Чуждая стихия (в. Дубровский и крестьяне)

У Ромео есть друзья: Бенволио, Меркуцио, которого Пуш­кин считал «замечательнейшим лицом изо всей трагедии» и называл «изысканным, привязчивым, благородным»¹.

У Дубровского нет друзей. Крестьяне, ставшие потом раз­бойниками и преданные своему .атаману, остаются для него чуждой стихией. В конце романа, прощаясь со своими «сооб­щниками», Владимир Дубровский говорит им о возможности «провести остальную жизнь в честных трудах и в изобилии»: «Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло». Очевидна несправедливость последних слов, рож­денных горечью поражения, когда отказ от иллюзий ведет Владимира Дубровского к всеобщему недоверию². Пушкин опровергает мнение героя, сказав двумя фразами позже, что «приверженность разбойников к атаману была извест­на». Из всех сословий, кроме дворянства, крестьяне в «Дуб­ровском» изображены наиболее сочувственно.

Чиновники наглы, трусливы, раболепны и тогда, когда подо­бострастно ищут милости Троекурова, и в тех случаях, когда копируют в его отсутствие властную манеру держаться (глава V). Духовенство, как и чиновники, испытывает перед Троекуро­вым «страх и трепет», к смерти и судьбе человеческой относит­ся гораздо более равнодушно, чем к пирогу на поминках.

Крестьяне Кистеневки отзывчивы, верны, решительны и участливы, наделены чувством человеческого достоинства. В романе Пушкина крестьяне оказываются во многом зависи­мы от облика того помещика, которому они принадлежат. Человеческие достоинства кистеневских крестьян отражают искренность, независимость и справедливость семьи Дубров­ских. Люди Троекурова, напротив, наглы (псарь, «известные разбойники», «спокойно ворующие» лес у Дубровского) или тупо бесчувственны (горничная Маши, садовник Степан). Ото­рванность Верейского от родной почвы передана безлюдьем его «замка». «Чистые и веселые избы крестьян», которыми любуется Троекуров, подъезжая к Арбатову, напоминают по­темкинские деревни.

Эта подчеркнутая зависимость крестьян от владельца рож­дена идеей дворянской ответственности за судьбы народа, иде­ей, как мы видим, органической для сознания Пушкина. Од­нако такое рассмотрение социально-нравственных отношений могло привести и к ощущению полной подчиненности, пас­сивности крестьян. В «Дубровском» Пушкин делает значи­тельный шаг к преодолению взгляда на крестьян как на пас­сивную массу.

Н. О. Лернер удачно сопоставил письмо Егоровны молодому Дубровскому и письмо Арины Родионовны Пушкину, показав сходство между ними: сердечный тон, «удивительно народный и живой» язык, мудрость «народных присловий», нежные об­ращения, нетерпеливое желание «свидеться». Для Лернера пись­ма Егоровны и Арины Родионовны идентичны по стилю и смыс­лу: «То же добродушие, та же сердечная заботливость, та же ворчливость, за которой скрывается доброта»¹. Сходство писем обнаруживает реальные источники «Дубровского» и объясняет лирические ноты в обрисовке главного героя.

Однако нам интересны не только совпадения, но и разли­чия, всегда присутствующие, когда речь идет о преображении жизненных впечатлений в искусстве. Эти различия помогают выяснить намерения художника, причины «заострения» жиз­ненного материала в произведении. Сопоставим эти письма, пытаясь разглядеть разницу стиля и смысла, особенно замет­ную при их несомненном сходстве, открытом Н. О. Лернером.

Письмо Егоровны

«Государь ты наш, Владимир Анд­реевич, — я, твоя старая нянька, ре­шилась тебе доложить о здоровье па­пенькином! Он очень плох, иногда за­говаривается и весь день сидит как дитя глупое, а в животе и смерти Бог волен.

Приезжай ты к нам, соколик мой ясный, мы тебе и лошадей вышлем на Песочное. Слышно, земский суд к нам едет отдать нас под начал Кирилу Пет­ровичу Троекурову, потому что мы, дескать, ихние, а мы искони ваши, — и отроду того не слыхивали. Ты бы мог, живя в Петербурге, доложить о том царю-батюшке, а он бы не дал нас в обиду. Остаюсь твоя верная раба, нянька Орина Егоровна Бузырева.

Посылаю мое материнское благосло­вение Грише, хорошо ли он тебе слу­жит? — У нас дожди идут вот ужо друга неделя и пастух Родя помер око­ло Миколина дня».

Письмо Арины Родионовны

«Любезный мой друг Алек­сандр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна — вы у меня беспре­станно в сердце и на уме, и толь­ко когда засну, то забуду вас...

Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю... Я вас буду ожидать и молить Бога, чтоб он дал нам свидеться. Про­щайте, мой батюшка, Алек­сандр Сергеевич. За ваше здо­ровье я просвиру вынула и мо­лебен отслужила, поживи, дру­жочек, хорошенько, самому слюбится. Я, слава Богу, здо­рова, целую ваши ручки и ос­таюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родионовна»¹.

Письмо Арины Родионовны исполнено большей поэтичнос­ти и культуры. Развитость ее чувств контрастирует с наивно-грубоватым стилем письма Егоровны. В письме Арины Роди­оновны «ты» звучит как проявление душевной близости, а в письме Егоровны оно лишь патриархальное, привычное обращение. Так письмо Татьяны к Онегину, в путанице «ты» и «вы» позволяет угадать диалектику чувств. К тому же письмо Арины Родионовны отражает сознание ею своего внутреннего достоинства. Его пишет не «раба, нянька», а «многолюбящая няня». Однако в письме Арины Родионовны наряду с трево­гой за судьбу своего воспитанника слышится призыв к при­мирению с жизнью («поживи, дружочек, хорошенько, само­му слюбится). Егоровна, при всей привычной униженности обращений к барину (для нее «государь ты наш», а не «любез­ный мой друг»), настойчиво требует не смирения, а действий. Покорность, заметная в письме Егоровны, оттеняет тревож­ный смысл письма, т. к. в нем слышится протест против про­извола Троекурова. «Народное присловье» («в животе и смер­ти Бог волен») опровергается желанием защитить свои права, наивная надежда на царя-батюшку соседствует с непокорнос­тью местному владыке-Троекурову.

Та же противоречивость сознания и стихийный протест, прикрытый формой покорности, заметны и в кучере Антоне. На расспросы Владимира Дубровского поначалу Антон отве­чает осторожно, хотя любит своего барина и прослезился при встрече с ним. В начале разговора Антон полуравнодушно рассказывает о ссоре Андрея Гавриловича и Троекурова, со­храняя форму приниженности, но не удерживаясь все же от упрека: «Не наше холопье дело разбирать барские воли, а, ей-богу, напрасно батюшка ваш пошел на Кирила Петровича, плетью обуха не перешибешь». Трезвое сознание всемогуще­ства Троекурова, который «по часту... сам себе судия», как будто ограждает Антона от протеста. Но стоило Владимиру проявить заинтересованность делом и спросить об истинных желаниях крестьян, как Антон стал говорить резко и непри­миримо. Поговорки, вставленные в его речь, дышат уже не покорностью, а насмешкой над господами и теми, кто не хо­чет заметить опасность положения («было бы корыто, а сви­ньи-то будут», «на чужой рот пуговицы не нашьешь»).

В конце разговора Антон выражает готовность к действию энергией жеста («размахнул кнутом»), подтверждая искрен­ность слов: «Мы уж за тебя станем». В речах Антона готов­ность поддержать Владимира Дубровского выглядит не толь­ко преданностью «законному» барину, но и защитой собствен­ных интересов крестьян, не желающих идти к Троекурову, потому что «он с них не только шкурку, да и мясо-то от­дерет».

После похорон отца, когда Владимир исполнен уныния и обреченности (глава V), крестьяне своим возмущением толкают его к действию. Их решимость непреклонна: «Не хотим другого барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим». Видя, что Дубровский не в силах «усовестить окаянных», дворовые бунтуют. Сначала дерзкий голос из толпы настойчиво не соглашается с приказ­ными¹, затем общий «ропот стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли». Энергия, мгновенный раз­лив крестьянского гнева так велики, что Дубровскому с тру­дом удается спасти приказных. Это последняя попытка героя удержаться в рамках законности, остановить бунт мужиков именем государя. Но, в сущности, мирный путь отстаивания своих прав отброшен ходом событий. Гнев крестьян заразите­лен. Слушая их крики, где отчаяние было смешано с предан­ностью, «Владимир смотрел на них, и странные чувства вол­новали его». После бунта, прощаясь с домом, Владимир не может уже освободиться от той силы протеста, которая под­сказана возмущением мужиков: «Нет, нет! пускай же и ему не достанется печальный дом, из которого он выгоняет меня». Владимир стиснул зубы, странные мысли рождались в уме его». Разговор с кузнецом Архипом, в котором решимость соседствует с наивной растерянностью (топор в руках, а сам говорил тихо, «запинаясь»), укрепляет Владимира в решении сжечь дом.

Мысли Архипа оказываются усиленным эхом того, что ду­мал сам Дубровский: «Слыхано ли дело (характерно, что здесь повторены слова возмущенного в суде старика Дубровского — В. М.), подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят на­ших господ с барского двора... Эк они храпят, окаянные; всех бы разом, так и концы в воду». Вот этого последнего желания Архипа Владимир не разделяет, понимая, что «не приказные виноваты». Но злоба не является единственным выражением натуры Архипа. Он может быть и жалостливым, даже кошка — для него «Божия тварь».

Народный характер в «Дубровском» изображен многопланово. Сложное сплетение покорности и мятежности, наивнос­ти и мудрости, доброты и суровости, мужества и беспомощно­сти создает на страницах романа образ бесконечной по глубине народной стихии. Трагедия Дубровского в том, что он не может с нею слиться. Разбойники преданы атаману и послуш­ны его воле. Но и здесь добрые чувства не определяют исхода событий. Дубровский оставляет «шайку».

Как завершающий аккорд этого мотива непреклонности социального жребия, неподвластного добрым чувствам лю­дей, в последней главе романа звучит песня «Не шуми, мати зеленая дубравушка». Здесь уважительный, достойный, даже не без сочувствия друг к другу разговор царя и раз­бойника не отменяет неизбежного приговора — виселицы. Царь как будто хвалит разбойника за мужество его ответа, но «награждает» смертью. Пушкин называет эту песню «ме­ланхолической, старой». В ней есть фольклорное простран­ство, всевременность и обреченность. Недаром Егоровна прерывает пение караульщика, стараясь оградить раненого Дубровского не только от громкого голоса, но и от траги­ческого смысла песни¹.