Глава XII

Послушайте, вы спасли его...

как небесное видение...

Целые дни я бродил

около садов Покровского...

В ваших неосторожных прогулках.

счастливый мыслию...

где я присутствую тайно...

в таком случае обещаетесь ли...

не отвергнуть моей преданности...

Вы спасли его...

как чистое...

Я бродил около Покровского.,

В ваших прогулках...

счастливый тем... где я тайно... о

обещаетесь ли...

не отвергнуть меня...

Глава XV

Я бы мог избавить вас...

чтоб навеки предать судьбу

вашу во власть старого мужа..

Я могу спасти вас...

чтоб навеки связать вашу

судьбу с судьбой больного и

брюзгливого старика...

Итак, торжественное красноречие фраз Дубровского под­черкнуто сознательно, очевидно, для того, чтобы передать па­тетическое отношение романтического героя к чувству. При этом не создается ощущения неискренности Владимира Дубров­ского, так как во внешнем выражении чувств Пушкин снима­ет оттенки мелодраматизма и демонизма, которые были ощу­тимы в первоначальном тексте. Заметно, что работа Пушкина над авторскими ремарками является результатом этого стрем­ления. Вместо фразы «грудь его тяжко подымалась» Пушкин пишет: «он, казалось, задыхался». «Горькая улыбка», сопро­вождавшая слова о «бедной участи» и придававшая герою сар­кастический тон, заменена простодушным: «сказал он, горь­ко вздохнув». Авторские ремарки подчеркивают искренность героя, а слова самого Дубровского патетичны до такой степе­ни, что это может вызвать улыбку читателя не только совре­менного: «И когда открывается для меня возможность при­жать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! бед­ный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами... Я не смею пасть к вашим ногам, благода­рить небо за непонятную незаслуженную награду. О, как дол­жен я ненавидеть того — но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти».

В суровых обстоятельствах, при которых происходят свида­ния Маши и Дубровского, герой говорит и осознает себя книж­но, по канонам романтического стиля. И это подчеркивает несоответствие реальной ситуации и самосознания героя.

Для исследователей пушкинского романа стилистическая окраска речи Владимира Дубровского, его внутренних моно­логов и отчасти авторского повествования о герое представля­лась загадкой. Иногда ее пытались объяснить неразвитостью русской прозы, подчас в ней видели стремление Пушкина со­хранить тон разговоров, которые герои вели по-французски¹. Однако книжная лексика в «Дубровском» уменьшается по сравнению с «Повестями Белкина»². На фоне просторечья и «нагой» прозы, характерной для основного тона повествования в «Дубровском», элементы орнамента, «поэтической прозы», напоминающие карамзинистов (скопления определений при одном существительном, обильные приложения и т. п.), полу­чают в произведении Пушкина подчеркнуто иронический ха­рактер¹.

Столкновение романтического стиля и безыскусственности реалистического повествования в романе возникает неоднок­ратно. Каждый раз оно подсказано тайной авторской иронией

над героем.

Претенциозная манера повествования заметна в рассказе о петербургской жизни Владимира Дубровского: «Будучи рас­точителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти, играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем и пред­видя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной моло­дости». Это не стиль автора, а манера изъяснения, способ само­сознания героя, ирония над которыми возникает неизбежно, так как рядом с этой фразой Пушкин помещает простодушное и сер­дечное письмо Егоровны.

Выспренность речи Дубровского во время свидания с Ма­шей соседствует с искренностью ее мольбы, когда в отчаянии на коленях Марья Кириловна плачет перед отцом (XV и XVI главы).

В V главе описание похорон дано просто и горько. Безыскусность стиля подчеркивает трагизм происходящего. Графика пейзажа лаконична: «День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев». И вместе с тем в пейзаже дан кон­траст успокоенности («кладбище, осененное старыми липа­ми») и острой боли («свежая яма» вырытой накануне могилы). Обряд похорон и диалоги спешащих на поминки попа и дьяч­ка подчеркнуто прозаичны. На этом фоне возникает внутрен­ний монолог Владимира Дубровского, который на людях дер­жался мужественно и просто, несмотря на силу горя. Уйдя в Кистеневскую рощу, Владимир в одиночестве возвращается к свойственной ему манере мыслить. Его самоощущение про­никает и в авторскую речь, придавая ей торжественность и литературную традиционность: «Между тем Владимир углублялся в чащу дерев, движением и усталостию стараясь заглу­шить душевную скорбь... мысли одна другой мрачнее стесни­лись в душе его... Будущее для него являлось покрытым гроз­ными тучами... Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблек­лых листьев и живо представляющего ему верное подобие жиз­ни — подобие столь обыкновенное».

Последними словами этой фразы Пушкин подчеркивает тра­диционность романтического сравнения жизни с потоком, срав­нения, возникшего в сознании Владимира Дубровского как след начитанности и романтической манеры чувствовать. Не автор, а герой не справляется с реалистическим восприятием жизни. Отступления от «нагой простоты» прозы носят в «Дуб­ровском» намеренный характер. В них проступает неспособ­ность героя видеть жизнь в свете «ясном и холодном». Это качество не лишает Владимира Дубровского героического оре­ола, но делает бессильными все рыцарские достоинства, кото­рыми он наделен. Дубровский терпит поражение и в любви, и в попытке поставить себя вне законов общества, его отвергшего, и вместе с кистеневскими крестьянами завоевать независи­мость.

Двойственность освещения Владимира Дубровского создана сложным отношением к романтизму, который для Пушкина в 30-е годы во многом был изжитым способом восприятия действительности и художественного ее отражения. Воскре­шение романтизма в творчестве Лермонтова и Гоголя было обусловлено историческими причинами: поражение декабриз­ма, атмосфера николаевской деспотии углубляли конфликт идеалов и реальности в сознании русской интеллигенции. Однако для Пушкина воскрешение романтизма было возвра­том к уже отвергнутому, во многом несостоятельному миро­воззрению. Отсюда ноты иронии в отношении к герою, со­бравшему, казалось, все достоинства романтического поведе­ния. Владимир Дубровский — протестант, бунтующий про­тив социального закона с поразительной энергией, благород­ством, сомоотвержением и настойчивостью. В романе он ок­ружен всеобщим восхищением. В него влюблена не только Марья Кириловна, но все барышни. Троекуров не без удоволь­ствия следит за его дерзкими подвигами и по-человечески при­вязывается к Дефоржу, с которым ему расстаться так же труд­но, как некогда с Андреем Гавриловичем Дубровским. Это чувство подчеркивается мотивом, который сердито насвистывает Троекуров в минуты сильных волнений: «Гром победы раз­давайся ». Каждый раз этот мотив возникает при разрыве с до­рогим для Троекурова человеком: со стариком Дубровским (IV глава), с Дефоржем (XII глава), с Машей (XVII глава). Вот в каком высоком для Троекурова ряду оказывается «маскиро­ванный разбойник». Дубровский наделен самообладанием столь же поразительным, как и его дерзость, добротой столь же бесконечной, как и его мужество. Он не только решитель­ный воин (в XIX главе своей доблестью он спасает разбойни­ков в почти безнадежной ситуации), но и поэт в своем чувстве. Пейзаж Покровского, овеянный лирической интонацией, по­является лишь в III главе, когда мимо этого имения едет Вла­димир. До него в романе некому было поэтически увидеть это место.

Однако наделенный героическим поведением и качествами, необходимыми для гражданского подвига, Владимир Дубров­ский представлен в романе человеком, мечтающим о тихом мире семейного счастья. Он «тем более любил семейственную жизнь, чем менее успел насладиться ее тихими радостями». Покидая родной дом, Владимир зачитался письмами матери к отцу «и позабыл все на свете, погрузясь душою в мир семей­ственного счастия». Он действительно, как верно говорит об этом Маше, «рожден был для иного назначения... душа его умела... любить». И в этом несоответствии трагической судь­бы и идиллических душевных устремлений Владимир Дуб­ровский поразительно напоминает Владимира Ленского, кото­рый, хотя и был «поклонник славы и свободы», но «сердцем он для оной жизни был рожден», т. е. для той же самой «семей­ственной».

Намечая конфликт между мирными устремлениями и дра­матической судьбой героя, Пушкин подчеркивал и антигу­манность современной ему жизни и одновременно несколько снижал масштабность романтической личности. Владимир Дуб­ровский, таким образом, оказывается героем, наделенным романтическим поведением, но не романтическим мировоз­зрением, с трагическим расколом сознания, мятежностью по­рывов и грандиозностью целей. Дубровский способен чувство­вать романтически, но не доходит до всесжигающих страстей, до отчаяния, сарказма, разочарования. Он никого не делает жертвами своих чувств, как это произойдет с Демоном, с Пе­чориным. Дубровский не презирает людей настолько, чтобы позволить себе переступить границу между добром и злом. Его бунт рожден не протестом против основ мироздания, а конкретной ситуацией и борьбой с частной, как ему самому представляется, несправедливостью. Реально же Дубровский втянут в борьбу против социального закона.