Червонюк В.И. Антология конституционных учений. Ч. 1

141

него лишь при условии, если он выразит на то свое согласие. Если он уклоняется от этого, он возвращается в естественное состояние. Затем понятие основного закона своеобразно видоизменяется Bцhmer’ом, Wolff’ом и др. У них он является уже не конституционным законом вообще, а ограничением власти монарха народом, так что позднейшая теория, отождествляющая государственный строй и конституционное государственное устройство, намечена в своих основных чертах уже у этих авторов. Если принять во внимание, какое широкое распространение нашло, в частности, учение Вольфа, то эта взаимная обусловленность представлений становится тем понятнее, что в своих известных рассуждениях об английской конституции Монтескье отнюдь не утверждает, что только государство, построенное на принципе разделения властей, тождественно с конституционным государством вообще.

II. Значение конституций в современном праве

Обозревая современные конституции, мы приходим, таким образом, к следующим результатам. Государства распадаются на имеющие и не имеющие писанных конституций. Во-первых, конституции считаются исходящими либо от народа – непосредственно от него или от народного представительства, либо от монарха, или же рассматриваются как результат соглашения обоих элементов государства. В большинстве государств для изменения конституции установлены особые, более сложные формы. По конституциям, построенным на идее учредительной власти народа, такими особыми формами являются либо непосредственное народное голосование, либо распущение палат и вторичное обращение к избирателям, обсуждение пересмотра в специальных «ревизионных» палатах или конвентах. В других государствах установлены для палат, вотирующих изменение конституции, многочисленные чрезвычайные формы, в числе которых важную роль играет требование большинства, превышающего простое, в различных комбинациях. Далее, нередко требуется многократное голосование пересмотра или голосование в нескольких следующих друг за другом законодательных собраниях. Своеобразные формы установлены Конституцией Германской империи, где изменение Конституции может быть вотировано рейхстагом простым большинством, но в союзном совете, в котором совещание и подача голосов производятся в данном случае тайно, такое изменение считается отклоненным, если против него подано 14 голосов. Целесообразность и значение этих форм должны быть оцениваемы, конечно, в связи с особенностями каждого отдельного случая.

Напротив того, многие государства, имеющие писанные конституции, не знают особых форм для изменения конституции. Сюда относятся Италия, Испания и некоторые незначительные германские государства.

Понятие конституционного закона совершенно чуждо государствам с неписанной конституцией, т. е. Англии и Венгрии. Но и в этих государствах определенным законам приписывается высшее значение, – в Англии, например, биллю о правах и Act о Settlement, и, несмотря на отсутствие каких-либо юридических признаков, английская литература всегда говорит об английской конституции и ее истории.

Но что составляет содержание конституции в тех государствах, которые имеют писанную конституцию? В общем можно на это ответить, что содержание это заключается в основных началах организации государства и его компетенции, а равно в указании тех принципов, на которых построено признание прав подданных.

Точно разграничить конституционное законодательство от обыкновенного не могла даже теория естественного права, настойчиво добивавшаяся такого разграничения. Еще менее это достижимо на практике, и, чтобы убедиться в этом, достаточно бросить беглый взгляд на многочисленные конституционные хартии, выработанные в течение одного столетия. Многие конституции отнюдь не содержат всего конституционного права в материальном смысле. Одни конституции дают, далее, подробные определения об избирательном праве и порядке парламентского производства, а другие относят эти определения к области обыкновенного законодательства. В одних конституциях подробно изложены постановления о порядке приобретения и потере подданства, о государственно-

142

правовом положении общин, между тем как другие обходят эти вопросы молчанием; в одних конституциях мы находим подробные определения о финансах, организации государственных учреждений, правовых границах свободы индивида, другие дают об этом только немногие общие положения. Важные и несущественные определения нередко поставлены в конституции рядом друг с другом, между тем как, с другой стороны, иногда важные постановления о государственной организации помещены в обыкновенном законодательстве. Крупные государства нередко имеют весьма краткие, мелкие – весьма обширные конституционные хартии.

Эта невозможность отделить конституционное и обыкновенное законодательство иначе как только внешними признаками повела в новейшее время к весьма своеобразным последствиям в той стране, которая может считаться родиной писанных конституций. Вследствие недоверия к законодательным собраниям и господствующему в них большинству значительная часть дел изъята в штатах американской унии из области обыкновенного законодательства и отнесены к конституционному законодательству, в том числе и такие вопросы, которые в Европе вообще нормируются не законом, а административными распоряжениями. Вследствие этого конституции некоторых штатов выросли до размеров небольших кодексов. Сужение области обыкновенного законодательства повело даже к тому, что в большинстве штатов отменены ежегодные сессии законодательных собраний, которые собираются теперь раз в два года. Так как конституционное законодательство связано с весьма сложными формами, и в частности, с народным голосованием, то оно является надежным средством для достижения устойчивости законодательства и гарантии его от влияния произвольного усмотрения случайного большинства; то соображение, что суды могут признавать ничтожными только обыкновенные, а не конституционные законы (поскольку последние не противоречат союзной конституции), также играет известную роль в этом процессе расширения конституции, который ясно показывает, что практически нельзя установить никаких границ для такого расширения.

Существенный правовой признак конституционных законов заключается исключительно в их квалифицированной формальной законной силе. В тех государствах, которые не знают особых сложных форм для установления и изменения их конституций, последние практически не имеют юридического значения. Поэтому государства, не ведающие формальных различий между разного рода законами, более последовательны, когда отказываются от объединения ряда законодательных определений под именем конституционной хартии. И в таких государствах существует ряд основных учреждений, которым в силу исторических, политических и социальных условий присуща гораздо большая устойчивость, чем другим учреждениям. Права короны и отношение ее к палатам, состав последних, полномочия министров и т. д. отнюдь не представляются в этих государствах менее устойчивыми, чем в государствах с формальными конституционными законами.

Взависимости от наличности или отсутствия формальных конституционных законов делили конституции в материальном смысле на «неподвижные» и «гибкие», причем степень неподвижности растет пропорционально трудности привести в движение аппарат пересмотра конституции. Противоположными крайностями являются Американская союзная и Английская конституции. Изменение Конституции в американской унии настолько затруднено, что в течение истекшего столетия были приняты всего четыре дополнения к Конституции. В течение тридцати с лишком лет ни одно из многочисленных предложений о пересмотре не получило силы закона. При таком положении дела возникает вопрос, какую систему следует признать более целесообразной – систему конституций неподвижных или гибких.

Впользу первой системы, которую по ее происхождению можно назвать американской, можно привести то соображение, что она обеспечивает прочность конституции и дает меньшинству защиту против неограниченного господства абсолютного большинства. Особую практическую важность эти сложные формы имеют, в частности, там, где

143

консервативные, сдерживающие элементы в процессе законодательства либо отсутствуют, либо бессильны. Монархические государства с двумя палатами нуждаются в них менее, чем демократии, и следует признать характерной чертой политического образа мыслей американцев, что, несмотря на существование у них сенатов и права veto президента и губернаторов, они выработали еще целую систему тормозов в области конституционного законодательства. При этом следует еще заметить, что демократический институт референдума в Американских штатах и в Швейцарии и ее кантонах также является по преимуществу сдерживающим элементом. Голосующий народ осуществляет в таких случаях функцию санкционирования, и поэтому здесь, как и в тех случаях, когда санкция законов принадлежит монарху, право отклонять предложения в политическом отношении гораздо важнее, чем право принимать их. Практика показывает, что при прямом народном голосовании случаи отклонения предложенных законов гораздо многочисленнее, чем случаи отказа в санкции в монархиях.

С другой стороны, и английская система гибкой конституции имеет свои преимущества – она дает возможность во всякое время без особых затруднений приспособить законодательство к данным отношениям и потребностям. Так, при этой системе можно свободно санкционировать то, что пролагает себе путь вопреки всяким законным препятствиям, например, существующее фактически распределение власти между высшими органами государства. С 1689 г. Англия пережила глубокие изменения своего материального конституционного права, не нашедшего, однако, выражения ни в каком законодательном акте. Парламентарное управление кабинета не только не установлено законом, но не отменены до сих пор законы, воспрещающие существование кабинета рядом с privy council короля. Законы эти только вышли из употребления, так как Англия признает правотворческую силу конституционного обычая. Справедливо утверждают поэтому англичане, что их неписанная конституция, постоянно приспосабливающаяся к меняющимся политическим и социальным отношениям, всегда является действительно осуществляемым правом, между тем как при писанной конституции возможна тем большая пропасть между фактически осуществляемым правом и мертвой буквою закона, чем эта конституция не подвижнее.

Верно во всяком случае одно, – что и неподвижные писанные конституции не могут воспрепятствовать развитию рядом с ними и вопреки им неписанного конституционного права, так что и в таких государствах наряду с формальной конституцией вырабатываются чисто материальные конституционные правоположения.

14. Вольтер. Философские письма. Письмо девятое. О правительстве

[Предыстория английского конституционализма]

Счастливое это сочетание в правлении Англии, это согласие, существующее между общинами, лордами и королем, было не всегда. Английская земля долго оставалась рабыней – римлян, саксонцев, датчан, французов. Особенно Вильгельм Завоеватель правил железной рукой, он распоряжался жизнью и состоянием своих новых подданных, словно восточный монарх. Он запретил под страхом смерти всем без исключения англичанам разжигать огонь и освещать свои дома после восьми часов вечера, и они не смели этого делать, хотя оставалось непонятным, стремился ли он таким образом предупредить возможность ночных сборищ или же решил при помощи столь нелепого запрета доказать, как велика может быть власть одного человека над другими.

Правда, до и после Вильгельма Завоевателя англичане имели парламенты, и они этим похваляются, словно сборища эти, именовавшиеся и тогда парламентами и состоявшие из церковных тиранов и мародеров, называвших себя баронами, были стражами свободы и общественного благополучия.

Варвары, хлынувшие с берегов Балтийского моря на прочую часть Европы, принесли с собой обычай этих Генеральных штатов, или парламентов, по поводу которого бы-

144

вает столько шума, но который очень мало известен. Правда, короли в те времена вовсе не были деспотами, но народ не меньше от этого изнывал в жалком рабстве. Главари этих дикарей, опустошивших Францию, Италию, Испанию, Англию, провозгласили себя монархами; их предводители разделили между собой земли побежденных, откуда в возникли маркграфы, лорды, бароны – все эти маленькие тираны зачастую оспаривавшие у своих королей шкуру, сдиравшуюся ими со своих народов. Это были хищные ястребы, сражавшиеся с орлом за право пить кровь голубок; таким образом, каждый народ имел сто тиранов вместо одного господина. Священники тотчас же вошли в долю. Во все времена уделом галлов, германцев, островитян Англии было подчиняться власти своих друидов и сельских старост – старинной разновидности баронов, однако с менее тираническими наклонностями, чем их наследники. Упомянутые друиды называли себя посредниками между божеством и людьми, они издавали законы, отлучали от культа, осуждали на казнь. Постепенно в правление готов и вандалов их власть сменилась властью епископов. Во главе епископов встали папы и с помощью своих бреве, булл и монахов заставили трепетать королей; они их низлагали, подсылали к ним убийц и вытягивали из них все деньги, которые можно было получить от Европы. Слабоумный Инас, один из тиранов английской гептархии, был первым, кто во время паломничества в Рим обязался платить динарий святого Петра (в переводе на нашу монету это было примерно одно экю) за каждый дом на своей территории. Весь остров тотчас же последовал этому примеру; Англия мало-помалу превратилась в провинцию папы, святой отец посылал туда время от времени своих легатов, дабы взимать там непомерные подати. Иоанн Безземельный в конце концов в приличной форме уступил свое королевство его святейшеству, который отлучил его от церкви; бароны же, не усмотрев в этом для себя выгоды, изгнали этого жалкого короля и посадили на его место Людовика VIII, отца Людовика Святого, короля Франции; однако очень скоро они разочаровались в этом новоявленном короле и заставили его уплыть восвояси.

В то время как бароны, епископы, папы раздирали таким образом на части английскую землю, на которой все они хотели повелевать, народ – самая многочисленная, более того, самая добродетельная, а следовательно, и самая достойная часть человечества, – народ, состоящий из правоведов и ученых, негоциантов и ремесленников, одним словом, из всех тех, в ком нет ни капли тиранических устремлений, рассматривался всеми этими господами как стадо животных, подчиненное человеку.

Менее всего тогда общины могли участвовать в управлении, они считались презренной чернью: их труд, их кровь принадлежали их господам, именовавшим себя знатью. Самая многочисленная часть человечества была тогда в Европе тем, чем она и посейчас является во многих северных странах, – крепостными сеньора, неким родом скотины, продаваемой и покупаемой вместе с землей.

Понадобились столетия, чтобы человечеству была отдана дань справедливости, чтобы был прочувствован весь ужас того, что малое число людей пожинает посев большинства, и не явилось ли счастьем для рода человеческого то, что власть этих мелких грабителей была подавлена во Франции легитимным владычеством наших королей, а в Англии – легитимным господством королей и народа.

Счастливым образом в потрясениях, вызванных в империях спорами королей и вельмож, оружие народов до некоторой степени притупилось; свобода родилась в Англии из споров тиранов, бароны вынудили Иоанна Безземельного и Генриха III даровать знаменитую Хартию, непосредственной целью которой было на самом деле поставить королей в зависимость от лордов, но согласно которой остальная часть нации получила некоторые поблажки, с тем чтобы при случае она приняла сторону своих так называемых покровителей. Эта великая Хартия, рассматриваемая как священный принцип английских свобод, сама позволяет понять, сколь мало тогда была знакома свобода. Одно только ее заглавие доказывает, что король приписывал себе абсолютные правомочия, а бароны и духовенство даже не пытались заставить его отречься от этого «пресловутого права», поскольку высшее могущество принадлежало им.

145

Вот как начинается великая Хартия: «Мы жалуем по нашей свободной воле следующие привилегии архиепископам, епископам, аббатам, приорам и баронам нашего королевства» и т. д.

В параграфах этой Хартии не сказано ни единого слова о палате общин – доказательство того, что ее не было еще и в помине или же что она существовала, не обладая никакими полномочиями. Здесь содержатся оговорки в отношении свободных людей Англии – печальное указание на то, что были среди них и другие.

Из параграфа 32 видно, что эти так называемые «свободные» были обязаны работать на своих господ. Подобная свобода еще сильно попахивала рабством.

Согласно параграфу 21, король повелевает, чтобы его служащие впредь не смели насильно и бесплатно отнимать лошадей и повозки у свободных людей, и это предписание показалось народу воистину свободой, ибо оно избавляло его от более тяжкого произвола.

Генрих VII, удачливый узурпатор и великий политик, делавший вид, что он любит баронов, на самом же деле ненавидевший их и боявшийся, решил позаботиться об отчуждении их земель. С этого момента чернь, постепенно составлявшая себе своими трудами состояния, стала покупать замки знаменитых пэров, разорившихся из-за своих безумств. Мало-помалу все земли сменили своих хозяев.

Палата общин становилась со дня на день все более могущественной, древние семьи пэров со временем вымерли, и, поскольку в соответствии с буквой закона знатью в Англии считаются только пэры, в этой стране совсем не осталось бы аристократии, если бы короли время от времени не создавали новых баронов, сохраняя, таким образом, сословие пэров, которого они некогда так страшились, дабы противопоставить его сословию общинников, ставшему весьма ненадежным.

Все эти новые пэры, составляющие верховную палату, получают от короля свои титулы и ничего больше: почти ни один из них не владеет землей, имя которой он носит. Кто-то из них может именоваться герцогом Дорсетским, но не иметь ни пяди земли в Дорсетшире.

Другой является графом какого-либо села, но едва ли даже знает, где это село расположено. Власть их сильна в парламенте и нигде больше.

Вы не услышите здесь разговоров о верховном, среднем и низшем суде, ни равным образом о праве охотиться на своих землях, ибо гражданин не волен ни в едином выстреле на своем собственном поле.

Человек в силу своей принадлежности к знати или к духовному сословию не освобождается от уплаты определенных налогов, причем все обложения регулируются палатой общин, которая по своему рангу стоит на втором месте, но по своему влиянию занимает первое.

Правда, вельможи и епископы могут отклонить билль общин о налогах, но им не дозволено ничего в нем менять: они должны либо принять его, либо безоговорочно отклонить. Когда билль подписан лордами и получил одобрение короля, все без исключения обязаны платить, причем каждый вносит налог не согласно своему титулу (это было бы нелепо), но в соответствии со своим доходом. В Англии не существует никаких видов произвольной подушной подати, но только реальный поземельный налог. При превосходном короле Вильгельме III была произведена денежная оценка всех земель и таким образом установлена их твердая стоимость.

Налог и теперь остается таким же, хотя доходы с земель возросли, поэтому никто не чувствует себя угнетенным и обиженным. Налоги крестьянина не стирают деревянные башмаки, он ест белый хлеб, хорошо одевается, не боится увеличить поголовье своего стада или покрыть свою крышу черепицей под угрозой повышения налога в следующем году. Здесь много крестьян, владеющих состоянием, равным примерно двумстам тысячам франков, и при этом они вовсе не считают чем-то зазорным для себя продолжать обрабатывать землю, которая принесла им богатство и на которой они живут свободными людьми.

146

15. Дайси А. В.

Неподатливость французских конституций

Двенадцать конституций было составлено французскими государственными людьми со времени созыва Генеральных Штатов в 1789 г. Обзор постановлений о пересмотре их (где они есть), заключающихся в этих конституциях, приводит ко многим интересным выводам.

Во-первых, все французские конституции (за исключением двух) отличались характерной «неподатливостью». Очевидно, французы всех политических школ разделяли мнение, что политические основы государства должны быть поставлены вне компетенции обыкновенного законодательного учреждения и, если и могут быть изменяемы, то лишь с большими затруднениями и только после такого промежутка времени, который может дать нации возможность зрело обсудить всякое предлагаемое нововведение. […]

Во-вторых, французские государственные люди никогда не видели ясно, какие затруднения и опасности могут явиться следствием чрезмерной неподатливости конституции. Они едва ли понимали, что возможность для меньшинства в течение многих лет налагать vetо на реформу, которой желает народ, создает оправдание или повод для революции.

В этом отношении творцы существующей республики научились кое-чему из опыта. Хотя они и сохранили разницу между конституцией и обыкновенными законами, но к числу статей конституции они отнесли очень небольшое количество правил и настолько упростили процесс пересмотра, что сделали существующие палаты почти верховным парламентом. Хорошо или дурно это изменение – вопрос, о котором было бы в высшей степени неблагоразумно высказывать какое-нибудь мнение. Мы желаем только указать на тот факт, что современное поколение французов признало, наконец, что слишком неподатливая конституция может быть неудобна и опасна.

В-третьих, английский критик не может не улыбнуться, глядя на массу труда, потраченную во Франции, чтобы сделать «неизменяемыми» конституции, которые просуществовали, средним числом менее десяти лет каждая. Он видит, что если бы здание, воздвигнутое гением первого великого Национального Собрания, не погибло так скоро, то по закону оно не могло бы быть изменено до 1801 г., т. е. до того времени, когда погибли целых три конституции, и когда Бонапарт уже подготовлял деспотическую империю. Если бы осталась в живых директориальная конституция 1795 г., она не могла бы быть изменена ни на йоту до 1804 г., – времени, когда Империя была уже в полном развитии.

Но ирония судьбы никогда не убеждает своих жертв в их безумии, и если мы рассмотрим, каково было положение вещей в цивилизованном мире в те времена, когда Франция начала свои опыты в составлении конституций, то увидим, что нет ничего смешного в идее, что основные законы страны должны изменяться медленно, а также и в предположении, что учреждения Франции не будут нуждаться в частых изменениях. Основы английской конституции (если не считать унии между Англией и Шотландией) оставались, особенно на взгляд иностранцев, целое столетие неизмененными, и если английский парламент и мог в теории изменить какое угодно учреждение страны, то в действительности парламенты Георга III были настолько же способны изменить какойнибудь закон, считавшийся конституционным, настолько современный парламент – уничтожить королевскую власть. Действительно, только через сорок лет после созыва Генеральных Штатов (в 1829 г.) были сделаны некоторые серьезные изменения в форме английского правления.

Ни во Франции, ни в Англии никто не мог предвидеть сто лет тому назад то состояние мирной революции, к которому современные англичане настолько привыкли, что почти не чувствуют его странности. Только что учрежденная в то время конституция Соединенных Штатов выказывала признаки устойчивости и действительно просуще-

147

ствовала более ста лет без всякого существенного изменения формы. Поэтому государственные люди 1789 г. могли с некоторым основанием думать, что хорошо составленная конституция может существовать долгое время, не нуждаясь в исправлении.

В-четвертых, ошибки французских конституционалистов были, насколько мы можем судить по событиям, главным образом, двух родов: французы всегда оставались слепы к тому факту, что конституция может подрываться изданием законов, которые не изменяют ее статей, но нарушают ее принципы. Поэтому они не дали соответствующих средств, подобных тем, которые приняли основатели Соединенных Штатов, для того, чтобы делать практически неприменимым неконституционное законодательство. Затем обыкновенно, хотя и не всегда, они обращали слишком мало внимания на опасность созвания учредительного собрания, которое вследствие того, что созвание его приостанавливает власть существующего законодательного учреждения и исполнительной власти, легко может сделаться революционным конвентом.

16. Фердинанд Лассаль.

О сущности конституции

Милостивые государи!

Получив предложение произнести на настоящем собрании речь, темой для нее я выбрал вопрос, для переживаемого нами момента самый животрепещущий. Я намерен побеседовать с вами о сущности конституции.

Речь моя, замечу наперед, будет строго научна, и, несмотря на это и даже именно поэтому, надеюсь, она будет принята для всякого из вас, кто проследит за мною до кон-

ца […].

Свой доклад я начинаю вопросом: что такое конституция? В чем ее сущность? Все в настоящее время с раннего утра и до поздней ночи толкуют о конституции. Газеты полны ею, о ней говорят во всех обществах, во всех гостиных, во всех трактирах. И, несмотря на это, я полагаю, что немногие из рассуждающих о конституции сумеют ответить на вопрос, в чем состоит сущность конституции.

Ответ на этот вопрос нам неизвестен; мы будем стараться сообща найти его и для этого прибегнем к методу самому обыкновенному, методу, которым пользуются всегда для установления ясного представления о каком-либо предмете. Метод этот несложен, суть его в том, что мы прибегаем к сравнению изучаемой нами вещи с вещью однородной и нам хорошо известной. Из сравнения этого мы стараемся вывести наиболее рельефно и полно ту разницу, которая, несмотря на кажущуюся полную однородность между сравниваемыми предметами, имеется.

Имея в виду именно этот метод, я ставлю вопрос, какая разница между конституцией и законом?

Сущность и конституции, и закона очевидно однородна: конституция, имея силу закона, тем самым должна быть законом, но в то же время она должна быть больше закона, в этом искомая нами разница. Что эта разница существует, видно из множества фактов. Приведем пример: вы не только не считаете вредным, что издаются новые законы, но признаете совершенно необходимым издавать ежегодно их в известном большем или меньшем, смотря по надобности, числе. Каждый новый закон, далее, непременно вносит какое-либо изменение в уже существующее законоположение; если бы этого не происходило, то не к чему было бы и издавать новых законов.

Таким образом, вы не находите ничего дурного в том, чтобы законы менялись, и видите даже в этом одну из постоянных и важных задач правительства, но пусть кто попробует коснуться конституции, и вы тотчас же придете в негодование и закричите: прочь руки! Откуда такое различие? А различие это настолько существенно и непреложно, что некоторыми конституциями непосредственно устанавливается: одни конституции гласят, что конституция совершенно не может быть изменяема, другие, что она может быть изменена только по требованию двух третей членов законодательного со-

148

брания, третьи, – что никакие перемены в конституции не могут быть произведены самостоятельно правительственными органами, хотя бы в полном даже составе и объеме: это право совершенно особого, специально с этой целью собираемого выборного учреждения, которому правительство предлагает ввести в конституцию те или иные изменения. Приведенные факты указывают на то, что в сознании всех народов конституция является чем-то более крепким, святым и неизменным, чем обыкновенный закон.

Повторяю снова свой вопрос: чем отличается конституция от обыкновенного закона? На такой вопрос всего скорее можно ждать ответа: конституция не просто закон, а закон основной для данной страны. В этом ответе, милостивые государи, пожалуй, заключается истина, но она недостаточно ясно выражена. Эта неясность ведет тому, что полученный ответ в нашем искании истины нам мало принесет пользы. В самом деле, ведь сейчас же является новый вопрос, какая разница между законом просто и законом основным? Мы не нашли, таким образом, решения занимающего нас вопроса, мы только и исключительно заменили одно слово другим; введение названия основной закон нисколько нам не помогает, пока мы незнаем разницы между основным и всяким другим законом.

Попытаемся, однако, разобраться, какие представления возникают при названии основной закон, говоря иначе, поищем, чем именно какой-либо закон должен отличаться от всех остальных, чтобы заслужить названия основного.

Основной закон, как уже сам эпитет показывает, должен быт глубже всех остальных законов и должен служить остальным законам основой. Основной закон, таким образом, является источником духа всех остальных законов, он во всех них должен в той или иной мере проявляться.

Все, что имеет определенное основание, не может по произволу быть тем или другим: оно должно быть таково, каково есть, ничем другим быть не может: остающееся неизменным основание никаких изменений не терпит. Только то, что не имеет определенного основания, является случайным, может быть как таковым, как оно есть, так и иным: все же, что имеет свое основание, должно быть только таковым, как есть […].

Мы установили, милостивые государи, таким образом, что конституция составляет в стране основной закон, и это бросает первый луч света на ее сущность. Конституция является, как мы пока нашли, той силой, которая направляет все другие законы и общественные правовые учреждения, направляет неослабно и непрерывно Законы и установления в данной стране из-за зависимого, подчиненного к конституции положения могут быть только тем, что он есть; в каждой стране со времени издания конституции могут быть издаваемы только известного характера законы, и других в ней быть; не может.

Мы сделаем еще шаг вперед для уяснения интересующей нас истины, если ответим на новый вопрос: существует ли в стране какая-нибудь регулирующая постоянно действующая сила, которая оказывала бы влияние на все издаваемые в стране законы, влияла бы так, чтобы законы эти в известных границах всегда были таковы как они есть, и не могли бы быть иными?

На этот вопрос мы должны ответить утвердительно: такая сила существует, и сила эта то фактическое соотношение сил, которое существует в данном обществе. Эти действующие соотношения сил присущи всякому обществу, они составляют постоянно действующую силу, определяющую все законы и все правовые учреждения данного общества и делающую их такими, как они есть, и никакими другими.

Мысль моя станет понятнее на конкретном примере, хотя пример в той форме, как я его ставлю, является на деле чем-то совершенно невозможным. Ниже мы увидим, однако, что в некотором видоизменении наш пример уже становится возможным, да наконец, дело не в этом, а в том, чему мы на этом примере желаем поучиться; мы будем рассматривать, что произойдет, если подобное явление случится.

В Пруссии, как вы, милостивые государи, знаете, силу закона имеет лишь то постановление, которое напечатано в своде законов. Свод законов печатается в правительственной типографии Декера, оригиналы законов хранятся в архивах государственных,

149

законы в печатаном виде сохраняются в других местах – библиотеках, книжных лавках и также в архивах. Предположим, что страшный пожар спалил и типографию Декера, и все архивы, библиотеки и книжные магазины по всем городам; предположим невозможное, что во всей Пруссии исчезли все хранилища писаных или печатаных законов, и ни одного закона в достоверной форме более не осталось.

Страна лишилась всех своих законов; ей не оставалось бы ничего другого, как заняться составлением новых законов.

Неужели же вы думаете, что в таких условиях можно было наделать по собственному произволу таких законов, какие только вдумались бы?

Представьте себе, что вы сказали бы: законов нет, напишем новые и в этих новых законах не дадим уже монархии того положения, которое оно занимала раньше, или даже вовсе не дадим ей никакого положения. Король на это мог бы смело вам ответить так: «Да, старых законов нет, но что же из этого? Мне на деле повинуется вся армия, я прикажу, и коменданты арсеналов и складов выдадут ей пушки и заряды, и артиллерия выедет по моему приказу на улицу и я, опираясь на эту грозную силу, не позволю вам создать мне другого положения, кроме того, которое я сам пожелаю».

Король, которому повинуются войска и пушки, становится, таким образом, частью конституции.

Вы бы могли сказать далее: из 18 миллионов пруссаков крупные дворянеземледельцы только небольшая кучка; нам кажется странным, почему эта кучка должна или может обладать, составляя палату господ, таким же влиянием на государственные дела, как и все остальные 18 миллионов, почему эта палата господ, представительница самого немногочисленного сословия, смеет не только обсуждать, но и отвергать постановления палаты депутатов, выбранных всей нацией. Положим, что вы не только бы удивились такой несправедливости, но пожелали бы ее исправить и вовсе уничтожить палату господ.

Господа не могли бы вывести на вас своих крестьян, в этом сомнения; им, прежде всего, пришлось бы заботиться, чтобы целыми удрать от этих крестьян. Но, милостивые государи, крупные земледельцы-дворяне всегда пользовались при дворе большим влиянием сумели бы убедить короля выслать против вас войско и сделали бы так легко, как будто войско находилось в их непосредственном распоряжении.

Таким образом, дворянство в связи с влиянием на короля и двор также является частью конституции.

Мы можем предположить и обратный случай: король и диормипно согласились восстановить в полной мере щ только применительно к мелким ремеслам – в этом правлении несколько лет тому назад в действительности были сделана, правда неудачно, попытка – цеховое устройство восстановить его совершенно в том виде, как оно существовали в средние века, и подчинить ему, таким образом, всю промышленность, включая и машинное производство. Вы, вероятно, знаете, что в средние века цеховое устройство оставляло непреодолимые препятствия производительной деятельности крупного капитала: крупное, машинное производство в эту эпоху было совершенно неосуществимо

[…].

Что же неминуемо произошло бы, если бы в настоящую минуту пожелали ввести цеховое устройство?

Все крупные хлопчатобумажные, шелковые и т. п. фабриканты закрыли бы свои фабрики и распустили бы рабочих. То же пришлось бы сделать управлениям железных дорог. Торговля и промышленность остановились бы. Многие из ремесленных мастеров отчасти по необходимости, а отчасти и намеренно распустили бы своих подмастерьев. Масса народа, оставшись без хлеба, вышла бы на улицы с требованием работы и хлеба. Безработных ободряла бы буржуазия: прячась за спиной пролетариата, она помогала бы ему деньгами и словами. Вспыхнула бы борьба, и победа в ней вряд ли осталась бы на стороне войска.

Таким образом, крупные промышленники являются также частью конституции.

150

Представим себе далее, что правительство пожелало бы провести какой-либо закон, нарушающий интересы крупных банкиров, например, издало бы распоряжение, чтобы королевский банк перестал доставлять удешевленный кредит, как это он делает теперь именно крупным банкам и капиталистам, которые и без того в настоящее время располагают всеми деньгами и всем кредитом и одни только пользуются привилегией дисконтировать в банке свои векселя, а поставил бы своим целью доставлять кредит людям небогатым и даже вовсе неимущим; все устройство королевского банка было бы соответственно новой его цели предназначено к полной реорганизации.

Неужели вы думаете, что подобная реорганизация могла бы состояться? Правда, по этому поводу не произошло бы никакого во оружейного восстания, но все же нынешнему правительству такая задача оказалась бы не под силу.

[…] Из всего вышесказанного мы можем уже сделать вывод и ответить до известной степени на вопрос, что такое конституция данной страны. Конституция является действительным отношением общественных сил страны.

Но что обыкновенно называют конституцией; сто такое конституция правовая? Нам нетрудно теперь ответить и на этот вопрос. Упомянутые нами действительные отношения общественных сил записываются на бумагу, выражаются письменно, будучи записанными, они перестают быть уже только фактическими соотношениями, а становятся правом или правовыми учреждениями, неповиновение которым наказывается […].

В новейшее время повсеместно наблюдается стремление установить писаную конституцию, собрать на одном листе бумаги, в одном акте основания учреждений и правительственной власти всей данной страны.

Какая причина характерного для новейшего времени всеобщего стремления? Только ответив на этот важный вопрос, мы получим возможность решить, как следует составлять конституцию, каковы конституции уже существующие и как к ним следует относиться; словом, только ответ на этот вопрос научит нас всему конституционному искусству и всей конституционной мудрости.

Повторяю свой вопрос: какая причина всеобщего, характерного для новейшего времени стремления к созданию писаной конституций? В чем может заключаться эта причина? Не трудно понять, что для того, чтобы появилось такое стремление к созданию писаной конституции, необходимо, чтобы в стране, где это стремление появилось, произошла перемена в отношениях между общественными силами. Без этой перемены, при прежних неизменных действительных отношениях общественных сил не было бы никакого основания народу стремиться к созданию новой конституции, его вполне должна была бы удовлетворять старая, и самое большее, что следовало бы сделать, это собрать в одном акте все рассеянные в виде отдельных постановлений и грамот основные законы.

[…] Победоносная революция уничтожает все законы публичного права и только в крайнем случае сохраняет их временно до создания новых; только частное право оставляется революцией неприкосновенным.

Появилась, таким образом, необходимость в новой писаной конституции, и король по собственному почину созывает в Берлине национальное собрание, чтобы выработать, как говорили сначала, совместно с ним новую писаную конституцию или, как стали говорить позже, согласовать ее с королевской властью.

Cпрашивается, когда же любая писаная конституция хороша и долговечна? Не трудно понять, что таковой она будет только при соответствии с конституцией действительной, т. е. фактически существующими в стране соотношениями общественных сил: мы должны сделать такой вывод на основании произведенного здесь с вами исследования. Раз писаная конституция не будет соответствовать фактической, действительной, между ними неизбежно рано или поздно произойдет столкновение; предупредить это столкновение, нет возможности, и писаная конституция, этот лист бумаги, этот акт, неизбежно побеждается конституцией естественной, действительными соотношениями между общественными силами страны.