Суждения критики

Обратимся к истории критического осмысления «Дубровс­кого». Может быть, здесь мы найдем мотивы, способные про­яснить интересующий нас вопрос, позволяющие определить связь идейного смысла романа и его художественной органи­зации.

В. Г. Белинский поначалу отнесся к «Дубровскому» почти восторженно: «Это одно из величайших созданий гения Пуш­кина. Верностию красок и художественною отделкою она (по­весть «Дубровский». — В. М.) не уступает «Капитанской доч­ке», а богатством содержания, разнообразием и быстротою действия далеко превосходит ее»¹. При этом Белинский выде­ляет в «Дубровском» мотив «раздора крестьян», который, по его мнению, вызван тем, что «бары поссорились, а слуги на­чали драться»².

В одиннадцатой статье о Пушкине Белинский уже более аналитически рассматривает «Дубровского». К «дивным ве­щам» в этой повести критик относит «старинный быт русско­го дворянства», который «в виде Троекурова, изображен с ужасающей верностью», обрисовку подьячих и судопроизвод­ства, крестьян, «характера героини, по преимуществу русской женщины». Однако критик находит, что «вся эта повесть силь­но отзывается мелодрамою», «... Дубровский, не смотря на все мастерство, которое обнаружил автор в его изображении, все-таки остался лицом мелодраматическим и не возбуждаю­щим к себе участия». Белинский связывает эту художествен­ную неудачу Пушкина с «пафосом помещичьего принципа», героизацией Дубровского, который «представлен Ахиллом между людьми этого рода»³. Очевидно, Белинскому, приняв­шему сочувствие Пушкина Дубровскому за возвышение ро­мантического героя, роман не представлялся последовательно реалистическим произведением. Вместе с тем он в дальней­шем относит «Дубровского» к тем «поэтическим созданиям, которыми по справедливости всегда может гордиться русская литература и в которых отражается русское общество»⁴.

Колебания Белинского в оценке пушкинского романа были проявлением внутренних сомнений критика, неокончатель­ности его суждений.

«Дубровский» вызвал положительные оценки многих писа­телей и критиков в 40—60-е гг. XIX в. И. С. Тургенев востор­гался «эпическими силами» Пушкина, которые сказались в «создании лица Троекурова»¹.

П. В. Анненков, хотя и находил, что «отчасти романичес­кий конец... разноречит с сущностью всего остального содер­жания», но в целом определял «Дубровского» как «живопись мастера», которая «и теперь поражает соединением истины и

поэзии»².

Тем не менее последующая критика вплоть до нашего вре­мени не отказывается от упрека Пушкину в мелодраматизме, связанном с литературной традиционностью романа.

«Из всех произведений Пушкина в Дубровском» наиболее значителен элемент мелодраматизма, сказывающийся и в чрез­мерной резкости черт главного героя, и в преувеличенной эф­фектности некоторых положений», — писал Н. О. Лернер³.

В 1930-е годы этот мотив получает социологическое обосно­вание: «Чувство внутридворянского антагонизма в значитель­ной мере было родственно самому великому поэту. Отсюда и та несомненная идеализация «Дубровского», которая приво­дит Пушкина на «проторенный тогда путь романтико-аван-

тюрного жанра»⁴.

Невозможность подлинной борьбы и действенного протеста героя, представляющего дворянскую оппозицию, пытающего­ся бунтовать внутри рамок существующего общественного строя, по мнению многих исследователей, была первопричи­ной незавершенности «Дубровского» и перехода Пушкина к работе над «Капитанской дочкой». Мелодраматизм «Дубровс­кого» представлен в литературоведении 30—50-х годов наше­го века, как следствие ложного замысла Пушкина поставить во главе крестьянского мятежа бунтующего дворянина. В той или иной мере эта концепция, ведущая к признанию не толь­ко незавершенности, но и художественной неполноценности пушкинского романа, оказалась «сквозной» почти для всех работ о «Дубровском»¹.

Пожалуй, отчетливее всего эту позицию выразил П. Калец-кий: «Образ Дубровского не мог стать реалистическим, пото­му что основная ситуация романа была нежизненна. Гегемо­ния оппозиционного дворянства в крестьянском восстании была невозможна. Разбой Дубровского и его крестьян имели в действительности разные цели»².

Такое разделение героя и массы вполне соответствовало си­туации пушкинского романа.

В дореволюционном литературоведении безграничность «сравнительного» метода приводила порой к тому, что Дуб­ровского уподобляли тем романтическим разбойникам, кото­рые «брали на себя страдания миллионов, все время чувство­вали, что за ними стоит весь народ...»³. С чем только не срав­нивали «Дубровского»! «Разбойники» Шиллера и роман Вуль­пиуса «Ринальдо-Ринальдини», «Бедный Вильгельм» Г. Штей­на и «Жан Сбогар» Шарля Нодье, «Роб Рой» Вальтера Скот­та, «Фра-Дьяволо» Р. Зотова и «Корсар» Байрона...⁴. Каза­лось бы, Пушкин сам дал повод для этих сопоставлений, прямо упоминая в «Дубровском» романы Радклиф и «Ринальдо-Ринальдини» Вульпиуса. Однако эти упоминания даны не столько для характеристики Дубровского, сколько для того, чтобы показать, какое отношение он вызывает у других пер­сонажей. «Европеец» Верейский говорит: «Куда же девался наш Ринальдо? Жив ли он, схвачен ли он?». Сравнение Дуб­ровского с Ринальдо для Верейского способ иронии над «этим романтическим героем», которого легенды окружают ореолом ужаса и благородства. Цинику Верейскому смешны ужасы (он к тому же очень уверен в себе) и неприятно восхищение благородством. Оттого Верейский и иронизирует.

Стремясь показать, как Марья Кириловна воспринимает Дубровского, как в ее душе сталкиваются сочувствие и страх, Пушкин упоминает о романах Радклиф: «Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из них втайне ему доброжелательствовали, видя в нем героя романи­ческого, особенно Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная таинственными ужасами Радклиф». Нужно не иметь литературного слуха, чтобы не заметить авторской иро­нии в этой фразе, прямо подчеркнутой словом «напитанная».

Мог ли Пушкин, иронизируя над Радклиф, поддаться ее чарам, как семнадцатилетняя Маша Троекурова?

Пушкин часто обнаруживал ложность оценки героя, непра­вомерность слияния его с традиционной литературной мас­кой. Вспомним спор автора романа и светского его собеседни­ка в начале восьмой главы «Евгения Онегина». Вспомним спор с легендой о «безбожном» Дон Гуане в «Каменном госте». Упоминания о «романе ужасов», или разбойничьем романе, Пушкину необходимы именно для того, чтобы оспорить точ­ку зрения персонажей, отделить героя от романтической тра­диции, а не слить с нею.

Попытка рассмотрения «Дубровского» на фоне «разбойни­чьей» темы не приводила к успеху еще и потому, что исследо­ватели искали подобий, а не отличий. Однако в подлинном искусстве есть первозданность, близнецов здесь не бывает. Наследование литературной традиции для Пушкина не сво­дилось к копированию. Мы постараемся показать это в даль­нейшем, говоря о созвучии пушкинского романа и трагедий Шекспира.

В работах о «Дубровском», написанных в 60-е годы XX века, делается попытка «реабилитировать» художественные досто­инства романа.

«События в «Дубровском», — пишет Н. Л. Степанов, — хотя и несколько необычны, развиваются строго мотивиро­ванно, естественным порядком». Однако исследователь трак­тует отношение Пушкина к Дубровскому как «идеализацию характера главного героя». Поэтому в конце концов с неиз­бежностью приходится признать, что «романтическая инт­рига в «Дубровском» — дань литературной традиции», кото­рая стала «препятствием на пути реалистического раскрытия характеров»¹.

Т. П. Соболева в книге, специально посвященной анализу «Дубровского», справедливо говорит о «композиционной за­вершенности» романа, о «внутренней гармонии» повествова­ния. Однако признание того, что «романтично, по существу, и положение дворянина во главе крестьянского бунта», и «лю­бовь Владимира Дубровского к дочери своего врага», приво­дит Т. П. Соболеву к выводу странному: романтические при­емы нужны Пушкину для... занимательности².

Непроясненность отношения Пушкина к своему герою, све­дение смысла романа к проблеме «внутриклассовой борьбы» ведут обычно к признанию подчиненности «Дубровского» ли­тературной традиции и художественной неполноценности ро­мана. Одной из существенных причин затемненности смысла произведения оказалась и недостаточная разработанность про­блем творческого пути Пушкина 30-х годов. В последние де­сятилетия литературоведение сделало многое для изучения са­мого сложного периода жизни поэта. Однако роман «Дубровс­кий» рассматривается в инерции прежних исследований, тра­диционно. В «Дубровском», как мы видели, обыкновенно об­наруживают или разбойничий роман с романтическим геро­ем, поражающим своей подчеркнутой литературностью, либо утопическую попытку Пушкина соединить бунт деклассиро­ванного дворянина с крестьянским восстанием. Неудача пуш­кинского замысла, по мнению многих исследователей, состо­ит не только в нереальности этого соединения, но в том, что романтическая линия (Дубровский — Маша Троекурова) зас­лонила наметившийся социальный конфликт (Дубровский — Троекуров). Упреки, адресованные Пушкину в связи с художественнои «нестройностью» романа, удивительны тем более, что ко времени написания «Дубровского» Пушкин прошел школу создания реалистического романа в стихах, написал «Повести Белкина», создал «Маленькие трагедии».

Думается, что сомнение в художественной полноте «Дуб­ровского» вызвано тем, что смысл романа недостаточно про­яснен.

Подводя итоги изучения «Дубровского», считая его романом вполне и до конца освещенным в литературной науке, Н. В. Измайлов писал: «Элементы литературности и мелодраматиз­ма в образе главного героя, исключительность и нетипичность такой формы крестьянской борьбы, как разбойничество, — все это, по-видимому, заставило Пушкина отказаться от заверше­ния романа»¹.

С этими выводами трудно согласиться. Мы уже видели, что сюжет пушкинского романа опирается на реальные события, характерные для 30-х годов прошлого века. Мы уже поняли, что отождествление «Дубровского» с авантюрно-приключен­ческим жанром малоубедительно. Попробуем рассмотреть «Дубровского» без предубеждений, которые порой бывают более живучи, чем истины. В этом нам помогут сам текст романа и те наблюдения, в которых критика и литературная наука шли навстречу Пушкину.