Глава VI бессмертно ли то, что именуется душой?

Здесь не место исследовать, действительно ли Бог дал нам откровение относительно бессмертия души. Я по-прежнему воображаю себя философом иного мира, выносящим суждение лишь с помощью своего разума. Разум этот сообщил мне, что все идеи людей и животных приходят к ним через посредство органов чувств; и я признаюсь, что не могу удержаться от смеха, когда мне говорят, будто люди могут иметь идеи и тогда, когда у них уже нет этих органов. Когда человек теряет нос, этот нос не более является его частью, чем полярная звезда. Когда он теряет все свои части и не является более человеком, не будет ли несколько странным утверждать, будто у него остается следствие всего того, что он потерял? В этом случае я предпочел бы уж говорить, будто он пьет и ест после смерти, чем говорить, что после нее у него остаются идеи; первое заявление будет не более непоследовательным, чем это послед нее, и, несомненно, должно было пройти много веков, прежде чем люди отважились на столь поразительное предположение. Еще раз, я отлично знаю: если Бог связал способность иметь идеи с определенной частью мозга, он смог сделать сохранной эту часть мозга вместе с ее способностью; ибо сохранить эту способность без части мозга, которой она присуща, столь же немыслимо, как сохранить смех человека или пение птицы после смерти этого человека и этой птицы. Бог мог также дать чело веку и животным простую имматериальную душу и сохранить ее независимо от тела. Это столь же возможно для него, как создать на миллион миров больше, чем он создал, или дать человеку два носа и четыре руки, крылья и когти; однако, чтобы поверить, будто он действительно осуществил все эти вполне возможные вещи, надо, мне кажется, их увидеть.

И поскольку никоим образом нельзя усмотреть, будто сознание, ощущение человека - бессмертная вещь, кто докажет мне, что оно именно таково? Как! Я, не имеющий никакого понятия относительно природы этой вещи, стану утверждать, будто она вечна! Я, которому хорошо известно, что некогда человека не было, буду настаивать, будто в нем есть часть, вечная по своей природе! И в то время как я откажу в бессмертии всему тому, что одушевляет собаку, попугая, дрозда, я припишу его чело веку на том лишь основании, что человек его жаждет!

Было бы, конечно, весьма приятно пережить самих себя, сохранить навечно лучшую из частей своего существа при распадении остальной части, на вечные времена остаться со своими друзьями и т.д. Химера эта (если рассматривать ее лишь в качестве таковой) была бы утешительной среди реальных несчастий. Вот почему, возможно, и была некогда изобретена система метемпсихоза; но содержится ли в этой системе больше правдоподобия, чем в "Тысяче и одной ночи"? И не является ли она плодом живого и нелепого воображения большинства восточных философов? Однако я предполагаю, вопреки всякому вероятию, что Бог сохраняет после смерти человека то, что именуют его душой, а животное он лишает в этом случае души в порядке обычного разрушения всех вещей, и я спрашиваю: что человек от этого выиграет? А именно, что общего у духа Жака с Жаком, который умер?

Личность Жака образуют и делают Жака самим собой, тем самым, каким он был вчера в своих собственных глазах, воспоминания о его вчерашних идеях и то, что в своем сознании он объединяет свое вчерашнее существование с нынешним; ибо, если бы он полностью потерял память, его былое существование стало бы ему столь же чуждо, как существование другого человека; он больше не будет вчерашним Жаком, той же самой личностью, какой не являлись ни Цезарь, ни Сократ. Итак, я пред полагаю, что во время своей последней болезни Жак совершенно потерял память и, таким образом, умирает не тем Жаком, каким он жил: возвратит ли Бог его душе утраченную им память? Создаст ли он заново те идеи, коих больше не существует? И не будет ли это в таком случае сов сем новый человек, столь же отличный от прежнего, сколь индиец отличен от европейца?

Но могут также сказать, что после полной потери Жаком своей памяти незадолго до смерти душа его сможет ее себе вернуть, подобно тому, как память возвращается после потери сознания или бреда; ведь человек, полностью потерявший память во время тяжелой болезни, не перестает быть тем же самым человеком, если к нему возвращается па мять: значит, душа Жака, если таковая у него есть и если по воле Создателя, как это предполагают, она бессмертна, может вернуть себе па мять после его смерти совершенно так же, как она возвращает ее себе после потери сознания в течение жизни; итак, Жак останется тем же человеком.

Эти сомнения вполне заслуживают того, чтобы быть предложенными, и тот, кто найдет верный способ решить уравнение с этим неизвестным, покажет себя, я полагаю, способным человеком.

Дальше я в эти дебри забираться не стану; я останавливаюсь там, где мне уже не хватает света моего разума; с меня довольно и того, что я вижу, как далеко я могу зайти. Я вовсе не утверждаю, будто располагаю доказательствами, опровергающими духовность и бессмертие души; однако все вероятности - против них; при этом равно неправильно и безрассудно требовать доказательств в исследовании, допускающем только догадки.

Необходимо лишь предупредить тех, чьи умы склонны верить, будто смертность души противоречит общественному благу, и напомнить им, что древние иудеи, чьими законами они восхищаются, считали душу материальной и смертной, не говоря уже о великих школах философов, стоивших всех иудеев, вместе взятых, и бывших весьма достойными людьми. Глава VII СВОБОДЕН ЛИ ЧЕЛОВЕК?

Быть может, не существует вопроса более простого, чем вопрос о свободе воли; но нет и вопроса, по поводу которого люди бы больше путались. Затруднения, которыми философы усеяли эту почву, и дерзость, с которой они постоянно стремились вырвать у Бога его секрет и примирить его провидение со свободой воли, стали причиной того, что идея этой свободы была затемнена именно в силу стараний ее разъяснить. Люди настолько привыкли не произносить это слово без того, чтобы тотчас же не вспомнить обо всех сопровождающих его затруднениях, что теперь почти не понимают друг друга, когда поднимают вопрос, свободен ли человек.

Здесь более не стоит прятаться за маску одаренного разумом существа, не являющегося человеком, которое непредвзято исследует, что представляет собой этот последний; напротив, здесь необходимо, чтобы каждый человек заглянул в самого себя и отдал себе отчет в своем собствен ном чувстве.

Прежде всего, очистим вопрос от всех химер, которыми привыкли его засорять, и определим, что мы понимаем под словом свобода. Свобода -это исключительная возможность действовать. Если бы камень передвигался по собственному произволу, он был бы свободен; животные и люди обладают этой возможностью, значит, они свободны. Я могу сколько угодно оспаривать эту способность у животных; я могу вообразить, если пожелаю злоупотребить своим разумом, будто животные, во всем остальном похожие на меня, отличаются от меня в одном только этом пункте. Я могу воспринимать их как механизмы, не имеющие ни ощущений, ни желаний, ни воли, хотя, по всей видимости, они их имеют. Я могу из мыслить системы, или, иначе, иллюзии, чтобы объяснить их природу; но в конце концов, когда речь пойдет о том, чтобы вопросить самого себя, для меня станет совершенно необходимым признать: я обладаю волей, мне присуща способность действовать, передвигать мое тело, прилагать усилия моей мысли к тому или иному соображению и т.д.

Если кто-нибудь мне скажет: вы полагаете, будто имеете эту свободу, но на самом деле ее у вас нет; вас обманывает ваше чувство, подобно тому как вы считаете, будто видите Солнце, имеющее в ширину два фута, в то время как его размеры относятся к размерам Земли почти как миллион к единице, - я этому человеку отвечу: то совсем другой случай: Бог нисколько не обманул меня, дав мне способность видеть величину удаленного от меня предмета в соответствии с расстоянием, на которое он от меня удален; таковы математические законы оптики: я не могу и не должен видеть объекты иначе, чем в прямо пропорциональном отношении к их размеру и удаленности; и такова природа моих органов чувств, так что, если бы мой взгляд мог усмотреть реальную величину звезды, я не смог бы видеть ни одного из земных объектов. То же самое относится к слуху и к обонянию. Я обладаю более или менее сильным ощущением при условии, что все вещи одинаковы, лишь в соответствии с большей или меньшей удаленностью от меня звучащих или пахучих тел. Здесь не кроется никакой ошибки; но если бы я совсем не обладал волей, полагая в то же время, что она существует, Бог явно создал бы меня для того, чтобы меня обмануть; это точно так же, как если бы он заставил меня верить, будто вне меня существуют тела, а на самом деле их бы там не было; из этого обмана вытекала бы лишь абсурдность способа действий бесконечно мудрого высшего бытия.

Пусть же не говорят, будто недостойно философа прибегать в этом случае к Богу. Ибо, во-первых, поскольку существование Бога доказано, тем самым доказано, что именно он является причиной моей свободы - в том случае, если я свободен; доказано этим также, что он был бы нелепым творцом моего заблуждения, если бы, создав меня чисто пассивным существом, лишенным воли, заставил меня поверить, будто я - лицо действующее и свободное.

Во-вторых, если бы вообще не было Бога, кто мог бы ввергнуть меня в заблуждение? Кто мог бы сообщить мне это чувство свободы, одновременно подчинив меня рабству? Материя, которая сама по себе не может обладать разумом? Материя не способна ни просветить, ни ввести меня в заблуждение, я не мог получить от нее способность волеизъявления; я не мог получить от Бога чувства своей воли, если бы таковой у меня не было; итак, я обладаю волей реально, я - действующее лицо.

Изъявлять свою волю и действовать - это именно и означает иметь свободу. Сам Бог может быть свободным лишь в этом смысле. Он пожелал, и он сделал по своему усмотрению. Если предполагать, что воля его детерминирована необходимостью, и говорить: "Ему было необходимо пожелать того, что он сделал", - это значит впадать в столь же большую нелепость, как если бы говорили: "Бог существует, и Бога нет"; ибо, если бы Бог был необходимостью, он не был бы больше агентом, он был бы пассивен и потому не был бы Богом.

Никогда нельзя упускать из виду эти фундаментальные истины, тесно между собой связанные. Есть нечто существующее, значит, некое бытие существует извечно, значит, оно бесконечно, значит, все остальные су-щества проистекают из него неведомо каким образом, значит, оно могло сообщить им свободу, как сообщило им движение и жизнь, и значит, оно дало нам эту свободу, которую мы в себе ощущаем, как оно дало нам и жизнь, которую мы в себе чувствуем.

Свобода в Боге - это способность всегда думать все то, что ему угодно, и действовать во всем в соответствии со своей волей.

Свобода, данная Богом человеку, - это слабая, ограниченная и преходящая способность сосредоточиваться на некоторых мыслях и производить определенные движения. Свобода детей, неспособных еще размышлять, и тех видов животных, которые вообще не размышляют, заключается лишь в желаниях и выполнении различных движений. На каком основании люди могли вообразить, будто не существует свободы? Вот при чины этого заблуждения: сначала было замечено, что мы часто бываем охвачены неистовыми страстями, увлекающими нас вопреки нам самим. Человек хотел бы не любить свою неверную возлюбленную, но его вожделения, более сильные, чем его разум, приводят его обратно к ней; порывы неудержимого гнева увлекают его к насильственным действиям; мы стремимся к спокойному образу жизни, но честолюбие швыряет нас в сумятицу дел.

Эти зримые кандалы, которыми мы скованы почти всю нашу жизнь, заставляют нас думать, будто мы таким же образом скованы во всем остальном; из этого был сделан вывод: человек бывает стремительно увлекаем жестокими и волнующими его потрясениями; в иное время им руководит поступательное движение, над которым он больше не властен; он раб, не всегда ощущающий тяжесть и позор своих цепей, и все же он всегда раб.

Рассуждение это, представляющее собой не что иное, как логику человеческой слабости, полностью напоминает следующее: люди иногда болеют, значит, они никогда не бывают здоровы.

Однако кому не бросится в глаза грубость этого вывода? Кто не заметит, наоборот, что чувство нездоровья является несомненным свидетельством того, что ранее человек был здоров, точно так же как ощущение рабской зависимости и собственной немощи неопровержимо доказывает, что раньше этот человек имел и свободу и силу?

В то время, когда вы охвачены неистовой страстью, ваши чувства не повинуются более вашей воле: в этом случае вы не больше свободны, чем когда паралич мешает вам пошевелить рукой, которую вы хотите поднять. Если бы над человеком всю жизнь господствовали жестокие страсти или образы, непрестанно заполняющие его мозг, ему недоставало бы той части человеческого существа, свойством которой является способность думать иногда о том, о чем хочется; это именно тот случай, когда существует много безумцев, которых упрятывают под замок, а также и весьма много других, которых не запирают.

Несомненно, существуют люди, более свободные, чем другие, по той простой причине, что не все мы одинаково просвещены, одинаково крепки и т.д. Свобода - здоровье души; мало кто обладает этим здоровьем в полной и неизменной мере. Свобода наша слаба и ограниченна, как и все наши остальные способности. Мы укрепляем ее, приучая себя к размышлениям, и это упражнение души делает ее несколько более сильной. Но какие бы мы ни совершали усилия, мы никогда не добьемся того, чтобы наш разум стал хозяином всех наших желаний; у нашей души, как и у нашего тела, всегда будут непроизвольные побуждения. Мы свободны, мудры, сильны, здоровы и остроумны лишь в очень небольшой степени. Если бы мы всегда были свободны, мы были бы тем, что есть Бог. Удовольствуемся же долей, соответствующей месту, занимаемому нами в природе. Но не будем воображать, будто нам недостает именно вещей, приносящих нам наслаждение, и не станем из-за того, что нам не даны атрибуты Бога, отрекаться от способностей человека.

В разгар бала или оживленной беседы или же в печальное время болезни, отягчающей мою голову, я могу как угодно изыскивать, сколько составит одна тридцать пятая часть от девяносто пяти третей с половиной, умноженных на двадцать пять девятнадцатых и три четверти: я не располагаю свободой, необходимой мне для подобного подсчета. Но немножко сосредоточенности вернет мне эту способность, утраченную в суматохе. Таким образом, даже самые решительные противники свободы вынуждены бывают признать, что мы обладаем волей, подчиняющей себе иногда наши чувства. Однако эта воля, говорят они, необходимо предопределена, подобно чаше весов, всегда опускающейся под воздействием большей тяжести; человек стремится лишь к наилучшему суждению; его сознание не вольно считать нехорошим то, что ему представляется хорошим. Разум действует в силу необходимости, воля же детерминирована разумом; таким образом, воля детерминирована абсолютной волей и человек не свободен.

Аргумент этот, кажущийся совершенно неотразимым, однако по сути своей являющийся софизмом, ввел в заблуждение большинство людей, ибо люди почти всегда лишь смутно представляют себе предмет своих исследований.

Ошибка данного рассуждения состоит в следующем. Человек, разумеется, может желать лишь тех вещей, идеи которых у него есть. Он не мог бы иметь желания пойти в оперу, если бы не имел об опере представления; и он не стремился бы туда пойти и не принимал бы такого решения, если бы его сознание не являло ему данный спектакль как нечто приятное. Но именно в этом-то и состоит его свобода: она заключена в том, что он может сам по себе принять решение поступить так, как ему кажется хорошим; желать же того, что не доставляет ему удовольствия, было бы форменным противоречием, и потому это невозможно. Чело век определяет себя к поступку, кажущемуся ему наилучшим, и это неоп-ровержимо; суть вопроса, однако, заключается в том, чтобы понять, присуща ли ему такая движущая сила, такая первичная способность решать за себя или не принимать решения. Те, кто утверждает: одобрение разума необходимо, и оно необходимо детерминирует волю, предполагают, что ум физически воздействует на волю. Они говорят очевидный вздор: ведь они допускают, что мысль - крохотное реальное существо, реально воздействующее на другое существо, именуемое волей; при этом они не думают о том, что слова эти - воля, сознание и т.д. - суть не что иное, как отвлеченные идеи, изобретенные для внесения ясности и порядка в наши рассуждения и означающие всего только мыслящего и валящего человека. Таким образом, сознание и воля не существуют реально в качестве различных сущностей, и грубо ошибочно говорить, будто одна из них воздействует на другую.

Если эти люди не предполагают, что ум физически воздействует на волю, они вынуждены говорить либо что человек свободен, либо что за человека действует Бог, его детерминирующий и постоянно занятый тем, чтобы его обмануть; в этом случае они, по крайней мере, признают свободу за Богом. Если Бог свободен, то свобода возможна и человек может ее иметь. Таким образом, у них нет никаких оснований утверждать, будто человек не свободен.

Они могут сколько угодно твердить, будто человек детерминирован удовольствием; сами того не замечая, они тем самым признают его свободу: ведь делать то, что доставляет удовольствие, - значит быть свободным.

Еще раз: Бог может быть свободным лишь таким образом. Он может действовать только в соответствии с доставляемым, им себе удовольствием. Все софизмы, направленные против свободы человека, одновременно опровергают свободу Бога.

Последним прибежищем противников свободы является следующий аргумент: "Бог, несомненно, ведает, когда нечто должно произойти; и потому не во власти человека этого не совершить".

Прежде всего, заметьте себе, что аргумент этот опять-таки неминуемо опровергает свободу, которую мы обязаны признавать за Богом. Можно сказать: "Бог ведает, что должно произойти; не в его власти не совершить того, что произойдет". И что же это избитое рассуждение доказывает? Единственно лишь следующее: мы не знаем и не можем знать, что это такое - божественное провидение, и все эти атрибуты для нас - непроходимая пропасть.

Мы доказательно знаем, что, если Бог существует, он свободен; одно временно мы знаем, что он всеведущ; но и это провидение, и это всеведение столь же для нас непостижимы, как и его безграничность, его быв шее и будущее бесконечное бытие, акт творения, сохранность Вселенной и многие другие вещи, ни отрицать ни познать кои мы не способны.

Спор этот о божественном провидении породил столько дрязг лишь потому, что люди невежественны и самонадеянны. Стоило бы наверно, сказать: я ничего не знаю о том, что представляют собой атрибуты Бога, и я не создан для постижения его сущности. Но вот это-то какой-нибудь бакалавр или лиценциат всегда поостережется признать: именно это де лает их самыми нелепыми из людей и превращает священное знание в жалкое шарлатанство. Глава VIII ЧЕЛОВЕК КАК ОБЩЕСТВЕННОЕ СУЩЕСТВО

Великим замыслом Творца природы было, как кажется, сохранение [бытия] каждого индивида на определенный срок и непрерывное продолжение его рода. Неодолимый инстинкт увлекает любое живое существо ко всему тому, что способствует его сохранности. При этом есть моменты, когда он увлекается почти столь же сильным инстинктом к соитию и размножению, хотя мы и вовсе не знаем, каким образом все это происходит.

Самые дикие и живущие в одиночестве звери выходят из своих нор, когда их призывает любовь, и в течение нескольких месяцев ощущают себя связанными незримыми звеньями с самками и рождающимися от них детенышами, после чего они забывают об этой мимолетной семей ной связи и возвращаются к своему свирепому одиночеству вплоть до того самого времени, пока жало любви не заставит их выйти из него снова. Другие виды созданы природой для постоянного совместного существования: одни, такие, как пчелы, муравьи, бобры и отдельные виды птиц, - для жизни в действительно цивилизованном сообществе, другие, такие, как стадные животные на земле и сельди в море, собираются вместе лишь в силу более слепого инстинкта, объединяющего их без видимого намерения и цели.

Разумеется, человека его инстинкт не толкает к образованию культурных сообществ, как у муравьев и пчел; но если взглянуть на его потребности, его страсти и разум, сразу становится ясным, что он не мог долго оставаться совсем в диком состоянии.

Для того чтобы вселенная стала такой, какой она является ныне, достаточно было, чтобы мужчина полюбил женщину. Их взаимная друг о друге забота и естественная любовь к своим детям должны были тотчас же разбудить их трудолюбие и дать начало примитивным росткам искусств. Две семьи, как только они образовались, должны были испытывать друг в друге потребность, а из этих потребностей рождались новые удобства.

Человек не походит на других животных, имеющих лишь инстинкт любви к себе и соития; он обладает не только такой любовью к себе, не обходимой для самосохранения, но для его вида характерна и естественная благожелательность, совсем не замеченная у животных.

Когда собака, пробегая мимо, видит щенка той же матери разодранным на кусочки и истекающим кровью, она может сожрать один из этих кусков, не испытывая притом ни малейшего сострадания, и затем про должать свой путь; но та же самая собака будет защищать своего щенка и скорее умрет в этой борьбе, чем потерпит, чтобы его у нее отняли.

Наоборот, когда самый дикий человек видит, что прелестного ребенка вот-вот сожрет какой-то зверь, он наперекор самому себе испытывает некое беспокойство, тревогу, порождаемую состраданием, желание прийти ребенку на помощь. Правда, это чувство сострадания и доброжелательства бывает часто задушено в нем неистовой любовью к себе; итак, мудрая природа не должна была дать нам большую любовь к другим людям, чем к самим себе; достаточно уже и того, что нам свойствен на та доброжелательность, которая настраивает нас на единение с другими людьми.

Однако доброжелательность эта довольно слабо содействовала бы тому, чтобы заставить людей жить в обществе; она никогда не смогла бы послужить основанию великих империй и процветающих городов, если бы нам вдобавок не были свойственны великие страсти.

Страсти эти, злоупотребление которыми приносит поистине столько зла, в действительности являются первопричиной порядка, наблюдаемого нами сейчас на Земле. В особенности гордыня - главное орудие, с по мощью которого было воздвигнуто прекрасное здание общества. Едва лишь настоятельные потребности объединили между собой несколько человек, как наиболее ловкие среди них поняли, что всем этим людям от рождения присуща непомерная гордость, равно как и непобедимая склонность к благополучию.

Нетрудно было убедить их в том, что, если они совершат для блага всего общества нечто стоившее бы им небольшой потери благополучия, гордость их была бы за это с избытком вознаграждена.

Итак, в добрый час люди были разделены на два класса: первый - люди божественные, жертвующие своим себялюбием благу общества; второй - подлый сброд, влюбленный лишь в самого себя; весь свет хотел и хочет в наше время принадлежать к первому классу, хотя весь свет в глубине души принадлежит ко второму; самые трусливые люди, наиболее приверженные своим собственным вожделениям, громче других вопили, что надо жертвовать всем во имя благополучия общества. Страсть повелевать, являющаяся одним из ответвлений гордыни и столь же явно заметная в ученом педанте и в деревенском бальи, сколь в папе и в императоре, еще более мощно возбудила людскую изобретательность, направленную на то, чтобы подчинить людей другим людям; оставалось лишь ясно показать им, что другие люди лучше умеют повелевать, чем они, и могут им быть полезны.

Особенно нужно было пользоваться их алчностью, дабы купить их повиновение. Им нельзя было много дать, не беря от них многого взамен, и это неистовое приобретательство земных благ с каждым днем добавляло новые успехи к процветанию всех видов искусств.

Механизм этот не получил бы столь сильного развития без содействия зависти, весьма естественной страсти, всегда маскируемой людьми именем "соревнование". Зависть эта разбудила от лени и возбудила дух каждого, кто видел, что его сосед могуществен и счастлив. Так, мало-помалу одни лишь страсти объединили людей и извлекли из недр земных все искусства и удовольствия. С помощью именно этого привода Бог, именуемый Платоном вечным геометром, а мной здесь - вечным механиком, одушевил и украсил всю природу: страсти - колеса, заставляющие работать все эти механизмы.

Мыслители наших дней, стремящиеся укрепить химеру, согласно которой человек был рожден без страстей и обрел эти страсти лишь для того, чтобы лишить Бога своего повиновения, с таким же успехом могли бы утверждать будто человек изначально был всего лишь пре красной статуей, изваянной Богом, которую впоследствии одушевил дьявол.

Любовь к себе и все ее ответвления столь же необходимы человеку, сколь кровь, текущая в его жилах; те, кто желает лишить его страстей, ибо они опасны, похожи на того, кто стремится выпустить из человека всю кровь из опасения, что его может хватить удар.

Что сказали бы мы о человеке, утверждающем, будто ветры - изобретение дьявола, потому что они, случается, топят суда, и не помышляющем о том, что они, напротив, благодеяние Бога, помогающее торговле объединять между собой все места Земли, разъединенные необъятными морями? Итак, совершенно ясно, что мы обязаны нашим страстям и потребностям этим порядком и всеми полезными изобретениями, которыми мы обогатили вселенную; и, весьма вероятно, Бог дал нам эти потребности и страсти для того, чтобы наша изобретательность обратила их к нашей выгоде. Если же многие люди ими злоупотребляют, то нам не следует сетовать на добро, которое люди обращают во зло. Бог удостоил одарить Землю и человека тысячами отменных деликатесов; и чревоугодие тех, кто превратил эту пищу в смертельный для себя яд, не может служить основанием для упреков по адресу провидения. Глава IX О ДОБРОДЕТЕЛИ И ПОРОКЕ

Для того чтобы общество существовало, нужны были законы, подобно тому как любая игра нуждается в правилах. Большинство законов имеет видимость произвольных: они зависят от интересов, страстей и мнений тех, кто их придумал, и от характера климата местностей, где люди объединились в общество. В жаркой части света, где вино вызывало горячку, сочли за лучшее вменять привычку к нему в преступление; в других, более суровых климатах опьянение считается почетным. Здесь мужчина должен довольствоваться одной женщиной, там ему разрешено иметь их столько, скольких он может прокормить. А еще в других странах отцы и матери умоляют иностранцев снизойти до того, чтобы пере спать с их дочерьми; впрочем, всюду девушка, отдавшаяся мужчине, считается обесчещенной. В Спарте поощрялось прелюбодеяние, в Афинах оно каралось смертью. В Риме отцы обладали правом распоряжаться жизнью и смертью своих детей. В Нормандии отец не имеет права ли шить ни гроша своего самого непокорного из сыновей. Имя короля священно для большинства народов и омерзительно для остальных.

Но все эти народы, чье поведение столь различно, бывают единодушны в одном: они называют добродетельным то, что соответствует учрежденным ими законам, и преступным то, что их нарушает. Так, в Голландии человек, восставший против самоуправства властей, будет весьма добродетельным человеком; а тот, кто пожелает учредить во Франции республиканское правление, будет присужден к высшей мере наказания. Один и тот же еврей, который в Меце был бы отправлен на галеры за двоеженство, в Константинополе мог бы иметь четырех жен и был бы за это высоко чтим мусульманами.

Большинство законов так явно себе противоречат, что мало имеет значения, какими именно законами управляется государство; но действительно большое значение имеет выполнение раз принятых законов. Подобным же образом не существует никакой последовательности в тех или иных правилах игры в кости или карты; но нельзя ни минуты участвовать в этих играх, если не соблюдать самым суровым образом те произвольные правила, о которых условились.

Добродетель и порок, моральные добро и зло во всех странах являются тем, что полезно либо вредно обществу; во всех местностях в любые времена именно тот, кто более всего жертвовал в пользу общества, считался наиболее добродетельным. Таким образом, представляется, что добрые дела - не что иное, как дела, из которых мы извлекаем для себя преимущество, преступления же - дела, нам противопоказанные. Добродетель - привычка совершать дела, угодные людям; порок - привычка делать то, что им неприятно.

Хотя именуемое добродетелью в одном климате бывает именно тем, что называют пороком в другом, и большинство правил о добре и зле различаются между собой так же, как языки и одежда, тем не менее мне представляется несомненным, что существуют естественные законы, с которыми люди всего мира должны быть согласны, вопреки тем законам, что у них есть. Ведь на самом деле Бог не сказал людям: "Вот законы, изреченные для вас моими устами, и я желаю, чтобы вы этими законами управлялись"; нет, он даровал человеку то, что он даровал и многим другим животным. Пчелам он дал могучий инстинкт, заставляющий их совместно трудиться и добывать себе пищу, и точно так же он дал человеку определенные чувства, от которых тот никогда не может изба виться и которые служат вечными звеньями и основными законами общества, в каковом, согласно провидению Бога, человек должен был жить. К примеру, доброжелательность по отношению к себе подобным родилась вместе с нами и продолжает всегда в нас действовать, по край ней мере, до тех пор, пока ее не побеждает любовь человека к себе, ко торой всегда дано ее одолеть. Таким образом, человек всегда склонен помочь другому человеку, когда это ему ничего не стоит. Самый грубый дикарь, возвращающийся с резни и пресыщенный кровью съеденных им врагов, будет тронут при виде страданий своего сотоварища и окажет ему всю зависящую от него помощь.

Прелюбодеяние и педерастия разрешены среди многих наций, но вы не найдете ни одной, где было бы дозволено нарушать свое слово, ибо общество может существовать при супружеских изменах и любви между мальчиками, но оно немыслимо среди людей, похваляющихся тем, что они друг друга обманывают.

В Спарте мелкая кража была в чести, потому что все богатство было общественным, но с того момента, как вы устанавливаете твое и мое, для вас становится невозможным рассматривать воровство иначе, как антиобщественное деяние, а следовательно, и как несправедливое.

Благо общества столь несомненно является единственной мерой нравственного добра и зла, что мы вынуждены бываем в случае нужды изменять все наши идеи, созданные нами себе относительно справедливого и несправедливого.

Мы испытываем отвращение к отцу, живущему как мужчина со своей собственной дочерью, и оскорбляем кличкой кровосмесителя брата, насилующего свою сестру, но, когда речь идет о молодой колонии, где не остается никого, кроме отца, имеющего сына и двух дочерей, мы считаем весьма достойным делом заботу, которую берет на себя эта семья, чтобы не дать погибнуть роду.

Брат, убивающий брата, - чудовище; однако брат, не имеющий иного средства спасти свою родину, как принести в жертву другого брата, считался бы человеком божественным.

Все мы любим истину и делаем из этой любви добродетель, ибо в наших собственных интересах - не подвергаться обману. Мы связываем тем большее бесчестье с ложью, что из всех скверных поступков ее легче всего скрыть и наименьших усилий стоит ее предпринять; однако в сколь многих случаях ложь

оказывается героической! Например, если речь идет о спасении друга, тот, кто в этом случае скажет правду, покроет себя позором; при этом мы не делаем никакого различия между чело веком, оклеветавшим невинного, и братом, имеющим возможность спасти жизнь своему брату при помощи лжи, но предпочитающим его пре дать, говоря правду. Память г-на де Ту, коему перерезали глотку за то, что он не пожелал разоблачить заговор Сен-Мара, благословенна среди французов; но если бы он не солгал, к его памяти испытывали бы отвращение.

Однако, скажут мне, ведь преступление и добродетель, нравственные благо и зло существуют только по отношению к нам; значит, не бывает блага самого по себе, независимого от человека? Я же спрошу у тех, кто задает этот вопрос, существуют ли холод и жара, сладость и горечь, хороший и скверный запахи иначе, чем по отношению к нам? Не правда ли, человек, который утверждал бы, будто жара существует сама по себе, явил бы себя весьма комичным мыслителем? И почему те, кто утверждает, будто нравственное добро существует независимо от нас, рассуждают лучше? Наше физическое благо и зло не имеют иного существования, как по отношению к нам; почему же наше моральное благо и зло должны представлять собой иной случай?

Разве замыслы Создателя, пожелавшего, чтобы человек жил в обществе, не получили достаточного воплощения? Если бы некий закон, упавший с неба, поведал бы смертным отчетливо волю Бога, нравственное благо было бы не чем иным, как соответствием этому закону. Когда бы Бог сказал людям: "Я желаю, чтобы на Земле было много королевств и не было бы ни единой республики. Я желаю, чтобы младшие сыновья получали в свое распоряжение все состояние своих отцов и чтобы карался смертью всякий, употребивший в пищу индюков или свинью", - эти законы, несомненно, стали бы нерушимым правилом добра и зла. Но коль скоро Бог не удостоил, насколько я знаю, вмешаться таким образом в наше поведение, нам приходится довольствоваться пока тем, что он успел для нас сделать. Эти его дары - разум, любовь к самому себе, доброжелательство к особям нашего вида, потребности, страсти - суть средства, с помощью коих мы учредили общество.

Многие здесь готовы мне возразить: А если я решу, что благополучие мое состоит в том, чтобы расстроить ваше общество, убить, украсть, оклеветать, меня ведь ничто от этого не удержит и я смогу без зазрения со-вести предаться своим страстям! Для подобных людей у меня нет иного ответа, кроме того, что они будут повешены, точно так же как я велел бы убить волков, которые вздумали бы украсть моих овец; именно для таких людей и устанавливаются законы, подобно тому как черепичные кровли были изобретены против града и дождя.

Что касается государей, в руках у которых сосредоточена сила и которые злоупотребляют ею, чтобы опустошать мир, которые посылают на смерть одну часть людей и ввергают в нищету другую, то это вина самих людей, терпящих подобные свирепые расправы, часто почитаемые ими даже под именем доблести; они должны упрекать во всем этом одних лишь себя и негодные законы, учрежденные ими, либо недостаток у себя смелости, мешающий им заставить других исполнять законы хорошие.

Все эти государи, причинившие столько зла людям, первые кричат о том, что Бог дал нам правила добра и зла. Среди этих бичей земных нет ни одного, кто не свершал бы самые торжественные религиозные обряды; поэтому я не вижу большого выигрыша для людей от наличия таких правил. С человеческой природой сопряжено то несчастье, что вопреки нашему большому желанию себя сохранить мы неистово и безумно взаимно уничтожаем друг друга. Почти все животные пожирают друг друга, в человеческом же роде самцы истребляют друг друга в войне. Правда, кажется, Бог предвидел это бедствие и потому сделал так, что среди нас рождается больше мужчин, чем женщин: в самом деле, народы, более пристально заботившиеся об интересах нашего рода и составлявшие точные реестры рождений и смертей, сделали наблюдение, что, поскольку одно вызывает другое, мужчин ежегодно рождается на двенадцатую часть больше, чем женщин.

Из всего этого легко усмотреть большую вероятность того, что все эти убийства и грабежи пагубны для общества, но совершенно безразличны для божества. Бог послал на Землю людей и зверей, а уж от них самих зависит вести себя там наилучшим образом. Горе мухе, попавшей в паутину, раскинутую пауком! Горе волу, на которого нападает лев, и ба ранам, повстречавшим на своем пути волка! Но если бы баран вздумал сказать волку: тебе недостает нравственного блага, и Бог тебя покарает! -волк бы ему ответил: я пекусь о своем физическом благе, и, по всей видимости, Бога не слишком заботит, съем я тебя или нет. И самое лучшее, что остается делать барану, - это не удаляться от пастуха и собаки, которые могут его защитить.

Если бы небу было угодно, чтобы высшее бытие действительно дало нам законы и предназначило кары и воздаяния! Чтобы оно нам рекло: вот это - порок сам по себе, а это - сама по себе добродетель. Но мы столь далеки от обладания правилами добра и зла, что из всех тех, кто осмелился дать людям законы от имени Бога, нет ни одного, кто бы дал нам десятитысячную долю правил, в которых мы нуждаемся для нашего поведения в жизни.

Если кто-либо из всего этого заключит, будто не остается ничего иного, как безоглядно предаться всей исступленности своих необузданных вожделений, и будто, не имея в себе ни добродетели, ни порока, можно безнаказанно вершить что угодно, такому человеку надо сначала поду мать, есть ли у него армия из ста тысяч солдат, вполне готовых к его ус лугам; хотя и в этом случае он очень рискует, объявляя себя, таким образом, врагом человечества. Когда же этот человек - просто частное лицо, то, если у него есть хоть чуть-чуть разума, он поймет, что избрал весьма злую долю, и неминуемо будет наказан, будь то при помощи кар, мудро изобретенных людьми для врагов общества, или одним только страхом пред этими карами, каковой сам по себе есть достаточно жестокое наказание. Он увидит, что жизнь людей, бросающих вызов законам, обычно самая жалкая. Морально немыслимо, чтобы злодей не был узнан; с того самого момента, как на него падает лишь тень подозрения, он неминуемо замечает, что стал объектом презрения и отвращения. Но ведь Бог мудро одарил нас гордостью, для которой невыносимо, когда другие люди нас ненавидят и презирают; быть презираемым теми, вместе с кем мы живем, - этого никогда никто не мог и не сможет вынести. Быть может, это и есть самая сильная узда, накинутая природой на человеческие не справедливости; Бог счел уместным связать людей этим взаимным страхом. Итак, любой из людей разумно заключит, что явно в его интересах быть порядочным человеком. Знание человеческого сердца, которым он будет обладать, и убежденность, что ему не присущи сами по себе ни добродетель, ни порок, никогда не помешают ему быть добрым гражданином и выполнять свои жизненные обязанности. Так, можно заметить, что философы (которых окрестили атеистами и вольнодумцами) во все времена были самыми порядочными людьми на свете. Не говоря здесь обо всех великих людях античности, известно, что Ламот Левайе, на ставник брата Людовика XIII, Бейль, Локк, Спиноза, милорд Шефтсбери, Коллинз и т.д. были людьми суровейшей добродетели; при этом не один только страх перед людским презрением сделал их добродетельными, но и вкус к добродетели как таковой. Правильный ум бывает честным по той самой причине, по какой тот, чей вкус не извращен, предпочитает превосходное вино из Нюиза вину из Бри и куропаток из Мана конине. Разумное воспитание укрепляет подобные чувства в людях, и отсюда возникло всеобщее чувство, именуемое чувством чести, от которого не могут отделаться самые развращенные люди и которое является стержнем общества. Те, кто нуждается в поддержке религии для того, чтобы быть порядочными людьми, достойны всяческого сожаления; надо быть изгоями общества, чтобы не находить в самих себе чувств, необходимых для этого общества, и быть вынужденными заимствовать извне то, что должно быть присуще нам по природе.

Вольтер Ф. М. Метафизический трактат // Философские сочинения. М. 1988

Философские письма

Письмо девятое

О ПРАВИТЕЛЬСТВЕ

Счастливое это сочетание в правлении Англии, это согласие, существующее между общинами, лордами и королем, было не всегда. Английская земля долго оставалась рабыней - римлян, саксов, датчан, французов. Особенно Вильгельм Завоеватель правил железной рукой, он распоряжался жизнью и состоянием своих новых подданных, словно восточный монарх. Он запретил под страхом смерти всем без исключения англичанам разжигать огонь и освещать свои дома после восьми часов вечера, и они не смели этого делать, хотя оставалось непонятным, стремился ли он таким образом предупредить возможность ночных сборищ или же решил при помощи столь нелепого запрета доказать, как велика может быть власть одного человека над другими.

Правда, до и после Вильгельма Завоевателя англичане имели парламенты, и они этим похваляются, словно сборища эти, именовавшиеся и тогда парламентами и состоявшие из церковных тиранов и мародеров, называвших себя баронами, были стражами свободы и общественного благополучия.

Варвары, хлынувшие с берегов Балтийского моря на прочую часть Европы, принесли с собой обычай этих генеральных штатов, или парламентов, по поводу которого бывает столько шума, но который очень мало известен. Правда, короли в тс времена вовсе не были деспотами, но народ не меньше от этого изнывал в жалком рабстве. Главари этих дикарей, опустошивших Францию, Италию, Испанию, Англию, провозгласили себя монархами; их предводители разделили между собой земли побежденных, откуда и возникли маркграфы, лорды, бароны - все эти маленькие тираны, зачастую оспаривавшие у своих королей шкуру, сдиравшуюся ими со своих народов. Это были хищные ястребы, сражавшиеся с орлом за право пить кровь голубок; таким образом, каждый народ имел сто тиранов вместо одного господина. Священники тотчас же вошли в долю. Во все времена уделом галлов, германцев, островитян Англии было подчиняться власти своих друидов и сельских старост- старинной разновидности баронов, однако с менее тираническими наклонностями, чем их наследники. Упомянутые друиды называли себя посредниками между божеством и людьми, они издавали законы, отлучали от культа, осуждали на казнь. Постепенно в правление готов и вандалов их власть сменилась властью епископов. Во главе епископов встали папы и с помощью своих бреве, булл и монахов заставили трепетать королей; они их низлагали, подсылали к ним убийц и вытягивали из них все деньги, которые можно было получить от Европы. Слабоумный Инас, один из тиранов английской гептархии, был первым, кто во время паломничества в Рим обязался платить динарий святого Петра (в переводе на нашу монету это было примерно одно экю) за каждый дом на своей территории. Весь остров тотчас же последовал этому примеру; Англия мало-помалу превратилась в провинцию папы, святой отец посылал туда время от времени своих легатов, чтобы взимать там непомерные подати. Иоанн Безземельный в конце концов в приличной форме уступил свое королевство его святейшеству, который отлучил его от церкви; бароны же, не усмотрев в этом для себя выгоды, изгнали этого жалкого короля и посадили на его место Людовика VIII, отца Людовика Святого, короля Франции; однако очень скоро они разочаровались в этом новоявленном короле и заставили его уплыть восвояси.

В то время как бароны, епископы, папы раздирали таким образом на части английскую землю, на которой все они хотели повелевать, народ -самая многочисленная, более того, самая добродетельная, а следовательно, и самая достойная часть человечества, - народ, состоящий из правоведов и ученых, негоциантов и ремесленников, одним словом, из всех тех, в ком нет ни капли тиранических устремлений, рассматривался всеми этими господами как стадо животных, подчиненное человеку.

Менее всего тогда общины могли участвовать в управлении, они считались презренной чернью: их труд, их кровь принадлежали их господам, именовавшим себя знатью. Самая многочисленная часть человечества была тогда в Европе тем, чем она и посейчас является во многих северных странах, - крепостными сеньора, неким родом скотины, продаваемой и покупаемой вместе с землей.

Понадобились столетия, чтобы человечеству была отдана дань справедливости, чтобы был прочувствован весь ужас того, что малое число людей пожинает посев большинства, и не явилось ли счастьем для рода человеческого то, что власть этих мелких грабителей была подавлена во Франции легитимным владычеством наших королей, а в Англии - легитимным господством королей и народа?

Счастливым образом в потрясениях, вызванных в империях спорами королей и вельмож, оружие народов до некоторой степени притупилось; свобода родилась в Англии из споров тиранов, бароны вынудили Иоанна Безземельного и Генриха III даровать знаменитую Хартию, непосредственной целью которой было на самом деле поставить королей в зависимость от лордов, но согласно которой остальная часть нации получила некоторые поблажки, с тем чтобы при случае она приняла сторону своих так называемых покровителей. Эта великая Хартия, рассматриваемая как священный принцип английских свобод, сама позволяет понять, сколь мало тогда была знакома свобода. Одно только ее заглавие доказывает, что король приписывал себе абсолютные правомочия, а бароны и духовенство даже не пытались заставить его отречься от этого пресловутого "права", поскольку высшее могущество принадлежало им.

Вот как начинается великая Хартия: "Мы жалуем по нашей свободной воле следующие привилегии архиепископам, епископам, аббатам, приорам и баронам нашего королевства" и т.д.

В параграфах этой Хартии не сказано ни единого слова о палате общин доказательство того, что ее не было еще и в помине или же что она существовала, не обладая никакими полномочиями. Здесь содержатся оговорки в отношении свободных людей Англии - печальное указание на то, что были среди них и другие. Из параграфа видно, что эти так называемые "свободные" были обязаны работать на своих господ. Подобная свобода еще сильно попахивала рабством.

Согласно параграфу , король повелевает, чтобы его служащие впредь не смели насильно и бесплатно отнимать лошадей и повозки у свободных людей, и это предписание показалось народу воистину свободой, ибо оно избавляло его от более тяжкого произвола.

Генрих VII, удачливый узурпатор и великий политик, делавший вид. что он любит баронов, на самом же деле ненавидевший их и боявшийся, решил позаботиться об отчуждении их земель. С этого момента чернь, постепенно составлявшая себе своими трудами состояния, стала покупать замки знаменитых пэров, разорившихся из-за своих безумств. Мало-помалу все земли сменили своих хозяев.

Палата общин становилась со дня на день все более могущественной, древние семьи пэров со временем вымерли, и, поскольку в соответствии с буквой закона знатью в Англии считаются только пэры, в этой стране совсем не осталось бы аристократии, если бы короли время от времени не создавали новых баронов, сохраняя таким образом, сословие пэров, которого они некогда так страшились, дабы противопоставить его сословию общинников, ставшему весьма ненадежным.

Все эти новые пэры, составляющие верховную палату, получают от короля свои титулы и ничего больше: почти ни один из них не владеет землей, имя которой он носит. Кто-то из них может именоваться герцогом Дорсетским, но не иметь ни пяди земли в Дорсетшире.

Другой является графом какого-либо села, но едва ли даже знает, где это село расположено. Власть их сильна в парламенте и нигде больше.

Вы не услышите здесь разговоров о верховном, среднем и низшем суде, ни равным образом о праве охотиться на своих землях, ибо гражданин не волен ни в едином выстреле на своем собственном поле.

Человек в силу своей принадлежности к знати или к духовному сословию не освобождается от уплаты определенных налогов, причем все обложения регулируются палатой общин, которая по своему рангу стоит на втором месте, но по своему влиянию занимает первое.

Правда, вельможи и епископы могут отклонить билль общин о налогах, но им не дозволено ничего в нем менять: они должны либо принять его, либо безоговорочно отклонить. Когда билль подписан лордами и получил одобрение короля, все без исключения обязаны платить, причем каждый вносит налог не согласно своему титулу (это было бы нелепо), но в соответствии со своим доходом. В Англии не существует никаких видов произвольной подушной подати, но только реальный поземельный налог. При превосходном короле Вильгельме III была произведена денежная оценка всех земель и таким образом установлена их твердая стоимость.

Налог и теперь остается таким же, хотя доходы с земель возросли, поэтому никто не чувствует себя угнетенным и обиженным. Ноги крестьянина не стирают деревянные башмаки, он ест белый хлеб, хорошо одевается, не боится увеличить поголовье своего стада или покрыть свою крышу черепицей под угрозой повышения налога в следующем году. Здесь много крестьян, владеющих состоянием, равным примерно двумстам тысячам франков, и при этом они вовсе не считают чем-то зазорным для себя продолжать обрабатывать землю, которая принесла им богатство и на которой они живут свободными людьми.

Вольтер Ф. М. Философские письма. М, 1988. С. 153

ВИКО Джамбаттиста (итал. Giambattista Vico, 23 июня 1668, Неаполь — 21 января 1744, там же) — крупнейший итальянский философ эпохи Просвещения, творец современной философии истории, кроме того заложивший основы культурной антропологии и этнологии.

Вико родился в семье мелкого книготорговца. Девять лет он провел в зависимом положении домашнего учителя. Наконец в 1697 году ему удается получить должность профессора риторики в Неаполитанском университете. Чтобы издать свой главный труд, «Основания новой науки об общей природе наций» (1725), вынужден был продать фамильные реликвии, предварительно сократив рукопись втрое. Второе издание вышло в 1730 и третье — в 1744.

http://ru.wikipedia.org

ОСНОВАНИЯ НОВОЙ НАУКИ ОБ ОБЩЕЙ ПРИРОДЕ НАЦИЙ

Книга первая

<…>

ОБ ОСНОВАНИЯХ

Теперь, чтобы испробовать, насколько Положения, перечисленные до сих пор в качестве Элементов данной Науки, могут придать форму материалу, выставленному с самого начала в Хронологической Таблице, мы просим читателя поразмыслить над тем, что было написано до сих пор об Основаниях какой-либо части божественного и человеческого знания Язычников, и посмотреть, расходится ли оно в чемнибудь с нашими Положениями — со всеми, со многими или только с одним: ведь противоречить одному — значит противоречить всем, так как каждое из этих Положений согласуется со всеми другими. Если читатель сделает такое сопоставление, то он, несомненно, убедится, что все, до сих пор написанное, — обрывки смутных воспоминаний, образы плохо управляемой фантазии, что ничто здесь не порождено пониманием, так нак разум оставался в стороне, вследствие двоякого рода тщеславия, указанного нами в Аксиомах. Итак, раз тщеславие наций (каждая из них хочет быть первой в Мире) лишает нас надежды найти Основания данной Науки у Филологов, а с другой стороны, тщеславие Ученых (они хотят, чтобы то, что они знают, было известно в самом совершенном виде с сотворения мира) делает для нас безнадежными поиски этих Оснований у Философов, то в настоящем Исследовании мы должны поступить так, как если бы вообще в Мире не было книг.

Но в этой густой ночной тьме, покрывающей первую, наиболее удаленную от нас Древность, появляется вечный, незаходящий свет, свет той Истины, которую нельзя подвергнуть какому бы то ни было сомнению, а именно, что первый Мир Гражданственности был, несомненно, сделан людьми. Поэтому соответствующие Основания могут быть найдены (так как они должны быть найдены) в модификациях нашего собственного человеческого ума. Всякого, кто об этом подумает, должно удивить, как все Философы совершенно серьезно пытались изучать Науку о Мире Природы, который был сделан Богом и который поэтому он один может познать, и пренебрегали размышлением о Мире Наций, т. е. о Мире Гражданственности, который был сделан людьми и Наука о котором поэтому может быть доступна людям. Это поразительное явление вызвано бедностью Человеческого Ума, указанной в Аксиомах: погруженный и похороненный в теле. Ум, естественно, склонен воспринимать телесные вещи и должен положить много трудов и возникнет больше затруднений и неудобств там, где он раньше был вполне покоен), то пусть он учтет в своем воображении и пусть - он припомнит, что все, составляющее предмет Светской Науки, — одна из тех затейливых картин, которые сбоку показывают безобразнейшие чудовища, а с правильной точки зрения своей перспективы, при рассматривании в профиль, показывают прекраснейшие и хорошо сложенные фигуры.

<…>

Наблюдая все Нации, как варварские, так и культурные, отделенные друг от друга огромнейшими промежутками места и времени, различно основанные, мы видим, что все они соблюдают три следующие человеческие обычая: все они имеют какую-нибудь религию; все они заключают торжественные браки; все они погребают своих покойников; и нет среди наций, как бы дики и грубы они ни были, такого человеческого действия, которое совершалось бы с более изысканными церемониями и с более священной торжественностью, чем религиозные обряды, браки и погребения. В силу той Аксиомы, что единообразные идеи, зародившиеся у незнающих друг о друге народов, должны иметь общее основание Истины, — у всех Наций именно с этих трех вещей должна была начаться культура, и они принуждены были самым священным образом охранять их, чтобы Мир снова не одичал и не вернулся к лесному существованию. Поэтому мы и приняли эти три вечные и всеобщие обычая за три Основания нашей Науки.

<…>

Ни одна из наций не верила в Бога только телесного, или же в Бога — только Ум, если он не свободен. Поэтому о Государстве и Законах не смеют говорить ни Эпикурейцы, которые признают только тело и вместе с телом — случай, ни Стоики, для которых Бог — это в бесконечном теле бесконечный ум, подверженный Року (в этом отношении они похожи на Спинозистов). Бенедикт Спиноза говорит о Государстве так, как если бы оно было Обществом Купцов. Поэтому прав был Цицерон, говоря Аттику, — а тот был Эпикурейцем, — что не может с ним рассуждать о Законах, если тот не допустит существование Божественного Провидения. Так-то две секты, Стоиков и Эпикурейцев, согласны с Римской Юриспруденцией, принимающей Божественное Провидение за основу своих основ!

Далее, то мнение, что определенное фактическое сожительство свободных мужчин со свободными женщинами без торжественных бракосочетаний не заключает по природе никакого разврата, все Нации в мире опровергают как ложное своими человеческими обычаями, — все они заключают Браки в религиозной форме и считают тем самым открытое сожительство скотским грехом, хотя и не таким большим. Ведь если таких родителей не сдерживает никакая принудительная узда законов, то они в конце концов теряют своих незаконных детей, а последние, поскольку их родители могут оба каждую минуту разойтись и покинуть их, будут брошены и оставлены на съедение собакам; и если человечность, общественная или частная, не возьмет на себя воспитания этих детей, то они должны будут расти, не имея никого, кто научил бы их религии, или языку, или иному человеческому обычаю. Поэтому такие сожительства, поскольку это зависит от них, готовы были бы превратить этот мир наций, обогащенный и украшенный многочисленными изящными искусствами культуры, в громадный древний лес, где блуждали в нечестивом скитании дикие и злые звери .Орфея, где удовлетворяли свою скотскую страсть сыновья с матерями и отцы с дочерьми, это — гнусный Nefas Беззаконного Мира. Сократ хотел доказать мало подходящими физическими доводами, что этот Nefas запрещен Природой; скорее он запрещен Человеческой Природой, так как к такого рода сожительствам все нации питают естественное отвращение, а если некоторые из них и практикуют чтолибо подобное, то только при крайней их испорченности, как, например. Персы.

<…>

Книга вторая. О ПОЭТИЧЕСКОЙ МУДРОСТИ

 <…>

О МУДРОСТИ ВООБЩЕ

Теперь, прежде чем говорить о Поэтической Мудрости, нужно посмотреть вообще, что такое Мудрость. Мудрость — это Способность, господствующая над всеми Дисциплинами, благодаря которой узнаются все Науки и Искусства, составляющие культуру. Платон определяет Мудрость как Усовершенствовательницу человека. Человек, по самой своей сущности человека, не что иное, как сознание и душа, или, можно сказать, интеллект и воля. Мудрость должна заполнять у человека обе эти стороны, и вторую как следствие первой, чтобы душа, просветленная сознанием посредством знания самых высоких вещей, направлялась к выбору наилучшего. Самые высокие вещи во вселенной — это то, что относится к пониманию Бога и к рассуждению о нем: наилучшие вещи — это те, которые имеют в виду благо всего человеческого рода; первые называются божественными, вторые — человеческими. Следовательно, истинная Мудрость должна учить познанию божественных вещей, чтобы вести к высшему благу вещи человеческие. <…>

Мудрость у Язычников началась с Музы, которую Гомер в одном золотом месте "Одиссеи" определяет как Науку о добре и зле, т. е. Науку, которая впоследствии была названа Предсказанием; на естественном запрете такого предсказания, как вещи, естественно недоступной для людей, Бог основал истинную Религию Евреев, откуда произошла наша Христианская Религия (этому была посвящена одна Аксиома). Таким образом. Муза в собственном смысле первоначально должна была быть Наукой в Божественных Предсказаниях, в Ауспициях. Как выше было сказано в Аксиомах и как более подробно будет говориться ниже, она была Простонародной Мудростью у всех наций. Нации рассматривали Бога в атрибуте его Провидения, и потому от divinari — "предсказывать" — называли сущность Бога Divinitas. Такой Мудростью, как мы увидим ниже, были мудры Поэты-Теологи, несомненные основатели культуры Греции; поэтому и Латиняне обыкновенно называли Учителями Мудрости Астрологов-предсказателей. Впоследствии Мудрость приписывалась просвещенным людям за полезные указания, сделанные ими роду человеческому; поэтому так были названы семь Мудрецов Греции. Потом Мудрость стала называться по тем Людям, которые для блага народов и наций мудро устанавливали Государства и управляли ими. Затем слово "Мудрость" стало обозначать Науку о Естественных Божественных Вещах, т. е. Метафизику, потому и называемую Божественной Наукой: стремясь узнать сознание человека в Боге, она признает Бога за Источник всяческой Истины, и потому она должна признавать его за Установителя всяческого блага. Таким образом. Метафизика должна, по своей сущности, трудиться для блага рода человеческого; род же человеческий сохраняется некоторым всеобщим чувством, которое существует у всех людей по отношению к Провидящему.<...>

<…> Три Вида Теологии с большей истинностью, чем это сделал Варрон: Поэтическую Теологию, т. е. Теологию Поэтов-Теологов, — то была Гражданская Теология у всех Языческих Наций; вторую — Естественную Теологию, Теологию Метафизиков; на месте третьей, которую Варрон называл Гражданской (на самом деле это Поэтическая Теология, она у Язычников была в то же время и Гражданской; ее Варрон отличает от Гражданской и Естественной Теологии, так как впал в общую ошибку, считая, что в Мифах скрыты якобы высокие тайны возвышенной Философии, и думает, что Поэтическая Теология смешана из двух других видов), — на месте третьего вида мы помещаем нашу Христианскую Теологию, смешанную из Гражданской и Естественной Теологии и самой высокой Теологии Откровения: все эти три вида объединены друг с другом созерцанием Божественного Провидения. Последнее так руководило вещами человеческими: от Поэтической Теологии (которая направляла дела человеческие посредством чувственных знамений, считавшихся божественными указаниями, посланными людям Богами) через посредство Естественной Теологии6 (которая доказывает Провидение вечными основаниями, не охватываемыми чувствами) нации оказываются подготовленными к восприятию Теологии Откровения силою сверхъестественной веры, превосходящей не только чувства, но даже самый человеческий разум. 

ОБЪЯСНЕНИЕ И ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЙ МУДРОСТИ

Но так как Метафизика — это возвышенная Наука, .распределяющая соответствующие предметы между всеми так называемыми подчиненными науками; и так как Мудрость Древних была Мудростью Поэтов-Теологов, несомненно первых Мудрецов Язычества (как это было установлено в Аксиомах); и так как при своем возникновении все вещи должны быть по своей природе грубыми, — мы в силу всего этого должны считать началом Поэтической Мудрости грубую Метафизику. От нее, как от единого ствола, ответвляются в качестве одной ветви Логика, Мораль, Экономика и Политика, — все они Поэтические; в качестве другой ветви — также поэтическая Физика, ставшая матерью Космографии, а потому и Астрономии, и сообщившая достоверность двум своим дочерям — Хронологии и Географии". Мы покажем ясно и отчетливо, как Основатели Языческой Культуры посредством своей Естественной Теологии, т. е. Метафизики, создавали себе Богов; как они посредством своей Логики изобретали Языки; как они посредством Морали порождали Героев; как они посредством Экономики основывали Семьи, посредством Политики — Города, как они посредством своей Физики устанавливали Основания вещей, насквозь Божественные; как они посредством Физики Человека некоторым образом порождали самих себя, как они посредством своей Космографии придумывали себе свою Вселенную, состоящую целиком из Богов; как они посредством Астрономии переносили с земли на небо планеты и созвездия; как они посредством Хронологии определяли начало времен; и как посредством Географии, например, Греки описывали мир в пределах своей Греции.

<…>

 КОРОЛЛАРИИ О Происхождении Языков и Букв; и дальше — о Происхождении Иероглифов, Законов, Имен, Родовых Гербов, Медалей, Монет; затем — о первом Языке и Письменности Естественного Права Народов

Теперь из Теологии Поэтов, т. е. Поэтической Метафизики, посредством зародившейся в ней Поэтической Логики попробуем извлечь Происхождение Языков и Букв, по поводу которых существует столько же мнений, сколько и писавших об этом ученых. Так Герард Иоганн Фоссиус в "Грамматике" говорит: "de literarum inventione multi multa congerunt et fuse et confuse, ut ab iis incertus magis abeas, quam veneras dudum"; а Герман Гуго в "De Origine Scribendi" замечает: "nulla alia res est, in qua plures magisque pugnantes Sententiae reperiantur, atque haec tractatio de literarum et scriptionis origine. Quantae sententiarum pugnae! Quid credas? Quid non credas?". Поэтому Бернгард Маллинкрот в "De Ortu et Progressu Artis Typographicae" (ему следовал Ингевальд Элинг, "De Historia Linguae Graecae") из-за непонятности того способа, каким возникли буквы б, называет это Открытие Божественным. Но трудность была создана всеми учеными тем, что они считали разными вещами — Происхождение Букв и Происхождение Языков, тогда как на самом деле они объединены по самой своей природе. Однако Ученые должны были бы это заметить на словах "грамматика" и "характеры" (буквы). Прежде всего, Грамматика определяется как "Искусство говорить", а урощ-цята — это "буквы": таким образом, ее нужно было бы определить, как Искусство писать (Аристотель так ее и определяет), в качестве какового она первоначально и зародилась. Здесь мы покажем, что сначала все нации говорили письменами'1, так как первоначально нации были немыми. Затем — "характеры", это значит "идеи", "формы", "модели", и несомненно, характеры Поэтов были прежде, чем характеры артикулированных звуков. Иосиф Флавий храбро возражает Апиону, греческому грамматику, что во времена Гомера не были еще изобретены буквы, называемые народными. Кроме того, если бы такие буквы были формами артикулированных звуков, а не произвольными знаками, то они были бы у всех Наций так же единообразны, как повсюду единообразны артикулированные звуки6. Но так как люди отчаялись это узнать, то не знали и мышления первых наций посредством поэтических характеров, не знали речи посредством мифов и письма посредством иероглифов. Таковыми должны быть Основания: по самой своей природе — достовернейшими, как в Философии применительно к человеческим идеям, так и в Филологии применительно к человеческим словам.

Раз уже мы должны принять участие в такого рода рассуждениях, то мы приведем здесь маленький обзор многочисленных мнений по данному поводу, мнений или недостоверных, или легкомысленных, или необоснованных, или тщеславных, или смехотворных; поскольку эти мнения таковы и поскольку их много, их можно было бы и пропустить. В обзоре же мы приведем следующее. Так как

во времена вернувшегося варварства Скандинавия вследствие тщеславия Наций была названа vagina gentium и ее считали матерью всех других наций мира, то вследствие тщеславия Ученых существовало мнение Иоганна и Олафа Великих, что Готы сохранили буквы с начала мира, буквы, божественным образом изобретенные Адамом; над этим бредом смеялись все Ученые. Тем не менее, это воспрепятствовало следовать такого рода мнениям, а Ян Горопий Бекан даже превзошел их: Кимврский Язык, который не слишком удалился от Саксонского, он ведет от Земного Рая и утверждает, что он был матерью всех других языков. Это мнение вышучивали Иосиф Скалигер, Иоганн Камерариус, Христофор Бекман и Мартин Скоок6. Однако такое тщеславие раздувалось еще больше и разразилось у Олафа Рудбека в его произведении, озаглавленном "Atlantica", где он утверждает, что Греческие Буквы происходили от Рун; последние же были якобы перепутанными Финикийскими Буквами, которые Кадм привел в порядок, и притом в звуках, похожих на Еврейские; наконец. Греки их восстановили и вернули им правила и полную точность; а так как Изобретатель у Готов называется Mercursman, то он хочет, чтобы Меркурий, изобретший буквы для Египтян, также был Готом". Такая вольность во мнениях о Происхождении Языков и Букв должна сделать читателя осторожным в восприятии того, о чем мы здесь говорим; пусть он не смотрит на это с безразличием, как на новинку, но внимательно рассуждает и принимает это за то, чем и должны быть Основания всего Человеческого и Божественного Знания Язычества.

<…>

Итак, в самом начале нашего рассуждения мы поставим в качестве Первого Основания ту Филологическую Аксиому, рассказанную Египтянами, что за все предшествующее им время в их мире говорили на трех Языках соответственно числу и порядку трех Веков, протекших до них, — Веку Богов, Героев и Людей; Египтяне утверждали также, что первым Языком был Иероглифический, т. е. священный или божественный, вторым — Символический, посредством знаков, т. е. героических гербов; третьим — Письменный, чтобы удаленные друг от друга люди могли взаимно сообщать о своих насущных жизненных нуждах6. Об этих трех языках у нас есть два золотых места у Гомера в "Илиаде", из которых ясно видно, что здесь Греки были согласны с Египтянами.

<…>

К этим истинам мы присоединим еще и следующие. У Греков "имена" значили то же самое, что и "характеры", почему Отцы Церкви пользовались двумя выражениями "de divinis characteribus" и "de divinis nominibus", не различая их. Nomen и definitio значат одно и то же, почему в Риторике говорят quaestio nominis, когда разыскивается определение факта. "Номенклатура" болезней — это тот отдел Медицины, где определяется их природа. У Римлян nomina первоначально и в подлинном смысле обозначали дома, разветвившиеся на много семей. Первые Греки также имели "имена" в таком значений: это показывают отчества, обозначающие имена Отцов, которыми столь часто пользуются Поэты, и прежде всех — первый из всех — Гомер. Совершенно так же у Ливия Римские Патриции так определены одним плебейским трибуном: qui possunt nomine ciere patrem — "кто могут назвать родовые имена своих отцов". Эти отчества впоследствии потерялись в народной свободе почти во всей Греции и только благодаря Гераклидам сохранились в Спарте, аристократической республике. В Римской Юриспруденции nomen значит "право". В похожих звуках у Греков vouoe значит "закон", а от vouoc происходит vopioua, как утверждает Аристотель, т. е. "монета". Этимологи полагают, что от vouo^ происходит Латинское nummus. У Французов 1оу значит "закон", a aloy — "монета". Во времена вернувшегося варварства "каноном" называли как церковный закон, так и то, что эмфитевт уплачивал владельцу земли в виде эмфитевзиса. В силу такого единообразия мыслей, может быть. Латиняне называли "jus" право и жир жертвенных животных, предназначавшийся для Юпитера, который первоначально назывался Jous, откуда впоследствии произошли родительные падежи Jovis и Joris, как это указывалось выше; также и у Евреев жир, одна из трех частей искупительной жертвы, предназначался для Бога и сжигался на алтаре. Латиняне называли имения praedia, причем это выражение раньше должно было относиться к сельским землям, чем к городским, ибо, как мы скоро покажем, первые обработанные земли были первыми praedae ("добычами") в мире; поэтому первое domare ("укрощать") относилось к таким землям, и они в силу этого в Древнем Римском Праве назывались manucaptae, — отсюда осталось выражение manceps — налог, вносимый в эрарий с недвижимых имуществ. В римских законах сохранилось выражение jura praediorum применительно к так называемым реальным сервитутам, относящимся к недвижимым имуществам. Такие земли, называемые manucaptae, первоначально должны были быть и называться mancipia, к чему, несомненно, должен относиться Закон XII Таблиц в главе "Qui nexum faciet mancipiumque", т. е. "кто передаст узел, тот передаст и владение землею". Итальянцы мыслили, как и древние Латиняне, называя земельную собственность poderi, так как она была приобретена силой. Совершенно так же во времена вернувшегося варварства поля с их границами называли presas terrarum. Испанцы называют prendas отважные предприятия. Итальянцы называют imprese родовые гербы и говорят termini (букв. "границы", а также "термины") в значении "слова", что сохранилось в Схоластической Диалектике.

Родовые гербы у Итальянцев называются также insegne, откуда происходит глагол insegnare — "учить", как и Гомер, во времена которого не-были еще изобретены так называемые народные буквы, говорит о письме Прета Эврию против Беллерофонта, что оно было написано отциата, "знаками".

Ко всему этому мы присоединим три следующие неоспоримые истины: первая — что все первые языческие нации, немые вначале, — как показано, — должны были выражать себя движениями или телами, имеющими непосредственное отношение к их идеям; вторая — что посредством знаков они должны были обеспечивать границы своих владений и иметь в них постоянных свидетелей своего права; третья — что все они умели пользоваться монетой. Все эти истины дадут нам Происхождение Языков и Букв, а также Происхождение Иероглифов, Законов, Имен, Родовых Гербов, Медалей, Монет и, наконец, Языка и Письменности, на котором говорили и в которой было записано Первое Естественное Право Народов.

<…>

На втором языке, соответствующем Веку Героев, по словам Египтян, говорили символами: к этим символам должны быть сведены Героические образы, т. е. немые подобия (Гомер называет их огщата "знаки"), посредством которых писали Герои. Следовательно, эти символы должны были быть метафорами, изображениями, подобиями, сравнениями; позднее в артикулированном языке они составляют все богатство Поэтической Речи. Гомер, согласно решительному отрицанию Иосифа Еврея, оказывается первым Автором Греческого Языка (раз до нас не дошло еще более древнего Писателя), а вместе с тем — и первым Автором всего Язычества. Древнейшие памятники Латинского языка — это Фрагменты Салийских Песнопений, а первым Писателем, о котором нам рассказывают, был поэт Ливии Андроник. Когда варварство вернулось в Европу и когда там снова зародились новые языки, то первым Языком Испанцев был так называемый Язык Романсов и, следовательно, Язык Героической Поэзии, так как Романсеро были Г-ероическими Поэтами времен вернувшегося варварства. Во Франции Первым Поэтом на народном французском языке был Арно Даниэль Пакка, первый из всех Провансальских Поэтов, процветавший в XI веке. Наконец, Первыми Писателями в Италии были Флорентийские и Сицилианские стихотворцы, соблюдавшие рифму.

<…>

Из всего этого мы можем получить следующий Королларий: чем языки богаче подобными сокращенными героическими выражениями, тем они прекраснее; и притом прекраснее они потому, что более очевидны; а чем они очевиднее, тем они правдивее и вернее; и наоборот, чем больше языки загромождены словами скрытого происхождения, тем менее они усладительны и потому темны и неясны, и следовательно, больше подвержены заблуждениям и ошибкам; последнее должно происходить с языками, образовавшимися из смешения многих варварских языков, от которых до нас не дошла история их происхождения и их переносов.

<…>

Одновременно с происхождением языка богов, как это следует отметить, начавшегося с возвышенного Изобретения Мифа о Юпитере, так же возвышенно началась и поэтическая речь посредством ономатопеи (выше мы это уже говорили). Дионисий Лонгин без колебания помещает ономатопеи среди Источников Возвышенного и замечает, что у Гомера глаз Полифема, когда в него Улисс втыкает зажженное бревно, издает звук oi. Продолжали образовываться человеческие слова посредством Междометий, т. е. слов, артикулированных при вспышке неистовых страстей; во всех языках они односложны.

<…>

Затем стали образовываться Местоимения, так как в междометиях разрешаются собственные страсти, что может произойти и с каждым в отдельности, а местоимения служат для сообщения другим наших идей о тех вещах, которые или мы не умеем назвать собственными именами, или Другие не умеют нас понять. И почти все местоимения во всех языках большей частью односложны; первым из них, или по крайней мере одним из первых, должно быть то местоимение, которое осталось нам в следующем золотом месте из Энния: ... Adspice HOC Sublime candens, quern omnes invocant Jovem, где HOC сказано вместо Coelum, как в народной латыни осталось Luciscit HOC jam   вместо ablescit Coelum. Члены же по самой своей природе обладают тем вечным свойством, что они идут перед именами, с которыми они связаны.

Позднее стали образовываться Частицы; большая часть из них — предлоги, которые также почти во всех языках односложны; они сохраняют вместе со своим именем то вечное свойство, что они предшествуют именам, которые их требуют, и глаголам, с которыми они соединяются.

Мало-помалу образовались имена. В "Происхождении Латинского Языка", открытом в первом издании настоящего Произведения, перечисляется большое количество имен, зародившихся в пределах Лациума во время лесной, земледельческой и первой гражданской жизни Латинян, все эти имена односложны и не имеют никакого иностранного, даже греческого происхождения, за исключением четырех слов: pouc, ovq, цис, ог), (последнее у Латинян значит "преграда", а у Греков — "змея"). Это — второе из трех мест, которое мы считаем достаточно совершенным в данной книге, так как оно может дать ученым образец для исследования Происхождения других Языков, и притом весьма плодотворного для республики ученых. Таков, несомненно. Немецкий язык, — а он язык-Мать: все корни в нем односложны, так как туда никогда не заходили и там никогда не повелевали иностранные нации. Имена родились раньше глаголов; это доказывает нам то вечное свойство, что Речь не имеет смысла, если она не начинается с имени, выраженного или умолченного.

В конце концов Создатели Языков образовали Глаголы: мы видим, что дети высказывают имена и частицы, но умалчивают глаголы, так как имена пробуждают идеи, оставляющие прочные следы, как и частицы, означающие модификации этих имен; глаголы же обозначают движение, несущее в себе "до" и "после", измеренное невидимым настоящим, и их чрезвычайно трудно понять даже самим Философам Одно Физическое наблюдение сильно подтверждает сказанное нами: среди нас, живущих, один почтенный человек под влиянием тягчайшей апоплексии упоминает имена и совершенно забыл глаголы.

<…>

ФИЗИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

единообразия Астрономических Оснований у всех древних Языческих Наций

Однако по мере того, как безграничная сила человеческого ума развивалась все больше и больше, а созерцание Неба с целью получения авгурий обязывало народы постоянно наблюдать его, в сознании Наций все выше поднималось Небо, а вместе с Небом все выше поднимались Боги и Герои. Для открытия Поэтической Астрономии мы воспользуемся тремя следующими филологическими научными положениями: во-первых — что Астрономия зародилась у Халдейского Народа; во-вторых — что Финикияне перенесли от Халдеев к Египтянам Практику Квадранта и Науку Определения Высоты Полюса; в-третьих — что Финикияне, получив предварительно существующие представления от тех же Халдеев, перенесли к Грекам Богов, связанных со звездами.

К этим трем филологическим положениям присоединяются две следующие философские истины: одна — гражданская, которая состоит в том, что нации, если только у них не разрешена крайняя свобода Религий (последнее же случается только при их крайнем упадке), естественно воздерживаются принимать иностранные Божества; другая — физическая, которая состоит в том, что вследствие обмана зрения планеты кажутся нам больше неподвижных звезд.

Установив эти Основания, мы утверждаем, что у всех языческих наций — и на Востоке, и в Египте, и в Греции, и, как мы увидим, также и в Лациуме — зародилась из единообразных Народных Верований Астрономия, причем везде одинаково Богов помещали на планеты, а Героев связывали с созвездиями, так как планеты кажутся значительно большими, чем неподвижные звезды. Финикияне нашли, что Боги у Греков уже подготовлены к тому, чтобы вращаться с планетами, а Герои — составлять созвездия; совершенно так же подготовленными Греки впоследствии нашли Богов у Латинян; на основании этих примеров следует сказать, что Финикийские Боги оказались такими же подготовленными при знакомстве с Египтянами, как и у Греков. Таким образом. Герои и иероглифы, обозначающие или их права или их гербы, а также значительное число Dii Majores были вознесены на небо и тем самым пригодились для научной Астрономии, так как дали звездам впервые имена, иными словами — форму для материала как звезд, т. е. Созвездий, так и блуждающих Планет. — Так, начиная с Простонародной Астрономии, первые народы записывали на небе Историю своих Богов и своих Героев, ибо до сих пор сохраняется то вечное свойство, что материалом, достойным Истории, являются воспоминания о людях, преисполненных божественности или героизма (о первых — вследствие их трудов на поприще Ума и Тайной Мудрости, о вторых — вследствие их трудов на поприще Доблести и Простонародной Мудрости); итак. Поэтическая История дала ученым Астрономам повод рисовать на небе Героев и героические иероглифы скорее при помощи одной, чем другой группы звезд, и скорее в одной, чем в другой части неба; и скорее с одной, чем с другой блуждающей звездой, связывали они Dii Majores, именами которых впоследствии были названы Планеты.

Скажем еще несколько слов более подробно о Планетах, чем о Созвездиях. Диана, Богиня стыдливости, соблюдаемой в брачном сожительстве, ночью в молчании возлежащая со спящим Эндимионом, была связана с Луною, дающей свет ночью. Венера, Богиня гражданской красоты, была связана с самой смеющейся, веселой и прекрасной из всех блуждающих звезд. Меркурий, божественный герольд, одетый гражданским светом, с многочисленными крыльями (иероглифами благородства), которыми он был украшен в то время, когда нес Аграрный Закон восставшим клиентам, помещен на планете, настолько закрытой солнечными лучами, что она редко видна. Аполлон, Бог самого гражданского света (почему "светлыми" называли себя Герои), был связан с Солнцем, источником естественного света. Кровавый Марс — со звездою такого же цвета. Юпитер, царь и отец людей и Богов, выше всех, но ниже Сатурна, так как Сатурн — отец Юпитера и Времени, и годичный путь его длиннее, чем у всех других Планет^ таким образом, ему плохо подходят крылья, если мы только не захотим при помощи натянутой аллегории обозначить ими быстроту самого времени (ведь Сатурн проходит медленнее всех других планет свой год); Сатурн вознесен на небо со своею косою, обозначающей не то, что он косит жизни людей, а то, что он косит хлеба, которыми Герои исчисляли года, возделанные же поля составляли собственность Героев. Наконец, Планеты в колесницах из золота, т. е. пшеницы, в которых Герои отправлялись на небо тогда, когда они пребывали еще на земле, теперь проходят предназначенные им орбиты.

На основании всего здесь разобранного следует сказать, что влияние на подлунные тела, которое приписывалось и неподвижным звездам и планетам, приписывалось им потому, что и Боги и Герои имели преобладание еще тогда, когда они находились на земле. Вот в какой мере эти влияния имеют естественные причины!

<…>

ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ КАНОН

для указания Начал Всеобщей Истории, которые должны были предшествовать Монархии Нина, хотя именно с последней обычно начинается Всеобщая История

Итак, в силу названной Естественной Теогонии, которая дала нам нашу Рациональную Поэтическую Хронологию, а также при помощи открытия вышеназванных видов Анахронизмов, отмеченных в Поэтической Истории, теперь для указания Начал Всеобщей Истории, которые должны были предшествовать Монархии Нина, хотя именно с последней обычно начинается Всеобщая История, установим следующий Хронологический Канон. Со времени Рассеяния Рода Человеческого, потерявшегося в великом лесу земли (это должно было начаться с Месопотамии, о чем в Аксиомах мы выставили соответствующий скромный постулат), в зверином блуждании должно было протечь для нечестивой расы Сима в Восточной Азии только сто лет, и двести лет для двух других рас — Хама и Яфета — в остальных частях мира. С тех пор как благодаря религиям многочисленных Юпитеров, рассеянных среди первых языческих наций (в чем мы убедились в главе "О Всемирном Потопе"), Главари Наций начали оседать на тех землях, где они случайно оказались, протекло девятьсот лет Века Богов; так как люди были рассеяны по земле в поисках пищи и воды, чего нет на берегах моря, то Нации были основаны в глубине материков, и лишь в конце этого века они должны были спуститься к морским побережьям; тогда пробудилось в сознании Греков представление о Нептуне, т. е. последнем, как мы нашли выше, из Dii Majores; таким образом, у Латинян за век Сатурна, т. е. Золотой век Лациума, протекло девятьсот лет до тех пор, пока Анк Марций спустился к морю, чтобы завладеть Остией. Наконец, протекли те двести лет, которыми Греки исчисляли Героическую эпоху; она началась с морских разбоев царя Миноса, ее продолжали морские экспедиции Язона в Понт, а также Троянская Война, и закончилась она скитанием Героев вплоть до возвращения Улисса на Итаку. Таким образом, Тир, столица Финикии, должен был быть перенесен из глубины суши на берег Финикийского моря, а оттуда — на соседний остров, более чем через тысячу лет после Потопа; и так как Тир был уже знаменит мореходством и колониями, рассеянными по Средиземному морю и даже за его пределами, в Океане, еще до героического Времени Греков, то этим самым с очевидностью доказано, что на Востоке получил начало весь Род Человеческий и что первоначально звериное Блуждание в глубине материков, потом Героическое Право на суше и на море и, наконец, Морская Торговля Финикиян рассеяли первые нации по остальным частям мира. Эти Основания переселения народов, соответствующие выставленной выше Аксиоме, представляются нам разумнее тех, которые воображал себе Вольфганг Лациус.

Итак, поскольку поступательное движение всех наций единообразно (выше мы доказали это единообразием, с каким Боги были вознесены к звездам, т. е. обычаем, занесенным Финикиянами в Грецию и Египет), следует сказать, что столько же времени протекло для Халдеев, пока они царствовали на Востоке, сколько времени прошло от Зороастра до Нина, основавшего первую в мире Монархию, т. е. Монархию Ассирийскую; и столько же времени протекло от Меркурия Трисмегиста до Сезостриса, или Тацитовского Рамзеса, также основавшего величайшую Монархию. И так как обе эти нации были материковыми, то Монархии, т. е. последний вид Человеческих Правлений, должны были возникнуть у них лишь тогда, когда прошли Божественные Правления, затем Героические и, наконец. Народная Свобода: Египтяне настаивают на этом в своем Делении трех времен мира, протекших до них. Ведь, как мы вскоре докажем, Монархия может зародиться только на основе разнузданной народной свободы; этой Монархии Оптиматы во время гражданских войн готовы подчинить свое могущество; когда же власть разделится на мельчайшие части среди народов, то ее легко целиком забирают себе те, которые держали сторону народной свободы, и тогда в конце концов возникают Монархи. В противоположность Ассирии и Египту, Финикия, как морская нация, разбогатевшая благодаря торговле, должна была остановиться на Народной Свободе, т. е. первом виде Человеческих Правлений.

Таким образом, одним лишь разумением, не пользуясь памятью (которой нечего делать там, где чувства не подчинены фактам), мы восполнили, как кажется, Всеобщую Историю в ее Началах и по отношению к Древнейшему Египту, и по отношению к Востоку, еще более древнему, чем Египет, и на самом Востоке — Начала Монархии Ассирийцев; так как последней до сих пор не предшествовали многочисленные и разнообразные причины, которые должны были ей предшествовать для того, чтобы в ней могла появиться монархическая форма, самая последняя из трех форм Гражданских Правлений, то она зарождалась в Истории совершенно внезапно, как рождается от летнего дождя лягушка.

Итак, Хронология удостоверяется нам тем поступательным движением во времени обычаев и фактов, какое должен был пройти Род Человеческий. Соответственно одной из выставленных выше Аксиом, Хронологическая наука начинается здесь с того же, с чего начинается и ее материал, а именно: с Kp6vo<;, Сатурна (по нему Греки называли xpovoc; — "Время"), счетчика годов по урожаям, с Урании, созерцательницы неба ради получения авгурий, с Зороастра, созерцателя звезд ради получения оракулов по путям падающих ночью звезд. Все это — первые цадлцата и 8бйртщата, первые возвышенные, т. е. божественные, вещи, которые созерцали и наблюдали нации, как было сказано выше. Когда же впоследствии Сатурн вознесся в седьмую сферу, тогда Урания стала созерцательницей Планет и Звезд, а Халдеи на просторе своих огромных равнин стали Астрономами и Астрологами: они измеряли движения звезд, наблюдали их взаиморасположения и воображали, будто эти тела оказывают влияние на подлунные (как они говорили) тела и даже на свободную волю людей. За этой Наукой сохранились первые из данных ей характерных имен: "Астрономия", т. е. Наука о законах звезд, и "Астрология", т. е. Наука о языке звезд (и то и другое — в смысле "Предсказание"). Совершенно так же по названным выше "Теоремам" была названа Теология, т. е. наука о языке богов в их оракулах, ауспициях и авгуриях. Отсюда же, в конце концов, спустилась Математика, чтобы измерять землю: измерения ее могут получить достоверность, только если они доказаны небом; и первая и главная часть математики носит подобающее ей имя: ее называют геометрией.

Так почему же Астрономы не начинали свою науку с того же, с чего начинался разбираемый ими материал? Потому, что они начинали с астрономического года, который, как было сказано выше, зародился у наций по меньшей мере через тысячу лет; его могли удостоверить астрономам только соединения и противостояния созвездий и планет на небе, но ничто из тех вещей, движение которых могло быть прослежено здесь, на земле; в этом погибло благородное старание кардинала Пьера д'Айи. Поэтому столь мало были плодотворны для Начал и Непрерывности Всеобщей Истории, которые и после этих ученых все еще продолжают отсутствовать, два удивительных ума с их ошеломляющей эрудицией — Иосиф Юстус Скалигер в его "Исправлении" и Дионисий Петавиус в его "Учении о Временах".

<…>

Книга четвертая. О ПОСТУПАТЕЛЬНОМ ДВИЖЕНИИ, СОВЕРШАЕМОМ НАЦИЯМИ

<…>

ТРИ ВИДА ЯЗЫКОВ

Три вида Языков: первым был божественный умственный язык посредством немых религиозных движений, т. е. божественных церемоний; от него сохранились в Гражданском Праве у Римлян acta legitima, сопровождавшие все их гражданско-полезные дела. Этот язык подобает Религиям на основании того вечного свойства, что для них важнее то, чтобы их почитали, чем то, чтобы рассуждали о них. Он был необходим в те первые времена, когда языческие люди не умели еще артикулировать речь.

Второй язык был языком героических знаков: на нем говорили посредством гербов, и эта речь, как мы говорили выше, сохранилась в Военной науке.

Третий — это Разговорный язык, ныне у всех наций артикулированный.

ТРИ ВИДА ХАРАКТЕРОВ, ИЛИ ЗНАКОВ

Три вида знаков: первыми из них были божественные знаки, в собственном смысле называемые Иероглифами; ими, как мы доказали выше, первоначально пользовались все нации. Это были Фантастические Универсалии, продиктованные естественной, врожденной склонностью человеческого ума наслаждаться единообразием (о чем была выставлена специальная Аксиома): не умея этого сделать посредством абстракции в виде родовых понятий, нации достигали того же посредством фантазии в виде портретов. К таким Поэтическим Универсалиям они сводили все частные виды, относящиеся к каждому роду: так, например, к Юпитеру они сводили все, касающееся ауспиций, а к Юноне все, касающееся свадеб, и таким же образом все другое к другим Богам.

Вторыми были Героические Характеры, т. е. те же фантастические Универсалии, к которым нации сводили различные виды героических вещей: так, например, к Ахиллу они сводили все то, что относится к сильным воинам, к Улиссу — все, что относится к советам мудрецов. Позднее, по мере того как человеческий ум приучался абстрагировать формы и свойства от предметов, эти фантастические роды переходили в интеллигибельные родовые понятия; таковыми они впоследствии попали к Философам; от них еще позже Создатели Новой Комедии, появившейся в самые культурные времена Греции, взяли интеллигибельные родовые понятия человеческих нравов и создали портреты их в своих Комедиях.

В конце концов были открыты Простонародные Буквы, которые шли нога в ногу с Простонародными Языками; так как последние складываются из слов, являющихся как бы родовыми понятиями для тех частностей, посредством которых раньше говорили Героические Языки (так, в вышеприведенном примере из героического выражения: "у меня кровь кипит в сердце" — было сделано одно слово "я гневаюсь"), что из ста двадцати тысяч иероглифических знаков, которыми, например, до сих пор пользуются Китайцы, было сделано совсем немного букв; к ним, как бы к соответствующим родовым понятиям, сводятся те сто двадцать тысяч слов, которые составляют народный артикулированный язык Китайцев. Такое открытие, несомненно, является работой сверхчеловеческого ума; поэтому мы выше слышали, что Бернгард Маллинкрот и Ингевальд Элинг считают его Божественным; это общее чувство удивления легко заставило Нации поверить, что выдающиеся в божественных делах люди изобрели для них такие буквы, например св. Иероним для Иллирийцев, св. Кирилл для Славян, другие — для других наций (как их расположил Анджело Рокка в Ватиканской библиотеке, где нарисованы создатели так называемых Народных букв с их Алфавитами.

<...>

Книга пятая. О ВОЗВРАЩЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВЕЩЕЙ ПРИ ВОЗРОЖДЕНИИ НАЦИЙ

<…>

ВОЗВРАЩЕНИЕ НАЦИЙ к Вечной Природе Феодов, а потому и Возвращение Древнеримского Права с Правом Феодальным

За этими Божественными Временами последовали Времена Героические, когда снова вернулось различение двух до некоторой степени отличных природ — Героической и Человеческой. В этом лежит причина того явления, которому удивляется Готман, что Вассалы-земледельцы на феодальном языке назывались homines. От этого слова должны были происходить два феодальных слова — hominium и homagium, значащие одно и то же; honiinium говорится вместо hominis dominium; Элмодий", по словам Куяция, считает это выражение более изящным, чем homagium, вместо hominis agium, — право Барона посылать "человека", или вассала, туда, куда он захочет. Варварское слово homagium Ученые Феодалисты передают со всем латинским изяществом через obsequium, что первоначально обозначало готовность "человека" (homo) следовать (sequi) туда, куда его пошлет Герой, чтобы обрабатывать его земли. Слово obsequium подразумевает в особенности верность, обязательную для Вассала по отношению к Барону, так что obsequium Латинян одинаково означает и "послушание", и "верность", в которых нужно было поклясться при Инвеституре Феодов. У Древних Римлян obsequium было неотделимо от того, что они называли opera militaris, а наши Феодалисты называют militare servitium, оно долгое время обязывало Римских Плебеев за собственный счет служить Благородным на войне (как нам это выше удостоверила сама Римская История). Это obsequium, в конце концов, должны были соблюдать делами Вольноотпущенники по отношению к своим Патронам. Оно началось (как мы выше это отметили, опираясь на Римскую Историю) в те времена, когда Ромул основал Рим на Клиентелах, ибо последние являлись покровительством, которое оказывалось крестьянам-поденщикам, принятым в его Убежище. Эти клиентелы, как мы указывали в Аксиомах, нельзя определить лучше в Древней Истории, как словом "Феоды", и Ученые Феодалисты этим изящным латинским словом Clientela переводят варварское слово Feudum.

Такое Начало вещей нам ясно показывает Происхождение слов Opera и Servitium. Opera в своем первичном значении — это дневной труд крестьянина, который потому и назывался operarius (Итальянцы называют его giornaliere — поденщик); Ахилл жалуется, что Агамемнон, несправедливо отнявший у него Брисеиду, обошелся с ним, как с таким работником или поденщиком, не имеющим никаких прав гражданства. Поэтому у тех же Латинян работников называли "стадом", greges operarum или же greges servorum, так как первоначально их (как впоследствии рабов) Герои считали почти что скотами, о которых они говорили: pasci gregatim. И именно сначала должны были существовать пастыри такого рода людей (например, Гомер всегда называет Героев с постоянным эпитетом "пастыри народов"), и уже после — пастыри стад; это подтверждает нам слово убцос:, которое у Греков значит и "Закон", и "Пастбище", как замечено выше. Ведь первым Аграрным Законом разрешено было восставшим Famuli поддерживать свою жизнь на полях, отведенных им Героями; эти поля назывались "пастбище", ибо это слово так же соответствует таким животным, как "пища" соответствует людям. Пас такие первые в мире стада, несомненно, Аполлон, Бог Гражданского Света, т. е. Благородства: в одном из эпизодов Мифической истории он изображается как Пастух из Амфриса. Таким же пастухом был Парис, несомненно принадлежавший к Царскому Дому Трои. Таков же тот Отец семейства (Гомер называет его Царем), который скипетром приказывает разделить жареного быка между жнецами, как это изображено на щите Ахилла, где, как мы видели выше, была зафиксирована вся История Мира и Эпоха Семей. Ведь для наших современных пастухов характерно не пасти, а водить и оберегать стада, так как Скотоводство могло появиться лишь после того, как границы первых городов были до некоторой степени обеспечены от разбоев, процветавших в героические времена. В этом причина того, почему Буколическая или Пасторальная Поэзия появляется только в весьма культурные времена как у Греков с Теокритом, так и у Латинян с Вергилием и у Итальянцев с Саннаццаро.

Слово servitium доказывает, что те же самые вещи снова вернулись во времена последнего варварства (в противоположность этому слову Барон назывался senior, старейший, в смысле Signore, Господин); такими рожденными дома рабами должны были быть Древние Франки, которым удивляется Боден; выше мы нашли в общем виде, что vernae (как называли таких рабов Древние Латиняне) дали название Простонародным Языкам, vernaculae, введенным Простонародьем (выше мы нашли, что его составляли плебеи героических городов), равно как Поэтический язык был введен Героями, т. е. Благородными первых Республик. Когда позже могущество Баронов во время гражданских войн (а в них могущественные становятся зависимыми от народов) рассеялось и потерялось среди народов, когда obsequium отпущенных на волю легко сосредоточилось в особе Монархических Царей, тогда оно перешло в то, что называется obsequium Principis; в последнем, по указанию Тацита, заключается весь долг подданных по отношению к Монархиям.

Под влиянием предполагавшегося различия двух природ, героической и человеческой. Феодальные Синьоры назывались Баронами в том же смысле, в каком, мы видели выше. Греческие Поэты говорили "Герои", а Древние Латиняне — Viri, "мужи"; это же сохранилось у Испанцев, у которых мужчина называется Бароном (varon), так как вассалов, т. е. "слабых" в героическом смысле, они считали женщинами, как мы показали выше. Кроме того, как мы только что говорили, Бароны назывались Синьорами, а это слово может происходить только от латинского seniores (старшие), так как из них должны были составляться первые публичные Парламенты в новых королевствах Европы; совершенно так же Публичный Совет, который, естественно, должен был составляться из самых старых представителей Благородных, Ромул назвал Senatus; и по тем, кто были и кто назывались Patres, должны были patroni называться те, кто давал рабам свободу; отсюда же итальянское слово Padroni в смысле "Покровители"; это слово сохранило всю латинскую характерность и изящество. Им соответствует, с другой стороны, такое же характерное и изящное латинское слово clientes в смысле "земледельческие вассалы"; при установлении Ценза, как было подробно разъяснено выше, Сервий Туллий разрешил им такие Феоды: этим путем он скорее мог добиться своего, чем на основе Клиентел Ромула. Именно таковы вольноотпущенники — итальянское affranchiti, — впоследствии давшие имя народу Франков, как это было сказано в предыдущей Книге по поводу Бодена.

 Таким образом, снова вернулись Феоды, возникая из вечного источника, указанного в Аксиомах, где мы отмечали благодеяния, на которые можно надеяться по самой природе Гражданской жизни; поэтому Феоды со всей латинской характерностью и изяществом Ученые Феодалисты называют beneficia. Готтман отмечает, никак, однако, не пользуясь этим дальше, что победители удерживали для себя при завоеваниях возделанные поля и отдавали бедным побежденным поля невозделанные, чтобы они могли на них поддерживать свою жизнь: так снова вернулись Феоды первого мира, какими мы их нашли в Книге II. И начались они соответственно своей природе, о чем речь была выше, с персональных земледельческих Феодов, какими первоначально были Клиентелы Ромула; они, как мы отметили в Аксиомах, были рассеяны по всему Древнему Миру народов. Эти героические клиентелы в блистательные времена Римской Народной Свободы сохранились в следующем обычае: плебеи в тогах являлись по утрам к большим синьорам, титуловали их, как Древних Героев, "Ave, Rex", провожали их на Форум и вечером сопровождали их обратно домой; а синьоры, совершенно как Древние Герои, называвшиеся "Пастырями народов", кормили их. Такие персональные вассалы должны были быть у Древних Римлян первыми vades; впоследствии так продолжали называть обвиненных, обязанных лично следовать за своим жалобщиком в суд; такое обязательство называлось vadimonium. Происхождение Латинского Языка показывает нам, что слово "Vades" было производным от именительного падежа Vas, что у Греков называлось Вас;, у Варваров Was, откуда получилось позднее Wassus и, наконец, Vassallus. Такого рода вассалами до сих пор изобилуют Королевства самого холодного Севера, все еще сохраняющие слишком много варварского; прежде всего — Польша, где вассалы называются Kmetos и являются видом рабов, которых Паладины проигрывают целыми Семьями, и тогда они должны идти служить новым патронам. Такими должны быть люди, прикованные за уши цепями из поэтического золота, т. е. пшеницы, выходящими изо рта Галльского Геркулеса: он ведет этих людей за собою, куда хочет.

Затем последовали Земледельческие реальные Феоды. Первым Аграрным Законом Наций (у Римлян, как мы нашли, этим законом Сервий Туллий установил первый Ценз) Плебеям была предоставлена бонитарная собственность на поля, отведенные им Благородными, при условии не только персонального, как раньше, но и реального обременения; таковыми были первые mancipes; впоследствии это слово сохранилось для обозначения тех, кто был обязан Эрарию в отношении недвижимого имущества. Ими должны были быть побежденные, которым, как немногим выше сказал Готтман, Победители отдавали невозделанные поля, чтобы они могли поддерживать свою жизнь, обрабатывая их. Так снова вернулись Антеи, привязанные к земле Греческим Геркулесом, и nexi Бога Фидия, т. е. Римского Геркулеса, привязанные, в конце концов, как мы видели выше. Законом Петелия. Такие nexi Закона Петелия, на основании всего сказанного о них выше, совершенно совпадают с вассалами, первоначально называвшимися ligii, связанными (legati) таким узлом; их теперь Феодалисты определяют как обязанных признавать друзьями или врагами всех друзей или врагов своего Синьора; именно в этом заключалась клятва, которую давали

<…>

Вместе с такими земледельческими Феодами, с которых началось все это, вернулся и Эмфитевсис, сделавший в свое время возможной обработку великого Древнего Леса Земли. Поэтому и laudemium стало в равной мере обозначать то, что вассал платит синьору, и то, что держатель эмфитевсиса платит прямому хозяину. Вернулись Древнеримские Клиентелы, называвшиеся Коммендами, как мы видели немногим выше; поэтому вассалов с латинским изяществом и точностью Ученые Феодалисты называют Clientes, а Феоды — Clientelae. Вернулись Цензы того же вида, как ценз, установленный Сервием Туллием: на основе его римские Плебеи должны были долгое время служить Благородным на войне за свой собственный счет. Таким образом, Вассалы, называемые теперь angarj и perangarj, были древними assidui Римлян, которые, как мы нашли выше, suis assibus militabant; а Благородные до Закона Петелия, освободившего римский плебс от Феодального права Nexum, имели право личной тюрьмы по отношению к плебеям-должникам. Вернулись также Прекарии, которые первоначально были землями, данными синьорами бедным по просьбе последних, чтобы они могли поддерживать свою жизнь, возделывая их; всех этих видов владения никогда не признавали Законы XII Таблиц, как было показано выше.

<…>

Вернулись два вида Собственности: "прямая" и "полезная" (dominium directum et utile), совершенно совпадающие с квиритской и бонитарной собственностью Древних Римлян. И зародилось dominium directum, так же, как зародилась у Римлян первоначально квиритская собственность (в самом начале, как мы видели, это была собственность на земли, данные плебеям благородными); таким образом, если благородному собственнику грозило лишение владения этими землями, то он должен был прибегать к reivindicatio по формуле: Ajo hunc fundum meum esse ex jure Quiritium, в том смысле, как мы показали, что эта реивиндикация была не чем иным, как laudatio auctoris, обращением ко всему сословию Благородных, которые в Римской Аристократии составляли самый Город; от этих Auctores Плебеи получали основание гражданской собственности, почему они и могли приобретать эти земли. <…> Ученые Феодалисты определяют как аллодиальное имущество, свободное от всякого публичного, а не только частного обременения: пусть они сопоставят его с имуществом тех немногих домов ex jure optimo, которые, по наблюдению Цицерона, сохранились еще в его времена в Риме; и как всякие сведения о такого вида имуществах теряются в Позднейших Римских Законах, так и в наши времена мы не смогли бы найти ни одного аллода; и как praedia ex jure optimo у Римлян раньше, так впоследствии и аллоды стали недвижимым имуществом, свободным от всякого частного реального обременения, но обязанным реальным публичным обременением, так как снова вернулся тот путь, на котором Ценз, установленный Сервием Туллием, стал тем Цензом, который лег в основу римского Эрария: путь этот был найден выше. Таким образом, аллоды и феоды, две крайние противоположности в Феодальном Праве, различаются между собою прежде всего тем, что Феодальное имущество влекло за собою laudatio синьора, а аллодиальное — нет. Без знания наших Оснований Ученым Феодалистам будет весьма трудно объяснить, почему те аллоды, которые они вместе с Цицероном переводят на латинский язык как bona ex jure optimo, стали называться beni del fuso ("имуществом веретена"): в своем подлинном значении, как сказано выше, это было имущество, которым владели на основании чрезвычайно сильного права, не ослабленного никаким чужеродным обременением, даже публичным; таково было имущество Отцов в Состоянии Семей, и оно продолжало еще долгое время существовать в состоянии первых Городов (как об этом мы также говорили выше): это имущество Отцы приобретали Геркулесовыми трудами. Однако эта трудность легко разрешается нашими Основаниями при помощи того же Геркулеса: он прял, став слугою Иолы и Омфалы, т. е., иными словами, Герои изнежились и уступили свои героические права Плебеям, которых они считали "женщинами", т. е. слабыми; в противоположность им, сами себя они считали и называли "мужами", viri, как было разъяснено выше; они страдали, подчинив свое имущество Эрарию в результате Ценза; последний был сначала основой Народных Республик, а впоследствии оказался пригодным для того, чтобы на него могли опираться Монархии. Итак, в результате Древнего Феодального Права, в позднейшие времена пропавшего из поля зрения, вернулись fundi ex jure Qtdritium: как мы разъяснили выше, это было право Римлян, вооруженных в Публичном Собрании копьями, quires; отсюда происходит формула rei vindicatio: Ajo hunc fundum meum esse ex jure Quiritium, представлявшая собою, как было сказано, laudatio auctoris Героического Римского Города. Совершенно так же во времена второго варварства Феоды, несомненно, назывались beni della lancia ("имуществом копья") и влекли за собою laudatio auctoris Синьора; этим они отличались от позднейших аллодов, называемых "имуществом веретена" (beni del fuso), того самого веретена, при помощи которого Геркулес прял, став слугою женщины.

<…>

http://www.twirpx.com/file/136013/

ГАЛИЛЕЙ Галилео (1564—1642) — ита­льянский мыслитель эпохи Возрождения, основопо­ложник классической механики, астроном, математик, физик, один из основателей современного эксперимен­тально-теоретического естествознания, основатель но­вой механистической натурфилософии. Первым осуще­ствил парадигмальное разграничение естествознания и философии. Основные сочинения: "Звезд­ный вестник" (1610), "О солнечных пятнах" (1613), "Письмо к Кастелли" (1613), "Пробирщик" (1623), "Ди­алог Галилео Галилея " (1632), "Беседы и ма­тематические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки" (1638) и др. Первым серьезным изо­бретением Г. были гидростатические весы для быстро­го определения состава металлических сплавов. В 1609 построил свой первый телескоп с трехкратным увеличением, а несколько позже — с увеличением в 32 раза. Сформулировав принцип относительности движения, закон свободного падения тел, механику их движения по наклонной плоскости, идею об изохронизме колебания маятника, идею инер­ции, Г. заложил основы классической динамики. В природе, по Г., ничто не уничтожается и не порождает­ся, происходит лишь изменение взаимного расположе­ния тел или их частей. Материя состоит из неделимых атомов, ее движение — универсальное механическое передвижение. Все процессы в природе обусловлены строгой механичес­кой причинностью. Отсюда подлинная цель науки — отыскать причины явлений. Исходный пункт познания природы, по Г., — наблюдение, а основа науки — опыт. Развивая в гносе­ологии идею безграничности "экстенсивного" позна­ния природы, Г. допускал и возможность достижения абсолютной истины, т.е. "интенсивного" познания.

История философии: Энциклопедия / Сост., гл. науч. ред. А. А. Грицанов. – Минск: Интерпрессервис; Книжный дом, 2002. – С.207-208

Послание к Франческо Игноли

Но здесь, прежде чем идти дальше, я замечу вам, что в вопросах естественных авторитет человека не имеет никакого значения; вы же, как юрист, хотите извлечь из; него большие капиталы; однако природа, синьор мой, насмехается над решениями и повелениями князей, императоров и монархов, и по их требованиям она не изменила бы ни на йоту «свои законы и положения. Аристотель был человек: он смотрел глазами, слушал ушами, рассуждал мозгом; также и я — человек, я смотрю глазами и вижу гораздо больше того, что видел он; а что касается рассуждений, то, верю, что рассуждал он о большем числе предметов, чем я; но лучше или хуже меня, по вопросам, о которых мы рассуждали оба, это будет видно по нашим доводам, а вовсе не по нашим авторитетам. Вы скажете: «Столь великий человек, у которого было такое множество последователей?». Но это ничего не стоит, потому что давность времени и число протекших лет принесли ему и число приверженцев; и хотя бы у отца было двадцать сыновей, отсюда нельзя по необходимости вывести, что он более плодовит, чем его сын, у которого только один ребенок, потому что отцу шестьдесят лет, а сыну двадцать.

С. 76-77

<…>

Диалог о двух славнейших системах мира — Птолемеевой и Коперниковой (фрагменты).

Как ни велика разница, существующая между человеком и другими животными, все же нельзя было бы назвать неразумным утверждение, что едва ли в меньшей степени отличаются друг от друга и люди. Что значит один по сравнению с тысячью? И, однако, пословица гласит, что один человек стоит тысячи там, где тысяча не стоит одного. Такая разница обусловливается неодинаковостью развития умственных способностей или,— что по-моему одно и то же,— тем, является человек философом или же нет, ибо философия, как настоящая духовная пища тех, кто может ее вкушать, возвышает над общим уровнем в большей или меньшей степени в зависимости от качества этой пищи. Кто устремляется к высшей цели, тот занимает более высокое место; вернейшее же средство направить свой взгляд вверх — это изучать великую книгу природы, которая и составляет настоящий предмет философии. Хотя все, что можно прочесть в этой книге, является творением всемогущего художника и расположено самым совершенным образом, наиболее достойно изучения в первую очередь то, что показывает нам творения и творца с более возвышенной стороны. Из достойных изучения естественных вещей на первое место, по моему мнению, должно быть поставлено устройство вселенной.

С. 99

<…>

Сальвиати. Но ведь это — всего только уже отмеченная мною цепь заключений Аристотеля, и если я буду здесь отрицать, что движение, которое вы приписываете небесным телам, не подходит к Земле, то вывод его отпадает. Я же утверждаю, что то круговое движение, которое вы отводите одним небесным телам, подобает также и Земле. Если признать остальное ваше рассуждение убедительным, то из этого следует одна из трех следующих вещей, как это было сказано немногим раньше и как я вам теперь повторяю, а именно: или что Земля так же невозникающа и неуничтожаема, как и небесные тела, или что небесные тела, как и элементарные, возникающи, изменчивы и т. д., или что различие движений не имеет никакого отношения к возникновению и уничтожению. Рассуждение Аристотеля и ваше содержат много предпосылок, которые не так-то легко принять, и для того, чтобы иметь возможность лучше их исследовать, полезно придать им более четкую и определенную формулировку. Прошу прощения у синьора Сагредо, если, может быть, я немного наскучу ему, повторяя много раз одно и то же; пусть он представит себе, что слушает доводы на публичном диспуте. Вы говорите: «возникновение и уничтожение существуют только там, где есть противоположности; противоположности существуют только среди простых природных тел, которые движутся противоположными движениями; противоположные движения — это только те, которые совершаются по прямым линиям между противоположными точками, и их только два т. е. от середины и к середине, и эти движения совершаются из других природных тел только Землею, огнем и другими двумя элементами. Следовательно, возникновение и уничтожение существуют только среди стихий. И так как третье простое движение, т. е. круговое вокруг середины, не имеет противоположного (ибо противоположны два других, и каждое из них имеет другое в качестве противного), то поэтому у того природного тела, которому свойственно такое движение, отсутствует противоположность; а раз нет противоположности, то оно оказывается невозникающим, неуничтожаемым и т. д., так как где нет противоположности, нет ни возникновения, ни уничтожения и т. д., но такое движение присуще одним небесным телам; значит, лишь они одни невозни- кающи, неуничтожаемы и т. д.». Прежде всего мне представляется гораздо более легким удостовериться в том, движется ли Земля — это огромнейшее тело, вполне доступное нам своей близостью,— большим движением, каковым было бы ее обращение вокруг себя самой в двадцать четыре часа, чем понять и удостовериться в том, действительно ли возникновение и уничтожение обусловлены противоположностями и существуют ли вообще в природе уничтожение, возникновение и противоположности. И если вы, синьор Симпличио, сможете мне указать, каким образом действует природа, порождая в кратчайшее время сотни тысяч мошек из небольшого количества испарений сусла, и покажете мне, каковы здесь противоположности, что именно здесь разрушается и как, то я вас буду уважать еще больше, чем до сих пор, так как я во всем этом ничего не понимаю. Кроме того, я буду очень рад понять, как и почему эти разрушающие противоположности столь благосклонны по отношению к грачам и столь свирепы по отношению к голубям, столь терпимы по отношению к оленям и столь нетерпимы к лошадям, так как они допускают большее число лет жизни, т. е. неуничтожаемости для первых, чем недель жизни для вторых. Корни персиковых и оливковых деревьев находятся в одной и той же почве, они подвержены одним и тем же холодам, одним и тем же жарам, одним и тем же дождям и ветрам, словом, одним и тем же противоположностям, а все же первые разрушаются в корот- - кое время, а вторые живут многие сотни лет. Кроме того, я никогда не мог как следует понять того субстанциального превращения (я все время остаюсь в пределах чисто естественных понятий), в силу которого одна материя настолько преобразуется, что с необходимостью приходится признать ее совершенно разрушенной, так что ничего не осталось от ее первой сущности, и что из этого возникло другое тело, чрезвычайно отличное от первого; и если какое-нибудь тело представляется мне сейчас в одном виде, а немного спустя — в другом, то я не считаю совершенно невозможным, что это может воспоследовать в результате простого перемещения Частей без разрушения или зарождения чего-либо нового, так как подобные метаморфозы мы наблюдаем ежедневно.

C. 136-137

<…>

Сальвиати. То, что вы говорите, является методом, которым он [Аристотель] изложил свое учение, но я не думаю, чтобы это был метод его исследования. Я считаю твердо установленным, что он сначала старался путем чувственных опытов и наблюдений удостовериться, насколько только можно, в своих заключениях, а после этого изыскивал средства доказать их, ибо обычно именно так и поступают в доказательных науках; это делается потому, что если заключение правильно, то, пользуясь аналитическим методом, легко попадешь на какое-нибудь уже доказанное положение или приходишь к какому-нибудь началу, известному самому по себе; в случае же ложного заключения можно идти до бесконечности, никогда не встречая никакой известной истины, пока не натолкнешься на какую-нибудь невозможность или очевидный абсурд. Я не сомневаюсь, что и Пифагор задолго до того, как он открыл доказательство теоремы, за которое совершил гекатомбу, удостоверился, что квадрат стороны, противоположной прямому углу в прямоугольном треугольнике, равен квадратам двух других сторон; достоверность заключения немало помогает нахождению доказательства,— мы все время подразумеваем доказательные науки. Но каким бы ни был ход мыслей Аристотеля, предшествовало ли рассуждение a priori чувству a posteriori или наоборот, достаточно и того, что тот же Аристотель предпочитает (как многократно говорилось об этом) чувственный опыт всем рассуждениям; кроме того, рассуждениям a priori предшествует исследование того, какова их сила. Теперь, возвращаясь к теме, я говорю, что вещи, видимые в небесах как в наше, так и в прошлое время, таковы, что могут дать полное удовлетворение всем философам; ибо как в отдельных телах, так и вообще в небесном пространстве наблюдались явления, подобные тем, которые у нас называются возникновением и уничтожением, так как выдающиеся астрономы наблюдали, как многие кометы возникали и разрушались в областях более высоких, чем орбита Луны, не говоря уже о новых звездах 1572 и 1604 годов, без всякого сомнения гораздо более высоких, чем все планеты; и на лике самого Солнца, благодаря телескопу, видно возникновение и распадение плотных и темных материй, по внешности очень похожих на облака вокруг Земли, и многие из них настолько обширны, что значительно превосходят не только поперечник Средиземного моря, но всю Африку и даже Азию. Что, думаете вы, синьор Симпличио, сказал бы и сделал Аристотель, если бы он видел все это?

С. 148-149

<…>

Сальвиати. Во всяком случае, если вы захотите согласовать то, что вам показывают чувства, с наиболее основательными положениями Аристотеля, то это не будет для вас причиной затруднений. И это действительно так: разве Аристотель не говорит, что о предметах неба вследствие их огромного удаления нельзя судить с совершенной определенностью?

Симпличио. Он открыто говорит это.

Сальвиати. Не утверждает ли он также, что показываемое нам опытом и чувством нужно предпочесть всякому рассуждению, если даже оно и кажется очень хорошо обоснованным? И не говорит ли он это совершенно определенно, без всяких колебаний?

Симпличио. Говорит.

Сальвиати. Значит, из двух данных положений,— а оба они входят в учение Аристотеля,— второе, которое гласит, что нужно предпочесть чувство рассуждению, является гораздо более прочным и решительным, чем первое, которое считает небо неизменным; и потому вы будете философствовать более по-аристотелевски, если скажете: «Небо изменчиво, потому что таковым мне показывает его чувство», чем если будете говорить: «Небо неизменно, ибо в этом меня убеждает рассуждение Аристотеля». Добавьте, что мы можем много лучше Аристотеля рассуждать о небесных вещах, так как если сам он признает такого рода познание затруднительным для себя из-за удаленности неба от органов чувств, то тем самым он допускает, что тот, кому чувства могут дать лучшие свидетельства, может с большой уверенностью философствовать о данном предмете; мы же благодаря телескопу стали теперь ближе к небу в тридцать или сорок раз, чем Аристотель, и можем заметить теперь на небе сотню таких предметов, коих он не мог видеть; среди них и указанные пятна на Солнце;

они, безусловно, были для него невидимы; значит, о небе и о Солнце мы можем говорить гораздо увереннее Аристотеля.

С. 153-154

<…>

С а г ρ е д о. Крайней дерзостью всегда, казалось мне стремление сделать человеческую способность разумения мерой того, что природа может и умеет сотворить, тогда как, наоборот, нет ни одного явления в природе, как бы мало оно ни было, к полному познанию которого могли бы прийти самые глубокомысленные умы. Эта столь вздорная претензия понимать все может иметь основание только в том, что никогда и ничто не было понято; ведь если бы кто-нибудь попробовал один-единственный раз понять в совершенстве что-нибудь одно и познал бы на самом деле, что такое полное знание, то он узнал бы, что в бесчисленных других выводах он ничего не понимает.

Сальвиати. Рассуждение ваше чрезвычайно убедительно; в подтверждение его у нас есть опыт тех, которые понимают или не понимали чего-нибудь: чем более они мудры, тем скорее они сознают и тем искреннее признают, что знают мало; и самый мудрый человек Греции, признанный оракулами, открыто говорил, что он знает только то, что ничего не знает.

С. 199

<…>

Из всех способностей, приписываемых человеку, созданному природой, вы ставите выше всего присущий ему дар познания, а немного раньше вы говорили вместе с Сократом, что его познание было ничтожно; следовательно, нужно сказать, что даже природа не уразумела способа создать разум, способный к познанию.

Сальвиати. Вы очень остроумно возражаете; для ответа на ваше замечание приходится прибегнуть к философскому различению и сказать, что вопрос о познании можно поставить двояко со стороны интенсивной и со стороны экстенсивной; экстенсивно, т. е. по отношению ко множеству познаваемых объектов, а это множество бесконечно, познание человека — как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью — как бы нуль; но если взять познание интенсивно ^ то, поскольку термин «интенсивное» означает совершенное познание какой-либо истины, то я утверждаю, что человеческий разум познает некоторые истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет сама природа; таковы чистые математические науки, геометрия и арифметика; хотя божественный разум знает в них бесконечно больше истин, ибо он объемлет их все, но в тех немногих, которые постиг человеческий разум, я думаю, его познание по объективной достоверности равно божественному, ибо оно приходит к пониманию их необходимости, а высшей степени достоверности не существует.

Симпличио. По-моему, это сказано очень решительно и смело.

Сальвиати. Это — общие положения, далекие от всякой тени дерзости или смелости; они не наносят никакого ущерба величию божественной мудрости, как совершенно не умаляет его всемогущества утверждение, что бог не может сделать созданное несозданным. Но я подозреваю, синьор Симпличио, что вы боитесь моих слов потому, что поняли их не совсем правильно. Поэтому для лучшего разъяснения моей мысли я скажу следующее. Истина, познание которой нам дают математические доказательства, та же самая, какую знает и божественная мудрость; но я охотно соглашаюсь с вами, что способ божественного познания бесконечно многих истин, лишь малое число которых мы знаем, в высшей степени превосходит наш; наш способ заключается в рассуждениях и переходах от заключения к заключению, тогда как его способ — простая интуиция; если мы, например, для приобретения знания некоторых из бесконечно многих свойств круга начинаем с одного из самых простых и, взяв его за определение, переходим путем рассуждения к другому свойству, от него — к третьему, а потом — к четвертому и так далее, то божественный разум простым восприятием сущности круга охватывает без длящегося во времени рассуждения всю бесконечность его свойств; в действительности они уже заключаются потенциально в определениях всех вещей, и в конце концов, так как их бесконечно много, может быть, они составляют одно-единственное свойство в своей сущности и в божественном познании. Но это и для человеческого разума не совсем неведомо, хотя окутано глубоким и густым мраком: он отчасти рассеивается и проясняется, если мы становимся хозяевами каких-нибудь твердо доказанных заключений и настолько овладеваем ими, что можем быстро продвигаться среди них; словом, разве в конце концов то обстоятельство, что в треугольнике квадрат, противоположный прямому углу, равен двум другим квадратам, построенным на сторонах, не то же самое, что равенство параллелограммов на общем основании между двумя параллельными? И не то же ли самое в конце концов, что и равенство тех двух поверхностей, которые при совмещении не выступают, а заключаются в пределах одной и той же границы? Итак, те переходы, которые наш разум осуществляет во времени и, двигаясь шаг за шагом, божественный разум пробегает, подобно свету, в одно мгновение; а это то же самое что сказать: все эти переходы всегда имеются у него в наличии. Поэтому я делаю вывод: познание наше и по способу, и по количеству познаваемых вещей бесконечно превзойдено божественным познанием; но на этом основании я не принижаю человеческий разум настолько, чтобы считать его абсолютным нулем; наоборот, когда я принимаю во внимание, как много и каких удивительных вещей было познано, исследовано и создано людьми, я совершенно ясно сознаю и понимаю, что разум человека есть творение бога и притом одно из самых превосходных.

С. 201-202

<…>

Сальвиати. Проводник нужен в странах неизвестных и диких, а на открытом и гладком месте поводырь необходим лишь слепому. А слепой хорошо сделает, если останется дома. Тот же, у кого есть глаза во лбу и разум, должен ими пользоваться в качестве проводников. Однако я не говорю, что не следует слушать Аристотеля, наоборот, я хвалю тех,, кто всматривается в него и прилежно его изучает. Я порицаю только склонность настолько отдаваться во власть Аристотеля, чтобы вслепую подписываться под каждым его словом и, не надеясь найти других основанийг считать его слова нерушимым законом. Это — злоупотребление, и оно влечет за собой большое зло, заключающееся в том, что другие уже больше и не пытаются понять силу доказательств Аристотеля. А что может быть более постыдного, чем слушать на публичных диспутах, когда речь идет о заключениях, подлежащих доказательствам, ни с чем не связанное выступление, с цитатой, часто написанной совсем по другому поводу и приводимой единственно с целью заткнуть рот противнику? И, если вы все же хотите продолжать учиться таким образом, то откажитесь от звания философа и зовитесь лучше историками или докторами зубрежки: ведь нехорошо, если тот, кто никогда не философствует, присваивает почетный титул философа. Однако пора нам пристать к берегу, чтобы не уплыть в беспредельное море, откуда нам не выбраться за весь сегодняшний день. Поэтому, синьор Симпличио, приводите соображения и доказательства ваши или Аристотелевы, но не тексты или ссылки на голый авторитет, так как наши рассуждения должны быть направлены на действительный мир, а не на бумажный.

С. 210-211

<…>

Я начинаю думать, что вы до сих пор принадлежите к числу тех, кто желая узнать, как происходит что-либо и приобрести сведения о явлениях природы, обращается не к лодкам, самострелам или артиллерийским орудиям, а уединяется в кабинет для перелистывания оглавлений и указателей в поисках, не сказал ли чего-либо об этом Аристотель; удостоверившись в правильном понимании текста, они ничего более не желают и полагают, будто ничего иного и знать нельзя.

Сагредо. Великое счастье, которому можно позавидовать, ибо если знание для всех естественно является желанным и если «быть» значит то же самое, что познать свое бытие, то они наслаждаются величайшим благом, будучи способны уверить себя в том, что все знают и понимают в посрамление тех, кто, сознавая незнание того, чего не знают, и следовательно, видя, что они не знают и малой частицы того, что может быть познано, изводят себя ночным бдением и размышлениями и мучают себя наблюдениями и опытами.

С. 284

<…>

В конце концов, размышляя над тем, что я наблюдал, я убедился, что встречаются люди, которые идут обратным путем: они наперед устанавливают заключение, и последнее, потому ли что оно их собственное или исходит от лица, пользующегося их полным доверием, запечатлевается в их мозгу столь прочно, что никогда и никакими силами невозможно его искоренить; те доводы, которые приходят в голову им самим или которые они слышат от других в подкрепление установившегося у них представления, как бы наивны и нелепы они ни были, немедленно принимаются ими с полным одобрением, и, обратно, доводы, которые им противоречат, как бы ни были они остроумны и доказательны, встречаются не только с неохотой, но с негодованием и даже с жесточайшим: гневом; а кое-кто из них, подстрекаемый яростью, готов пустить в ход любое средство, чтобы сокрушить и заставить умолкнуть противника; я видал и такие примеры.

Сагредо. Эти люди, следовательно, не выводят заключение из предпосылок и не обосновывают его доводами, но прилаживают или, лучше сказать, разлаживают и переворачивают предпосылки и доводы таким образом, чтобы они согласовывались с наперед

установленными и вбитыми в голову заключениями. Не стоит поэтому меряться силами с подобными людьми, тем более что их образ действий не только неприятен, но и угрожает опасностью.

С. 374

Галилео Галилей. Избранные произведения в двух томах. Т.1 / Под ред. В. А. Никифоровского. – М: Наука, 1964.

Гассенди, или Гассенд (фр. Pierre Gassendi, 22 января 1592, Шантерсье близ Диня в Провансе — 24 октября 1655, Париж) — французский философ, учёный, исследователь древних текстов и математик. Он преподавал риторику в Дине, а позднее стал профессором философии в Экс-ан-Провансе. Родился в провансальском местечке Шантерсье. С юных лет проявил недюжинные способности к науке, особенно к математике и языкознанию. Учился в коллеже в городе Динь, затем в университете Экс-ан-Прованса. С 1612 года преподавал теологию в Дине, с 1617 года возглавлял кафедру философии в университете в Экс-ан-Провансе.

Плодом его занятий было скептическое сочинение «Exercitationes paradoxicae adversus Aristoteleos» (Гренобль, 1627). Ещё раньше издания своей книги Гассенди оставил кафедру и жил то в Дине, где был каноником кафедрального собора, то в Париже, откуда совершил поездку в Бельгию и Голландию. Во время этой поездки он познакомился с Гоббсом и издал (1631) анализ мистического учения розенкрейцера Роберта Флудда («Epistolica dissertatio in qua praecipua principia philosophiae R. Fluddi deteguntur»). Позже он написал критический анализ Декартовских размышлений («Disquisitio ad v ersus Cartesium»). Гассенди был одним из немногих учёных XVII века, интересовавшихся историей науки. Гассенди скончался в Париже 24 октября 1655 года.

www.wikepedia.com

Гассенди «Свод философии Эпикура»

Первая часть философии: каноника или о критериях.