145.Влияние философии трансцендентализма на поэтику «Алой буквы» н. Готорна.

Горстка литераторов-трансценденталистов, среди которых было несколько бывших священников и школьных учителей, подвергала сомнению буржуазные порядки. Они считали, что человека нельзя превращать в «машину, добывающую деньги», в «придаток к имуществу», что уродливое разделение труда не должно отнимать у людей все пленительное разнообразие жизни, что извращенная ложная этика не должна коверкать человеческую душу. По их мнению, над человеком властвует одичавшее аморальное общество с его ложными традиционными нормами поведения и историческими предрассудками. Надо освободить человека от этих предрассудков. Собственная природа человека прекрасна. Пусть он «доверится самому себе» и ищет в самом себе высший моральный закон. Это был индивидуалистический бунт против общества, построенного на индивидуалистической основе. "Алая буква"

Многие из трансценденталистов были близки к идеям утопического социализма Фурье. Они проповедовали «социальный прогресс» и предприняли попытку практически осуществить идею фаланстераСтрого говоря, Готорн не был трансценденталистом. Он был солидарен с ними в их моралистических инвективах против современного общества, он в своих произведениях ставил те же «проклятые вопросы», что и они, но отвечал он на эти вопросы по-другому. Если трансценденталисты верили в то, что их рецепты могут исправить человечество, то Готорн был более скептичен. Он не верил ни в целительный характер «моральной автономии», ни в фурьеристские опыты своих друзей. (---)

146. Исповедальный роман в интерпретации Мюссе.

Один из последних исповедальных романов, выра­зительно названный «Исповедь сына века» (1836), был создан Альфредом де Мюссе (1810— 1857). Мюссе, известный пре­жде всего как романтический поэт (см. раздел «Поэзия фран­цузского романтизма»), был также автором прозаических но­велл и драматургом. Ему при­надлежит историческая драма «Лорензаччо» и серия «комедий- пословиц» (таких, как «Капри­зы Марианны», 1835; «Не надо биться об заклад», 1836, и др.), которые не были полностью оценены современниками, но входят в золотой фонд французской драматургии XIX века и ставятся на сцене в наши дни.

В «Исповеди сына века» выразился душевный кризис, пе­режитый поэтом в середине 1830-х годов в связи с личной дра­мой— любовью к писательнице Жорж Санд — и обстоятельствами общественной жизни того времени. В «Исповеди сына века» окон­чательно расшифровываются причины смутных страданий роман­тического героя. Теперь, через два десятилетия после «Рене» и «Адольфа», стало ясно, что трагедия «сына века» прямо связана с трагедией эпохи.

Герой Мюссе Октав, едва вступив в жизнь, сталкивается с безнравственностью и лицемерием общества. Потрясенный изме­ной своей первой возлюбленной с его же ближайшим другом, Октав охвачен безнадежностью и отчаянием, от которых ищет спасения в цинизме и распутстве. Но он лишь растрачивает себя и приходит к душевному опустошению; потеряв способность к цельному чувству и доверие к людям, он сам закрывает для себя забрезжившую было надежду на счастье с правдивой и любящей Брижиттой, которую он замучил мелочными подозрениями (в этой линии романа отразились отношения автора с Жорж Санд).

Октав — дитя безвременья, которое писатель называет «веком, отделяющим прошлое от будущего... когда не знаешь, ступая по земле, что у тебя под ногами — всходы или развалины». В лири­ческом зачине романа с болью и страстью рисуется судьба поколения, перед которым закрыты все пути историческом деятель­ности и ему осталось лишь «закутаться в плащ эгоизма». «Бо- лелнь нашего века,— пишет Мюссе,— происходит от двух причин: парод, прошедший через 1793 и 1814 годы, носит в сердце две раны. Все то, что было, уже прошло. Все то, что будет, еще не наступило. Не ищите же ни в чем ином разгадки наших стра­даний».

Правдивость нарисованной Мюссе картины становится осо­бенно ясна при сравнении с романами Стендаля и Бальзака, ко­торые в те же годы, хотя в ином художественном освещении, многократно запечатлели трагедию «утраты иллюзий». На «Испо­ведь сына века» ссылался А. И. Герцен в доказательство своего утверждения, что в Европе 1830-х годов «нет юности и нет юношей».