Хараш а.У. Личность руководителя: что мешает правильно руководить людьми21

Свойства человеческой личности, черты характера столь же объективны, как и самые что ни на есть мате­риальные условия человеческой жизнедеятельности. Личность — вещь упрямая. Через нее не перепрыгнешь. Личность всегда содержит в себе набор «субъективных ограничителей», определяющих круг доступных данно­му человеку действий, поступков, решений (в том числе, конечно, и управленческих). Иначе говоря, личность ру­ководителя довольно жестко устанавливает доступный ему уровень, «потолок» руководства. Чтобы неуклонно повышать этот потолок, совершенствоваться в науке уп­равления., руководителю бывает подчас недостаточно овладения новыми навыками и приемами — необходи­мой оказывается перестройка глубинных личностных структур, серьезная работа с самими «субъективными ограничителями». В психологии они изучены достаточно хорошо. Мы остановимся на тех из них, которые оказы­вают особо существенное влияние на практическую деятельность руководителя. Это — конформность, ригидность, внушаемость, авторитарность.

Конформность. В 50^:х годах нашего века американ­ский психолог С. Аш поставил опыт, которому сужде­но было войти буквально во все социально-психологи­ческие учебники и хрестоматии. Группам из 7—9 сидя­щих бок о бок незнакомых между собой молодых лю­дей демонстрировались два листа бумаги, на одном 'из которых были изображены три линии разной длины. На другом была начерчена только одна линия, так назы­ваемая «контрольная». По своей длине она равнялась одной из трех других линий. Нужно было определить на глаз, какой именно из этих линий равна контроль­ная. Эту несложную операцию каждый из участников опыта («испытуемых», как предпочитают говорить пси­хологи) проделывал 12 раз. При появлении каждой но­вой пары листов испытуемый, занимавший крайнее меcто слева, давал свой ответ. За ним должен был сооб­щать свое мнение второй слева и т. д., вплоть до край­него справа. Ответы регистрировались экспериментато­ром.

Разница в длине демонстрировавшихся отрезков была столь разительна, что из испытуемых, отвечавших по­одиночке (предварительно проводились и такие опыты), не ошибался никто. Весь секрет состоял, однако, в том, что в групповом эксперименте все испытуемые, за иск­лючением одного, были «подставными»: по заданию экспериментатора они в один голос давали одинаковые неправильные ответы. И только один из них — «наив­ный» — ничего не знал об этом сговоре и честно стре­мился отвечать правильно. Он, однако, был тем самым «крайним справа», которому приходилось давать свой ответ, выслушав предварительно дезинформирующие ответы всех остальных. И ему приходилось нелегко. Оказалось, что с мнением подавляющего большинства, даже если оно самым вопиющим образом противоре­чит зримой очевидности, совладать не так-то просто. И это удавалось не всем и не всегда. В 37% всех случа­ев «наивные» испытуемые пасовали перед большинст­вом и отвечали ему в унисон, отказываясь, таким обра­зом, верить собственным глазам. Были даже такие ис­пытуемые, которые подчинялись мнению большинства во всех 12 попытках. Вот эта-то тенденция принимать за истину мнение большинства, даже если оно находится в разительном контрасте с очевидными фактами, и носит название «конформность» — от латинского слова conformis, что означает в переводе «подобный», а дословно — «сооб­разный» или «единообразный».

Заслуга С. Аша состоит в том, что он придумал метод, позволяющий весьма на­глядным образом «засечь» это свойство личности в ла­бораторных условиях.

Само же это свойство известно было задолго до возникновения экспериментальной пси­хологии. Проявляется оно в слепом подчинении автори­тетам, в бездумном подражании «массе», «толпе», в стремлении непременно быть «как все», в отсутствии собственных, самостоятельных взглядов и суждений. Конечно, «абсолютно» конформная личность — это большая редкость. Вряд ли можно отыскать нормально­го взрослого человека, который вел бы себя конформно в любых ситуациях. Личность не может быть конформна до конца, полностью. Речь может идти в основном о большей или меньшей, относительной конформно­сти, ибо она зависит не только от человека, от его по­стоянных субъективных качеств, но и от той ситуации, в которой ему приходится действовать в данный момент. Ясно, например, что чем хуже освещение, тем больше у «наивного» испытуемого оснований не верить собствен­ным глазам и тем выше вероятность конформного (не­самостоятельного) ответа. Конформность, стало 6ыть, тем выше, чем неопределенней .ситуация. Она будет повышаться и при возрастании сложности задания. Доста­точно вообразить, что будет, если вместо простого срав­нения линий «наивный» испытуемый должен произво­дить в уме громоздкие арифметические вычисления. До­верие «наивного» испытуемого к своим органам чувств заметно упадет и в том случае, если дать ему понять, что «подставные» испытуемые весьма искушены в ре­шении задач предлагаемого типа. На уровень конформности оказывает существенное влияние распределение поощрений и наказаний: если неправильные ответы ре­гулярно вознаграждаются, а правильные наказываются, то это, конечно, усиливает воздействие «группы давле­ния». Отношение к партнеру участвующему в принятии решений, также влияет на наши суждения: в целом мы больше доверяем мнению людей, которые нам симпа­тичны, нежели мнению лиц, к которым мы не питаем особых симпатий.

И все же выделение конформной личности в отдель­ный социально-психологический тип вполне оправдано, и не только теоретически, но и практически. В частнос­ти, с точки зрения практики руководства производствен­ными (а также научными, спортивными и прочими) кол­лективами конформность представляет собой свойство личности, препятствующее исполнению руководитель­ских функций: Конформной личности доступен только один стиль руководства — анархический, который, как показывает практика, во всех случаях оказывается наи­менее эффективным. Высокая конформность — это объективное психологическое свидетельство невысокой профессиональной пригодности индивида к руководя­щей работе.

Как распознать конформную личность в повседнев­ной жизни, на практике? Что можно посоветовать руко­водителю на этот счет?

Психологи, исследовавшие людей с отчетливо выра­женной конформностью, обнаружили, что им присущи:

1) неразвитый интеллект, бедность идей;

2) меньшая сила характера, неумение владеть собой в стрессовых ситуациях, подавленные импульсы, склон­ность к беспокойству;

3) нервозность, чувство неполноценности и неудачи, неуверенности в себе; неумение правильно угадать и понять, что думают о них окружающие, нереалистиче­ское представление о том, как они выглядят в глазах других людей;

4) повышенная склонность к поиску сочувствия у окружающих, чрезмерная озабоченность мнением дру­гих людей, постоянная боязнь заслужить их неодобре­ние; и в то же время — недоверчивость и насторожен­ность, вызванные сознанием своей фатальной зависимо­сти от чужой воли;

5) нетерпимость ко всему, что представляется им «отклонением от нормы», тяготение к обыденным, упро­щенным, чересчур прямолинейным суждениям о дейст­вительности, в том числе и об окружающих людях.

Слова «конформность», «конформист» чаще всего несут в себе явно отрицательный смысловой оттенок. Однако социальные психологи не устают предостере­гать против столь предвзятого понимания этой характе­ристики. На ранних стадиях развития личности, в дет­ском и подростковом возрасте она выполняет положи­тельную роль, способствуя усвоению индивидом соци­ального опыта. Из того что конформность противопока­зана руководителю, вовсе не следует, что она противо­показана всем без исключения.

Ригидность. Это понятие имеет в психологии дли­тельную историю, оно многократно уточнялось, и, как водится в науке, сегодняшнему исследователю доста­лось в наследство сразу несколько его определений. Со­гласно одному из них — самому, пожалуй, остроумно­му — с ригидностью мы имеем дело всякий раз, когда человек овладевает каким-то навыком настолько проч­но, что тот овладевает, в свою очередь, им самим. «Раб своих привычек» — это, по сути дела, не что иное, как обиходное наименование ригидной личности. Ригидный индивид остается верен своим благоприобретенным привычкам даже в том случае, если они находятся в вопиющем несоответствии с задачей, которую он решает в настоящий момент. Собственно говоря, слово "«ригидный" (rigidus), без изменения заимствованное психо­логией из латинского языка, означает «жесткий», «твер­дый», «застывший», «негнущийся», «неподвижный», т. е. подчеркивает косность, инертность, сверхустойчивость поведения системы относительно наличных условий внешней среды.

Какова психологическая подоплека ригидности?

Ригидная личность — это конформист, сознающий свою конформность. Человек понял (или поначалу прос­то заподозрил), что он не в меру открыт навстречу по­сторонним влияниям, чрезмерно для них доступен, что над ним слишком большую власть имеют чужие мне­ния и оценки, и решил «застегнуться на все пуговицы», жить «своим умом». Его ведущим принципом в обще­нии с людьми становится негативизм — отрицание, неподчинение, отказ, сопротивление авторитетам. Он те­перь склонен не соглашаться с чужим мнением только потому, что оно чужое, не сверяясь с действительным положением вещей. Иной раз он противоречит, таким образом, не только другим, но и самому себе, с равным энтузиазмом отрицая, например, справедливость двух диаметрально противоположных суждений (есть и такие экспериментальные данные). Но он не замечает этого противоречия. Для него главное — отстоять свое «я», защититься от тех поползновений на автономность свое­го мнения, в которых он подозревает других людей. Прочие соображения отступают для него на задний план.

От чего же на деле отказывается человек, становясь в позу негативиста, огульного «отрицателя» или, как го­ворят иногда социальные психологи, «нонконформис­та»?

Мир, в котором мы живем, велик, сложен и многооб­разен. Даже самая, казалось бы, простая ситуация, жи­тейская или производственная, включает в себя такое множество различных факторов, что один человек, от­дельно взятый, подчас не в силах осмыслить их до кон­ца и привести в более или менее удовлетворительную систему. Более того, большого труда стоит иной раз просто увидеть эти факторы: наше индивидуальное представление о том или ином явлении бывает поразительно однобоким и не похожим на индивидуальные представления других людей. Одно и то же событие, одну и ту же ситуацию разные люди видят с разных сторон, по-разному. Чтобы увидеть подлинную реаль­ность, им надо собраться вместе и обменяться мнения­ми. В частности, свидетельские показания в суде выпол­няют именно эту функцию. С. Аш был, конечно, изобре­тательным экспериментатором, но задача, которую он предлагал своим испытуемым, была уж очень проста. Это была задача из числа тех, которые вполне удовлет­ворительно решаются одним человеком. Помощь тут не требуется, и партнер поэтому не нужен: он может толь­ко помешать. В жизни же нам приходится решать сов­сем иные задачи с совсем другим набором исходных данных. Это и конфликт между людьми, и выработка оптимальных производственных стратегий; и проблемы трудоустройства, воспитания, выбора профессии. Даже совсем простой вопрос, где и как провести летний от­пуск, требует обращения к самым разнообразным ис­точникам информации.

Вот от чего отказывается человек, отгородившийся от других людей непробиваемым панцирем недоверия: он отказывается от важнейшего источника информации* о действительности! Как полагает социальный психолог Я. Л. Коломинский, именно в этом — в «информатив­ности» личности, т. е. в ее способности служить для другого человека информационным каналом связи с ок­ружающим миром, состоит исходная, «базовая» цен­ность одного человека для другого. Тот, кто отказыва­ется видеть в других людях ценный источник информа­ции о действительности, тот обрекает себя на односто­ронне субъективное, неполное знание о ней.

Что же остается «нонконформисту», восставшему против чужих мнений? Опираться на подсказки других людей он не желает, опираться на реальность он не может, так как не имеет о ней достаточной информации. Вот он и руководствуется диспозициями, прочно усвоен­ными в прошлом. Если говорить точнее, то целиком им доверяется, позволяя им везде и всюду командовать, руководить собой. В этом и состоит суть ригидного по­ведения.

Ригидность, как и конформность, может быть заре­гистрирована и изучена в лабораторных условиях. Вот один из самых простых и «лобовых» тестов такого рода. Испытуемому показывают картинку с изображением кошки и просят сказать, что это такое. Испытуемый, ес­тественно, отвечает, что это кошка. Тут же демонстри­руется следующая карточка, на которой тоже изобра­жена кошка, но уже с некоторыми признаками собаки. На третьей карточке черты собаки еще более заметны. И так далее. На последней карточке изображена уже самая настоящая собака. Ригидный испытуемый не за­мечает, однако, никаких изменений и продолжает ут­верждать, что на картинке изображена кошка. Первое впечатление как бы окаменевает и упорно сохраняется в сознании вопреки изменению самого воспринимаемо­го объекта.

В повседневной жизненной практике ригидность проявляется у человека, если воспользоваться выраже­нием А. Н. Леонтьева, в неумении «сбрасывать груз своей биографии». «Существует особый внутренний ме­ханизм, особая внутренняя деятельность, в результате которой человек выявляет в себе нечто новое и вместе с тем переоценивает свое прошлое, как бы стирает, «от­меняет» кое-что из своего "прошлого. В результате удельный вес в прошлом человека отдельных биографи­ческих фактов меняется» . Ригидность представляет со­бой нарушение, «поломку» этого внутреннего механиз­ма.

Впрочем, о ригидности, как и о конформности, вряд ли следует говорить в одних только уничижительных терминах — «нарушение», «поломка» и т. п. В так на­зываемый переходный период, т. е. в подростковом воз­расте, ригидность и связанный с ней негативизм неиз­бежны и необходимы, ибо они знаменуют определенную фазу в развитии человеческого «я», без которой даль­нейшее становление личности невозможно. Чтобы на­учиться «отменять» те или иные моменты своей биогра­фии, отпечатавшиеся в тех или иных диспозициях и убеждениях, надо для начала прочувствовать нужность, целесообразность этой отмены. Для чего надо, в свою очередь, побывать в подчинении у этих диспозиций и убеждений, в полной мере ощутить, себя их пленником,, рабом, на собственном опыте испытать все последствия; такого рабства. В конце концов, избежать трудностей роста может только та личность, которая не растет.

Что касается работы руководителя, то здесь ригид­ность, как и конформность, в целом нежелательна, хо­тя, как мы увидим в дальнейшем, в некоторых случаях ригидная личность может справляться с обязанностями руководителя достаточно успешно.

Как бы то ни было, ригидность проявляется обычно в ряде черт поведения, которые, как правило, не слиш­ком приятны окружающим людям. Это:

1) догматизм, повышенная склонность к разного ро­да пространным поучениям, «мания судить», если вос­пользоваться удачным выражением французского исто­рика М. Блока;

2) «черно-белое», упрощенное, схематическое вос­приятие фактов (событий, ситуаций): выпячивание од­них признаков реальности и игнорирование других;

3) предубежденное, предвзятое отношение к людям, основывающееся на стереотипных (схематичных и сверхустойчивых) представлениях;

4) стремление избежать негативных «обратных свя­зей», нетерпимость к нелицеприятным критическим оценкам своей личности и своего поведения;

5) завышенная самооценка, в основном за счет за­ниженной оценки других людей;

6) скрытность, «закрытость», склонность играть роль чрезвычайно занятого человека, не желающего тратить время на «пустые разговоры», отказ посвящать в свои дела других людей.

Конечно, поведение ригидной личности по многим пунктам противоположно поведению личности конформ­ной, но в известном смысле эта противоположность но­сит внешний, поверхностный характер. Не следует за­бывать, что ригидность — это, по существу, всего лишь маска независимости, защитный панцирь; наде­тый на ранимую, легко уязвимую «психическую плоть» конформиста и затем уже сросшийся с ней. Внутренне, по своей сути, ригидная личность продолжает состоять с конформным индивидом в самом близком родстве. Грань, отделяющая ригидность от конформности, явля­ется порой чрезвычайно ломкой и хрупкой, во многом даже иллюзорной. Чуть-чуть усложнилась задача, чуть-чуть, но непредвиденным образом изменилась производ­ственная ситуация, чуть-чуть возросла мера ответствен­ности, кто-то позволил себе во всеуслышание дать от­рицательную оценку его деятельности — и вчерашний твердолобый диктатор преображается на время в воско­образного конформиста. Видимо, ригидная маска остав­ляет нетронутыми какие-то фундаментальные общие черты, которые и роднят ригидность с конформностью.

Таких черт две — внушаемость и авторитарность.

Внушаемость. Установить степень внушаемости очень просто. Для этого достаточно, например, взять с деся­ток пробирок и налить в них воды, предпочтительно дистиллированной, чтобы у нее не было никаких запа­хов. Затем пригласить человека, который вас интересу­ет, и объявить ему, что в одних пробирках — вода, в других — одеколон. Человек должен понюхать по оче­реди каждую из пробирок и сказать, в которой — вода, в которой — одеколон. Цель теста, если ваш испытуе­мый ею заинтересуется и задаст соответствующий во­прос, как будто бы вполне очевидна: проверка остроты обоняния.

Дальнейшее не должно вас беспокоить: наименее внушаемые испытуемые заявят, что в пробирках нет ни­чего, кроме воды, а наиболее внушаемые станут уве­рять, что из доброй половины пробирок так и несет оде­колоном. Внушаемость, т.е. подверженность внуше­нию, это и есть сверхдоверие к знаку (в данном слу­чае — к вашему слову) вопреки предметной очевидно­сти или, в терминах выдающегося физиолога И. П. Павлова, вопреки «показаниям и импульсам со стороны первой сигнальной системы».

Но не касается ли это одной только конформной личности, спросит, возможно, озадаченный читатель. Ведь это конформист страдает излишней доверчивостью и готов повторять то, что говорят другие; у ригидной личности совсем иная норма поведения — недоверие. Он, наоборот, всегда готов отрицать то, что говорят другие. У него на языке всегда вертится отказ, несогла­сие, непризнание чужого авторитета, он всегда действу­ет наперекор...

Но что же такое негативизм ригидной личности, как не особая форма внушаемости? И что же такое сверхне­доверие, как не парадоксальная форма сверхдоверия?

В «Сказках дядюшки Римуса», где ригидный бра­тец Лис с упорством, достойным лучшего применения, безуспешно преследует лукавого и изворотливого брат­ца Кролика (в чем нетрудно узнать сюжетный прототип нашего «Ну, погоди!»), есть такой эпизод: братец Лис ловит наконец братца Кролика и, собираясь учинить над ним расправу пострашнее, вслух перебирает воз­можные варианты. А братец Кролик радостно приветст­вует каждое новое кровожадное изобретение братца Лиса, отвечая на него, однако, все одной и той же моль­бой: «Только не бросай меня в терновый куст!» И бра­тец Лис соображает в конце концов, что, если бросить братца Кролика в этот самый терновый куст, это и бу­дет, вероятно, самая зверская расправа над ним. Но каково же было его удивление, когда после приведения в исполнение этого «изуверского замысла» пострадав­ший тут же вскочил на ноги и пустился в пляс, приго­варивая: «Терновый куст — мой дом родной! Терновый куст — мой дом родной!»

С чего взял братец Лис, что для братца Кролика и целом мире нет ничего страшнее тернового куста? Да из тех же слов, которые он даже не попытался увязать с реальностью, с предметной очевидностью, бывшей у него перед глазами. Призадумайся он хоть немножко, почему такая в сущности безобидная вещь, как терно­вый куст, могла вызвать у братца Кролика столь пани­ческий страх, догадайся он, наконец, подробно распросить об этом самого братца Кролика — и тому, вероят­но, пришлось бы выкручиваться каким-нибудь другим способом.

Но хитрый братец Кролик слишком хорошо знал своего твердолобого преследователя. Он был уверен, что тот не станет утруждать себя расспросами и требо­вать аргументов, ибо основное его правило—ничем и аргументированное доверие к слову. (Вот, кстати, и еще одно определение внушения, часто встречающееся психологической литературе: неаргументированное во действие.) В глазах ригидного индивида, точно так ж как и в глазах конформиста, слово, особенно слово уве­ренное и безапелляционное, обладает высшим авторите­том, большим, нежели сама реальность.

В одном эксперименте, в разработке которого участ­вовал и автор настоящей брошюры, испытуемому пока­зывают картинку с текстом, не соответствующим изоб­ражению. Скажем, нарисован берет, а подписано «кеп­ка». Задается вопрос: «Как должно быть?» Иной испы­туемый поначалу не совсем понимает, чего от него хо­тят, и пытается выяснить (одни делают это более на­стойчиво, другие — менее), что именно имеется в виду. В этом случае экспериментатор, делая, в свою очередь, вид, что он не понимает затруднений испытуемого, знай твердит свое: «Как должно быть?» И в итоге испытуе­мый выполняет задание так, как он его понимает.

Вот в этом-то и состоит цель эксперимента — выяс­нить, как понял задание испытуемый. Одни отвечают, что для устранения несоответствия нужно изменить под­пись. В нашем примере — вместо слова «кепка» напи­сать «берет» или просто «головной убор». А другие ви­дят свою задачу в том, чтобы указать, как должен быть изменен рисунок. Испытуемый может, например, сказать, что для устранения несоответствия следовало бы пририсовать к берету козырек. Слово же (т. е. под­пись) он полагает чем-то незыблемым и неприкосновен­ным.

Не хотелось бы толковать эти результаты слишком уж вольно, но мы, быть может, не очень погрешим против истины, если предположим, что нечто подобное творится в голове бюрократа, превыше всего ставящего письменные циркуляры, распоряжения, приказы, объяс­нительные записки, отчеты и прочее. Зациклившись на бумажках, которые в сущности суть не что иное, как «подписи» к реальным вещам и событиям, да к тому же иной раз еще и неправильные, дезориентирующие, он не видит самих этих вещей и событий. Производствен­ный план для него — это только цифры, а не будни, подлинное содержание которых составляет реальный труд реальных людей, с их реальными запросами, стремлениями, потребностями, нерешенными вопросами быта, с актуальными личными проблемами, сомнения­ми и жизненными планами. В ведомстве такого руково­дителя в кучу бесполезных бумаг грозит превратиться и социалистическое соревнование, и внедрение передо­вых методов производства, и программа жилищного строительства, и введение в строй объектов социально-культурного назначения. Конкретные люди вырождаются в его глазах в сухие перечни анкетных данных. Ре­альное положение дел, реальные возможности и дейст­вительные нужды — все это должно отступить на зад­ний план, подчинившись всесильному авторитету Сло­ва...

И хотя внушаемость, так же как и ригидность или конформность, нельзя попросту объявить «вредной» ха­рактеристикой, превращение внушаемости в ведущую особенность взрослой личности чревато, как мы видим, некоторыми психологическими последствиями, которые отнюдь не всегда способствуют эффективному исполне­нию ею обязанностей руководителя.

Авторитарность. Есть один вид внушаемости, кото­рый особенно тесно роднит ригидную личность с кон­формной. Это так называемая «престижная внушае­мость». С ней мы имели дело при перечислении ситуа­ций, которые способствуют усилению конформности. Престижная внушаемость, вообще говоря, заключается в бездумной вере в авторитеты, а там, где речь идет о более узком классе административно-производственных ситуаций, — в некритическом, слепом, заведомом согла­сии с мнением вышестоящих лиц. Престижная вну­шаемость — это, таким образом, ученый синоним «чи­нопочитания». Чинопочитание, или «престижная внушаемость», слепая вера в чужой авторитет — это только одна сторона того свойства личности, которое издавна именуется авторитарностью (от французского слова autoritaire, что означает «властный»). Другую сторону авторитарности составляет ожидание слепого подчинения со стороны лиц нижестоящих, а в более общем случае — слепая вера в неограниченную мощь, в непререкаемость своего авторитета по отношению к менее авторитетным лицам. В целом же авторитарность часто определяется как сверхчувствительность индивида к своему месту в социальной иерархии контроля и управления. Всякий но­вый шаг (или даже маленький шажок) в иерархии ад­министративных (а также любых других) статусов мо­жет изменить поведение авторитарной личности бук­вально до неузнаваемости. Обрываются старые друже­ские связи, которые теперь уже стесняют, как «не престижные»; обращение на «вы», которое ранее подчерки­вало уважение к коллегам, старшим по возрасту, сме­няется бесцеремонным «ты»; новое назначение чувствуют, что называется, «на своей шкуре» не только товари­щи по работе, но и родня, близкие, с которыми новоис­печенный начальник становится сверх меры нетерпим и заносчив...

Наиболее типичное проявление авторитарности — хорошо всем нам знакомое явление «вымещения»: оз­лобление, вызванное «разносом» со стороны вышестоя­щего начальства, вымещается на нижестоящих лицах. При этом пострадавший отыскивает козлов отпущения опять-таки не только на службе, но и дома: таковыми нередко становятся домашние, иной раз даже и не по­дозревающие о событии, которое привело главу семей­ства в столь отвратительное расположение духа. Авто­ритарность, т. е. смесь конформности и - ригидности, сра­батывает в этом случае как автоматический переклю­чатель: конформность запрещает вступать в споры с начальством, тогда как ригидность требует отказа, неподчинения , восстания против авторитета. В итоге — «соломоново решение», в результате которого на долю власть предержащего приходится пассивное непротив­ление, а накопившееся против него же раздражение (негативизм) изливается на лиц зависимых и подчинен­ных.

Можно, конечно, говорить об определенных чертах мировоззрения и направленности, присущих авторитар­ной личности. Это, например, подозрительность, порой известная доля суеверия, упрощенное деление людей на «сильных» и «слабых», склонность к суровым наказа­ниям и т. д. Однако об авторитарной личности следу­ет судить не по словам, а по делам. Направленность и мировоззрение авторитарной личности не обязательно совпадают с ее психической индивидуальностью. Авто­ритарный индивид всерьез может полагать, что неук­лонно проводит в жизнь демократические нормы и принципы. Если бы он, однако, мог увидеть себя со сто­роны (а авторитарная личность, надо сказать, отнюдь не отличается развитой способностью самоанализа и самонаблюдения), то он, возможно, был бы потрясен той дистанцией, которая существует между его словами и делами. Поведение авторитарной личности — это как раз тот участок социально-психологического исследова­ния, где особенно актуален центральный методологиче­ский принцип диалектико-материалистического подхода к изучению человека, сформулированный К. Марксом и Ф. Энгельсом в «Немецкой идеологии»: «...мы исходим не из того, что люди говорят, воображают, представля­ют себе, — мы исходим также не из существующих только на словах, мыслимых, воображаемых, представ­ляемых людей, чтобы от них прийти к подлинным лю­дям; для нас исходной точкой являются действительно деятельные люди...»' Авторитарную личность нужно изучать на практике, так сказать, в натуре, как «дейст­вительно деятельного» человека, и именно там, где она, будучи наделена соответствующими полномочиями, име­ет возможность дать волю -, своей авторитарности, т. е. в должности руководителя. Проследить, как будет вес­ти себя человек в роли руководителя, — это вообще от­личный способ поставить ему точный социально-психо­логический диагноз.

Каковы же главные отличительные черты поведения авторитарной личности, наделенной правами и обязанностями руководителя?

Формализм. Подчиненные для авторитарного ру­ководителя — не личности, а индивиды. (Вот где нам практически пригодилось разграничение понятий «инди­вид» и «личность» — такое, казалось бы, сугубо «теоре­тическое»!). Уникальная неповторимость их личных су­деб и биографий, равно как и их интересы, увлечения, жизненные цели, ценности и идеалы, — все это для не­го пустой звук. Для того чтобы вынести исчерпывающее суждение о том или ином из своих подчиненных, авто­ритарный руководитель вполне довольствуется скудной сводкой сухих анкетных данных. А сам конкретный человек, с его точки зрения, — всего лишь набор служебных функций и обязанностей, т. е. не того, что он есть, а того, что он должен делать. Внеслужебные же де­ла и заботы подчиненных его никак не касаются. Или, может быть, представляются чем-то вовсе не существую­щим...

В формализме нетрудно узнать едва ли не важней­шую составную часть бюрократизма, который, по существу, представляет собой «развитие безличных (выделе­но мной. — А. X.) правил и функций, в соответствии с которыми осуществляется распределение компетенции и ответственности», или, иначе говоря, «игнорирование личного фактора»². Конечно, формализм, как характернейший симптом бюрократизации власти, находит себе благодатную почву главным образом в буржуазной системе управления. Так, известный французский социо­лог М. Крозье, опросив сотрудников ряда буржуазных учреждений, обнаружил, что только 15% их персонала так или иначе вступают в контакт с администрацией, включая мимолетный обмен приветствиями. Подавляю­щее большинство рядовых клерков не имеют даже та­кого доступа в «высшие сферы». И как итог — у сред­него работника складывается представление о руково­дителях как о «чуждой и враждебной силе». А в целом бюрократизация власти, превращающая работника в пассивного исполнителя, в бездумный «винтик», ведет, по данным того же Крозье, к развитию у него повышен­ной усталости, недовольства и разочарования работой и жизнью, чувства изолированности и отсутствия связей с товарищами по работе.

Социалистическая система хозяйствования, построен­ная на принципах демократии, исключает бюрократиза­цию управленческого аппарата. В условиях развитого социализма формализм в руководстве объективно ли­шен какой бы то ни было питательной среды. Эта опас­ная тенденция, все еще бытующая у нас как отголосок и пережиток буржуазной идеологии в сознании отдель­ных людей, может, однако, вноситься в системы руко­водства и подчинения субъективно, как следствие инди­видуальных психологических особенностей того или иного руководящего работника. И тогда она ведет к разобщенности трудового коллектива и росту неудовлет­воренности работой.

Формализм нужно решительно отличать от строгос­ти. Это, в известном смысле, две совершенно противо­положные тенденции поведения, хотя они и проявляют­ся иной раз в сходных поступках. Формализм — это прежде всего к людям. «Строгость формалиста носит на себе отпечаток нетерпения, жела­ния поскорее покончить с разбирательством «личных дел», упростить задачу, отделаться от нее. Строгость же как таковая выражается в неподкупности и непредвзятости, которые, в свою очередь, предполагают внима­тельнейший и всесторонний анализ обстоятельств дела, в том числе личных мотивов и побуждений. Поэтому «строгость» сплошь да рядом сочетается у формалиста с кумовством и семейственностью, его всюду окружают .любимчики и «приближенные». Будучи неукоснительно строг с одними, он беспредельно мягок с другими. И в том и в другом случае за этим стоит нежелание вни­кать в суть дела. Подлинная же строгость — это в сущ­ности то же, что и справедливость, и она вознагражда­ется подлинным уважением со стороны подчиненных. Недаром, если обратиться к аналогии, дети больше лю­бят тех отцов, которые отвечают формуле «строг, но справедлив», и не приходят в восторг от отцовской мяг­кости, если она становится обычным делом. В такой де­журной мягкости сквозит равнодушие,, и это роднит ее с формалистической «строгостью».

Эгоцентризм. Формализм по отношению к под­чиненным неизбежно сочетается у авторитарной лично­сти с преувеличением собственной роли в производстве, с восприятием своей собственной фигуры как самой главной, самой значительной, самой необхо­димой. Это и есть эгоцентризм — от латинского £go, т. е. «я». В сознании авторитарной личности рабо­тает как бы невидимый психологический «насос», пере­качивающий весь ее «запас внимания» от окружающих людей к себе самой. Окружающие люди сливаются для нее в безликий «фон» ее собственной активности, она способна видеть их только сквозь призму своих личных интересов.

Эгоцентризм — характерная особенность детского (дошкольного) возраста. Ее едва ли не самый главный симптом — упорное повторение «сепаратистской» фор­мулы «я сам», порою так нервирующей родителей. Чут­ким и внимательным родителям, умеющим уважать са­мостоятельность своего ребенка, удается, однако, со­риентировать его активность таким образом, чтобы стремление к самостоятельности не превратилось в на­вязчивую манию. В противном случае годы идут, ребе­нок растет, а эгоцентризм остается, принимая, правда, иные формы, более сообразные зрелому возрасту. И вот мы слышим: «Я сам»—уже от совершенно взрослых лю­дей...

В. И. Ленин видел в преодолении эгоцентризма важ­нейшее условие эффективного руководства. Обращаясь к руководителям-коммунистам, Ильич рекомендовал им «...не «самим» стараться «все» делать, надрываясь и не успевая, берясь за 20 дел и не кончая ни одного, а про­верять работу десятков и сотен помощников, налажи­вать проверку их работы снизу, т. е. настоящей массой; направлять работу и учиться у тех, у кого есть знания... и опыт...», «Руководитель-коммунист тем, и только тем должен доказать свое право на руководство, что находит себе многих, все больше и больше помощников... что он уме­ет им помочь работать, их выдвинуть, их опыт показать и учесть».

Умение, о котором говорил Ленин, складывается из двух взаимосвязанных навыков. Первый из них имеет интеллектуальную природу и состоит в способности ана­лизировать задачу, членить ее на смысловые блоки, ус­танавливать между этими блоками системные связи. Второй же имеет социально-психологическую природу и состоит в доверии к людям (не путать с доверчи­востью!)-. Когда руководитель действует по схеме «все сам», он не только рискует не уложиться в сроки. Такой стиль работы — яркая демонстрация недоверия по от­ношению к подчиненным, что неминуемо рождает у них апатию, протест, разочарование в работе. Коллектив ли­хорадит, резко ухудшается психологический климат. Таким образом, в приведенных словах Ленина содер­жится двойное предостережение руководителям — и против упрощенного, нерасчлененного представления о производственной задаче, и против недооценки способ­ностей своих подчиненных. Две эти вещи, столь, каза­лось бы, разные, «разноприродные», оказываются на де­ле органически связанными.

Эгоцентризм руководителя можно обнаружить не только на практике, убедившись в нем, так сказать, во­очию, но и с помощью разного рода психологических тестов. Можно, например, после рабочего дня попро­сить руководителя (начальника бригады, участка, цеха, завода или фабрики, лаборатории, отдела, учреждения и т. д.) написать (или рассказать—эта форма предпоч­тительнее, ибо устной речью большинство людей владе­ет несколько свободнее, чем письменной) что-то вроде со­чинения на тему «Каким был сегодняшний рабочий день (бригады, участка, цеха и т. д.)». Конечно, в каждом отдельном случае трудно предвидеть заранее, как будет выглядеть такое сочинение. И все же, сравнив рассказы, полученные от разных руководителей, мы найдем в них ряд закономерных различий. В частности, в одних со­чинениях речь действительно будет идти о жизни пред­приятия или учреждения, в других главным местом дей­ствия будет кабинет начальника, а его героем — он сам. Это-то и будет симптомом эгоцентризма. Кроме то­го, по тому, как именно рассказано в сочинении о собы­тиях дня, можно косвенно судить и о степени формализ­ма в поведении его автора. Начальник, толкующий о рабочем дне как бы «безлично», исключительно в циф­рах выполнения плана или проценте отсутствующих на рабочих местах, может быть предположительно отнесен к разряду «формалистов». С другой стороны, рассказ, где упоминаются конкретные люди как в связи с теку­щими производственными делами, так и в связи с собы­тиями личного характера (руководитель может, напри­мер, не забыть упомянуть о том, что, мол, в этот день сотрудники тепло поздравляли своего товарища, у ко­торого накануне родился сын), свидетельствует о не­формальном отношении начальника к своим подчинен­ным.

Можно прямо попросить руководителя возможно точнее описать рабочий день каждого из своих ближай­ших подчиненных. Такие описания, естественно, тем бо­гаче и тем ближе к реальности, чем внимательней дан­ных руководитель к своим помощникам.

Впрочем, социологи знают, что в случае, если руко­водитель авторитарен, подобные исследования связаны с определенными организационными трудностями, из коих едва ли не главная состоит в том, что авторитарная личность, оказавшись в роли руководителя, избегает контактов с социологами и психологами — равно как и вообще со всеми, кто может и хочет беспристрастно проинформировать ее об ее же собственном поведении и индивидуальных особенностях. Это еще одна характер­ная черта авторитарной личности, тоже обусловленная, по крайней мере отчасти, ее эгоцентризмом.

В декабре 1970 г. «Литературная газета» поместила статью о судьбе одного социологического исследования, проведенного на Череповецком металлургическом заво­де. Побывав на заводе и обнаружив, что результаты анкетного опроса, проведенного сотрудниками Москов­ского института народного хозяйства им. Г. В. Плехано­ва в ремонтно-механическом и мартеновском цехах, не имели на предприятии никакого резонанса, корреспон­дент газеты извлек отчет об исследовании (это и есть красный фолиант) из сейфа и предложил начальникам цехов с ним ознакомиться. Тут-то и выявились два диа­метрально противоположных отношения к социологиче­ской информации.

Доронин Анатолий Игнатьевич — начальник ремонтно-механического цеха. Как показал опрос, его подчиненные большей частью считают, что их заслуги и недостатки «оцениваются администрацией в деловой, спокойной и тактичной манере» (первый признак демо­кратического руководства). Получив красный фолиант (а было в нем что-то около 500 страниц!), он «прогло­тил» его за один вечер, а на следующий день доложил прочитанное своим помощникам-мастерам. «Стало быть, — заключает автор, — таким руководителям, как Доронин, социологическая информация нужна: дайте только в руки, он не замедлит ею воспользоваться».

Но вот другой руководитель — начальник мартенов­ского. В его цехе большинство примкнуло к оценке: «нас только ругают, похвалы не дождешься». На во­прос: «Чувствуете ли вы себя хозяином на своем пред­приятии?» — в мартеновском процент отрицательных ответов был вдвое выше, чем в ремонтно-механическом. А один из рабочих-мартеновцев уточнил: «Я себя хозяи­ном чувствую, а меня хозяином не чувствуют». «Очень уж резок», — отозвался о нем директор. Сам началь­ник мартеновского цеха отвечает на подобные отзывы весьма откровенно: «Кто-нибудь должен быть собакой... Пускай собакой зовут, лишь бы дело делали». Но са­мый характерный штрих, с особой ясностью заставляю­щий увидеть в нем личность авторитарную, состоит, по­жалуй, в следующем: как-то раз он отстранил сталева­ра и контролера ОТК, встал к печи сам и... сварил полтысячи тонн брака. Эгоцентрическое правило «все сам»... Так вот, начальник мартеновского вовсе не стал чи­тать социологический отчет. Поначалу он долго хму­рился, взвешивая на руке красный фолиант, потом про­тянул его обратно: «Некогда». Отчет ему буквально всучили, но, как оказалось, напрасно.

Комментируя пренебрежение этого руководителя к социологической информации, автор приводит слова академика А. Румянцева: «Социология дает то, что в кибернетике называется механизмом обратной связи». Мы здесь как раз имеем дело с одним из тех, кому ни­какая «обратная связь» не нужна. «Он уверен, что зна­ет и видит дело лучше всех, что в цехе не коллектив, а он — безраздельный «хозяин».

Руководительский эгоцентризм — это, помимо всего прочего, специфическое отношение к информации, кото­рое можно передать следующим образом: «Я все знаю сам, а то, что знаю, держу при себе».

«Монологичность». Вот и третий кит, на котором покоится авторитарность. В кавычки этот термин взят потому, что его пока нельзя отнести к числу усто­явшихся, стандартных. Но, с другой стороны, его значе­ние не нуждается в особых комментариях, так как сра­зу же отсылает к общепонятному слову «монолог.»,происшедшему из сочетания греческих слов monos («один») и logos («речь»). Это очень важная черта по­ведения авторитарного руководителя — говорить так, как если бы ему принадлежало монопольное право на это. Ему, конечно, всегда нужны слушатели, и он ждет от своих подчиненных, что они исправно будут выпол­нять эту роль; но авторитарный руководитель не выно­сит подчиненных, дерзнувших выступить в роли собе­седников, т. е. вступить с ним в диалог. Выражается это двояко. Авторитарный руководитель не дает перебивать себя лицам нижестоящим, и это само по. себе не так уж плохо. Но он к тому же считает себя вправе бесцеремонно перебить кого угодно из своих подчиненных, а это уже гораздо хуже.

Несколько слов о перебивании. Дело не только в том, что это нарушение некоторых принятых в общест­ве этических норм, вызывающее справедливое возмуще­ние. И даже не в том, что, перебив собеседника, я тем самым сигнализирую ему, что не желаю его слушать, что его сообщение не вызывает у меня ни малейшего ин­тереса. Беда еще и в том, что перебивание слова — это перебивание мысли. Монологичность руководителя тор­мозит мысль подчиненных, не давая ей развернуться в оригинальные проекты и ценные предложения, мешает рождению и оформлению в слово замыслов, догадок и предложений. Психологическое действие, которое ока­зывает перебивание на мысль человека, не так-то легко -исследовать экспериментально. Сегодняшняя психоло­гия берется, однако, решить и этот вопрос. Уж очень велико его практическое значение. Оригинальный эксперимент поставили ленинградские психологи М.А. Карева и М. А. Новиков.

Диктор произносил одно за другим разные общеупотребительные слова, вроде «цирк», «пожар», «космос», «медведь», «термос» и т. д. От ис­пытуемого требовалось отвечать на каждое такое слово первым, которое придет ему в голову по ассоциации.

Так, на «цирк» чаще отвечают «театр» или «клоун», на «медведь» — «шкура», «волк», «мед» и т. д. В таком, эксперименте не было бы, конечно, ничего оригинально­го, психология занималась подобными исследованиями чуть ли не с колыбельного возраста. Своеобразие опы­тов состояло, однако, в том, что при этом присутствовал еще один диктор—«лидер», который всякий раз выдавал «слово-помеху», стремясь предвосхитить реакцию испы­туемого и тем самым как бы «внедриться» в быстротеч­ный процесс внутренней подготовки ответа и его произ­несения. И что же? Там, где это «внедрение» удавалось (т. е. там, где испытуемого удавалось перебить), ответ либо полностью «блокировался» (испытуемым овладе­вала непонятная немота или косноязычие), либо терял свою «смысловую самостоятельность» (произносилось слово, связанное по смыслу скорее со словом-помехой, чем с исходным словом). В целом ряде случаев испы­туемые, сами того не желая, повторяли слово, произне­сенное «лидером». Собственный ответ непостижимым для самого испытуемого образом подавлялся, что вызывало у него досаду и раздражение.

Быть может, в этих опытах мы имеем дело с самой что ни на есть элементарной «микромеханикой» той практики навязывания и подавления мнений, к которой широко обращается авторитарный руководитель, всту­пая в контакт со своими подчиненными.

«Монологичность», между прочим, — это едва ли не самая трудно контролируемая особенность поведения ав­торитарного руководителя, едва ли не самый трудно истребимый симптом авторитарности. Она подчас упорно сохраняется, проявляясь как «остаточная деформация», на фоне успешно преодолеваемого формализма и эго­центризма. В управленческом решении, принимаемом руководителем, могут быть гармонично и заботливо уч­тены интересы всех лиц, причастных к исполнению за­планированного им мероприятия (иначе говоря, осу­ществлен неформальный подход к подчиненным), в нем могут найти свое отражение нелицеприятные оценки ка­ких-то предшествующих, им же принимавшихся реше­ний и трезвые самокритичные суждения о них (т. е. пре­одолен эгоцентризм, мелочная забота о собственных ам­бициях). Но в момент, когда он, сознавая себя (не без основания) человеком внимательным и «диалогичным», доводит свое решение до сведения подчиненных,—имен­но в этот момент начальник может быть предельно мо­нологичен. Эта опасность подстерегает даже самых опытных руководителей. Особенно велика она в случае,, когда руководителя, отдающего распоряжение, отделяет от подчиненного более чем одна ступень служебной иерархии. Мне как-то раз довелось стать свидетелем то­го, как очень опытный руководитель областного мас­штаба доводил до сведения заводского руководства де­тально продуманное, тщательно взвешенное и заботли­во выношенное им решение одной производственной за­дачи. Делал он это в ходе как бы случайно завязавшей­ся беседы, в тоне личной просьбы, сугубо неформально и, как ему, по-видимому, казалось, психологически без­укоризненно. И действительно, все психологические ус­ловия были вроде бы учтены и соблюдены — не приде­решься. Одного только не было в его словах — паузы, которая позволила бы почтительным слушателям задать вопросы, высказать свою точку зрения, дать собствен­ный анализ ситуации, обсудить достоинства и возмож­ные недостатки проекта

Монологичность руководителя выражается, стало быть, в том, что он не видит в своих подчиненных собе­седников и всех их склонен сделать слушателями — так обстоит дело в предельном случае. Это проблема, опять-таки относящаяся к сфере отнюдь не одной только «эти­ки» руководства. В деятельности руководителя, как во всех видах деятельности, где общение с другими, людьми предусмотрено самой структурой профессии, ее профессиограммой, «этика» неотличима от техники. Как показывают экспериментальные социально-психо­логические исследования, если в группе исполнителей,, прежде чем они приступят к выполнению того или ино­го распоряжения администрации, проводится обсужде­ние этого распоряжения, оно выполняется гораздо бо­лее эффективно, с большим рвением, иначе говоря, ока­зывается более действенным. Традиционная управлен­ческая схема «директива — исполнение» становится го­раздо более действенной, когда в нее вводится проме­жуточное звено — дискуссия, организованная в группе будущих исполнителей. При этом важно, чтобы это был действительно свободный обмен мнениями, в котором непосредственный руководитель или представитель ад­министрации участвует не в роли непререкаемого авто­ритета, а в качестве компетентного эксперта, помогаю­щего разобраться в существе задачи.

Готовность подчиненных активно и осмысленно вы­полнять решения руководства — это эффект преодолен­ной монологичности, готовности руководителя предоставить существующие дела.

Таков, на наш взгляд; тот минимум психологических сведений о «личностных ограничителях», препятствую­щих выполнению руководительских функций, который должен содержаться в лекции на тему «Личность руко­водителя».

Излагая материал, лектор должен помнить, что oн не «обличает недостатки», а стремится помочь своим слушателям разобраться в себе самих, хочет оказать им дружескую услугу. Жизнь сложна, в ней трудно ука­зать пальцем на заведомо плохое и заведомо хорошее. И самая большая ошибка, которую мы можем допус­тить, рассказывая людям об их возможных недостат­ках, это подать их в черно-белом изображении. Никто из нас не свободен от тех или иных личностных «огра­ничителей», и идеал — это не их отсутствие, а постоян­ная работа с ними.