Проблемы историко-философской науки. М., «Мысль», 1969. - Ойзерман Т. И

происходит? Для ответа на этот вопрос он прибегал к известному и, как казалось, совершенно понятному представлению о душе. Так же поступал и Гераклит, утверждавший, что пьяный едва держится на ногах по­ тому, что душа его, которая по природе своей есть са­ мый сухой, яркий огонь, становится влажной.

Лукреций спрашивал: почему вода в море соленая? И отвечал: море потеет, а пот, как известно, соленый*. Древние римляне не обходились без соли в своей до­ вольно утонченной кулинарии, но они не знали, как образуется соль. Для ответа на этот вопрос необходимы были научные представления о химических элементах и их соединениях, а также эксперименты, постановка которых предполагает определенный уровень знания. Древние мудрецы не знали этого, и их ответы осно­ вывались на весьма рискованных аналогиях. Совре­ менному человеку трудно понять, почему мыслители древности и средневековья считали свои по меньшей мере недостаточно обоснованные предположения твердо установленными истинами. Ведь они уже различали мнения и истины, но каждый, по-видимому, полагал, что мнения исходят от других, от «толпы».

Платон говорил: «Когда человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос — при условии, что вопрос задан правиль­ но» (84, 348—349). Можно согласиться с тем, что наво­ дящие вопросы скрытым образом содержат в себе ответ. Но Платон ведь говорит об ответе на любой вопрос, ме­

тельно, не разграничивал педагогические вопросы, кото­ рые ставятся относительно известного уже содержания знания, и вопросы исследовательские, постановка кото­ рых в лучшем случае может лишь ориентировать относительно еще неизвестного, непознанного.

Формирование специальных научных дисциплин не­ отделимо от развития особых методов наблюдения, ис-

* Эту особенность античной философии высоко оценивает В. И. Ленин в своем конспекте книги Ф. Лассаля о Гераклите: «Иногда прямо прелестна по своей детской наивности философия древних и Гераклита, например, стр. 162 — «чем объяснить, что моча тех, которые поели чеснока, пахнет чесноком?»» (3, 29, 306).

189

следования, проверки, благодаря которым ученый от­ крывает недоступные обыденному опыту явления и от­ ношения между ними. По мере развития частных наук сама постановка теоретических вопросов все более ста­ новится таким же результатом исследования, как и от­ веты на эти вопросы, т. е. теряет форму непосредствен­ ности. Поэтому специальные теоретические вопросы возникают только в голове специалиста, и лишь для него они непосредственно интересны. Здесь, как и в дру­ гих сферах научной деятельности, неизбежно сказы­ ваются последствия общественного разделения труда.

Итак, если специальные научные дисциплины в ходе своего развития все более удаляются от непосредствен­ ного (обыденного) опыта, то философия всегда тесно связана с ним, а значит, и с теми вопросами, которые им порождаются. Это относится не только к материа­ листическим учениям, но и к самым абстрактным идеа­ листическим теориям, которые, как кажется на первый взгляд, совершенно отрываются от земли*.

Обыденный опыт говорит нам о многих чрезвычайно важных вещах, в частности о том, что люди рождаются и умирают, засыпают и пробуждаются, переживают ра­ дости и горести, по-разному относятся друг к другу, любят и ненавидят, стремятся добиться различных це­ лей, стареют, болеют и т. д. Было бы наивно полагать, будто бы эти факты, которые стремились постигнуть уже первые философы, не представляют интереса для философии наших дней. Эти факты стали, правда, пред­ метом специального научного исследования. И тем не

* Ортега-и-Гассет, который с позиций идеалистической «фи­ лософии жизни» полемизирует с «духом абстракции», вполне ре­ зонно замечает: «Обыкновенные люди думают, что очень легко оторваться от реальности, в то время как это поистине самая труд­ ная вещь на свете. Легко сказать о вещи или нарисовать вещь, которая полностью лишена смысла, то есть непознаваема, ибо для этого достаточно поставить слова одно за другим, без какой-либо взаимной связи, как это делали дадаисты, или нарисовать беспо­ рядочные линии. Но чтобы быть в состоянии сконструировать не­ что не являющееся копией «естественного» и тем не менее обла­ дающее каким-то содержанием, необходима самая утонченная ода­ ренность» (96, 457). Эти слова — своеобразная апология идеализма, который отвергает идею о т р а ж е н и я действительности и вме­ сте с тем создает спекулятивные конструкции, отнюдь не лишен­ ные определенного смысла.

190

менее они интересуют всех и поэтому не могут не при­ ковывать внимания философов.

Философию прежде всего интересует то, что извест­ но всем, но что тем не менее остается непознанным, не­ понятным. «Известное вообще, — от того, что оно из­ вестно, еще не познано», — говорит Гегель (27, 4, 16). Человек, начиная рассуждать об известном, но непо­ знанном, превращает в проблему то, что до этого ему представлялось ясным главным образом потому, что он о нем не задумывался. Каждый знает, что от лоша­ дей рождаются лошади, из вишневой косточки выра­ стает вишневое дерево и т. д. Античный философ, исхо­ дя из подобных, известных каждому фактов, приходил к обобщениям: подобное возникает из подобного, все порождается определенными началами («семенами ве­ щей»), из ничего ничего не возникает, ничто не превра­ щается в ничто. Эти абстрактные положения — выводы из обыденного опыта, хотя их и отличает такая широта обобщения, которая не может быть оправдана его огра­ ниченными данными.

Античный атомистический материализм, опираясь на данные обыденного опыта, вместе с тем решительно выходит за его пределы. Аргументы атомистов показы­ вают, что спекулятивные представления об абсолютно плотных атомах и абсолютной пустоте служат для объяснения таких фиксируемых обыденным опытом фактов, как движение тел, различия удельного веса ве­ ществ и т. п, В этой связи С. И. Вавилов замечает: «Естественнее всего думать, что атомизм древних яв­ лялся не какой-то поразительной догадкой, угадыва­ нием будущих судеб науки, а качественной формули­ ровкой, вытекавшей почти неизбежно и однозначно из повседневных наблюдений» (23, 45).

Мы видим, что первых философов интересует то, что больше всего знакомо каждому, к чему настолько привыкли, что не приходит в голову спрашивать о нем, И то, что философия начинается с теоретического рас­ смотрения мира, открытого для всех, — великий шаг в интеллектуальном развитии человечества, ибо до это­ го окружающий человека мир был в сущности затянут туманом религиозных представлений. В этом смысле философия открывает мир, который все видят, воспри­ нимают, но еще не сознают как подлинно реальное, по

191

сравнению с ирреальным, о котором столь уверенно по­ вествует религиозное предание.

Люди на каждом шагу сталкиваются с явлениями, которые им хорошо известны, но настолько непонятны, что они даже не догадываются об этом. Эти привычно наблюдаемые явления можно сравнить с восприятиями, которые не доходят до порога сознания. Но вот человек задумывается о знакомом, привычном, близком. Поче­ му? Почему огонь жжет, а лед холодит? Почему бро­ шенный камень возвращается на землю? Человек начи­ нает философствовать потому, что известное, близкое становится вдруг загадочным, и эту загадку он пытает­ ся разрешить. Его, например, интересует, чем отличает­ ся сновидение от яви? Этого вопроса не возникает у не­ философа, который абсолютно убежден в том, что нико­ гда не спутает то, что ему приснилось, с тем, что было наяву. Едва ли философу не хватает такого убеждения, но он требует, чтобы оно было обоснованным, чтобы различие между этими явлениями было установлено не на основе личных впечатлений, а исходя из определен­ ного критерия реальности.

В произведениях многих философов древности и но­ вого времени мы находим разъяснение таких психиче­ ских состояний, как радость, горе, сострадание, гнев, уныние, надежда, гордость, презрение и т. д., несмотря на то что каждый человек, не занимаясь философией, на основании собственного опыта безошибочно отли­ чает любое из этих состояний от другого. Но философ стремится вскрыть внутреннюю связь между различны­ ми психическими состояниями. Он, например, выделяет чувства удовольствия и неудовольствия, которые рас­ сматриваются им как основные, элементарные аффек­ ты. Он пытается свести многообразие человеческих аф­ фектов к различным модификациям удовольствия или неудовольствия, т. е. вскрыть формы всеобщности, при­ сущие чувственности, выявить единство всех ее прояв­ лений, оценить этически, исходя из представления о том, что составляет наибольшее благо для человека, ка­ ждый из этих аффектов и тем самым обосновать опре­ деленный нравственный идеал.

Согласно древнегреческой мифологии, души умер­ ших опускаются в подземное царство Аид, где каждая из них получает награду или наказание за свои земные

192

дела. Античных философов (не только материалистов, но и идеалистов) это утверждение не удовлетворяет именно потому, что оно только утверждение, и притом безапелляционное. Даже те из них, которые согласны с ним, остаются неудовлетворенными, так как всякое утверждение относительно неочевидных вещей должно быть обосновано. Необходимость обоснования непосред­ ственно осознается в форме вопросов. Что такое душа? Чем отличается она от тела? Возможно ли независимое от тела существование души? Существовала ли душа до рождения человека? Будет ли она существовать по­ сле его смерти? Почему? Чем отличается смерть от жизни? Является ли смерть абсолютным злом? Или, может быть, она вообще есть не зло, а благо? Следует ли бояться смерти? Как победить страх смерти? Все эти вопросы возникают из повседневного опыта, как только начинают его анализировать и тем самым отличать от религиозного объяснения явлений, исключающего по­ становку вопросов, на которые человек хочет ответить сам. А раз человек сам отвечает на вопросы, и притом на такие вопросы, которые не ставились до него или которые он ставит по-новому, тем самым он становится философом. И тогда оказывается, что, исходя из обы­ денного опыта и сформировавшихся на его основе пред­ ставлений, он приходит к выводам, которые так или иначе противоречат этим представлениям. Это противо­ речие должно быть разрешено. Но обыденный опыт слишком ограничен. Необходимо обратиться к истори­ ческому опыту — опыту всего человечества, бесчислен­ ные поколения которого передают друг другу накоплен­ ные знания. Необходимо обратиться к многочисленным частным наукам: каждая из них в своей, правда огра­ ниченной, области добывает объективные истины. Исто­ рия философии свидетельствует, однако, о том, что фи­ лософы весьма редко отваживались ка этот решитель­ ный шаг.

Мы видим, таким образом, что философия никогда не теряет интереса к свидетельствам обыденного опыта, к вопросам, которые им порождаются. Это своеобразие философии, проливающее свет на происхождение зна­ чительной части философских проблем, совершенно превратно истолковывается идеализмом. Мы рассмо­ трим некоторые идеалистические интерпретации сущ-

ности философских проблем, так как это поможет выяс­ нить их действительную специфику.

А. Бергсон, явно мистифицируя нерасторжимое единство познания и жизни, которую он превращает в сущность всего существующего, утверждает, что основ­ ные философские вопросы принципиально неразреши­ мы бездушными, чуждыми непосредственной жизни научными методами. Естественнонаучная теория вре­ мени, с точки зрения Бергсона, не постигает его по­ длинной природы — длительности, становления, кото­ рые открываются лишь независимому от науки жизнен­ ному чувству, интуиции, инстинкту. Неспособность науки решать философские проблемы, и в первую оче­ редь проблему становления, вытекает, по мнению Берг­ сона, из природы мышления, которое может предста­ вить себе движение лишь как сумму состояний покоя, ибо «механизм нашего обыденного познания имеет ки­ нематографический характер» (14, 262), а наука в прин­ ципе ничем не отличается от обыденного познания. «Современная наука, — говорит он, — как и древняя, пользуется кинематографическим методом. Она не мо­ жет поступать иначе: всякая наука подчинена этому закону» (14, 282). А. Бергсон, писавший эти строки в начале текущего столетия, по-видимому, не догадывал­ ся, что развитие кинематографической техники и при­ менение ее в биологии, физике, астрономии и других науках откроет новые возможности для более глубокого познания процессов движения, изменения, роста.

Экзистенциализм, фиксируя постоянную близость философии к «человеческой реальности», пытается до­ казать, что философские проблемы в отличие от науч­ ных всегда имеют личное значение, личностный смысл. Указывая на тенденцию науки превращать все налич­ ное в предмет специального исследования, на прогрес­ сирующую дифференциацию научных знаний, их тех­ нологическое значение, экзистенциализм утверждает, что научные проблемы относятся лишь к вещам, в то время как философские обращены к бытию, которое не может стать предметом научного исследования именно потому, что оно лишено формы предметности.

То, что изучает наука, находится-де вне человече­ ской экзистенции, между тем как философия, по сло­ вам К. Ясперса, «вопрошает о бытии, которое познается

194

благодаря тому, что сам я есть» (144, 324). Наука, гово­ рит Ясперс, не способна указать цели жизни или отве­ тить на вопрос о собственном смысле; ей чужды такие проблемы, как бог, свобода, долженствование. Г. Мар­ сель, развивая тот же мотив, утверждает, что наука за­ нимается проблемами, а философия — тайнами.

Если вдуматься в экзистенциалистскую трактовку специфики философских проблем, то становится ясным, что экзистенциализм абсолютизирует и мистифицирует не только связь философии с обыденным опытом, но и характерные особенности проблематики идеализма и философской проблематики вообще. Разумеется, многие философские проблемы, особенно в той форме, в какой они ставятся идеализмом (и, в частности, экзистенциа­ лизмом), действительно чужды наукам. Но одно дело констатировать этот факт, а другое — возводить его в норму для всей философии.

Экзистенциализм превращает философские пробле­ мы в тайны, непостижимые тайны. Это, конечно, не но­ вая для истории философии интерпретация философ­ ских проблем. Апории Зенона, античный скептицизм по существу означали отрицание возможности решения философских проблем. По учению Канта, проблемы, возникающие из основных, априорных метафизических идей, теоретически неразрешимы. Учение Канта об ан­ тиномиях заключало в себе убеждение, что превраще­ ние философской проблемы в антиномию означает до­ стижение предела, за которым уже невозможно теоре­ тическое исследование. Положение Н. Гартмана о неразрешимом остатке, сохраняющемся во всякой фи­ лософской проблеме, является смягченным вариантом этой идеи Канта.

Экзистенциализм стремится по-новому интерпретиро­ вать старое положение о принципиальной неразрешимо­ сти философских проблем. Исследование философской проблемы с этой точки зрения заключается лишь в том, чтобы сделать ее «открытой» сознанию, т. е. осмыслить ее непреходящий смысл. В этой открытости философ­ ской проблемы, не претендующей на решение, заклю­ чается ее экзистенциальная истина, т. е. истина для че­ ловека, но отнюдь не объективная, «безличная», по терминологии экзистенциалистов, истина. Наука же ре­ шает проблемы, «закрывая» их, сдавая в архив, теряя

195

к ним интерес. Это вполне оправдано, поскольку наука не имеет дела с «человеческой реальностью». Даже то­ гда, когда она исследует человека, ее предметом оказы­ вается нечто вещное. Сущность философии, с точки зре­ ния экзистенциализма, заключается поэтому не в отве­ тах на поставленные вопросы, а в самом способе вопро­ шания. Близкий к экзистенциализму П. Риккер катего­ рически заявляет: «Великий философ — это тот, кто открывает новый способ спрашивать» (163, 78).

Не трудно увидеть, что экзистенциализм абсолюти­ зирует одну из действительных особенностей философ­ ских проблем: они первоначально осознаются как во­ просы, которые мыслитель ставит действительности и тем самым самому себе. Историческое начало филосо­ фии существенно не своими утверждениями или кон­ статациями, а теми вопросами, которые в них содер­ жатся. Когда Фалес утверждает, что все происходит из воды и в воду же обращается, то самым интересным в этом убеждении оказывается вопрос: не образуется ли, не состоит ли все существующее из одного и того же, не есть ли все чувственно воспринимаемое многообразие вещей лишь способ существования чего-то одного?*

Анаксимандр, Анаксимен, Гераклит отвечают на тот же самый вопрос. Оригинальность этих мыслителей не в том, что один берет за первоначальное «неопреде­ ленную материю», другой — воздух, третий — огонь, а в том, что, развивая поставленный Фалесом вопрос, они спрашивают: какими свойствами должно обладать это одно, чтобы из него могло возникнуть многое? Элеаты отрицают, что чувственно воспринимаемое многообра­ зие могло возникнуть из одного или многих чувственно воспринимаемых первоначал. Их основное убеждение можно сформулировать как вопрос: не возникает ли чувственно воспринимаемое из того, что не восприни­ мается чувствами и не обладает свойствами чувственно воспринимаемых вещей?

вать в качестве научной гипотезы, а отнюдь не в качестве абсурд­ ной гипотезы. Двадцать лет назад взгляд, что все состоит из водо­ рода, который составляет две трети воды, был признанной точкой зрения» (87, 44),

196

В. Гейзенберг указывает, что естествоиспытателя в философии «интересуют прежде всего постановки во­ просов и только во вторую очередь ответы. Постановки вопросов кажутся ему весьма ценными, если они оказы­ ваются плодотворными в развитии человеческого мыш­ ления. Ответы же в большинстве случаев носят прехо­ дящий характер, они теряют в ходе времени свое зна­ чение, благодаря расширению наших знаний о фактах» (28, 61). В подтверждение своей мысли В. Гейзенберг ссылается прежде всего на Демокрита и Платона, под­ черкивая, что для современного учения об элементар­ ных частицах постановки вопросов, имевшиеся в тео­ риях этих мыслителей, сохранили свое выдающееся значение, в то время как ответы древнегреческих фило­ софов, естественно, утеряли свою ценность. В. Гейзен­ берг совершенно прав, полагая, что философские про­ блемы перерастают по своему значению те исторически ограниченные их решения, которые давались филосо­ фами и (добавим от себя) также естествоиспытателями. Однако ближайшее рассмотрение этих поставленных в далеком прошлом вопросов показывает, что они сохра­ нили свое значение для нашего времени, поскольку их конкретизировали, развивали, а это было возможно по­ тому, что на них так или иначе отвечали.

Было бы наивно ожидать не только от философов древности, но и от философов XVII—XVIII вв. научных ответов на вопросы, которые они поставили. Гораздо более удивительно другое: в учении Анаксагора о го­ меомериях высказана гениальная догадка о молекуляр­ ной структуре материи, а в учении Левкиппа — Демо­ крита — мысль о существовании атомов. История алхи­ мии, так же как и история античной или средневековой философии, оставила в наследие последующим поколе­ ниям исследователей ответы, которые имеют значение главным образом как вопросы. Но то, что экзистенциа­ листы выдают за вечный закон развития философии, в действительности характеризует лишь определенные эпохи становления философского, а также естественно­ научного знания. Это не вечная судьба, а конкретная история философских проблем, которая позволяет про­ следить развитие не одних лишь вопросов, но также и ответов. Глубоко ошибается поэтому Э. Шпрангер, ко­ гда он вполне в духе экзистенциализма заявляет: «Ни-

197

кто не получает в философии ответа, который был бы умнее, чем вопрос, который он поставил» (169, 563). В одной исторической ситуации вопросы, которые ста­ вит философия, существеннее, чем ответы, которые она на них дает, в другой исторической ситуации — иная картина.

Экзистенциалистская девальвация философских ответов есть возрождение скептического истолкования результатов философского развития, необоснованное распространение тенденций, неизбежных для опреде­ ленных этапов развития философии, на природу фило­ софского знания вообще. Экзистенциалистская фило­ софия ограничивает свою задачу скрупулезным ана­ лизом вопросов. И это понятно, поскольку экзистенци­ ализм отрицает значение научных данных для ответа на вопросы. Экзистенциалисты, например, утвержда­ ют, что проблема человека стала особенно острой и от­ веты на составляющие ее вопросы все более затрудни­ тельными, несмотря на то что в наши дни десятки на­ учных дисциплин занимаются изучением человека. При этом они явно не учитывают, что именно много­ образие научных данных о человеке создает естествен­ ные трудности для их философского обобщения, не го­ воря уже о том, что углубление, обострение антагони­ стических противоречий современной эпохи придало проблеме человека особенную актуальность.

Констатация того факта, что философские пробле­ мы первоначально формируются на основе повседнев­ ного опыта людей, становится его искажением, когда обыденный опыт объявляется единственным источни­ ком философских проблем. Такова, в частности, по­ зиция неотомизма: в ином случае ему пришлось бы отказаться от культа «ангельского доктора», учение ко­ торого отразило историческую ограниченность его эпо­ хи и состояние научных знаний того времени.

Американский неотомист М. Адлер утверждает, что философия, философские проблемы связаны «лишь с обыденным опытом человечества, который один и тот же у всех людей, повсеместно и во все времена» (129, 171). Из этого положения о неизменном, одинаковом для всех времен и народов «ядре обыденного опыта» М. Адлер заключает, что проблемы философии не име­ ют отношения к проблемам науки и решение этих про-

198