Методология_Литература / droizen
.pdfТ Е О Л О Г И Я И С Т О Р И И
Предисловие к «Истории эллинизма» II
(Гамбург, 1843, с. III–XXII, за исключением первого аб> заца напечатано всего в нескольких экземплярах.)
Киль, 9 мая 1843 г.
Дружеским посланием к Вам, дорогой Ольсгаузен, я завершаю свой труд. В нем речь идет об исключительно значительном, но почти изгладившемся из памяти раз> витии политических и национальных отношений, ко> торое нужно было исследовать и описать. Значитель> ность этой задачи и затраченные мною на ее решение усилия делают для меня эту книгу столь дорогой, что я решаюсь поднести ее Вам в дар. И однако, что же в ней такого, чтобы сей дар заслуживал благодарности, а от> ветная благодарность доставила радость? Пусть будет он и Вам приятен как свидетельство самого искреннего почтения, высказать которое для меня радость.
В защиту этой книги мне хотелось бы сказать заранее несколько слов; но мне все же кажется более важным остановиться на некоторых общих вещах, обсуждения которых, как бы они непосредственно ни касались по> следних оснований нашей науки, можно сказать, умышленно избегают. Тем более у меня есть повод пого> ворить об этом, так как для решения поставленной задачи мне пришлось занять определенную позицию между двумя равно застарелыми предрассудками, и по>
505
скольку я ожидаю возражений и с той и другой сторо> ны, считаю своим долгом разъяснить точку зрения, ка> ковую, как мне казалось, я должен был занять.
Ученый интерес легко может удовлетвориться тем, что наличествует в данный момент. Сколь мало из за> данных историей вопросов получают от учености же> ланный ответ. Но исключительно важно, чтобы она не забывала о тех белых пятнах, на которые ей указывают эти вопросы. Ибо она легко привыкает к гипотезе, что дошедшие до нас, зачастую весьма разрозненные и слу> чайные фрагменты богатого прошлого хотя и не есть полная и всеохватная картина жизни тех реальностей, но их существенная и характерная часть, тот образец, по которому нужно восполнить целое, набросать общую картину. Причина предрассудков и предвзятости наше> го ученого мира относительно первых двух веков элли> низма — в более поздних веках уже не хотят видеть за претенциозной пустотой риторической словесности эт> нической литературы, за римским государством, кото> рое державно господствует над миром, подчиняя его себе, значения социальных отношений — кроется пре> жде всего в остатках александрийских ученых заня> тий. И моей первой заботой неизбежно стало исследо> вать, так ли было на самом деле, что «сильное стремле> ние к массовой грамотности, полиматия и полиграфия являются рычагами основанного Александром мира», а не наоборот ли, те занятия представляют только часть, возможно, малую часть, хитросплетений самых различных интересов, которые вобрала в себя та эпоха.
Как же история приходит к своим вопросам? Как она дерзает указывать бытующим преданиям их лакуны, ошибки, странность общей концепции, которая сложи> лась на основе их? Она может себе позволить такое, если она, выйдя за рамки монографического подхода, сумеет распознать внутреннюю связь исторического развития. Эллинизм не есть одряхлевший, неорганиче> ский монстр в развитии человечества; он принял на> следство греческого и восточного древнего мира со все> ми его долгами и долговыми обязательствами. И, вла>
506
дея всем этим наследством и продолжая работать, он развил нечто иное, новое, которое так опосредствован> но все снова и снова ссылается на предшествующую ему ступень. Едва ли отважились бы на попытку понять пе> риод эллинизма, особенно данный его отрезок, на осно> вании скудных источников, если бы не было ясно, отку> да он идет и куда, и если бы как то, так и другое не было обозначено, узнаваемо в сравнительно большом разно> образии моментов. Здесь получаются те гипотетиче> ские линии, та сетка опосредствований от одного к дру> гому, те вопросы, которые, независимо от того, дадут ли на них ответ или нет, являются совершенно оправ> данными, чтобы свести случайно полученное к сфере его компетенции.
Каким бы недостаточным ни было дошедшее до нас, каким бы искаженным, выветренным, незначитель> ным ни было большинство из того немногого, как толь> ко осознают, что и в каком направлении нужно искать, будут повсеместно находить малые кусочки, которые, включенные в те гипотетически начертанные линии, подтверждают, что те были проведены, хотя и дерзко, но правильно.
Я должен признаться, что пришел к пониманию эл> линистической эпохи, совершенно отличному от тради> ционного. В то время, как этим периодом обычно пре> небрегали, считая его большим провалом, мертвым пятном в истории человечества, отвратительным скоп> лением всяческой деградации, гниения, умирания, мне он представляется звеном в цепи развития человечест> ва, энергичным распределителем великого завещанно> го наследия, носителем более великих предназначений, вызреваемых в его лоне. Если бы мне удалось убеди> тельно доказать это его значение. Ведь высшей задачей нашей науки является теодицея.
По крайней мере ей следовало бы быть таковой. Что касается истории античности, наша наука никак не мо> жет похвалиться, что она добилась в этом направлении каких>либо значительных результатов. С одной сторо> ны, по>видимому, даже не признают, что есть такая
507
цель; с другой — ей подбрасывают формулировки, де> лают любую историю основанной на вероятности.
Было время, когда могли называть языческие наро> ды античности созданными in vitae contumeliam et mortis exitium,1 покинутыми и отвергнутыми Богом как vasa irae,2 осужденными на вечное проклятие. Именно там, где имели место такие взгляды, возникло противоречие самого холодного рационализма; послед> ний, быстро объединившись с бесстыдными результа> тами иезуитской педагогики, в течение столетия опре> делял образование Европы. Образование, казалось, еще раз целиком и полностью обратилось к посюстороннему миру, оно поставило на службу эвдемонизму все нрав> ственные силы; исполнение долга, добродетельная жизнь были для него лишь своего рода наслаждением; то, что оно переняло от религии, было субъективной по> требностью в умилении и душевном наслаждении, без всякого положительного содержания, без всякой исто> рической обусловленности, которую оценивали и от> вергали согласно нормам религии разума, как будто хо> тели обмануть себя относительно эмпирических начал как индивида, так и всего рода человеческого. Тогда из поля зрения исторического исследования почти совсем пропал интерес к учреждению христианства; то собы> тие, которое даже самому близорукому взору представ> ляется великой вехой в жизни всего человечества, ис> ходным пунктом его истории, было отодвинуто в сторо> ну как не относящееся к истории, например, при помо> щи двусмысленной увертки, что>де история должна рассматривать не чудеса, а факты; пусть теология про> должает ориентироваться на этот сомнительный исход> ный пункт своего учения и развлекать толпу своими ил> люзиями. Мне не надо объяснять, какие положитель> ные моменты заключались в этих заблуждениях.
Какая огромная перемена в религиозной жизни ны> нешнего протестантизма; как важно,— и этого нельзя отрицать — что она исходила не от Мельхиора Гёце или Пфеннигера, а от Лессинга и Канта, от изучения Платона; не охранительная церковь принесла ее, а
508
ищущая наука, которая, наконец, возвратилась к ней под отчий кров, как блудный сын из притчи, и была принята с радостью и в праздничных одеждах. Исходя из науки, если можно так назвать совокупность иде> альных достижений исторического труда, церковь вы> звала новую жизнь, пробуждая в священнослужите> лях прежде всего вместо просвещенной поверхности полезных моралей и самодовольного покоя традицион> ной ортодоксии потребность в более глубоком исследо> вании, проводя их через более мучительные сомнения, между сдвигающимися Симплегадами противоречий к более глубокой нравственной и интеллектуальной энергии,— раздувая в общинах тлеющие искры веры, подбрасывая в них новый горючий материал, делая возможным начало активного, живого отношения к духовным интересам, которые уже не заслоняла непро> ницаемая изгородь схоластических формул и ученой бессмыслицы, чтобы, наконец, слово о всеобщем свя> щеннослужении всех христиан могло стать истиной — повышая потребность в субъективности и доводя до бо> лее глубокого осмысления те события, те догмы, в ко> торых навсегда отложились наиглубочайшие, сущест> венные связи человеческого наличного бытия. Ибо в этом заключается удивительная глубина христианско> го учения, неисчерпаемая энергия его исторической жизни, что оно впервые и навсегда сформулировало и высказало сущность человеческой личности во всей ее полноте «вины и бессилия, и избранничества», следо> вательно, отныне любое истинное развитие в жизни че> ловечества передает только более глубокое понимание этого учения, представляет только его, объясняя его более подробно и свободно.
Разумеется, хранители Сиона наших дней предают анафеме то одно, то другое; они презрительно отверга> ют достижения более глубокого исторического труда, заблуждений и открытий; им надобно не того Христа, lÜgoV ©n !rcÆ,3 который пребудет с нами до конца света, а «исторического» Христа; они говорят: «Вот, я столь> ко лет служу тебе» (Лк., 15, 29), и гневаются на блудно>
509
го сына, расточившего имение свое, а затем вернувше> гося в дом отца, и что «о том надобно радоваться и весе> литься, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк., 15, 32). Это те, которые заигрывают с тиарой и грешат против памяти Лютера, вздыхают по магии традиционного рукоположения в священники и предполагают устную традицию с Сионской горы наря> ду с Законом, только чтобы ничем не быть обязанными истории; они отвергают Святой Дух, который подгото> вил и вел церковь Христа, отрицают вечный Промысел
иЛюбовь Бога, которые во все времена были засвиде> тельствованы и стали очевидны даже язычникам, жизнь которых была поисками Его; они снова подыма> ют крик о vasa irae, о сладострастии идолопоклонников
ио черной магии классического искусства; они пишут доносы на образование юношества, заявляя, что оно за> пятнало себя языческой злобой.
Позже мы ответим на этот последний упрек. История крепко держится веры в мудрый и благой миропорядок Бога, который включает в себя не только верующих, или избранный народ, а весь род человеческий, все со> творенное на земле; и в том, что она живет согласно этой вере, «есть надежда не сомневаться в том, чего ты не видишь», и борется, познавая, все снова пытаясь вы> сказать бесконечное содержание этой веры, как свойст> венно бренному человеческому существу, в категориях мышления и понимания, во все более подробном уточ> нении, в этом — и только в этом — сознает себя как нау> ка. Она ссылается на великое слово языческого апосто> ла: «Когда время исполнилось» (Гал., 4, 4), для свиде> тельства, что основание христианства было не произ> вольным и бессвязным актом милости божественного благоволения, а вечный Промысел Божий вел, воспи> тывал и освящал народы: как иудеев, так и язычников, с самого начала и до наших дней.
Теперь перехожу к другой стороне дела. Я опасаюсь, что получу нагоняй от филологов за мой подход к исто> рии античности, я имею в виду тех восторженных энту> зиастов, которые без устали изображают классическую
510
античность как потерянный рай, в котором безраздель> но царили красота и благородство, расцвечивают ее ча> рующими образами своей фантазии и несбыточных идеалов своего восхищения. Да и вообще, некоторые из них сердиты на меня за то, что я не впадаю вместе с Де> мосфеном в слепой патриотизм и ненависть и вижу в Аристофане скорее плута, чем проповедника доброде> тели. Я далек от того, чтобы не понимать великолепия классической античности, но здесь мы имели дело с тем случаем, о котором говорит Лихтенберг4 относительно сороконожки, у которой вообще>то лишь четырнадцать ножек.— Я желал бы найти понимание у тех разумных филологов, владения которых я, хотя и имея иные, чем у них цели, не раз проходил с посохом паломника.
История филологии уж найдет этому оправдание как своему предназначению в настоящем, поскольку она сложилась преимущественно в интересах педагогики. Она ищет не античность в ее исторической действитель> ности и связях, а идеалы античности, комментируя и представляя их. Прекрасно предназначение филоло> гии, которая исследует и поспешествует живейшему пониманию того, что высокоодаренные народы пред> чувствовали как свою наиблагороднейшую самость, выражая в своих мифах и образах богов, высказывая в своих законах, в этике то, что они в пестрой, быстро ме> няющейся жизни познали как истинное, оправданное, непреходящее. До таких наиблагороднейших и совер> шеннейших образов чисто человеческих помыслов и желаний, наивысших созданий смог подняться естест> венный человек, счастливо одаренный многими дара> ми; весьма чутко было выбрано слово «humanitas», «гу> манитарные науки», для обозначения этих занятий и их цели. Ни за что история не отречется от идеалов, ко> торые появились в определенное время, у определенно> го народа, будучи и цветами их развития, и нормами, по которым они оценивали свою действительность; если где>либо это имеет место, то в этих идеалах выска> зывается непрерывный прогресс общего развития чело> вечества; до таких все более глубоких и совершенных
511
идеалов индивидуум, вся совокупность индивидов пы> тается подняться и осознать в них свои задачи.
Но несомненно и вечно иррациональное отношение эмпирических реальностей к тем идеалам: беспокойст> ву, живости, постоянному стремлению вперед всего че> ловеческого бытия,— проследить которое во всей пол> ноте его движения надлежит истории. Как бы ни было поучительно видеть в Рафаэлевых мадоннах, в «Ифиге> нии» Глюка идеалы, свойственные мировосприятию того времени, однако не следует по ним судить, скажем, об удивительном благочестии при дворе Александра VI, Льва Х, рисовать картину нравственной красоты време> ни Дидро и parc aux cerfs.5 Но филология, по>видимо> му, часто дает себя ввести в заблуждение; она легко представляет себе всю действительность в самом яр> ком, солнечном свете, во всем многоцветии роскоши жизни по идеалам, которые ей демонстрируют пласти> ческое искусство и поэзия или которые идеализирую> щая память поздней римской эпохи видит в лице Фаб> риция и Регула; но чем скуднее заметки, дающие один>единственный мотив, случайно выхваченный из общего образа человека, события, тем пластичнее от> дельные характеры, тем типичнее отдельные великие деяния. История с улыбкой взирает на эти приятные об> маны, которыми обольщается ее верная спутница; она, более мрачная и безыскусная, охотно предоставляет той право первого хода там, где следует заложить в серд> цах подрастающего поколения великие, нас возвышаю> щие картины развития человечества. То, что юношество в своем образовании доверчиво тянется к идеалам клас> сической античности, а не к безусловно более святым идеалам Ветхого завета, или к бесконечно более глубо> ким образам христианского мировоззрения, имеет глу> бокий смысл.
Так же объясняется и то обстоятельство, что увлече> ние классической античностью встало на сторону дви> жения Реформации XV в.; лишь объединившись с ан> тичностью, Реформация поняла основные слабости вре> мени, которые нужно было преодолеть. В другом месте
512
я уже попытался показать, что языческой античности, которая, пустив корни на почве естественного бытия, полностью принадлежала посюстороннему миру, про> тивостояло в такой же односторонности средневековье, обращенное лишь к потустороннему миру и презираю> щее земной свет, что в конце языческого периода при> шли с неизбежностью к десакрализации мира, к акос> мизму, а на закате средневековья и к десекуляризации Бога и к безудержному одичанию тварного бытия, что вместе с Реформацией и одновременным возвращением к античности началось примирение посюстороннего и потустороннего мира, живое и положительное разре> шение великого антагонизма, который пронизывает мир и жизнь индивида, наступило одухотворение немо> го конечного бытия, что земной мир воистину становит> ся Божиим миром, началась более смелая борьба мыс> лящего духа с природой и ее силами, «что он становится священнослужителем творения, через которого оно возносится как чистая жертва к престолу Бога».
Пусть эти примеры одновременно послужат укрепле> нию внутренней связи заключительных слов этой кни> ги с ее содержанием. Это будет более благочестиво, чем вздыхать о бессилии и неприкаянности человеческого существа. Если любая тварь есть бытие своего рода, но> сительница родового понятия, то история есть родовое понятие человека. Как одинок, неприкаян индивидуум в чувстве своей эмпирической бренности, слабости и ро> бости, как нуждается в утешении; вот почему он обра> щается к божеству, неустанно ищет уверенности в нем. Но одновременно он чувствует, что он есть не только это отдельное существо, но и член в общности своего наро> да, своего времени, звено в великой цепи непрерывно> сти истории, что он исполнен и несом этой всеобщно> стью, источником нравственности, призван вместе со всеми к великому труду человечества. Итак, он слышит зов, который доходит и до его немощи; он выпрямляет> ся, чтобы исполнить свое воление, испробовать свои возможности, участвовать, насколько в его силах, в ве> ликом труде рода, «в возвращении творения к Богу»,
513