khrolenko_a_t_bondaletov_v_d_teoriya_yazyka

В. Клемперер, во времена гитлеризма отслеживавший со стояние немецкого языка в Германии, в своей книге бестсел лере «Язык Третьего рейха: из записной книжки филолога», вышедшей в свет сразу же после Второй мировой войны, убе дительно показывает, как язык Третьего рейха после 1933 г. из языка группы превращается в язык нации, т.е. вторгается во все общественные и частные сферы жизни — политику, юрисдикцию, экономику, искусство, науку, образование, спорт, семью, детские сады и ясли. Этот язык подчиняет себе и армию. В документальной повести «Чужие и свои» М. Чер ненко, в годы войны угнанного в Германию, есть заметка об особенностях немецкого языка того времени. Так, слово «фю рер» стало повсеместным. Директор фабрики именовался Betriebsfьhrer ‘вождь предприятия’, управляющий любой кон торой — Geschaeftsfьhrer. Даже машинист тепловоза называл ся Lokomotiv— или даже Locfьhrer.

Язык Третьего рейха, пишет В. Клемперер, беден, как ни щий. Везде и всюду используются одни и те же клише, одни и те же интонации. Предельно организованная тирания следит за тем, чтобы учение национал социализма не подвергалось искажению нигде, в том числе и в языке. Из за своей нище ты, делает вывод немецкий учёный, новый язык становится всемогущим.

Наши соотечественники в советское время недоумевали, почему «великий и могучий» русский язык беспрестанно бед нел, искали причины резкого его обнищания, пытались это му воспрепятствовать и не понимали, что помешать этому в условиях тоталитарного государства принципиально невоз можно. Русский язык неуклонно превращался в «советский язык», в основе которого лежал «партийно хозяйственный диалект». Корней Иванович Чуковский, говоря о переводчи ках художественной литературы, грустил: «Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них всегда лошадь. По чему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной, не скакун...? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке — ху дой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуп лый, не тощий? Многие переводчики думают, что девушки

321

бывают только красивые. Между тем они бывают миловид ные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой — и мало ли еще какие!» (Чуковский К.И. Высокое искусство). О постоянном обеднении словаря прессы говорят статисти ческие наблюдения. Индекс разнообразия (количество лек сем в речевом отрывке из тысячи слов) менялся так: 1911 г. — 112—114, 1940 г. — 54, 1945 г. — 58, 1961 г. — 54.

Зарождение «советского языка» гениально отразили М. Зощенко, Н. Заболоцкий и А. Платонов. «Им принадлежит первенство в попытках особого описания людей неописуе мых, странных, говорящих на языке, который можно было бы назвать языком управдомов» [Мамардашвили 1991: 48].

Великий русский писатель Иван Бунин одним из первых показал, как приход новой идеологии отражается на языке: «...Образовался совсем новый, особый язык... сплошь состо ящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании. Всё это повторяется прежде всего потому, что одна из самых отличительных черт революций — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» [Бунин 1990: 91]. Аналогичные наблюдения были сделаны и во времена Великой французской революции. Французские авторы О. Кабанес и Л. Насс в книге «Револю ционный невроз» выделяют специальный отдел «Фанатизм языка», состоящий из двух глав — «Уравнительное “ты”» и «Возникновение прозвища “гражданин”». Авторы делают вывод о том, что революция отразилась не только на учреж дениях и на людях, но и на самом языке. Санкюлотный го вор жаргон стал обязательным для всех. Обязательным ста ло вскоре и обращение на «ты», которое оказалось неразлуч ным с грубостью [Кабанес, Насс 1998: 459, 463].

«Обезьяна» начинается со сквернословия. По мнению ис торика, волна матерной брани в советской России «была выз вана перенесенными тяжелыми испытаниями, скудостью жизненных благ, недостатком образования и общей культу рой. Но во многом эту волну поддерживало и, так сказать, вдохновляло обильное сквернословие на высшем уровне вла

322

сти, когда высокие партийные чиновники, министры, а за ними и все нижележащие ступени партийно бюрократичес кой пирамиды считали сквернословие в присутствии подчи ненных «хорошим тоном» и верным показателем «близости к народу» и отсутствия всякого зазнайства. Особенно часто был в ходу вульгарный синоним слова «проститутка», упот реблявшийся независимо от пола человека, и обвинение в го мосексуализме, особенно обидное, когда оно адресовалось лицу, не замеченному в каком либо извращении. Функции, выполнявшиеся ругательствами, были разнообразными. Бранные слова вызывали у оскорбляемого человека негатив ные чувства, причиняли ему моральный урон, принижали его в собственных глазах. Одновременно ругательство возбуждало и подбадривало самого его автора. Ругательство служило также одним из самых простых и удобных способов разрядки, сня тия напряжения. К ругательствам обращались также, чтобы показать принадлежность к определенной социальной груп пе, наладить «непринужденное общение», продемонстриро вать, что ты «свой». И, наконец, бранные слова иногда слу жили не для оскорбления, а для похвалы» [Ивин 1997: 267]. Одним словом, «матерились так густо, что обычное слово вро де «аэроплана» резало слух, как изощренная похабщина», — свидетельствует поэт [Бродский 1999: 14].

Однако не следует думать, что господство мата в общении людей свойственно только россиянам советской эпохи. При страстие к ругательствам — характерная черта коллективис тических обществ. Блестящий знаток истории и культуры Европы средних веков Й. Хейзинга в книге «Осень Средне вековья» пишет об «эпидемии ругательств» в средневековом европейском обществе: «В позднем Средневековье ругань ещё обладает той привлекательностью дерзости и высокоме рия, которые делают её сродни чему то вроде благородного спорта... Один другого старается перещеголять по части ост роты и новизны бранных выражений; умеющего ругаться наиболее непристойно почитают за мастера. Сперва во всей Франции... ругались на гасконский или английский лад, за тем на бретонский, а теперь — на бургундский... Бургундцы

323

приобрели репутацию наипервейших ругателей» (Цит. по: [Ивин 1997: 176—177]). Симптоматично, что в 1397 г. во Фран ции был обнародован ордонанс (указ) о наказании за руга тельства через рассечение верхней губы и отрезание языка. В советском тоталитарном обществе сквернословие офици ально не пресекалось, как не пресекается в современной Рос сии сейчас.

Яркой приметой тоталитарных языков является их клиши рованность, стремление использовать готовые речевые бло ки. Клише новояза, как правило, ориентированы на абстрак тный, условный референт (объект), либо на референт отсут ствующий [Земская 1996: 23]. Пример такого рода — слово выборы в советское время, когда выбора фактически не было. Когда же времена изменились и выбор стал действительно выбором, то появилось тавтологическое по существу слово сочетание альтернативные выборы. «Язык этот состоит из каких то потусторонних неподвижных блоков, представляю щих собой раковые образования. В самом деле: ну как можно мыслить, например, такими словосочетаниями: «овощной конвейер страны»? За этим языковым монстром сразу воз никает образ этаких мускулистых, плакатных молодцов у кон вейера. Увидеть же или помыслить о том, что в этот момент происходит с овощами, решительно невозможно. Вы сразу как бы попадаете в магнитное поле и несётесь по нему в на правлении, заданном его силовыми линиями» [Мамардашви ли 1990: 167]. Не случайно, что особенно много блоков было в советском философском языке, который напрямую обслужи вал идеологические потребности тоталитарного строя: «Тек сты чудовищной скуки, написанные на языке, который мож но назвать деревянным, полным не слов, а каких то блоков, ворочать которые действительная мысль просто не в состоя нии» [Мамардашвили 1991: 50].

Тоталитарный язык ориентирован на сокрытие правды, а потому он полон эвфемизмов, таких, например, как воин!ин! тернационалист, ограниченный контингент советских войск в Афганистане и др. из «советского языка», министерство мира (о Министерстве обороны), радлаг (лагерь радости — о

324

каторжном лагере) из новояза Дж. Оруэлла. «...Пропаганда...

отличается особым презрением к фактам как таковым» [Арендт 1996: 462].

Слова тоталитарных языков лишаются смысла, асемантизи руются. Так, одним из самых частых слов советского периода было слово план. «О каком плане, — недоумевал М.К. Мамар дашвили, — идёт речь, когда используется словосочетание «перевыполнить план»? План, который перевыполняют, не есть план» [Мамардашвили 1990: 205]. План лишен своего об щепринятого смысла и на самом деле обозначает механизм внеэкономического принуждения. Столь же далеки от при вычного смысла речевые образования морально!политичес! кое единство народа, ошибки, отклонения, необоснованные репрессии (как будто бывают обоснованные), ложный навет, перегибы и т.п.

Все тоталитарные языки обнаруживают особое пристрас тие к сложносокращенным словам (наци, гестапо, Комин! терн, чека, агитпроп и др.). Сокращение слов, полагал Дж. Оруэлл, приводит к утрате ими культурно исторической кон нотации, а это как раз и есть одна из целей новояза — выр вать личность из контекста прежней культуры, лишить его способности размышлять. «Слова «Коммунистический Ин тернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн» напоми нает всего лишь о крепко спаянной организации и жёсткой системе доктрин... «Коминтерн» — это слово, которое мож но произнести, почти не размышляя, в то время как «Комму нистический Интернационал» заставляет пусть на миг, но за думаться», — рассуждал Дж. Оруэлл. «...Сократив таким об разом имя, ты сузил и незаметно изменил его смысл, ибо отрезал большинство вызываемых им ассоциаций» [Оруэлл 1982: 205].

Считается, что языковые изменения подобны изменени ям в искусстве и моде, а потому не всегда имеют рациональ ное объяснение. В качестве примера приводили моду на аб бревиацию в первые годы после октябрьского переворота 1917 г.

325

К.И. Чуковский записывает в дневнике: «Теперь время сокра щений: есть слово МОПС — оно означает Московский Ок руг Путей Сообщения. Люди, встречаясь, говорят: ЧИК, — это значит: честь имею кланяться» [Чуковский 1990: 156]. По мне нию русского лингвиста С.И. Карцевского, следившего за изменениями в родном языке из эмиграции, замена полных наименований учреждений аббревиатурами — это стремле ние придать им «революционный», «рабоче крестьянский» вид [Карцевский 1999: 35].

На самом деле причина явления иная, и весьма глубокая. Такое, казалось бы, безобидное языковое явление, как аббре виация, может обнаруживать несколько зловещий аспект. Ли тературовед В. Турбин заметил, что сущность аббревиации — сокращение жизни слова (имени, понятия), сокращение его длительности, устранение его тела. Аббревиация — одна из разновидностей казни слова (эта казнь активна в то время, когда в обществе осуществляются массовые репрессии). Аб бревиатуры, продолжает В. Турбин, могут рождаться только в обществе, которое не верит в некое продолжение себя [Тур бин 1996: 88—89]. О «дурацких словах с отъеденными хвоста ми типа продмаг, завуч, домуправ» вспоминает Вас. Катанян [Книжное обозрение. 1997. № 31. С. 6].

Тоталитарные режимы единодушно дискредитируют клю чевые слова культуры, ставят их под сомнение, отсюда оби лие иронических кавычек у нацистов и незначительное ко личество утверждающих восклицательных знаков. Этот же режим рождает и ключевые слова своей эпохи. Об одном та ком слове — халтура — рассуждает лингвист [Карцевский 1999: 34—38]. Много интересного расскажет не так давно из данный «Толковый словарь языка Совдепии» [Мокиенко, Никитина 1998].

Парадоксально, но факт: тоталитаризм поставил убеди тельный эксперимент, выявляющий неразрывную связь язы ка с мышлением. М.К. Мамардашвили объясняет это обстоя тельство следующим образом: «В языке как таковом есть всё. Что бы вы ни помыслили, в том числе и новое, вы должны это новое назвать. Вы называете помысленное словом, а слово

326

уже существует. И если представить, что наш язык, имеющий в себе всё, заполнился внеисторическими образованиями, этакими потусторонними блоками, то необходимо признать, что если я, например, что то испытав, лично пережив, хочу сейчас это высказать, то я оказываюсь в ситуации, когда изоб ражение этого моего высказывания уже существует. Более того, это изображение мне говорит: то, что ты помыслишь и почувствуешь, должно быть вот таким.... Опутывая нас сло вами блоками, ирреальный мир начинает властвовать над нами, не имея на то никаких прав...» [Мамардашвили 1991: 50—51].

Предназначениеновояза—сузитьгоризонтымысли,авпре деле — разрушить язык, чтобы стала невозможной сама мысль. Чем меньше слов, тем меньше искушение задуматься. Задача тоталитарного языка состоит в том, чтобы сделать речь — в осо бенности такую, которая касается идеологических тем, — по возможности независимой от сознания. В конце концов, иро низирует Дж. Оруэлл, членораздельная речь будет рождать ся непосредственно в гортани, без участия высших нервных центров [Оруэлл 1982: 206]. Идеал такого развития — «рече кряк».

Новояз перестаёт быть языком личности. «В пространстве этого языка почти нет шансов узнать, что человек на самом деле чувствует или каково его действительное положение» [Мамардашвили 1990: 201]. Тоталитарный язык — это риту альное действие унифицированной массы, язык массового фанатизма. В. Клемперер отмечает, что само слово «фана тизм» в фашистской Германии лишается привычной для нор мального языка отрицательной коннотации; напротив, гитле ровцы полагали фанатизм национальным благом. Язык мысль превращается в язык заклинание. В новоязах нет различия между устной и письменной речью. Преодоление мыслитель ной и языковой конкретики приводит к господству «историч ности». Рейх может быть только тысячелетним, а решения партийных съездов — историческими и судьбоносными. Х. Арендт объясняет это тем, что «язык пророческой научности соответствует желаниям масс, потерявших своё место в мире

327

и теперь готовых к реинтеграции в вечные, всеопределяющие силы, которые сами по себе должны нести человека, как плов ца, на волнах превратности судьбы к берегам безопасности» [Арендт 1996: 462].

Господствующий язык тоталитарного режима встречает в обществе внутреннее противодействие, которое реализу ется в различных формах. Это может быть, во первых, свое образный антитоталитарный язык, образец которого на при мере социалистической Польши описан лингвистом А. Веж бицкой. Такой язык складывается из новых экспрессивных слов, которые легко усваиваются и широко употребляются потому, что вкладываемое в них говорящими прагматическое значение легко определить (на подсознательном уровне) с помощью их формальных и синтаксических связей с другим словами [Вежбицкая 1993: 123].

Во вторых, возможен индивидуальный антитоталитарный протест писателя или поэта, о котором пишет Ф. Искандер: «Талантливый поэт или уходит в подполье главной частью своеготворчества,илизашифровываетстихи,приэтомсампро цесс зашифровки превращается в часть поэтического вдохно вения. Находка шифра приравнивается к политической наход ке» [Искандер 1992: 3]. Для репрессированного А.И. Солже ницына своеобразным протестом против языка тоталитарной культуры явилась идея «языкового расширения». Мат в ус тах масс в каком то смысле служит противоядием преимуще ственно «позитивному», навязчивому монологу власти. Прав да, добавляет автор этих слов И. Бродский, в повседневной русской речи объем этого противоядия превышает лечебную дозу [Бродский 1999: 212].

В третьих, формой противодействия может стать использо вание языка одной из субкультур — лагерного жаргона. Лагер ный новояз возник на основе воровского жаргона 1920 х гг., которым одно время увлекались поэты конструктивисты (на пример, Илья Сельвинский). Писатель фантаст Сергей Сне гов в очерке «Язык, который ненавидит» характеризует от личительные черты лагерной речи как речи ненависти, пре зрения, недоброжелательства, обслуживающей вражду, а не

328

дружбу, выражающей вечное подозрение, страх предатель ства, ужас наказания, речи глубоко пессимистичной, уверен ной в том, что все вокруг мерзавцы и ни один человек не зас луживает хорошего отношения. Это «уродливый, пугливый, скрытный, предательский, жестокий, двусмысленный, гнус ный, глубоко укоренившийся роковой язык» (Гюго В. Отвер женные, кн. 7). Главная методологическая установка — прин цип оскорбления. В лагерном языке нет мышления, нет и воз можности интеллектуальной беседы.

Парадокс состоит в том, что блатной жаргон столь же скуд ный, как и официальный новояз, долгие десятилетия подпи тывал народную речь русского населения Советского Союза. Сотни тысяч возвращавшихся из лагерей сограждан несли жаргон в язык миллионов. Элементы лагерной «фени» ста новились на года модой для молодежи и интеллигенции [Бер динских 1998: 130]. Часть слов лагерного жаргона усилиями публичных политиков и средств массовой информации вош ла в широкий речевой обиход (например, тусовка, разборка, беспредел и др.).

Когда заканчивается время тоталитаризма, новояз не сра зу сходит со сцены. С одной стороны, его элементы долго ещё присутствуют в речи граждан, с другой — он озвучивается в самих формах его преодоления, например, в стёбе, роде ин теллектуального ёрничества. Яркий пример — заголовки в газетах типа: «Призрак бродит по Европе и через СНГ бредёт дальше в Азию» (Литгазета. 1995. 31 мая), «Телевизор как зер кало русской революции» (Известия. 1993. 26 апр.), «Колбаса как зеркало русской революции» (Известия. 1996. 20 нояб.) [Земская 1996: 25]. Тоталитаризм официально дискредитиро ван, но коллективистическое мышление в обществе может сохраняться достаточно долго, определяя его ментальность.

Крайности сходятся. В США, считающихся оплотом демок ратии, когда торжествует идеология прав человека как выс шей ценности, когда общество накладывает табу на многие привычные понятия и слова типа негр (национальное мень шинство), гомосексуалист, лесбиянка (сексуальное меньшин ство) и т.д. и т.п., американский вариант английского языка

329

вдруг приобретает признаки новояза — высокую степень кли шированности, демагогическое манипулирование языком с целью сокрытия подлинного смысла, использование условных эвфемистичных наименований, избегание прямых номина ций, — признаки, в сумме обозначаемые термином полити! ческая корректность. Негр становится афро американцем или афро канадцем, а толстяк — персоной, «имеющей про блемы в горизонтальном измерении» [Земская 1996: 25].

Дополнительная литература

Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. — Екатеринбург, 1995.

Сарнов Б. Наш советский новояз: Маленькая энциклопедия реального социализма. — М., 2002.

• І•

13. СИСТЕМА ЯЗЫКА. ВНУТРЕННЯЯ ОРГАНИЗОВАННОСТЬ ЯЗЫКА

13.1. Понятие системности и структурности

Мысль о том, что язык представляет собой не механичес кую совокупность внутренне независимых явлений, а упоря доченное единство взаимосвязанных и взаимообусловленных элементов, присутствует уже в древнеиндийской граммати ке Панини, в философско лингвистических рассуждениях В. Гумбольдта, в концепции языка как организма А. Шлейхе ра, в работах отечественных лингвистов конца XIX—начала XX в. А.А. Потебня писал: «...Язык... система, есть нечто упо рядоченное, всякое явление его находится в связи с другими. Задача языкознания и состоит именно в уловлении этой свя зи, которая лишь в немногих случаях очевидна» [Потебня 1989: 209]. Системный характер языка выдающийся филолог показывает на примере гласных звуков: «В какое бы необык

330