Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

кретные внешнеполитические варианты здесь могут простираться от изоляционистского «отворачивания» от нелиберального и недемократического окружающего мира до активного внешнеполитического вмешательства с целью его изменить, сделать этот мир либеральным и демократичным и от решений, продиктованных идеальными (вплоть до моралистических по форме) мотивами, до таких, которые принимаются под давлением жестоких факторов «реальной политики».

Однако безусловный резон (теоретический и практический) есть в том, чтобы, во-первых, попробовать выявить взаимосвязи, корреляции между той или иной идеологией (в данном случае — либерализмом) и определенными общими внешнеполитическими ориентациями, которые могут проявляться по-разному, но в целом соответствовать по крайней мере духу этой идеологии, и, во-вторых, прояснить то, как и в какой мере «субъективный» выбор идеологии (либеральной и демократической) вкупе с трезвым учетом «объективных» факторов и рамок, задаваемых пусть малоприятной, но совершенно реальной внутренней и международной динамикой, может проявиться вобщих контурах внешней политики России.

ЛИБЕРАЛИЗМ И ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРИЕНТАЦИИ

Общеизвестно, что содержательная специфика той или иной идеологии проявляется в первую очередь в тех или иных внутриполитических позициях ее сторонников и носителей (отношение к политической системе, роли государства

вэкономике и обществе в целом, политико-экономические пристрастия, ценности морали и др.). Об этом и говорят привычные политические ассоциации: либерал — сторонник индивидуальных свобод и рыночной экономики, консерватор — приверженец традиций и социальной иерархии, социалист — поборник общественной собственности и равенства и т.д.

Но, по крайней мере, в тенденции различным идеологиям коррелятивны и те или иные представления о внешнем мире, международных отношениях и соответствующие общие внешнеполитические ориентации. Проследить их непросто, они неоднозначны, и сходные по крайней мере по форме, по риторике внешнеполитические ориентации мы можем обнаружить у сторонников разных,

втом числе полярных, идеологий (именно поэтому во внутриполитической практике встречаются столь причудливые симбиозы сторонников, казалось бы, несовместимых идеологий, выступающих единым образом в отношении тех или иных международных вопросов)

Вмеждународной сфере идеология проявляется во многом опосредованно, по крайней мере, она лишь в редких случаях транслируется напрямую во внешнюю политику. И, тем не менее, мы можем проследить связи между обосновываемыми идеологией устойчивыми системами внутриполитических воззрений и соответствующими им (или по крайней мере не противоречащими им) внешнеполитическими ориентациями. В этом смысле мы, по всей видимости, вправе говорить по крайней мере об элементах идеологической «изоморфности» внешней и внутренней политики

Так как же либерализм видит, воспринимает окружающий мир, внешнюю реальность, международные отношения, мировую политику?

Конечно же, мы сознаем, что исторически либерализм изменчив и что все обобщения подобного рода условны. И, тем не менее, представляется возможным выделить своего рода инвариант либерального мировосприятия, в том числе

внешнеполитического. Так, прежде всего для либеральной идеологии, внешний мир, внешняя среда в целом благоприятствуют воплощению и утверждению основополагающих либеральных принципов — индивидуальной свободы, индивидуализма как экономического, политического и морального принципа, демократии, прав человека, правовых основ международных отношений. Собственно говоря, это и есть фундаментальные основы «вечного мира», о котором говорил еще Иммануил Кант в 1795 г.

Немаловажно заметить, что, хотя с либеральной точки зрения внешняя среда отнюдь не несет в себе некое враждебное начало (как, например, полагают консерваторы), идеальное и нормативное состояние «вечного мира» все же не дано а priori, но должно быть установлено, учреждено. Как раз в этом— свойственный либерализму изначальный импульс активной внешней политики, порой доходящий вплоть до либерального экспансионизма. Впрочем, главное в данном случае не в экспансионизме или изоляционизме как таковых, а в тех принципах, ценностях и нормах, кутверждению которых в мире стремится либерал.

Помимо отмеченных выше основополагающих ценностей либерального мировоззрения, это принципы и нормы права (в том числе международного), открытость и готовность к переговорам и поиску компромиссов между государст- вами-участниками внешнеполитического процесса, которые признаются изначально равными по статусу. Отсюда — и свойственная либерализму ориентация на международные организации как важные субъекты современной мировой политики Важно подчеркнуть и веру либерала в то, что именно экономический рост на свободной рыночной основе, определяемый либеральным идеологическим и внутриполитическим выбором (то, что Кант называл «духом торговли»),

вконечном счете и является главным фактором внешнеполитической мощи и общего положения государства на международной арене. Либерал — сторонник внешнеполитически активного государства, но, прежде всего, в той мере, в какой оно обеспечивает условия для свободной рыночной конкуренции и экономического роста, а также для реализации других либеральных принципов

И, наконец, еще одна важная особенность либерального внешнеполитического восприятия — это его векторность, направленность, своего рода прогрессизм. В отличие от консерватора, считающего, что все в мировой политике повторяется и все подчиняется извечным принципам неравенства государств и наций, неизменному разделу сфер влияния и балансу сил, либерал верит не просто

вразвитие мировых политических процессов, но и в то, что все они ведут в конечном счете к реализации и практическому воплощению на национальном и международном уровне идеалов и принципов либеральной идеологии

Говоря об этих общих чертах либерального внешнеполитического восприятия, мы хотели бы еще раз подчеркнуть следующие принципиальные обстоятельства. Речь в данном случае не идет о критериях «либеральности» того или иного внешнеполитического курса. По крайней мере, это не выбор «либеральной позиции» в рамках противопоставлений таких традиционных внешнеполитических ориентации, как, с одной стороны, «морализм» vs. «Realpohtik», а с другой — изоляционизм vs. интервенционизм. Идейным «ключом» к либеральному восприятию внешнего мира является не морализм и даже не мораль как таковая, а конкретное содержание отстаиваемых либерализмом нравственных принципов, о которых мы говорили выше. Но равным образом либерализм не характеризует и абстрактный отказ от применения силы в международных

отношениях — прецеденты такого рода известны и многочисленны. Другое дело, что для либерала сила и насилие никогда не будут нормой международных отношений, а определяющим для него будет вопрос о том, в каких целях сила применяется. Равным образом либералы во внешней политике в зависимости от конкретных исторических обстоятельств то отстаивали изоляционистские позиции, то выступали приверженцами экспансионизма.

Внешняя политика либерально-демократического государства может быть наполнена разным конкретным содержанием, она может видоизменяться в зависимости от перемен во внешней и внутренней среде. Бывает, что демократические режимы отступают от принципов либерализма в своих конкретных внешнеполитических решениях. Однако в целом внешняя политика либеральнодемократического государства остается ориентированной на базовые ценности либерализма, и она обслуживает, в конечном счете, нужды и потребности гражданского общества, а не государства. Ее цели — внутренние, и они определяются осуществляемым обществом выбором либерализма и демократии как идеологии, политики, экономики и общей модели национального развития. Причем выбор этот не умозрителен, а встроен в реальный контекст объективных (не зависящих от амбиций и предпочтений политиков) экономических, социальных, политических, геополитических и иных обстоятельств и факторов.

РОССИЯ ПЕРЕД ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫМ ВЫБОРОМ

Если после всего сказанного обратиться к России, становится понятным, что ни российская история, ни российская геополитика никак не могли стать благоприятной средой для либерализма — ни во внутренней, ни во внешней политике. В этом смысле предполагаемый поворот России к демократии и либерализму был бы сопряжен с труднейшим преодолением несущих каркасов основных исторических традиций и фундаментальной переоценкой традиционной российской геополитики.

Заметим при этом, что посткоммунистическая Россия — не единственная и не первая страна в мире, которой историческая судьба уготовила многотрудный выход из тоталитарного либо имперского прошлого и поиск своего нового «Я». Через это пришлось в свое время пройти Турции (после распада Османской империи), Германии и Японии (после поражения во второй мировой войне), другим странам. Сегодня Россия должна обрести свое новое «Я» в резко изменившемся вокруг нее мире, в котором демократия стала, как говорят, «духом времени» (Zeitgeist). Это — нам в помощь. Но с другой стороны, как мы уже говорили, многие традиции российской истории и геополитики продолжают работать против варианта демократического и неимперского выбора для России.

Перестав быть Московским царством, Россия могла быть только империей, хотя и особого рода (Империя для нас в данном случае — всего лишь нейтральное понятие, характеризующее способ государствообразования и не несущее в себе моральной оценки.) Не колонизация новых земель в привычном смысле слова, а специфически — т.е. в экстенсивно-территориальном ключе — трактуемая безопасность государства в качестве главного приоритета оставалась первичным мотивом политики экспансии и приращивания земель (а потом и их удержания) на этапах как Российской империи, так и Советского Союза. Однако земли эти, которые были не просто иноэтническими, но и культурно и цивили-

зационно инородными, остались территориями, так и «непереваренными» рос- сийско-советской империей.

Зародившись в Европе (но в сугубо территориальном смысле), российская государственность прирастала Азией, вбирая в себя многие «неевропейские» элементы. «Срединное» положение между Европой и Азией для России было, таким образом, не данностью, а приобретением, осуществленным в ходе строительства империи.

При этом и изначально имперский способ государствообразования не был какой-то особой исключительностью России. Таким был путь и других империй. Особенность лишь в том, что для нас это был путь «задержанного» развития, на котором остановилась Россия, тогда как другие страны перешли к постимперской фазе становления наций и национальных государств. «Третий Рим», потом «Православие, народность, самодержавие» и, наконец, «Коммунизм» как раз и были тремя идеологемами, которые рационализировали одну и ту же парадигму имперского государствостроения, затормозившегося до фазы нациеобразования.

Поэтому и российская идентичность (строго говоря, идентичность не национальная, а государственная) исторически оказалась совершенно определенно увязанной со специфической формой пространственной организации власти на евразийской территории. Иными словами, и в своей дореволюционной, и в советской форме «Россия/СССР» был (и мог быть) только (а) империей и (б) автократией — при том, конечно, что и «империя» эта была особая, и «автократия» наполнялась разным конкретным социальным и политическим содержанием. Но политически только так во всей российско-советской истории было организовано ее пространство и только так политически скреплено. Поэтому только в качестве автократической империи Россия и могла быть держателем евразийского баланса, т.е. выполнять ту свою исторически определенную геополитическую функцию, которую и по сей день, после распада империи и автократии, некоторые считают ее главным цивилизационным предназначением.

Но даже в условиях российско-советского «задержанного» развития шли латентные процессы нациеобразования, в том числе и — парадоксальным образом — подкрепляемые особенностями советской национальной политики. Единственно, что эти процессы во многом прошли мимо самого русского этноса, остановившегося, говоря словами одного зарубежного наблюдателя, на «османском этапе» и почти отождествившего Россию с СССР (как когда-то турки отождествляли Турцию с Османской империей). Распад такой имперской в своей основе политико-территориальной организации был исторически неизбежен, хотя и произошел под влиянием многих случайных обстоятельств.

Результат можно было бы назвать (впрочем, не без некоторой драматизации) «концом российской исключительности» — т.е. ситуацией, когда перед россиянами и Россией, как и перед другими 14 советскими «осколками», встала прежде исторически отложенная задача нациеобразования и государствостроения. Для России, по сравнению с другими бывшими советскими республиками, это задача, пожалуй, особой сложности. Россия во многих отношениях оказалась в своего рода экзистенциальной ситуации, ситуации болезненного самоопределения и выбора своего «Я». Другим из 15 новых независимых государств хоть в чем-то было проще — антикоммунизм (и во многом посткоммунизм) вполне естественно приобрел форму возрождения национальной идеи, отчасти задавленной, а отчасти и подспудно выпестованной в советский период. Для России же

этот путь оказался заказан — и в смысле «османских» (см. выше) традиций, и по причине полиэтничности самой России (в узком смысле слова, т.е. территориальной РСФСР) и поэтому необходимости найти новую, но все же наднациональную (в узком смысле слова) идентичность.

Так что же есть сегодняшняя Россия — действительно ли она унаследовала международный статус СССР? Или она лишь один из его 15 обломков? Или же она лишь остов грандиозного и уникального (и историческими рамками определенного) евразийского образования, имевшего свое начало и свой конец и существовавшего сначала в виде Российской империи, а затем Советского Союза и умершего с его распадом? А что, если нынешняя РФ представляет собой попытку создать качественно новую государственность на месте имперского крушения?

В предельном онтологическом смысле какого-то одного ответа на эти вопросы, наверное, просто нет. Каждый такой ответ — это, по сути дела, определенный экзистенциальный выбор нового российского «Я». И все же только чисто теоретически этот выбор свободен. Только чисто теоретически Россия может создать свое новое «Я», как на tabula rasa. В действительности же за плечами людей и стран — груз поколений, традиций, в том числе того или иного геополитического контекста, и груз общей логики исторического развития, заставляющий пройти все его этапы и не позволяющий их «перепрыгнуть». Вот, в частности, почему безосновательны иногда высказываемые сегодня надежды на то, что Россия сегодня сможет осуществить «прыжок» в новую цивилизационную модель постиндустриализма и постматериализма, «перехитрив» Запад и «перепрыгнув» западную фазу модернизации общества. Нет, России предстоит сделать свой экзистенциальный выбор, самоопределить себя — но все же не абсолютно произвольно, а уже в новых, извне заданных, в том числе внешних, геополитических рамках.

Кстати говоря, именно в этом смысл широко раскритикованной нами жестокой (но во многом точной) фразы З. Бжезинского о том, что Россия может оставаться «политической черной дырой», пока не определится как посткоммунистическое государство. И совсем другое дело, что такое самоопределение, конечно же, не предполагает рекомендуемого американским стратегом территориального раздела России.

Отправной точкой для нас служат, прежде всего, особенности новой внешней среды, в которой оказалась посткоммунистическая Россия. Общепризнанно, что нынешняя Российская Федерация представляет собой качественно новое территориальное и политическое образование, которое еще должно самоопределиться. При этом нередко чисто внешне происшедшие изменения трактуются как просто (временное?) геополитическое «сжатие», а РФ геополитически понимается как всего лишь «уменьшенная» Российская империя или СССР. Проблема, однако, глубже и серьезнее.

Речь идет не просто об уменьшении территории, а, скорее, о серьезном ухудшении общей геополитической ситуации для новой России, о том, что она оказалась «задвинутой» в холодный северовосточный угол Евразии и стала (говоря словами известного политгеографа Л. Смирнягина) не собственно евразийской, а «финно-китайской» страной. В этом смысле даже формально сегодняшняя Россия — не совсем тот «осевой регион» мира, «хартленд», о котором говорил один из основателей геополитики Х. Маккиндер. Этот статус во многом утерян. Кроме того, геополитика, что бы ни говорили адепты одноименной дисцип-

лины, лишь один из важных, но все же составных компонентов мировой роли и положения страны в мире. Скажем даже резче: в самоидентификации России и определении ее роли в мире геополитика сегодня по крайней мере вторична по отношению к выбору ее политического «Я».

Без этого принципиального политического самоопределения вряд ли есть смысл говорить о сохранении некоей исконной геополитической роли России как мирового цивилизационного и силового евразийского «балансира» и еще меньше — о «России примиряющей», «России соединяющей», «России сочетающей» и благодаря своему срединному положению между Европой и Азией инициирующей и поддерживающей диалог культур, цивилизаций и государств. В этом серьезное заблуждение наших современных «евразийцев», да и не только их. Диалог этот и так уже происходит — а сегодня и помимо российского участия в нем. Россия как геополитический евразийский «мост» — в политическом отношении сегодня не более как миф, поскольку нет у нас ни соответствующих коммуникаций, ни технологических и экономических целей, ни внятной и определенной (а не просто декларативной) культурно-цивилизационной посреднической функции.

Россия не стала активным участником интеграционных процессов ни в Европе, ни в Азии. В Европе, несмотря на все ультиматумы российского руководства, не удалось остановить расширения НАТО на Восток. Историческая роль России на Балканах сходит почти на нет. В АТР российская роль тоже снижается. Российский ВВП сегодня меньше 2% от мирового. Российский транспорт, лишь теоретически способный связать Восток и Запад, в упадке. Каспийские трубопроводы вполне могут пойти в обход России. Путь из Европы в быстро развивающийся Китай (и обратно) тоже может пойти через Центральную Азию и Закавказье, опять-таки минуя Россию. Взаимовлияние культур и цивилизаций происходит сегодня достаточно интенсивно, оставляя Россию во многом в стороне.

Говоря о поисках нового российского «Я» и местоположения в мире, приходится сказать, что оно, прежде всего, уже никогда не будет таким, каким было в эпоху советской сверхдержавности. Причем неважно, была ли это «империя зла» или «флагман коммунизма» — дело не в оценках, а в сочетании уникальных обстоятельств, которые все в прошлом. Советский Союз мог быть сверхдержавой, лишь опираясь (не в порядке важности): во-первых, на свою «внутреннюю империю», унаследованную от досоветского прошлого; во-вторых, на «внешнюю империю», которой опоясал себя в послевоенный период; в-третьих, на мессианскую мобилизационную идеологию и, в-четвертых, на свой военный потенциал (в первую очередь, но не только, ядерный), поглощавший не менее половины, если не больше, всех экономических ресурсов страны. За каких-нибудь несколько лет ни от одного из этих факторов, обеспечивавших сверхдержавный статус, не осталось и следа. Сохранился как будто бы лишь ядерный компонент сверхдержавного военного потенциала — при беспрецедентной деградации конвенциональных сил. К тому же, похоже, что считавшаяся прежде аксиомой увязка между ядерным оружием и статусом сверхдержавы оказалась в действительности как минимум сильно преувеличенной.

Соучаствовав в развале СССР и став формально его правопреемницей, Россия просто не могла сохранить ничего из тех факторов, которые лишь в сочетании создавали статус сверхдержавы. Более того, утрачено — и, похоже, необратимо — многое из того, что обеспечивало дореволюционной России ее место в мире как великой евразийской державы.

Действительно, после первого распада империи в 1917 г. большевистская Россия смогла вернуть себе великодержавный статус, а потом и обрела статус второй сверхдержавы. Но достигнуто это было лишь реставрацией все той же империи и автократии в новой форме. Цена восстановления прежнего россий- ско-советского величия непомерна и нереальна. Утрата империи и свертывание (пусть даже временное) внешнеполитической активности — плата за попытку двигаться в сторону демократии (при том, что успех этой попытки вовсе не гарантирован). Это — тяжелое признание, требующее болезненной переоценки и окружающего мира, и собственных самооценок и амбиций. Но лишь сделав его, можно взглянуть в глаза окружающей реальности и найти свое место в ней.

Невольно возникает образ обессилившей России в безразличном мире, пытающейся жить в амбициозных грезах прошлого и делать вид, что она по собственной воле облагодетельствовала мир, ликвидировав коммунистическую угрозу, и теперь должна пожинать заслуженные лавры. Не исключено, что если бы этой воли вовсе не было проявлено, исход холодной войны мог бы иметь очень тяжелые последствия — и не только для России. Однако ждать постоянных проявлений благодарности за признание объективно сложившейся ситуации просто неразумно.

Конечно, современный мир если и не во всем многополярен, то, во всяком случае — многомерен. В этом-то и проблема, стоящая сегодня перед Россией. Нам еще предстоит найти то измерение новой миросистемы, где для России будут предпочтительные условия, где не военная мощь и не мессианская идеология будут определять место страны в мире. Кстати, отказ от мессианства оставляет открытым традиционный для российской ментальности вопрос о миссии в мире, точнее, переводит его примерно в следующий новый план: обязательно ли должна быть особая историческая миссия у «нормальной» демократической страны? И соответственно: в чем был бы смысл новой российской миссии в мире, если бы Россия осуществила постимперский, демократический и либеральный выбор? Такой выбор приобретает особую важность и потому, что миросистема, миропорядок сами по себе категории не только объективные, но и субъективные, т.е. такие, которые органично включают в себя те или иные самоопределения, восприятия себя и окружающего мира, а также формулируемые конкретными политическими акторами (субъектами) внешнеполитические стратегии и тактики.

Издесь приходится сказать, что у России сегодня и в обозримой перспективе достаточно ограниченные ресурсы для того, чтобы играть активную роль в мире. Она утратила прежние факторы международного влияния и не приобрела новых. Россия сегодня чужая в Европе и не своя в Азии. И уж во всяком случае она никакой не евразийский «мост». Сегодня грезы о мировом величии (то ли цивилизационном, то ли геополитическом, то ли исходящем из надежд на будущий технологический прорыв в постиндустриальное будущее) в значительной мере как фантомные боли ампутированной конечности. И так будет до тех пор, пока Россия не сделает свой политический и идеологический выбор, не скажет определенно, к какому миру, к какой системе ценностей хочет принадлежать, какие политические, экономические и общественные институты отстаивает, в каком будущем и вместе с какими странами хочет оказаться.

Ипусть даже Россия — «МИР НАРОДОВ», ей еще предстоит самоопределиться в уже существующей в окружающем ее мире системе идеологических, политических, экономических и иных координат, чтобы стать частью этой глобальной миросистемы.

Что же касается наших внешнеполитических возможностей и ресурсов, то в обозримой перспективе они ограничены. И это не «пораженчество», а признание реальности и поиск оптимальных вариантов приспособления к ней. Чтобы убедиться в этом, достаточно эту реальность просто «просканировать».

Проект СНГ не удался, причем не столько из-за отсутствия воли и политических ошибок (а они были!), сколько из-за факторов глубинного порядка. Не Россия освобождала другие бывшие республики СССР от советского тоталитаризма, а сама первая безоглядно бежала из империи, оставив СССР пустой оболочкой без идентичности. И теперь РФ уже не ядро интеграции и во многом даже не центр пересечения интересов. Претензии на интегрирующую роль в СНГ просто-напросто не подкреплены ресурсами. К тому же у стран СНГ (не говоря уже о Балтии) во многом разные векторы исторического, цивилизационного и политического тяготения, и отношения с ними придется строить не только как в полном смысле слова независимыми государствами, но такими, у которых свои, непересекающиеся с российскими интересы и которые просто не будут в российской «зоне влияния». Во всяком случае у России сейчас нет сколько-нибудь значительного потенциала для усиления в этом регионе (а точнее — в этих разных регионах), опираясь лишь на то, что она — правопреемница СССР. Любые рецидивы имперской идеологии (типа нашумевшего доклада «СНГ: начало или конец истории») контрпродуктивны.

Бывшие союзники в Центральной и Восточной Европе сделали свой выбор — «вернулись в Европу». Их опасения в отношении бывшего «большого брата» субъективно вполне реальны, и с этим придется считаться. Отношения с этими странами придется строить заново.

На азиатском (и южном) направлении у России и вовсе отсутствует какой бы то ни было внятный и реалистический сценарий. Нет намека на решение территориальных проблем с Японией. Совместные декларации о многополярности не могут заменить стратегическое и реалистическое видение перспектив отношений с Китаем, усиливающимся экономически и сохраняющим ту политическую систему и ту идеологию, от которой Россия отказалась.

Романтический «хадж» на Запад («в Европу») не состоялся. После советского проигрыша в «холодной войне» новая многомерная миросистема реально выстраивается при утрате традиционных ресурсов российского влияния. Но без России как евразийского «балансира» (или «моста») мир вовсе не сползает к состоянию геополитического хаоса, хотя в нем и возникли новые мощные дестабилизирующие тенденции (локальные, по преимуществу этнополитические конфликты, в том числе архаического происхождения, ядерное распространение, бесконтрольные миграционный потоки и др.). И, прежде всего, потому, что у самой России ограниченные рычаги влияния на новых международных дестабилизаторов.

Сказанное — не призыв к изоляционизму и самоустраненности из мировых дел. Активная внешняя политика нужна — но не вообще «по всем азимутам» и не как ностальгическое «взнуздывание» своего общества, исходя из образов прошлого величия, Направленная активность в мире — это проекция внутреннего решения: какое общество, какую политическую систему и какие политические ценности Россия хочет иметь для себя.

Именно поэтому российские приоритеты сейчас — внутренние. Это, если угодно, исторический шанс заняться своими отложенными в «задержанном» развитии проблемами, своим собственным обустройством, своим народом и своим об-

ществом. Приоритеты внутренней модернизации, последовательного достраивания демократической политической системы, структурной перестройки экономики и социальной сферы, а не экстенсивный путь рыночного развития при олигархическом режиме, грезящем о былом геополитическом величии, — вот наш сегодняшний исторический «вызов»: от построения либерально-демократического и преуспевающего общества — к определению своего нового места в мире.

Эту очередность и приоритетность следует подчеркнуть особо: не китайский вариант экономических реформ при политическом иммобилизме и не экономическая модернизация авторитарного типа, а интенсивное рыночное развитие при эффективной социальной «страховке» и наполнении формальных демократических институтов реальным общественным содержанием.

Россияне привыкли видеть свою страну великой державой. И опросы общественного мнения это подтверждают, Так, например, по данным независимого института РОМИР («Российское общественное мнение и изучение рынка») в 1997 г. 78% россиян сказали, что их заботит международный статус России (суммы ответов «в большей степени» и «в некоторой степени»). Но что это реально значит? Как только задаются конкретные уточняющие вопросы, картина состояния общественных умонастроений приобретает вполне отчетливый вид — 52% опрошенных говорят, что «Россия должна стать государством, сила и могущество которого обеспечиваются благодаря росту благосостояния граждан», 41% — что «Россия должна стать государством с рыночной экономикой, демократическими свободами и соблюдением прав человека» и лишь 7% — что «Россия должна возродиться как сильная военная империя в границах бывшего

СССР» (данные Института социологического анализа за 1997 г.).

И все же проблема сложнее. Политическое стремление к восстановлению империи у россиян в массе, совершенно очевидно, нет (чего не скажешь об отдельных маргинальных политических сегментах общества). Однако новое «Я» россияне так еще и не обрели. Именно поэтому, по данным того же РОМИР, 70% (сумма ответов «в значительной степени» и «в некоторой степени») опрошенных продолжают думать о себе как о «советских людях», хотя СССР нет и в помине.

Сегодня великой страну делает не «голая» геополитика, а применительно к России — не само по себе «срединное положение» между Европой и Азией. Величие державы в современном мире покоится, прежде всего, на внутренних — политических и экономических — составляющих. Именно здесь Россия должна осуществить свой экзистенциальный выбор и построить свое демократическое и постимперское «Я».