятку». Еще одно подтверждение данной тенденции — грядущее расширение числа постоянных членов Совета Безопасности ООН.

Однако вынужденный отход сильных мира сего — речь, разумеется, о государствах, а не лидерах — от классических, традиционных форм политического мессианизма не свидетельствует еще об исчезновении мессианистских ориентации и мессианистской политики как таковых. Ведь политический и культурный мессианизм — это не столько результат произвольного выбора, сколько задаваемое внутренней логикой исторического развития условие функционирования определенных политических образований — в первую очередь пассионарных национально-государственных систем (к ним принадлежат и пока еще процветающая Америка, и пока еще больная Россия) и мира в целом.

И еще один момент, который невозможно обойти вниманием. Россия всегда смотрела на Запад, включая США, с двойственным чувством. Она желала — тайно и явно — видеть себя органической частью этого самого Запада и прежде всего — «просвещенной Европы», и хотела, чтобы последняя со своей стороны признала «европейскость» России. Она пыталась подражать своим западным соседям (Гол-

ландии, Германии, Англии, Франции, позднее — Соединенным Штатам) в том или ином отношении, а то и просто копировать какие-то образцы западной цивилизации и культуры. Однако раньше или позже, усвоив в переработанном (подчас до неузнаваемости) виде некоторые из зарубежных образцов или убедившись в их непригодности для России, стремилась «вернуться на круги своя», давая при этом понять — порой с вызовом! — что пойдет в истории собственным путем. Неудивительно, что Запад, в том числе и Америка, воспринимал (и воспринимает) Россию не просто как нечто странное и непонятное, но и как чуждую, даже враждебную силу, несущую с собойугрозу самому его существованию92.

Ситуация, впрочем, смягчается тем обстоятельством, что в Русской идее совершенно отсутствует ориентация на враждебное отношение к другим народам и странам, а тем более на их подавление и порабощение. Напротив, в ней отчетливо звучит тема вселенского братства, единения, осуществление которого и составляет одну из граней миссии России.

Этот мотив отсутствует и в Американской мечте. Зато последняя пронизана духом прагматизма, который, с одной стороны, подталкивает к испытательным, подчас авантюрным «пробам», но с другой — при обнаружении «ошибки» (методом проб и ошибок), выступает в качестве тормоза, удерживающего государство и общество от бесполезных, разрушительных действий.

В итоге напрашивается вывод: несмотря на то, что Русская идея и Американская мечта не создают прочных оснований для устойчивой дружбы двух стран, они в то же время и не подталкивают их на путь вражды, чреватой взаимным уничтожением. Благо, что историческая память обоих народов не отягощена тяжелыми воспоминаниями о глубоких травмах, нанесенных другой стороной93.

Да, Америка и Россия – стратегические конкуренты и соперники. От этого никуда не уйти, что бы там ни говорилось на саммитах и дипломатических переговорах. Но, как убеждает история, конкуренция и соперничество вовсе не исключают совпадения тактических и даже стратегических интересов (прежде всего в рамках все обостряющихся глобальных проблем), а следовательно партнерских и даже союзнических уз. Так что спектр возможных вариантов развития отношений между Россией и Америкой достаточно широк. Каким именно окажется выбор — покажет время. Важно только не ошибиться, как это уже не раз случалось на протяжении последних десяти лет. А для этого необходимо исходить из верных посылок. И, прежде всего, помнить простую вещь: Америке и России друг друга не переделать, не победить и не отодвинуть локтем на периферию исторического процесса…

ИТОГ И ОСТАТОК

Дискуссия о Русской национальной идее не дала прямых ответов на вопросы, волнующие российскую общественность. Отчасти это было вызвано тем, что толковали о разных вещах: одни — о Русской идее в ее традиционном понимании, определяемом в основных чертах парадигмой, сложившейся в конце XIX — начале XX в.; другие — о гипотетическом плане, проекте, деле, задумке задаче, который (которая), сплотил бы россиян и задал обществу мощный созидательный импульс.

Интегрирующие, мобилизующие нацию идеи, если и появляются время от времени в той или иной стране, порождаются самой общественной жизнью, вы-

зревают естественным путем — пусть и не без посредничества профессиональных интеллектуалов — в недрах нации. Они не могут быть сфабрикованы в ходе ученых дискуссий или спущены сверху в директивном порядке. Как замечает не без сарказма (но и не без оснований) политолог Сергей Рогов, «все попытки сформулировать на бумаге национальную идею будут иметь не больше эффекта, чем «моральный кодекс строителя коммунизма» и бесчисленные резолюции пленумов ЦК КПСС»94.

Но дискуссия не была бесплодной. В ходе обсуждения широкого круга вопросов, касающихся прошлого и настоящего российского общества и народа, соотношения отечественного и зарубежного, в том числе американского, опыта, наследия русских мыслителей и т.д. выяснилось, что базовые константы бытия- России-в-мире, определявшие на протяжении столетий и нашу национальную идентичность, и место России в мире, и смысл ее существования во всемирной истории, т.е. все то, что составляет ядро Русской идеи в ее традиционном понимании, — что все эти константы воспринимаются значительной частью российской общественности как живые, сохраняющие свой творческий потенциал и во многом «ответственные» за нынешнее положение дел в России. И что эти константы могут рассматриваться как ключ к ответу – пусть самому общему и абстрактному – на вопрос о будущем новой России: идея, близкая к высказанной ко- гда-то философом Мишелем Фуко мысли о том, что, зная, по какой траектории двигался субъект в прошлом, можно в принципе «вычислить», по какой траектории он будет двигаться в дальнейшем.

Какие же константы определяли вчера и определяют сегодня это самое бытие-России-в-мире? Они всем прекрасно известны и эта видимая банальность только повышает ценность коллективной интуиции, спонтанно проявившейся в ходе дискуссии.

Первая из констант характеризует пространственную локализацию страны в мире: Россия есть уникальная евро-азиатская, западно-восточная общность, что,

как не раз подчеркивал Бердяев95 (и не он один), определяет многое в облике страны и живущего в ней народа. Ибо евро-азиатский статус России — это не только географическая и геополитическая, но еще и экономическая, социальная, этническая реальность, порождающая через целую цепь опосредований особенный тип адаптации и позиции в глобальном социуме, особенный тип мышления, мировосприятия и поведения и как итог — особенный тип выживания нации.

Что бы ни происходило в земном мире, как бы ни сжимался он в пространстве и времени, как бы ни менялись границы и отношения между государствами и народами, Россия будет (катастрофические сценарии глобальнной эволюции не в счет) оставаться в принципе тем, чем она была на протяжении последних столетий: евро-азиатским существом.

Евро-азиатский статус оказал огромное влияние на формирование того, что именуют «русской национальной спецификой» и «русским характером», как, впрочем, и на структуру народного хозяйства и тип хозяйствования. Он — одна из главных причин наших национальных трагедий и радостей, взлетов и падений. Но он и один из основных ресурсов нашего выживания и, если угодно, обеспечения российской великодержавности96.

Вторая из цивилизационных констант характеризует исторически сло-

жившуюся функцию (роль) России в мире, органически связанную с ее евро-

азиатским статусом: Россия — страна-посредник, страна-собиратель, страна-

интегратор. В ней идет непрерывный процесс переработки и органического соединения продуктов деятельности разных народов, как, впрочем, и сближения этих народов, их собирания в специфическую функциональную этносистему. Россия — не столько «плавильный котел», которым принято считать (тоже, на мой взгляд, не вполне справедливо) Соединенные Штаты – хотя какая-то переплавка идет в обеих странах – сколько ткацкая мастерская, в которой делается огромный многоцветный ковер с оригинальным узором.

Именно из этого посредничества и собирательства, о котором так ярко говорил Ф. Достоевский, которое было по сути предметом спора между западниками и славянофилами, волновало Н. Данилевского, Ф. Тютчева, К. Леонтьева других крупных отечественных мыслителей, вытекает, в частности, пресловутая историческая «неопределенность» России («Россия еще не определилась как страна с собственным лицом: это произойдет в третьем тысячелетии»), ее двой- ственно-противоречивое отношение (любовь-ненависть) к Западу, ее вечное ученичество, равно как и «догоняющий» тип развития, напоминающий со стороны гонку Ахиллеса за черепахой из классической апории Зенона.

Третья константа характеризует культурно-религиозную ориентацию: Россия — страна с устойчивой православной традицией. Вся наша культура зримо и незримо пропитана духом православия, который, как убеждает тысячелетняя история, не может быть искоренен никакими наскоками большевистского типа, а может умереть только вместе с русской культурой как таковой.

При этом важно иметь в виду, что, характеризуя православие как силу, формировавшую русскую цивилизацию, мы подразумеваем не столько доктринальную и обрядовую его стороны, сколько социально-психологические установки и общекультурные ориентации, которые любая, тем более мировая, религия формирует и у ее адептов, и у всех людей, проживающих в ареале данной религии; те устойчивые массовые способы видения и слышания, которые закладываются и самими догматами веры, и формой организации церкви, нормами религиозной жизни.

Именно это обстоятельство позволяет говорить об огромной роли православия в стране, где бок о бок живут христиане, мусульмане, иудеи, буддисты, представители других конфессий. Оставаясь верными своей религии, они неизбежно испытывают воздействие православия как мощной социокультурной силы. Уместно в этой связи напомнить о научных изысканиях Макса Вебера: он знал, что делал, когда пытался выявить корреляции между протестантизмом и «духом капитализма». Таковые, как показал немецкий социолог, действительно существуют. Резонно предположить, что Американская мечта имела бы иной вид, окажись Северная Америка православным или католическим (как Южная Америка) регионом. Равным образом, Русская идея была бы чем-то другим, сделай тысячу лет назад князь Владимир иной выбор.

Таким образом, независимо от того, что написано сегодня и будет написано завтра в Конституции Российской Федерации или в бумагах, рождающихся в недрах Совета безопасности или ФСБ, граждане нашей страны имеют веские основания говорить о себе примерно следующее. Мы, россияне, — не европейцы и не азиаты, но в то же время и европейцы, и азиаты, ибо мы — евро-азиаты — люди, органически и вместе с тем противоречиво сочетающие в себе черты обитателей двух частей света. Мы — народ по духу своему в основном православный97. Мы народ-собиратель, интегрирующий (уже в силу того, что Россия служит естественным мостом между Востоком и Западом, Севером и Югом) в свою