Н. Б у а л о поэтическое искусство

Природа щедрая, заботливая мать,

Умеет каждому талант особый дать:

Тот может всех затмить в колючей эпиграмме,

А этот — описать любви взаимной пламя;

Ракан своих Филид и пастушков поет,

Малерб — высоких дел и подвигов полет¹.

Во всем подобная пленительной пастушке, Резвящейся в полях и на лесной опушке И украшающей волну своих кудрей Убором из цветов, а не из янтарей, Чужда Идиллия кичливости надменной. Блистая прелестью изящной и смиренной, Приятной простоты и скромности полна, Напыщенных стихов не признает она, Нам сердце веселит, ласкает наше ухо, Высокопарностью не оскорбляя слуха.

Но видим часто мы, что рифмоплет иной

Бросает, осердясь, и флейту и гобой;

Среди Эклоги он трубу хватает в руки,

И оглашают луг воинственные звуки.

Спасаясь, Пан бежит укрыться в тростники

И нимфы прячутся, скользнув на дно реки. <...>

В одеждах траурных, потупя взор уныло,

Элегия, скорбя, над гробом слезы льет.

Не дерзок, но высок ее стиха полет.

Она рисует нам влюбленных смех, и слезы,

И радость, и печаль, и ревности угрозы;

Но лишь поэт, что сам любви изведал власть,

¹ Малерб, Франсуа (1555—1628) — французский поэт, сыгравший важную роль 8 формировании классицизма, писавший в основном в жанре оды. Ракан, Опоре де Бюэй (1589—1670) — ученик и биограф Малерба, известный своими пасторалями. Филида — одно из распространенных имен героинь пасторалей.

361

Сумеет описать правдиво эту страсть. <...> Пусть в Оде пламенной причудлив

мысли ход, Но этот хаос в ней — искусства зрелый плод.

В любой поэме есть особые черты, Печать лишь ей одной присущей красоты: Затейливостью рифм нам нравится Баллада, Рондо — наивностью и простотою лада, Изящный, искренний любовный Мадригал Возвышенностью чувств сердца очаровал.

Не злобу, а добро стремясь посеять в мире, Являет истина свой чистый лик в Сатире. <...>

Порою на холсте дракон иль мерзкий гад

Живыми красками приковывает взгляд,

И то, что в жизни нам казалось бы ужасным,

Под кистью мастера становится прекрасным.

Так, чтобы нас пленить, Трагедия в слезах

Ореста¹ мрачного рисует скорбь и страх,

В пучину горестей Эдипа повергает

И, развлекая нас, рыданья исторгает. <...>

Вы, нас, не мешкая, должны в сюжет ввести.

Единство места в нем вам следует блюсти.

За Пиренеями рифмач, не зная лени,

Вгоняет тридцать лет в короткий день на сцене².

В начале юношей выходит к нам герой,

А под конец, глядишь, — он старец с бородой.

Но забывать нельзя, поэты, о рассудке:

Одно событие, вместившееся в сутки,

В едином месте пусть на сцене протечет;

Лишь в этом случае оно нас увлечет.

Невероятное растрогать неспособно.

Пусть правда выглядит всегда правдоподобно:

¹ Орест — герой трилогии Эсхила «Орестейя», трагедии Софокла «Электра» некоторых трагедий Эврипида.

⁷ Имеется в виду испанский драматургJlone де Вега (1562—1635), отвергавший положение о трех единствах.

362

Мы холодны душой к нелепым чудесам,

И лишь возможное всегда по вкусу нам.

Не все события, да будет вам известно,

С подмостков зрителям показывать уместно:

Волнует зримое сильнее, чем рассказ,

Но то, что стерпит слух, порой не стерпит глаз.

Пусть напряжение доходит до предела

И разрешается потом легко и смело,

Довольны зрители, когда нежданный свет

Развязка быстрая бросает на сюжет,

Ошибки странные и тайны разъясняя

И непредвиденно события меняя...

Несообразности с романом неразлучны, И мы приемлем их — лишь были бы

нескучны!

Здесь показался бы смешным суровый суд. Но строгой логики от вас в театре ждут: В нем властвует закон, взыскательный

и жесткий.

Вы новое лицо ведете на подмостки? Пусть будет тщательно продуман ваш герой, Пусть остается он всегда самим собой! <...>

Еще возвышенней, прекрасней Эпопея.

Она торжественно и медленно течет,

На мифе зиждется и вымыслом живет. <...>

Чтоб вас венчали мы восторженной хвалой,

Нас должен волновать и трогать ваш герой.

От недостойных чувств пусть будет он свободен

И даже в слабостях могуч и благороден!

Великие дела он должен совершать

Подобно Цезарю, Людовику под стать,

Но не как Полиник и брат его, предатель¹:

Не любит низости взыскательный читатель. <...>

Коль вы прославиться в Комедии хотите, Себе в наставницы природу изберите.

¹ Полиник и его брат Этеокл — персонажи трагедии Эсхила «Семеро против Фин». На этот же сюжет была написана трагедия Расина «Фиваида, или Враждующие братья».

363

Поэт, что глубоко познал людей сердца

И в тайны их проник до самого конца,

Что понял чудака, и мота, и ленивца,

И фата глупого, и старого ревнивца,

Сумеет их для вас на сцене сотворить,

Заставив действовать, лукавить, говорить. <...>

Узнайте горожан, придворных изучите:

Меж них старательно характеры ищите. <...>

Уныния и слез смешное вечный враг.

С ними тон трагический несовместим никак,

Но унизительно Комедии серьезной

Толпу увеселять остротою скабрезной. <...>

В. Гюго ПРЕДИСЛОВИЕ К «КРОМВЕЛЮ» (1827)

Если же, отброшенные со своих передовых позиций на вторую ли­нию, эти пограничные стражи¹ буду упорствовать в своем запрещении соединять гротескное с возвышенным, сливать комедию с трагедией, мы укажем им на то, что в поэзии христианских народов первая из этих двух форм выражает животную природу человека, вторая — душу.

В драме — такой, какой ее можно если не написать, то заду­мать, — все связано и вытекает одно из другого, так же как в действи­тельной жизни. Тело играет в ней свою роль, так же как и душа; и люди и события, движимые этой двойной силой, бывают то смешными, то страшными, иногда и страшными и смешными одновременно. Так, су­дья скажет: «Казнить его — и пойдем обедать». Так, римский сенат будет обсуждать вопрос о палтусе Домициана². Так, Сократ, выпив цикуту и беседуя о бессмертной душе и едином боге, прервет эту бесе­ду просьбой о том, чтобы принесли в жертву Эскулапу петуха.

¹ Имеются в виду защитники классицистической поэтики.

² Домициан — римский император (I в. н. э.). Согласно преданию, он заставил од­ нажды сенат обсуждать, в какой посуде следует варить рыбу палтус.

364

<...> Он (гротеск. — Сост.) вносит в трагедию то смех, то ужас. Он заставляет Ромео встретиться с аптекарем, Макбета — с тремя ведьмами, Гамлета — с могильщиками. Наконец, он может иногда, не нарушая гармонии, — как в сцене короля Лира с его шутом, — присоединить свой крикливый голос к самой возвышенной, самой мрачной, самой поэтической музыке души.

Все это умел делать лучше всех и совершенно особенным обра­зом, подражать которому столь же бесполезно, как и невозможно, Шекспир, этот бог сцены, в котором соединились, словно в триедин­стве, три великих и самых характерных гения нашего театра — Кор-нель, Мольер, Бомарше.

Мы видим, как быстро рушится произвольное деление жанров пе­ред доводами разума и вкуса. Столь же легко можно было бы разру­шить и ложное правило о двух единствах. Мы говорим — о двух, а не о трех единствах, так как единство действия, или целого, — а только оно является истинным и обоснованным, — давно уже всеми призна­но.

Удивительнее всего то, что рутинеры тщатся утвердить свое пра­вило одвух единствах на правдоподобии, в то время как именно дейст­вительность убивает его. В самом деле, что может быть более неправ­доподобного и более нелепого, чем этот вестибюль, этот перистиль¹, эта прихожая — традиционное помещение, где благосклонно развер­тывают свое действие наши трагедии, куда неизвестно почему явля­ются заговорщики, чтобы поизносить речи против тирана, тиран — чтобы произносить речи против заговорщиков, поочередно, словно сговорившись заранее, как в буколике.

Alternis cantemus; amant alterna Camenae²

Где виданы такие прихожие или перистили? Что может быть более противного, — мы не говорим: правде, схоластики не очень-то забо­тятся о ней, — но правдоподобию? Отсюда следует, что все слишком характерное, слишком сокровенное, слишком локализованное для того, чтобы происходить в передней или на перекрестке, то есть вся драма, — происходит за кулисами. На сцене мы видим, можно ска­зать, только локти действия; рук его здесь нет. Вместо сцен у нас —

¹ Перистиль (гр.) — портик, колоннада вокруг открытого пространства.

² «Будем петь по очереди; музы любят чередующееся пение» (лат.) Буколики унаследовали от пастушеских песен форму «амебейного», поочередного исполнения, связанного с традиционным состязанием певцов.

365

рассказы; вместо картин — описания. Почтенные люди стоят, как ан­тичный хор, между драмой и нами и рассказывают нам, что делается в храме, во дворце, на городской площади, и часто нам хочется крикнуть им: «Вот как? Да сведите же нас туда! Там, должно быть, очень инте­ресно! Как хорошо было бы увидеть это!», на что они, вероятно, отве­тили бы: «Может быть, это вас развлекло бы и заинтересовало, но это никак невозможно — мы охраняем достоинство французской Мель­помены». Так-то!

<...> Греческий театр, как ни подчинен он национальным и рели­гиозным задачам, гораздо свободнее, чем наш. <...>

В наши дни начинают понимать, что точное определение места действия является одним из первых условий реальности. Не одни только говорящие или действующие персонажи запечатлевают в уме зрителя достоверный образ событий. Место, где произошла катастро­фа, становится страшным и неразлучным ее свидетелем; и отсутствие такого немого персонажа обеднило бы в драме картины исторических событий. <...>

Единство времени не более обоснованно, чем единство места. Действие, искусственно ограниченное двадцатью четырьмя часами, столь же нелепо, как и действие, ограниченное прихожей. Всякое дей­ствие имеет свою продолжительность, так же как и свое особое место. Уделить одну и ту же дозу времени всем событиям! Мерить все одной и той же мерой! Смешон был бы сапожник, который захотел бы наде­вать один и тот же башмак на любую ногу. Переплести единство вре­мени с единством места, как прутья клетки, и педантически усадить туда, во имя Аристотеля, все события, все народы, все персонажи, ко­торые в таком множестве создает провидение в мире реально­го, — это значит калечить людей и события, это значит искажать ис­торию. <...>

Д. Дидро БЕСЕДЫ О «ПОБОЧНОМ СЫНЕ» (1757)

В каждом моральном явлении различаются середина и две крайно­сти. Казалось бы, что так как всякое драматическое произведение есть моральный объект, — в нем должны быть средний жанр и два край­них жанра. Последние у нас есть: комедия и трагедия. Но человек не всегда бывает в горе или в радости. Существует, следовательно, некое расстояние, разделяющее комический и трагический жанры. <... > 366

И всякое драматическое произведение будет интересней даже без забавных деталей, вызывающих смех, без опасности, вызывающей содрогание, если в нем значителен сюжет, если поэт сумеет взять тон, свойственный нам в серьезных делах, а действие будет развиваться в атмосфере затруднений и препятствий. И так как такое сочетание яв­лений наиболее обычно в жизни, то жанр, осваивающий их, должен быть самым полезным и самым распространенным. Я назвал бы его серьезным жанром.

Г.В.Ф. Гегель ЛЕКЦИИ ПО ЭСТЕТИКЕ (1818—1821)

Совершенно иначе обстоит дело с романом, этой современной буржуазной эпопеей. Здесь, с одной стороны, вновь вступает во всей полноте богатство и многосторонность интересов, состояний, харак­теров, жизненных условий, широкий фон целостного мира, а также эпическое изображение событий. Но здесь отсутствует изначально поэтическое состояние мира, из которого вырастает настоящий эпос. Роман в современном смысле предполагает уже прозаически упоря­доченную действительность, на почве которой он в своем кругу вновь завоевывает для поэзии, насколько это возможно при такой предпо­сылке, утраченные ею права — как с точки зрения жизненности со­бытий, так и с точки зрения индивидов и их судьбы. Поэтому одна из наиболее обычных и подходящих для романа коллизий — это кон­фликт между поэзией сердца и противостоящей ей прозой житейских отношений, а также случайностью внешних обстоятельств. Конфликт этот разрешается трагически или комически или же исчерпывается тем, что, с одной стороны, характеры, сначала противившиеся обыч­ному порядку мира, учатся признавать в нем подлинное и субстанци­альное начало, примиряются с его отношениями и начинают действо­вать в них, и, с другой стороны, они удаляют прозаический облик со всего осуществляемого и совершаемого ими, ставя тем самым на место... прозы действительность, родственную и дружественную кра­соте и искусству.

Что же касается изложения, то настоящий роман, как и эпос, тре­бует целостности, миросозерцания и взгляда на жизнь, многосторон­ний материал и содержание которых обнаруживаются в рамках инди­видуальной ситуации, составляющей средоточие всего целого. Но в отношении конкретных моментов подхода и исполнения поэту должен

367

быть предоставлен здесь тем более широкий простор, чем менее мо­жет он избежать включения в свое изображение прозы действитель­ной жизни, хотя бы сам он и не останавливался на прозаическом и обыденном.

В.Г Белинский

О РУССКОЙ ПОВЕСТИ И ПОВЕСТЯХ г. гоголя («АРАБЕСКИ» И «МИРГОРОД») (1835)

<...> Когда-то и где-то было прекрасно сказано, что «повесть есть эпизод из беспредельной поэмы судеб человеческих». Это очень верно; да, повесть — распавшийся на части, на тысячи частей, роман; глава, вырванная из романа. Мы люди деловые, мы беспре­станно суетимся, хлопочем, мы дорожим временем, нам некогда чи­тать больших и длинных книг — словом, нам нужна повесть. Жизнь наша, современная, слишком разнообразна, многосложна, дробна: мы хотим, чтобы она отражалась в поэзии, как в граненом, угловатом хрустале, миллионы раз повторенная во всех возможных образах, и требуем повести. Есть события, есть случаи, которых, так сказать, не хватило бы на драму, не стало бы на роман, но которые глубоки, кото­рые в одном мгновении сосредоточивают столько жизни, сколько не изжить ее и в века: повесть ловит их и заключает в свои тесные рамки. Ее форма может вместить в себя все, что хотите — и легкий очерк нравов, и колкую саркастическую насмешку над человеком и общест­вом, и глубокое таинство души, и жестокую игру страстей. Краткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь по мелочи и вырывает листки из великой книги этой жизни. <...>

В.Г Белинский ГОРЕ ОТ УМА. СОЧИНЕНИЕ А.С. ГРИБОЕДОВА (1840)

<...> Трагедия может быть и в повести, и в романе, и в поэме, и в них же может быть комедия. Что же такое, как не трагедия, «Тарас Бульба», «Цыганы» Пушкина, и что же такое «Ссора Ивана Ивано-

368

вича с Иваном Никифоровичем», «Граф Нулин» Пушкина, как не ко­медия?.. Тут разница в форме, а не в идее. <...>

В.Г Белинский

РАЗДЕЛЕНИЕ ПОЭЗИИ НА РОДО И ВИДЫ

Поэзия эпическая

<...> Итак, содержание эпопеи должны составлять сущность жиз­ни, субстанциальные силы, состояние и быт народа, еще не отделив­шегося от индивидуального источника своей жизни. Посему народ­ность есть одно из основных условий эпической поэмы: сам поэт еще смотрит на событие глазами своего народа, не отделяя от этого собы­тия своей личности. <...>

Субстанциальная жизнь народа должна выразиться в событии, чтобы дать содержание для эпопеи. Во времена младенчества народа жизнь его преимущественно выражается в удальстве, храбрости и ге­роизме. Посему общенародная война, которая пробудила, вызвала наружу и напрягла все внутренние силы народа, которая составила со­бою эпоху в его (еще мифической) истории и имела влияние на всю его последующую жизнь, — такая война представляет собою по превос­ходству эпическое событие и дает богатый материал для эпопеи. Бас­нословная Троянская война была для греков именно таким событием и дала содержание для «Илиады» и «Одиссеи»^ эти поэмы дали со­держание большей части трагедий Софокла и Эврипида. Действую­щие лица эпопеи должны быть полными представителями националь­ного духа; но герой преимущественно должен выражать своею лично­стью всю полноту сил народа, всю поэзию его субстанциального духа. Таков Ахиллес Гомера. <...>

<...> Эпопея нашего времени есть роман. <...>

Сфера романа несравненно обширнее сферы эпической поэмы. Роман, как показывает самое его название¹, возник из новейшей ци­вилизации христианских народов, в эпоху человечества, когда все гра­вданские, общественные, семейные и вообще человеческие отноше­ния сделались бесконечно многосложны и драматичны, жизнь разбе-

¹ Романами в средневековой Европе первоначально назывались книги на роман­ских (не латинском) языках.

369

жалась в глубину и ширину в бесконечном множестве элементовс... Кроме того, на стороне романа еще и то великое преимущество, что его содержанием может служить и частная жизнь, которая никаким образом не могла служить содержанием греческой эпопеи: в древнем мире существовало общество, государство, народ, но не существова­ло человека, как частной индивидуальной личности, и потому в эпопее греков, равно как и в их драме, могли иметь место только представите­ли народа — полубоги, герои, цари. Для романа же жизнь является в человеке, и мистика человеческого сердца, человеческой души, участь человека, все ее отношения к народной жизни для романа — богатый предмет. В романе совсем не нужно, чтоб Ревекка была непременно царица или героиня вроде Юдифи: для него нужно только, чтоб она была женщина¹

Повесть есть тот же роман, только в меньшем объеме, который условливается сущностью и объемом самого содержания. <...>

Хотя новейшие стихотворные поэмы, образцы которых представ­ляют поэмы Байрона и Пушкина и которые в эпоху своего появления назывались романтическими поэмами, — хотя они, по явному при­сутствию в них лирического элемента, и должны называться лириче­скими поэмами, но тем не менее они принадлежат к эпическому роду: ибо основание каждой из них есть событие, да и самая форма их чисто эпическая. Впрочем, это уже эпопея нашего времени, эпопея сме­шанная, проникнутая насквозь и лиризмом и драматизмом и нередко занимающая у них и формы. <...>