Червонюк В.И. Антология конституционных учений. Ч. 1

181

справедливости и иметь целью обеспечение для всех достойного человеческого существования…».

Между конституционными положениями, запрещающими и конституционными положениями, предписывающими предмет регулирования будущих законов существует примечательное различие. Первые, как нормы, имеют определенные правовые последствия, вторые – нет. Если законодательный орган принимает закон, предмет регулирования которого запрещен конституцией, наступают все те правовые последствия, предусмотренные конституцией, которые влечет за собой принятие неконституционного закона. Однако, если законодательный орган попросту не принимает закон, принятие которого предусмотрено Конституцией, то вряд ли можно связывать с таким бездействием наступление определенных правовых последствий.

29. Шмитт Карл

§ 1. Абсолютное понятие конституции (Конституция как единое целое)

Понятие «конституция» имеет различные значения в широком смысле, все, в том числе любой человек и любой предмет, любая фирма и объединение каким-то образом включены в «конституцию», и все мыслимое может иметь «конституцию». Отличительной идеи из этого не извлечешь. Правильное понимание требует того, чтобы понятие «конституция» сводилось к понятию конституции государства, т. е. политическому объединению людей. В данном узком смысле, сама «конституция» может описать государство, и, конечно же отдельное, конкретное государтсво как политическое единство или как определенный, конкретный тип и форму государственного бытия. В таком случае, она означает конечное условие политического единства и порядок. Однако, «конституция» также может означать и замкнутую систему норм, а это также означает единство, только не конретное, реально существующее единство, но единство ибо не существует такой порядок, в котором бы не препятствовало господство и подчинение. Конституция есть особая форма правления, являющаяся элементом любого государства и неотъемлема от его политического бытия, например, монархия, аристократия, демократия, однако первая намеренно разделяет государственные формы. Конституция есть эквивалент государственной формы. В данном отношении, слово «форма» также обозначает нечто уже существующее, статус, нечто по природе своей отличное от принципа права, нормы или нормативного указания. Даже в этом смысле, очевидно, что каждое государство обладает конституцией, государство всегда соответствует определенной форме, в которой оно и существует. Даже в этом отношении, будет более точным сказать, что государство есть конституция. Оно является монархией, аристократей, демократией, советской республикой, а не обладает просто лишь монархической или иного рода конституцией. Конститу-

ция есть «форма форм», forma formarum.

В таком смысле понятие «статус» (наряду с другими значениями этого неоднозначного термина, например, состояние, положение и т. д.) использовалось главным образом в средние века и в XVII веке. Основываясь на Аристотеле, Фома Аквинский в своей Сумме теологии отличал среди государственных форм: 1. аристократическое государство (status optimatum), в котором меньшинство, отличное по какому-либо критерию от большинства, правит исключительно (in quo pauci virtuosi principantur); 2. олигархия (status paucorum), иными словами правление меньшинства, в качественном отношении не сильно отличающегося от большинства; 3. демократия (status popularis), в которой правит масса фермеров, ремесленников и рабочих. Боден, среди государственных форм различал народное государство (etat populaire), монархическое государство (etat royal) и государство аристократическое. Для Гроция статус есть, поскольку в данном отношении он является выражением интересов, «forma civitatis», а по существу также и конститу-

ция. Похожим образом и Гоббсговорит о status monarchicus, status democraticus, status

182

mixtus и др. Успешно осуществленная революция непосредственно устанавливает новый статус, а ео ipso – тем самым и новую

Отличие состоит в том, что конституция государства является такого рода порядком, который примиряет индивидуальную и общую государственную волю, а также объединяет граждан в живое тело государственного организма. Вcе конституционные институты и процессы рассматриваются в том смысле, что государство «позиционирует себя в качестве персонифицированного единства воль всех свободных граждан, установленное посредством собственной власти». Напротив, государственный устав рассматривает граждан и органы власти как элементы государства и требует от них повиновения. В конституции государства, государственное становление происходит снизу вверх; в уставе же наоборот – сверху вниз. Конституция государства является актом свободного образования государственной воли; устав же есть организованное уничтожение свободно образованной воли. Представление о том, что конституция есть реальный основной принцип политического единства, можно обн а- ружить в знаменитой речи Ф. Лассаля «О сущности конституции» (1862): «Следовательно, если конституция провозглашается основным законом государства, тогда она должна быть действительной». Лассаль обнаруживает эту действительную силу и сущность конституции в реальных власгеотношениях.

Л. фон Штейн является основателем германской науки конституционного права XIX в. (и в то же время тем источником, через который философия государства Гегеля продолжала существовать). Идеи Штейна просматриваются буквально везде: в концепции Р. фон Моля, в теории правового государства Р. Гнейста, во взглядах А. Генеля. Они перестанут существовать лишь в том случае, если перестанет существовать само учение о конституции. Это, в частности, и произошло с того момента как методология Лабанда стала доминирующей, ограничившись лишь буквальным толкованием положений конституции. Она была названа «позитивизмом» […].

Следовательно, конституция в относительном смысле означает отдельный конституционный закон. Всякое сущностное и фактическое различие теряется в результате разъединения единой конституции на множество отдельных, формально равноценных конституционных законов Для данной «формальной» концепции совершенно безразлично регулирует ли конституционный закон формирование государственной воли или же имеет иное содержание Как правило, более не задаются вопросом почему конституционные положения должны быть «основными». Более того, эта относительная, т.н. формальная перспектива все делает неразличимым, уравнивает все, что закреплено в «конституции». Иными словами, она делает все в равной степени относительным. […]

30. Шмитт. К. Государство: Право и политика

II. Конкретное конституционное положение в настоящее время [Экономическая конституция]

[…] Хотя сегодняшнее государство можно обозначить как государство экономики, тем не менее, государственная конституция, – как в большинстве современных государств, так и в Германии, – является не «экономической конституцией», а неточным образом обозначаемой «политической» конституцией, которая игнорирует экономические величины и силы как таковые и предстает «нейтральной» по отношению к экономике. Как и всякое человеческое общежитие, любая экономика и любое «общество» содержат в себе некую «конституцию», т. е. некий порядок. Так что при традиционном для XIX века разделении государства и общества, политики и экономики, рассматривающихся в качестве различных областей, говорить об определенной общественной и экономической конституции можно в совсем ином смысле, неточным и сбивающим с толку образом. Но в таком случае подобная «экономическая» или «общественная» конституция именно не является конституцией государственной. Для организации и политического устройства государства применяются не экономические образования и величины как та-

183

ковые (например, предприятие, профсоюз, экономическое объединение, торговые палаты или другие представительства интересов), и отдельный гражданин государства обладает своей политической позицией и гражданскими правами не в качестве экономического субъекта типа работодателя или наемного труженика, производителя или налогоплательщика или как-то на основании экономических качеств или результатов; для подобной государственной конституции он всегда остается лишь citoyen, а не pmducteur. К основополагающим, позитивным качествам действующей имперской конституции относится то, что она отвергла систему экономической конституции, в особенности «политическую» систему советов. «Укоренение системы советов» в ст. 165 имперской конституции – как настойчиво подчеркивалось – должно было иметь лишь экономическое, а не государственно-организационное значение. Если бы данную статью приняли в иной редакции, то действующая имперская конституция превратилась бы в фантастическое монструозное образование, поскольку содержала бы в себе различные, противоречащие друг другу конституции и в своей последней статье, словно в виде приложения, обосновывала бы вторую, параллельную конституцию, вновь ставящую под вопрос всю предшествующую организационную структуру. Поэтому недопустимо использовать ст. 165 для того, чтобы делать из действующей конституции конституцию экономическую, а из экономической конституции ст. 165 – государственную конституцию Германии.

[…]Имперский экономический совет также не является решающим государственным органом, даже если бы он – во исполнение программы ст. 165 по созданию советов – стал постоянным. Первая, организационная часть имперской конституции остается политически решающей частью. Она содержит принятое с полным осознанием решение против политического строительства рейха в экономической конституции.

[…]Так возникает очевидное несоответствие: экономическое государство, но не экономическая конституция. Понятно желание достичь гармонии в каком-либо направлении – либо очищая государство от всех элементов, придающих ему характер экономического государства, либо, наоборот, путем замены действующей неэкономической конституции конституцией экономической, т. е. полностью решительно экономизируя все государство.

31. Ганс Кельзен. Кто должен быть гарантом Конституции?

[Правовая формула конституции]

[…] «Конституция» – это не нормы, регулирующие органы и процедуры законодательства, а также положение и компетенции высших исполнительных органов, это вообще не нормы или «законы». «Конституция» – это состояние, состояние «единства» немецкого народа. В чем состоит это единство, имеющее материальный, а не просто формальный характер, подробно не определяется. Да оно и не может быть не чем иным, кроме как состоянием, желательным с определенной точки зрения.

На место позитивно-правового понятия конституции встает «единство» как есте- ственно-правовой идеал желаемого. С его помощью можно толковать плюралистическую систему, ареной которой является парламент, и тем самым функцию этого носителя конституции, – поскольку она разрушает или угрожает «единству», заменившему конституцию, – как нарушение, а функцию главы государства, – поскольку она восстанавливает или защищает это «единство», – как охрану конституции. Это интерпретация конституции не может завершиться иначе, нежели в апофеозе ст. 48. Она приводит если не к преднамеренному, то тем более парадоксальному результату: то, из-за чего «в Германском рейхе существует значительная угроза общественному порядку и безопасности» – плюралистическая система, которая по-немецки называется рейхстагом.

184

32. Шайо Андраш. Самоограничение власти (краткий курс конституционализма)

Глава 1. Конституция как результат страха и ее принятие. Концепция конституции [Неписаная конституция и стабильность конституционного

строя: британский конституционализм]

Британский конституционализм обходится без писаной конституции. Судьи не могут пересматривать статуты, значительная часть свобод не фиксируется в строгих охраняющих их законах; парламент в любой момент может изменить политическую систему. Не впадая в идеализацию английских условий, можно тем не менее утверждать, что ликвидация конституционной свободы в Великобритании невозможна, как и в тех странах, где конституционализм укреплен надежной правовой защитой. Подавляющее большинство населения убеждено что ограничение или отмена конституционного строя немыслимы, Корона или Парламент никогда не пойдут на такое кощунство, не сделают этого также министры или секретная служба. По всей вероятности подобную уверенность разделяют и власть имущие. Даже если время от времени они и ограничивают свободу, система институтов способна заставить их признать, что они поступили неверно. За этим следует либо отставка, либо исправление ошибок. Реализация власти основана на доверии, на заразительном доверии. Власть имущие знают, какого рода честной игры по правилам от них ожидают, и действуют в соответствии с этим. Возможно, многие их них злоупотребляют властью, держат роскошные автомобили и дорогостоящих любовниц, помогают бывшему однокашнику получить выгодный заказ, но они не угрожают свободе. Если по правилам игры им следует уйти – уходят. Эта политическая система, в основе которой лежат доверие и уверенность в соблюдении конвенций, не может работать в иных местах – это было бы опасно для жизни. Ну где, в каком месте могла бы возникнуть такая парламентская атмосфера, где министры и депутаты представляют собой единое сообщество, делятся радостями и печалями и к тому же еще принадлежали раньше к одной социальной среде? Поэтому член правительства лично заинтересован в том, чтобы адресованный ему вопрос не остался без ответа, поэтому он старается ответить по существу, пусть даже иногда в самой жесткой манере школьного наставника. И причиной, по которой для решения вопроса в большинстве случаев достаточно простого заявления ответственного министра, является то, что решение принимается им только после изучения всех необходимых обстоятельств.

Живут ли англичане всю жизнь под чарами самообольщения – судить не нам; если же речь идет о мифе, то этот миф благодаря историческому развитию все же оказал на них цивилизующее воздействие […].

[Толкование и пересмотр конституции]

[…] Там, где осуществляется абстрактный контроль правовых норм, а особенно предварительный контроль, суд, вне всякого сомнения, решает и политические вопросы. Когда парламентская оппозиция или субъект федерации (в федеральных государствах), обращаясь в конституционный суд, просит отменить тот или иной закон, они пытаются продолжать политическую битву, проигранную на уровне законодательства. Однако, с одной стороны, политические мотивы иска не влекут за собой политическую направленность решений суда, с другой стороны, они придают политической борьбе конституционный и правовой характер, деполитизируя и легитимируя действующие законы. В этом отношении конституционное судопроизводство способствует упрочению конституционности законодательства и разделения властей. Выраженной в законе государственной воле надлежит следовать не только потому, что она была сформирована согласно принятым нормам уполномоченным на то органом, но и потому, что, согласно непосредственному подтверждению, она соответствует конституции.

Объявление антиконституционных законов недействительными вполне совмещается с функцией защиты конституции, с кельэеновким негативным законодательством. Но в ходе конституционного судопроизводства законы не только объявляются недействительными или подтверждается их конституционность. Суды могут также определять,

185

какими должны быть принимаемые законы с точки зрения формы, или просто предписывать готовое решение в форме, не требующей дальнейшего законодательного вмешательства, устанавливая тем самым конституционные правовые требования.

Как мы уже говорили, все это может дойти до пересмотра текста конституции. Конечно, известной свободой в обращении с конституцией располагает любой суд, ведь ему нужно толковать текст, но часто на практике происходит не это. Мы уже видели, что французский Конституционный совет, как очнувшаяся от забытья спящая красавица, тут же расширил текст Конституции приблизительно на 20 %. Отдельные члены американского Верховного суда рассматривают privacy, т. е. право на невмешательство в личную жизнь, как конституционное право, хотя в Конституции о нем не говорится. Германский федеральный Конституционный суд на основании не существующих в Основном законе понятий и концепций выносит решения о том, какова желаемая связь урегулирования между федеральными органами и органами земель. Он же определил, в соответствии с какими условиями сочтет приемлемым закон об абортах, если его необходимо будет применять. Французский Конституционный совет в одном из своих решений установил, с какими поправками он примет закон о социалистической национализации (в 1982 г.). Еще значительнее влияние конституционного судопроизводства в случае, когда законодательство (предложение правительства) заведомо исходит из предполагаемого толкования конституции конституционным судом (а не из конституции, которая, конечно, как текстовое произведение существует в виде неоднозначной данности).

В связи с подобной деятельностью конституционного суда небезосновательными кажутся опасения, по крайней мере основанные на отдельных традиционных соображениях, касающихся конституционной законности. Когда Гамильтон определяет в «Записках федералиста» решения судей, занимающихся конституцией, как обязательные для остальных ветвей власти, то приписывает им эту власть потому, что он толкуют нормы высшего уровня, как посредники между народом и законодательством.

Но о том, что судьи могут переписывать конституцию и активно определять содержание законов, не возникало и мысли. Лишение законодателей власти ущемляет разделение властей, вдобавок это делает орган демократически не легитимированным, не наделенным ответственностью. Что же касается изменения конституции под предлогом толкования, то оно происходит не только без уполномочивания, но и ставит под вопрос основы конституционализма, поскольку лишает конституцию легитимации, идущей от власти учредителя, прочной целостности и безапелляционности, делает правовую систему непредсказуемой и беспомощной.

Возможно, однако, что мы имеем дело с новой формой конституционного законодательства, приспосабливающейся к более сложным условиям, которая не затрагивает основные конституционные ценности, или даже помогает им реализоваться, т. е. речь идет об ограничении власти и осуществлении основных прав человека. Что касается законодательных органов, то оказались желательными две палаты парламента, причем вторая палата проверяет соответствие законов конституции и ограничивает произвол законодателя, хотя с точки зрения представительной демократии это кажется несколько спорным. Если это так, возможно ли, что дополнительно созданный участник законодательного процесса – орган, отличный по способу формирования, далекий от господствующих в данный момент политических соображений и другой по своему составу, будет руководствоваться не той же логикой, что и парламентские законодатели, а будет следовать конституционной аргументации? И хотя решения этого органа выходят за рамки негативного законотворчества, он тем не менее представляет собой лишь квалифицированного участника законодательного процесса, поскольку не имеет права законодательной инициативы. Это почти без оговорок верно для предварительного контроля норм французского типа. Там же, где конституционное судопроизводство осуществляется в связи с конкретными делами, возрастает свобода правотворчества, поскольку вмешательство в связи с конкретными делами неограниченно. Поэтому лишь сама отобранная ситуация диктует предмет конституционного пересмотра, а вовсе не соображения законодателя о том, что следует урегулировать. Американский Верховный суд делает выбор из многих тысяч предлагаемых юридических споров и поэтому может найти такое дело, решение

186

которого (главным образом конституционное, по мнению суда) даже не возникало в тот момент в законодательстве.

Что же касается пересмотра, переписывания конституции с помощью конституционного судопроизводства (что суды в большинстве случаев отрицают, именуя свою деятельность толкованием, за исключением суда гордых мадьяр), этому также можно найти оправдание, соответствующее широкой концепции конституционализма. Нельзя забывать, что конституционное судопроизводство в большинстве случаев осуществляется на фоне, которого не может касаться обычное законодательство. В отличие от принятых до Второй мировой войны конституций послевоенное законодательство ни в Германии, ни во Франции уже не могло легко и просто подгонять конституцию к закону. В техническом смысле именно отсюда проистекает необходимое для конституционализма верховенство основного закона: из повышенной защищенности конституции от поправок по сравнению с законами.

Очевидно, что развитие конституции и разрешение споров между ветвями власти необходимо для функционирования конституционной системы. Если задачу развития конституции вместо правомочного законодательного органа, подвергнутого политическим влияниям и имеющего личную и политическую заинтересованность, выполняет «наименее опасная» судебная ветвь, то, возможно, изменение будет менее пристрастным, отклонение от прежней конституционной концепции менее радикальным, чем при формальном изменении конституции. Верховный суд как «преобразователь» конституции с великими традициями не создает действительно новую конституцию или закон. Он не занимается вопросом, что выгодно и что невыгодно с точки зрения сохранения и осуществления сиюминутной власти. Суд не интересует, кто что получит в результате его решения. Как сказал в свое время главный судья Хьюз, «за предписаниями конституции скрываются ограничивающие н направляющие постулаты. Суд принимает решения на основании нейтральных и общих принципов, зафиксированных в конституционной традиции. Конституционный суд ФРГ время от времени оценивает законы, опираясь на объективные ценности Основного закона. Подобной же точки зрения на централизованное конституционное судопроизводство придерживается и проф. Эрмакора: легитимна та защита конституции, которая соответствует прежним конституционным принципам. Когда же вынесенное решение отклоняется от предыдущего, то вытекающие из этого нормы должны вписываться в систему конституции. Переосмысленная конституция представляет собой лишь конституцию, пополненную по сравнению с содержавшимися в ней ранее принципами (к сожалению, нередко в ущерб написанному тексту).

187

РАЗДЕЛ II.

СУВЕРЕНИТЕТ НАРОДА. КОНСТИТУЦИОННЫЙ СТРОЙ

ГЛАВА 4.

ИНСТИТУТ НАРОДОВЛАСТИЯ В КОНСТИТУЦИОННОМ ПРАВЕ

1. Аристотель. Политика Книга шестая (Z)

[Свобода как принцип и признак демократического строя]

Основным началом демократического строя является свобода. По общепринятому мнению, только при этом государственном устройстве все пользуются свободой, ибо к ней, как утверждают, стремится всякая демократия. А одно из условий свободы – по очереди быть управляемым и править. В самом деле, основное начало демократического права состоит в том, что равенство осуществляется в количественном отношении, а не на основании достоинства; если справедливость – в этом, то, разумеется, верховная впасть принадлежит народной массе, и то, что решено будет большинством, должно считаться решением окончательным и справедливым. Все граждане, говорят, должны пользоваться равными правами, так что в демократиях неимущие оказываются обладателями большей власти, нежели состоятельные; ведь они составляют большинство, а верховную силу имеет решение большинства.

Итак, одним из признаков демократического строя, по признанию всех сторонников демократии, является свобода. Второе начало – жить так как каждому хочется; эта особенность, говорят, есть именно следствие свободы, тогда как следствие рабства – отсутствие возможности жить как хочется. Итак, это второй отличительный признак демократического строя. Отсюда уже возникло стремление не быть вообще в подчинении – лучше всего ни у кого, если же этого достигнуть нельзя, то по крайней мере хотя бы поочередно. И в данном случае это стремление совпадает с началом свободы, основанным на равноправии.

Признаки демократии

Исходя из этих основных положений и из такого начала, мы должны признать демократическими следующие установления: все должностные лица назначаются из всего состава граждан; все управляют каждым, в отдельности взятым, каждый – всеми, когда до него дойдет очередь; должности замешаются по жребию либо все, либо за исключением тех, которые требуют особого опыта и знания; занятие должностей не обусловлено никаким имущественным цензом или обусловлено цензом самым невысоким; никто не может занимать одну и ту же должность дважды, за исключением военных должностей; все должности либо те, где это представляется возможным, краткосрочны; судебная власть принадлежит всем, избираются судьи из всех граждан и судят по всем делам или по большей части их, именно по важнейшим и существеннейшим, как то: по поводу отчетов должностных лиц, по поводу политических дел, по поводу частных договоров. Народное собрание осуществляет верховную власть во всех делах; ни одна должность такой верховной власти не имеет ни в каком деле или в крайнем случае имеет ее в самом ограниченном круге дел; или же в главнейших делах верховная власть принадлежит Совету. Совет – наиболее демократическое из правительственных учреждений там, где нет средств для вознаграждения всем гражданам; в противном случае это учреждение утрачивает свое значение, так как народ, получая вознаграждение, сосредоточивает в своих руках решение всех дел (об этом сказано было ранее, в предыдущем рассуждении). Следующей особенностью демократического строя является то, что все получают вознаграждение: Народное собрание, суд, должностные лица, или же в крайнем случае должностные лица, суд, Совет, обычные Народные собрания, или из должностных лиц те, которые должны питаться совместно. И если олигархия характеризуется благородным происхождением, богатством и образованием, то признаками демократии должны считаться противоположные свойства, т. е. безродность, бедность и грубость. Что касается

188

должностей, то ни одна из них не должна быть пожизненной, а если какая-нибудь остается таковою по причине какого-нибудь давнишнего переворота, то следует лишить ее значения и замещать ее уже не путем выборов, а по жребию.

Это и есть общие признаки, характерные для демократии. На основании справедливости, как она понимается с демократической точки зрения, а именно наличия у всех равной по количеству доли, получается тот строй, который признается демократическим по преимуществу, и возникает демократическое государство. Ведь равенство состоит в том, чтобы неимущие ни в чем не имели большей власти, чем состоятельные, и чтобы верховная власть принадлежала не одним, но всем в равной степени (по количеству). Таким способом, думают они, в государстве осуществляются равенство и свобода.

Но здесь возникает вопрос: каким же образом это равенство может быть достигнуто? Следует ли имущественный ценз пятисот лиц распределить между тысячью, так чтобы эта тысяча могла уравняться в своих правах с пятьюстами? Или не следует устанавливать равенство таким способом, но, распределив таким же образом, взять затем поровну и из числа пятисот, и из числа тысячи и передать в их руки выборы должностных лиц и суда? Будет ли такого рода государственное устройство самым справедливым, согласно демократической справедливости, или скорее справедливейшим будет государственный строй, считающийся только с народной массой? Ведь сторонники демократии утверждают, что справедливо то, что будет решено большинством, а сторонники олигархии считают справедливым решение, которое будет вынесено теми, кто владеет большей собственностью, потому что, по их мнению, выносить решения следует, руководствуясь размерами собственности. Но и в том и в другом случае мы имеем дело с неравенством и несправедливостью: если признавать решения меньшинства, то получится тирания (ведь коль скоро один человек будет обладать большей собственностью, чем остальные состоятельные люди, то, согласно олигархической справедливости, этот один только и должен властвовать); если же признавать решение численного большинства, то справедливость также будет нарушена при конфискации имущества богатых, находящихся в меньшинстве, как и сказано ранее. Итак, чтобы достигнуть такого равенства, которое нашло бы признание с точки зрения тех и других, следует искать его в тех определениях, какие дают и те и другие понятию справедливого […].

2. Геродот. История. §§ 80-82

[«Необходимо упразднить единодержавие и предоставить власть народу»]

[…] При этом, рассказывает Геродот, Отана (один из заговорщиков) предлагал учредить демократию. «Я полагаю, говорил он, что никому из нас не следует уже быть единоличным правителем. Вы видели, до какой степени дошло своеволие Камбиза, и сами терпели от своеволия мага (Лжесмердиса). Да и каким образом государство может быть благоустроенным при единоличном управлении, когда самодержцу дозволяется делать безответственно все что угодно? Если бы даже достойнейший человек был облечен такой властью, то и он не сохранил бы свойственного ему настроения. Окружающие самодержца блага порождают в нем своеволие, а чувство зависти присуще человеку по природе. С этими двумя пороками он становится порочным. Пресыщенный благами, он делает многие бесчинства частью из своеволия, частью из зависти. Он завидует самой жизни и здоровью добродетельнейших граждан, напротив негоднейшим из них покровительствует, а клевете доверяет больше всего. Угодить на него труднее, чем на кого бы то ни было, ибо если ты восхищаешься им умеренно, он не доволен за то, что ты недостаточно чтишь его; если же оказываешь ему чрезвычайное почтение, он не доволен тобою, как льстецом. Он нарушает искони установившиеся обычаи, насилует женщин, казнит без суда граждан. Что касается народного управления, то, во-первых, оно носит прекраснейшее название равноправия, во-вторых, правящий народ не совершает ничего такого, что совершает самодержец; на должности народ назначает по жребию, и всякая

189

служба у него ответственна; всякое решение передается на общее собрание. Поэтому я предлагаю упразднить единодержавие и предоставить власть народу. Ведь в количестве все».

3. Локк Дж. Два трактата о правлении

[Народ вправе оказывать сопротвление государям; не всякое сопротивление есть мятеж]

[…] Если кто-либо применяет силу без права – как это делает в обществе каждый, кто поступает беззаконно, – то он ставит себя в состояние войны с теми, против кого он ее так применяет; а в таком состоянии все прежние узы разрываются, все другие права недействительны и каждый имеет право защищать себя и сопротивляться агрессору. Это столь очевидно, что даже сам Баркли, этот величайший адвокат власти и священности королей, вынужден признать, что народ в некоторых случаях имеет законное право сопротивляться своему королю; и притом это говорится в той главе, где он старается показать, что божественный закон воспрещает народу какой-либо мятеж. Тем самым очевидно, даже из его собственной доктрины, что поскольку народ в некоторых случаях может оказывать сопротивление, то не всякое сопротивление государям является мятежом […].

Но если кто-либо спросит, должен ли народ всегда быть беззащитным перед лицом жестокости и ярости тирании? Должны ли люди видеть, как их города грабятся и обращаются в пепел, как их жены и дети подвергаются похоти и ярости тиранов и как они сами и их семьи разоряются их королем и им приходится переносить все бедствия нужды и угнетения, и при этом они все же должны оставаться спокойными? Разве одни люди должны быть лишены общей привилегии противостоять силе силой, которую природа так свободно предоставляет всем другим существам для предохранения их от насилия? Я отвечаю: самозащита есть часть закона природы; сообщество не может быть ее лишено, даже если приходится выступать против самого короля; но мстить ему ни в коем случае не должно быть позволено народу; это не соответствует данному закону. В случае если король не только проявляет ненависть к каким-либо отдельным лицам, но и выступает против всего государства, главой которого он является, и посредством невыносимо дурного обращения жестоко тиранит весь народ или значительную его часть, то в этом случае народ имеет право оказать сопротивление и защитить себя от насилия. Но при этом должна соблюдаться следующая предосторожность – чтобы люди только защищали себя, а не нападали на своего государя; они могут возместить понесенный ущерб, но ни при каких обстоятельствах не должны преступать границы должного уважения и почтения. Они могут отразить нынешнее нападение, но не должны мстить за прошлые обиды. Ибо для нас естественно защищать свою жизнь и здоровье, но если низший станет наказывать высшего, то это противно природе. Злой умысел против себя народ может предотвратить еще до его осуществления; но если злой умысел свершился, нельзя мстить за это королю, хотя бы он и был инициатором подлости. Вот в чем, таким образом, привилегия народа в целом больше, чем та, которой обладает какое-либо частное лицо: частные лица, даже по мнению наших противников (за исключением Бьюкенена), не имеют иного средства, кроме терпения; но весь народ в целом может с почтением оказывать сопротивление невыносимой тирании; когда же она только умеренная, то народ должен ее терпеть.

4. Гоббс Т. Левиафан О подвластных группах людей, политических и частных

[Границы власти представителей предписаны верховной властью]

Во всех политических телах власть представителей ограничена. В политических телах власть представителей всегда ограничена, причем границы ей предписываются верховной властью, ибо неограниченная власть есть абсолютный суверенитет. И в каждом

190

государстве суверен является абсолютным представителем всех подданных. Поэтому всякий другой может быть представителем части этих подданных лишь в той мере, в какой это разрешается сувереном. Но разрешить политическому телу подданных иметь абсолютное представительство всех его интересов и стремлений значило бы уступить соответствующую часть власти государства и разделить верховную власть, что противоречило бы целям водворения мира среди подданных и их защиты. Такого намерения нельзя предположить у суверена при каком бы то ни было акте пожалования, если суверен одновременно с этим ясно и определенно не освобождает указанной части подданных от их подданства. Ибо высказывание суверена не является знаком его воли, когда другое высказывание является знаком противоположного. Это высказывание является скорее знаком заблуждения и недоразумения, которым слишком подвержен весь человеческий род.

Познание границ власти, данной представителям политического тела, может быть почерпнуто из двух источников. Первый – это грамота, данная сувереном, второй – закон государства.

Из грамоты. В самом деле, хотя при установлении и приобретении государства не требуется никакой грамоты, ибо государства независимы и власть представителя государства не имеет никаких других границ, кроме тех, которые установлены неписаными естественными законами, однако в подвластных телах требуется столько разнообразных ограничений в отношении круга их задач, места и времени, что их нельзя запомнить без писаной грамоты и нельзя познать без такой жалованной грамоты, которую могли бы читать те, которым это ведать надлежит, и которая одновременно с этим была бы скреплена или удостоверена печатью или другими обычными знаками высочайшего одобрения.

И из законов. И так как такие границы не всегда легко и даже не всегда возможно установить в грамоте, то обычные законы, общие для всех подданных, должны определить, что может законным образом делать представитель во всех тех случаях, о которых умалчивает грамота.

[…] Если представитель один человек, то его недозволенные действия являются его собственными. И поэтому если один представитель политического тела совершит чтолибо в качестве представителя, что не дозволено ни грамотами, ни законами, то это является его собственным актом, а не актом всего тела или какого-нибудь другого его члена помимо него. Ибо за пределами, ограниченными грамотами или законами, он не представляет никого, кроме своей личности. Но то, что он совершает в соответствии с грамотами и законами, является действием каждого члена политического тела, ибо за каждый акт суверена ответственным является любой подданный, так как суверен является неограниченным уполномоченным своих подданных, а акт того, кто не отступает от грамоты суверена, является актом суверена, и посему ответственность за него ложится на каждого члена тела.

Если представителем является собрание, то его действия являются действиями только тех, кто их санкционировал. Если же представителем является общее собрание, то всякое постановление этого собрания, противоречащее грамотам или законам, является актом этого собрания, или политического тела, а также актом каждого члена этого собрания, который своим голосом способствовал принятию постановления, но оно не является актом такого члена собрания, который, присутствуя на собрании, голосовал против или отсутствовал, если только не голосовал за при посредстве доверенного лица. Постановление является актом собрания, ибо оно принято большинством голосов, и, если это постановление преступно, собрание может быть подвергнуто наказанию, соответствующему его искусственному характеру. Оно может быть, например, распущено, или лишено грамоты (что для таких искусственных и фиктивных тел есть смертная казнь), или (если собрание имеет общий капитал) подвергнуто денежному штрафу. Ибо физическому наказанию политическое тело не может быть подвергнуто по самой своей природе. Члены же собрания, не подавшие своего голоса за, не виновны, потому что собрание