2 Марта 1911 г.

Я говорю, я свидетельствую о другом: о чистоте побуждений и помыслов всех моих сотрудников в деле разработки и проведения последних крестьянских реформ.

В наших работах мы оглядывались назад, и свет совершенного 19-го февраля ос­вещал нам путь; мы оглядывались назад, и исполинская работа, совершенная, почти пол­века перед теми, сильными, мощными людьми, придавала силу и крепость нам — скром­ным новым труженикам.

Пусть же живет земский отдел, пусть и впредь хранит заветы прошлого, пусть здравствуют крестьянские учреждения и все трудящиеся на пользу святого крестьянско­го дела» [8, ч. I, с. 42-43].

2 марта 1911 года в правительствующем Сенате, в Высочайшем присутствии Го­сударя Императора состоялось торжественное заседание по поводу 200-летия Сената. Праздничная атмосфера собрания почти скрывала возникшие между разными группами противоречия, в центре которых была фигура премьера. Между тем оппозиция готови­лась к новому походу на главу правительства (фото 81).

*Искусство управления (фр.).

4 МАРТА 1911 ГОДА П. А. Столыпин — глава правительства снова держитпе­ред Государственным Советом речь о национальных отделениях, в которой он отста­ивает необходимость целесообразности образования национальных отделений при вы­борах в Западном крае, без чего, по его мнению, немногочисленный «польский слой» по­лучит преобладающее, господствующее влияние.

В той речи он высказывает подлинно государственную точку зрения на слож­ный вопрос:

«<...> Но не думайте, господа, что государство может безнаказанно уходить в та­кую теоретическую высь и безразлично, свысока смотреть на различные надпочвенные и подпочвенные государственные течения. Разумное государство должно каждое такое течение, каждую типичную струю распознать, кооптировать и направить в общее го­сударственное русло. В этом заключается ars guvernandi* (Г. С.)» [57, с. 339—340].

И далее:

«Правительство понимает, что необходимо в должной мере использовать и гу­сто окрашенную национальную польскую струю, но опасно лишь равномерно разлить эту струю по всей поверхности будущих земских учреждений. Можно, конечно, действо­вать и иначе. Это зависит от различного понимания идеи государства. Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен, народностей, соединенных од­ним общим законодательством, общей администрацией. Такое государство, как амальга­ма, блюдет и охраняет существующие соотношения сил. Но можно понимать государст­во и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, ис­торические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию. Преемственными носителями такой государственности я почитаю русских законодателей. Решать вам, господа...» [57, с. 340]

Столыпин знал о противостоянии части влиятельных сенаторов в вопросе о на­циональных куриях, но полагал, что разногласия исчезнут при его личной защите зако­нопроекта: настолько были очевидны все его выгоды для укрепления государства.

ОДНАКО, КАК УЖЕ БЫЛО СКАЗАНО РАНЕЕ, деятельность Столыпина в этот период проистекает на фоне усиливающегося влияния оппозиции, где против пре­мьер-министра сплотились противоположные силы — левые, которых реформы лишали исторической перспективы, и правые, прежде всего высшая придворная бюрократия, ус­мотревшая в тех же реформах покушение на свои блага и привилегии и ревностно отно­сящаяся к быстрому возвышению и удивительной независимости выходца из саратов­ской провинции. Как уже упоминалось ранее, эту последнюю силу направлял и сплачивал С. Ю. Витте, вместе с другими видными сановниками, оказавшимися на втором плане го­сударственной жизни после смелой и плодотворной деятельности П. А. Столыпина.

Интрига справа была построена на прежней идее о том, что премьер-министр Столыпин своими решительными действиями ослабляет монархический лагерь, подры­вает авторитет императорской власти. Это противостояние было небезуспешным и ра­нее уже значительно осложнило плодотворную работу правительства и взаимоотноше­ния П. А. Столыпина с Николаем П. Последний в критических ситуациях принимал сто­рону премьера лишь под влиянием своей матери — вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, высоко ценившей ум и прозорливость главы кабинета министров.

Эта опека сыграла свою положительную роль и в настоящем случае, когда сла­женными действиями оппозиционной группы Витте — Дурново — Трепов проект о введе­нии земства в Западных губерниях, несмотря на все усилия реформатора, был провален

в Государственном Совете большинством голосов: 98 против 68. Потрясенный таким ре­зультатом, справедливо расценив его как интригу против себя, премьер покидает заседа­ние Госсовета.

По целому ряду свидетельств утром следующего дня он отправляется в Царское Село, где подает прошение об отставке, объяснив, что не может работать в обстановке интриг и недоверия со стороны Императора. Николай IIбыл удивлен, говорил, что не хочет лишаться Столыпина, и предлагал найти достойный выход из положения. Глава кабинета ставил условия: роспуск обеих палат и проведение закона о Западном земстве по 87-й статье. НиколайIIколебался. Этот крайне драматичный момент воспроизведет в своих воспоминаниях В. Н. Коковцов:

«<...> Государь внимательно выслушал это предложение и спросил Столыпина: _А Вы не боитесь, что та же Дума осудит Вас за то, что Вы склонили меня на такой искус­ственный прием, не говоря уже о том, что перед Государственным Советом Ваше поло­жение сделается чрезвычайно трудным". Столыпин передал нам, что он ответил Госуда­рю: „Я полагаю, что Дума будет недовольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью спасен Вашим Величеством, а что касается до неудовольствия Государственного Совета, то этот вопрос бледнеет перед тем, что край оживет, и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государствен­ным Советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение".

Государь ответил ему на это: „Хорошо, чтобы не потерять Вас, я готов согла­ситься на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам мое реше­ние, но считайте, что Вашей отставки я не допущу".

На этих словах Государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда П. А. попросил извинения и высказал ему еще одну мысль, изложив ее так:

„Ваше Величество, мне в точности известно, что некоторое время перед слуша­нием дела о западном земстве в Государственном Совете Петр Николаевич Дурново представил Вам записку с изложением самых неверных сведений и суждений о самом де­ле, скрытно обвиняя меня чуть что не в противогосударственном замысле. Мне известно также, что перед самым слушанием дела член Государственного] Совета В. Ф. Трепов испросил у Вашего Величества аудиенцию с той же целью, с какой писал Вам особую за­писку Дурново. Такие действия членов Государственного Совета недопустимы, ибо они вмешивают их личные взгляды в дела управления и приобщают особу Вашего Величест­ва к их действиям, которых я не позволю себе характеризовать, потому что Вы сами из­волите дать им Вашу оценку. Я усердно прошу Ваше Величество во избежание повторе­ния подобных неблаговидных поступков, расшатывающих власть правительства, не только осудить их, но и подвергнуть лиц, допустивших эти действия, взысканию, кото­рое устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу".

Государь, выслушав такое обращение, долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил Столыпина: „Что же желали бы Вы, Петр Аркадьевич, что бы я сде­лал?". „Ваше Величество, наименьшее, чего заслужили эти лица, это — предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени. В такой мере нет ничего жестокого, потому что скоро насту­пит вакантное время, и они все равно уедут, куда каждый из них пожелает, но зато все будут знать, что интриговать и вмешивать особу Вашего Величества в партийные дряз­ги непозволительно, а гораздо честнее бороться с неугодными членами правительства и их проектами с трибуны верхней палаты, что предоставляет им закон в такой широ­кой степени".

По словам П. А. Столыпина, и это его обращение к Государю не вызвало ника­кого неудовольствия, как не вызвало оно и опровержения фактической стороны дела.

Государь ответил ему только: „Я вполне понимаю Ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и ис­кренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь" <...»> [21, с. 390-391].

О своем разговоре с Царем Столыпин рассказал своим близким союзникам. Его пытались отговорить от выставления столь жесткого ультиматума, но он стоял на своем. «Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее и до­стойнее просто отойти совершенно в сторону, если только приходится еще поддержи­вать свое личное положение среди переживаемых условий» [21, с. 392] — таков был от­вет премьера.

Даже теперь по прошествии лет этот поступок премьера дает основания к раз­мышлениям: был ли это опрометчивый шаг или единственно верный способ разбить оп­позицию, сказались ли в этом раздражение, усталость Столыпина или его бойцовский темперамент, увлекший за опасную грань? Однако Коковцову, критически оценивавше­му создавшееся положение и предлагавшему «путь борьбы без насилия над законом и над самим Государем», Столыпин ответил:

«Может быть, Вы или другой могли бы проделать всю эту длительную процеду­ру, но у меня на нее нет ни желания, ни умения. Лучше разрубить узел разом, чем мучить­ся месяцами над работой разматывания клубка интриг и в то же время бороться каждый час и каждый день с окружающей опасностью. Вы правы в одном, что Государь не про­стит мне, если ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон, и я здесь не надолго» [21, с. 393].

Признавая, что он прав лишь формально, что его действия оказывали нажим на закон, он вместе с тем говорил, что вынужден был поступить именно так. Западным кре­стьянам было обещано земство и царским словом играть слишком опасно. Это трясет трон, и Столыпин не мог оставить это без отпора царским сановникам.

Историю этого отчаянного шага будут препарировать в своих мемуарах родные Столыпина, его друзья и враги, каждый по-своему оценивая поступок, осложнивший и без того трудное положение первого министра страны. Большинство Думы поначалу бы­ло против действий правых, спровоцировавших кризис. Столыпин получал письма в поддержку. Характерное послание направил Лев Тихомиров: «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов» [104, с. 186].

ВСЕ БЫЛИ ЕДИНОДУШНЫ в одном: судьба реформатора висела на волоске, и, оказалось, только решительное вмешательство Императрицы Марии Федоровны, убе­дившей своего сына поддержать позицию Столыпина, решило дело в пользу Столыпина. Этот эпизод доходит до нас благодаря воспоминаниям того же сподвижника премьер-ми­нистра В. Н. Коковцова, вызванного ко вдовствующей Императрице Марии Федоровне:

«<...> Ее рассуждение поразило меня своей ясностью, и даже я не ожидал, что она так быстро схватит всю сущность создавшегося положения. Она начала с того, что в самых резких выражениях отозвалась о шагах, предпринятых Дурново и Треповым. Эпитеты „недостойный", „отвратительный", „недопустимый" чередовались в ее сло­вах, и она даже сказала: „Могу я себе представить, что произошло бы, если бы они по­смели обратиться с такими их взглядами к Императору Александру III. Что произошло бы с ними, я хорошо знаю, как и то, что Столыпину не пришлось бы просить о наложе­нии на них взысканий: Император сам показал бы им дверь, в которую они не вошли бы во второй раз".

„К сожалению,— продолжала она,— мой сын слишком добр, мягок и не умеет по­ставить людей на место, а это было так просто в настоящем случае. Затем же оба, Дурно­во и Трепов, не возражали открыто Столыпину, а спрятались за спину Государя, тем бо­лее что никто не может сказать, что сказал им Государь и что передали они от его имени для того, чтобы повлиять на голосование в Совете. Это на самом деле ужасно, и я пони­маю, что у Столыпина просто опускаются руки, и он не имеет никакой уверенности в том, как ему вести дела".

Затем она перешла к тому, в каком положении оказывается теперь Государь, и тут ее понимание оказалось не менее ясным.

„Я совершенно уверена,— сказала она,— что Государь не может расстаться со Столыпиным, потому что он и сам не может не понять, что часть вины в том, что про­изошло, принадлежит ему, а в этих делах он очень чуток и добросовестен. Если Столы­пин будет настаивать на своем, то я ни минуты не сомневаюсь, что Государь после долгих колебаний кончит тем, что уступит, и я понимаю, почему он все еще не дал никакого от­вета. Он просто думает и не знает, как выйти из создавшегося положения. Не думайте, что он с кем-либо советуется. Он слишком самолюбив и переживает создавшийся кризис вдвоем с Императрицей, не показывая и вида окружающим, что он волнуется и ищет ис-• хода. И все-таки, принявши решение, которого требует Столыпин, Государь будет глубо­ко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое он примет под давлением об­стоятельств.

Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоми­нать сыну о том, что его заставили принять такое решение. Один Мещерский чего сто­ит, и Вы увидите скоро, какие статьи станет он писать в „Гражданине", и чем дальше, тем больше у Государя и все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти увере­на, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя и для всей России. Я лично мало знаю Сто­лыпина, но мне кажется, что он необходим нам, и его уход будет большим горем для нас всех". Ее последние слова были: „Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашел­ся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным, и энергич­ным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет то­му назад, и вот — этого человека толкают в пропасть и кто же? Те, которые говорят, что они любят Государя и Россию, а на самом деле губят и его и родину. Это просто ужасно (Г. С)"...» [21, с. 394-395]

Воспоминания Коковцова, подтверждающие недюжинный ум «матери-импе­ратрицы», повествующие об ее участии к судьбе Столыпина, далее удачно дополняются мемуарами старшей дочери реформатора М. Бок, открывающими нам дальнейшее тече­ние дел:

«Оказывается, уже после того, как законопроект о земстве провалился в Госу­дарственном Совете, стало известно, что накануне его разбора два крайне правые члена Государственного Совета, Трепов и Дурново, были приняты государем, которого они су­мели убедить в том, что введение земства в Юго-западных губерниях гибельно для России и что депутация от этих губерний, принятая государем, состояла вовсе не из местных уро­женцев, а из „столыпинских чиновников", говорящих и действующих по его указаниям.

Не переговорив по этому делу с премьером, государь на вопрос Трепова, как им поступить при голосовании, ответил: „Голосуйте по совести".

Результатом этой аудиенции и был провал законопроекта в Государственном Совете, повлекший за собой и прошение об отставке моего отца.

Не получая три дня никакого ответа на поданное прошение, папа считал себя в отставке, как на четвертый день он был вызван в Гатчину вдовствующей императрицей.

Об этом свидании мой отец рассказывал с большим волнением, такое глубокое впечатле­ние произвело оно на него.

Входя в кабинет императрицы Марии Федоровны, папа в дверях встретил го­сударя, лицо которого было заплакано и который, не здороваясь с моим отцом, быстро прошел мимо него, утирая слезы платком. Императрица встретила папа исключитель­но тепло и ласково и сразу начала с того, что стала убедительно просить его остаться на своем посту. Она рассказала моему отцу о разговоре, который у нее только что был с государем.

„Я передала моему сыну,— говорила она,— глубокое мое убеждение в том, что вы одни имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь".

Государь, находящийся, по ее словам, под влиянием императрицы Александры Федоровны, долго колебался, но теперь согласился с ее доводами.

„Я верю, что убедила его",— кончила императрица свои слова.

В самых трогательных и горячих выражениях императрица умоляла моего от­ца, не колеблясь, дать свое согласие, когда государь попросил его взять обратно свое про­шение об отставке. Речь ее дышала глубокой любовью к России и такой твердой уверен­ностью в то, что спасти ее призван мой отец, что вышел от нее, взволнованный, растро­ганный и поколебленный в своем решении.

Вечером того же дня, или, вернее, ночью, так как было уже два часа после полу­ночи, моему отцу привез фельдъегерь письмо от государя. Это было удивительное пись­мо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папа достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощ­ником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кон­чалось письмо просьбой взять прошение об отставке обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада.

На следующий день на аудиенции в Царском Селе папа дал согласие остаться на своем посту, но поставил условием, чтобы Государственный Совет и Государственная Ду­ма были бы распущены на три дня и чтобы за это время законопроект о земстве был бы проведен согласно 87-й статье. Государь дал на это согласие и, кроме того, уволил обоих виновников провала законопроекта в Государственном Совете в бессрочный отпуск, за границу» [4, с. 204-206].

ЛУЧШЕ ПОНЯТЬ ТРАГИЗМ происшедшего помогают также воспоминания других современников реформатора:

«Во время конфликта между Столыпиным и Государственным советом по пово­ду закона о земствах в Западном крае в марте 1911 г. Кривошеин всячески, но безуспеш­но отговаривал Столыпина от проведения этого закона в порядке 87-ой статьи, после со­ответствующего ультиматума императору Николаю П. Бывший таврический губернатор, граф П. Н. Апраксин передавал, как он был свидетелем развязки этого ультиматума: он находился в кабинете Кривошеина, когда Столыпин тотчас по возвращении из Царско­го Села позвонил своему близкому сотруднику и, полный оптимизма, описал царскую аудиенцию. Кривошеин передал Апраксину вторую трубку, и тот услышал, как Столыпин говорил: „Никогда еще Государь не оказывал мне столь милостивого приема", на что Кривошеин, прикрывая трубку рукой, заметил Апраксину: „Никогда Государь этого ему не простит"» [27, с. 113].

Возвращаясь к критическому моменту, напомню, что после разговора с Ца­рем, зная нрав Николая II, Петр Аркадьевич три дня был готов получить уведомление

об отставке. В свое время Витте после теплого разговора с монархом, когда, казалось, ничего не предвещало крутой перемены, был внезапно смещен: «тихий упрямец» за изящными манерами и щадящими самолюбие фразами часто скрывал твердость своих намерений, его решения, случалось, заставали врасплох. Но вскоре после возвраще­ния от вдовствующей Императрицы, фельдъегерь вручает Столыпину пакет с выше-помянутым письмом от Царя. Милостивый прием, оказанный Царем Столыпину сле­дующим днем, 10 марта, закрепил победу премьера, все условия которого принима­лись монархом.

К ЭТОМУ чрезвычайно напряженному периоду жизни Столыпина относит­ся имеющаяся в нашем распоряжении записка безымянного автора, сохранившаяся в российских архивах. Судя по ее содержанию, принадлежать она могла человеку, близ­ко знакомому с опальным премьером, которому П. А. Столыпин мог излить свою душу, выговорить все, что давно тяготило его. Но самое примечательное, письмо это напи­сано на специальной бумаге с грифом «Председатель совета министров», что дает ос­нования для еще одной версии: письмо написано с ведома Столыпина и с целью, о ко­торой можно лишь догадываться и размышлять. Итак, вот этот загадочный текст — без вступления и без внятной концовки, в авторской стилистике и с авторскими выделе­ниями:

«На вопрос правду ли пишут газеты о его уходе Ст. ответил, что правду и сказал. После того, что произошло в Гос. Совете, я послал записку, прося приема у Е. В. (Его Ве­личества.— Г. С.) — Государь меня принял и я ему сказал, что прошу его меня уволить. На это он мне ответил,чтобы я молчал и не смел об этом ему т. к. говорить, мне нет замести­теля. Тогда я стал ему говорить и сказал много.Я думаю, что слова человека, который уходит и который действительно уходит, должны же иметь успех или оставить хоть ка­кой-нибудь след. Я ему сказал, что правые — это же правые, что они реакционеры тем­ные, льстивые и лживые, лживые потому что прибегают к темным приемам борьбы. Го­сударь мне на это сказал, что ему Тр. (предположительно, Трепов.—Г. С.) объяснил, что Депутация трех губерний была подтасована мною, чтобы произвести давление на Е. В. Я ему на это ответил, что зачем этого говорить про видных местных деятелей, губернских и уездных предводителей, епископов. Государь на это ответил, что Тр. ему объяснил, это предводители по назначению.

Тогда я его спросил, как же и каким путем я это сделал. Гос. сказал, что Тр. ему объяснил, что это исполнил Пихно и что даже Пихно в этом сознался и Тр. имеет доку­мент. Я спросила Е. В. видел ли он этот документ. Гос. ответил — нет. Тогда я ему сказал, что Тр. солгал, что он лжеци ведет интригу. Государь спросил: „против кого? Вас или ме­ня?" Я сказал, что конечно против меня, но так разделят нас, как разделят приказчика и хозяина. И я снова напал на них, говорил Г., что они ведут к погибели, что они говорят: „Не надо законодательствовать, а надо только управлять"... Но повидимому что Г. нра­вится и он сам им верит. Убедившись в этом я решительно заявил об уходе, т. к. понял, что мне больше нет опоры.Ведь не могу же я. МВД опираться на партии, искать поддер-жки в общественных течениях.Рано или поздно кончилось бы тем же и было бы тогда ху­же.У нас нет парламентаризма, но именно теперь был случай это доказать.Вместо того, чтобыснести Трепову голову, прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, атолько плакал и обнимал меня.— Мне его искренно жаль!Онверит мистицизму, слушает предсказания, думает опереться на правых, но ведь должен же он знать, что есть люди, которые неспособны служить (вероятно.—Г. С.) на живот; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклон­ству.— Теперь два выхода или реакционный кабинет, или бюрократический под знаменем

продолжения прежней политики. По-видимому избирается второй путь и будет на­значен Коковцов.— Кривошеин продержался бы дольше.

Я сказал Государю, что за 5 лет изучил революцию и знаю, что она теперь раз­бита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет.— Больше всего мне здесь жаль Государя.

Кроме того я почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становлюсь между ним и страной» [131, Д. 325].

Приводимая здесь записка неизвестного автора лучшим образом объясняет по­ложение премьер-министра в ту последнюю в его жизни весну. Когда он одолел россий­скую смуту («раздавил революцию»), воспрянули духом, подняли голову те, кто был про­тив всех перемен, кто не хотел уступать реформам ни своих прав, ни привилегий. Эти «реакционеры темные» ради победы над реформатором были готовы сплотиться со все­ми, кто по самым разным причинам также были против премьера. Так, в одном отряде оказались и метивший на место Столыпина губернатор Трепов, и выдвигавший его ста­рец Распутин, и влиятельный сановник Дурново, и другие сенаторы под предводительст­вом вездесущего Витте.

САМ П. А. СТОЛЫПИН НЕ ЗАБЛУЖДАЛСЯ относительно своего положе­ния: он понимал, что НиколайIIне простит ему выполненного по всем статьям ультима­тума, что это была «пиррова победа», вносившая новые осложнения в отношения пре­мьера с монархом, самолюбие которого было уязвлено.

Весной в Петербурге возникают слухи о возможной отставке Столыпина. Рос­сийское общество чрезвычайно возбужденно отнеслось к этой вести, которая отодвину­ла на второй план все остальные события и вышла на первые страницы газет. «Новое время» писало:

«В последние годы, когда окутывавшая Россию атмосфера кровавой смуты до­статочно прояснилась и явилась возможность творческой работы, Столыпин с обычною своей прямотой смело и твердо направил курс нашей политики под флагом русской на­циональной идеи. Опытные политические дельцы тогда же стали говорить, что на этом курсе Столыпина ждет неминуемое крушение. Они оказались правы. Но перед Россией, перед русской историей в тысячу раз более прав Столыпин, которому судьба дала случай за минуту до крушения громко заявить в Государственном Совете свое непреложное credo, что Россия — не амальгама народностей, а единое целое, связанное народно-исто­рическими инстинктами, осуществляющее народные заветы. Группа членов Государст­венного Совета не оценила всего значения этой исповеди государственного деятеля, ко­торому она через минуту бросила колоду под ноги. Но эта истина — мы в том убеждены — переживет этих старцев Государственного Совета, так зло над ней насмеявшихся, и не за их отвращением от национальной идеи наша будущность, а именно за этой идеей. П. А. Столыпин должен испытывать высокое нравственное удовлетворение, что он покидает свой пост в ореоле пострадавшего за национальную идею.

Мы уверены, что вся русская Россия с глубоким сожалением встретит печаль­ную весть об уходе П. А. Столыпина, сумевшего показать себя вполне государственным человеком — на высоте тех многотрудных требований, которые предъявляются первому министру великой Империи. Пожалеет об его уходе и Государственная Дума, которая так часто оттачивала на нем свои стрелы и в которой, однако, его выступление всегда дела­ло „большой день", потому что с талантом и умом государственного человека, с обаятель­ным характером джентльмена он соединял редкий дар блестящего оратора, умевшего на­ходить такие тоны для своих речей, такие слова для своих мыслей, что зачаровывал и за­ставлял себя слушать даже думских гномов революции.

Обидно ужасно, что сходит со сцены государственный деятель такого типа в мо­мент, когда его деятельность особенно нужна, когда его усилиями только что расчищены пути для более широкой и плодотворной работы. Одно несколько смягчает это тяжелое чувство. П. А. Столыпин еще в расцвете сил, и можно надеяться, что ему не закрыт путь возврата на покидаемый им пост. Поэтому мы не скажем ему: прощайте, а, скажем: до свидания! <...>

Ответственность за это лежит исключительно на группе 28 правых и их руково­дителе,— они вошли в противоестественный союз с поляками и произвели смуту в Госу­дарственном Совете, который в громадном большинстве сочувствует введению земства в Западном крае, при непременном условии защиты русских интересов. Группа „непрек­лонных" оказалась в конечном результате в странном союзе с графом Витте. Она не же­лает никакого земства в Западном крае и считает правительственный законопроект слишком демократическим; граф Витте бил законопроект с другой стороны: он, по его мнению, недостаточно демократичен и умаляет права „православного крестьянства". По­ляки же находили, что законопроект не предоставляет им достаточных гарантий господ­ства в крае. Сошлись, поговорили и сообща провалили большое русское дело. Решение Государственного Совета чревато последствиями. Причиною ухода П. А. Столыпина яв­ляются, по слухам, не столько результаты голосования, как главным образом те приемы, которые были употреблены для того, чтобы склонить часть правых отступить от своего первоначального решения. На эти приемы попались те, которых правая печать причис­лила к „элементам наиболее консервативным и наиболее непреклонным". Но вот чего не говорят — были ли они наиболее политически развитыми. Судя же по тому, что они бы­ли обойдены политическими интриганами, преследовавшими каждый свои особые це­ли, ничего общего с данным законопроектом не имеющие, этого сказать никак нельзя» [8, ч. I, с. 62-63, 66-67].

Газета отражала мнение просвещенного национального большинства, но были, разумеется, и другие статьи — с нападками на Столыпина и со злой иронией в его адрес. Ему припомнили все: от скорых судов до Финляндии. Противники проводили сравнение Столыпина с Бисмарком, его сторонники отвечали, что практика германского канцлера известна своей эффективностью и являет собой добрый пример...

Тем не менее вскоре в период, получивший название «министерского кризи­са», обе палаты были распущены на три дня и за это время закон, отвергнутый Государ­ственным Советом, был проведен в порядке 87-й статьи (Высочайший Указ 14 марта 1911 года — Правительствующему Сенату). Дурново и Трепов, руководившие оппозицией в Госсовете, были устранены из верхней палаты и должны были выехать за границу.

Таким образом, после тяжких раздумий Император Николай IIпод давлением матери принял сторону главы правительства и выполнил все его условия. Сокровенную сторону этого решения открывают воспоминания старшей дочери Столыпина, которая свидетельствовала, что после встречи с Императрицей ближайшей ночью фельдъегерь доставил Столыпину письмо от Государя. «Это было удивительное письмо, не письмо да­же, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в кото­рых он не был с папа достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение об отставке обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада» [4, с. 206].

«Я верю Вам, как и в 1906 году»,— писал он 9.3.1911. Это свидетельство того, что русский монарх сознавал правоту премьер-министра Столыпина, однако достоинство

Николая IIстрадало: диктовать условия ему ранее никто не посмел. И прежних отноше­ний между ними уже быть не могло...

Между тем закрепленные Высочайшим Указом 14 марта 1911 года Основы земского самоуправления, имевшие ясный национальный окрас и отвечающие интере­сам русского населения Западных окраин России, были напечатаны во всех газетах и вы­звали горячее обсуждение.

В этот мартовский междумский промежуток Столыпин наведывается к старшей дочери Марии в имение Довторы Ковенской губернии, где проводит четыре дня и после короткой остановки в Риге к Пасхе возвращается в Петербург.

ПО ВОЗВРАЩЕНИИ после краткого отдыха в Петербург премьер совершенно неожиданно для себя оказывается перед крайне раздраженной Государственной Думой. Решительность в сложном вопросе о земстве прибавила ему новых врагов, его смелость вызвала агрессию, страх. Даже постоянные союзники в Думе оказались против него. За­прос о его действиях, выразившихся в проведении закона о земстве в Западных губерниях в порядке 87-й статьи, внесли в Думу не только кадеты, прогрессисты и социал-демокра­ты — постоянные противники всех действий премьера, но и представители «центра» — «ок­тябристы». А их лидер Гучков, находившийся ранее со Столыпиным в дружеских отноше­ниях, в знак протеста против действий последнего отказался от поста председателя Думы и уехал на Дальний Восток. В тот момент премьера поддержали лишь часть «правых» и на­ционалисты, представитель которых Шульгин отстаивал правильность действий премье­ра. Но на весомую реплику в его выступлении: «Вы сгоните, вы повалите его, но кем заме­ните?» — обрушился Пуришкевич: «...жалка была бы та страна, жалок тот народ, у которо­го только на одном лице зиждется надежда на спасение и на оздоровление России...»

Вот как оценивал в этот критический период действия премьер-министра и его положение давний непостоянный приятель Лев Тихомиров:

«Ужасно подумать о страшном разгроме группы Дурново. Сам Дурново и Тре-пов уволены в отпуск... Это уже даже нехорошо со стороны Столыпина, т. е. глупо. Он на­чал действовать проскрипциями. Государственный совет унижен. По слухам, Столыпин будет исправлять на будущее время списки членов совета. Это — полное подчинение Сто­лыпину самого монарха. Государственный же совет на днях должен будет принять зако­нопроект, который он только что отверг 130 голосами против 23! Возможно ли большее самооплевание?

Можно ли быть такими идиотами, чтобы, имея могущественнейшую фракцию в 71 человек высших „персон", уложить все это в ничто за пять дней? Мыслимо ли было отдавать русских во власть полякам?

И они, дураки, еще меня ругают! Они ругают Столыпина. Но кого можно ру­гать, как не эту компанию дураков? И, конечно, Дурново (да и Ширинский) рисковали всем, лишь бы свалить Столыпина. Это — единственное оправдание их безумного поведе­ния. Они все поставили на карту, в том числе свое групповое существование, они отколо­ли от себя 48 человек и дали коалиции 20 лишних голосов. История Мазепы... Но карта бита, и они рухнули во прах!

Столыпин теперь стал тем престолоначальником, каким называл себя когда-то Витте. Собственно говоря, все-таки непостижимо, почему государь отдал всех на распра­ву Столыпина и сам ему так беспредельно подчинился?

Говорят, Столыпина поддержала вдовствующая императрица. Но зачем же ит-ти так беспредельно далеко?» [104, с. 186—187]

К сожалению, как уже указывалось выше, в этот крайне трудный период другие умеренные круги были также недовольны Столыпиным. Решив «свалить» колосса, против

него сплотились самые разные люди, среди которых были и прежние союзники. -Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведом­лены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонаруше­ний»,— писал, например, октябрист С. И. Шидловский [46, с. 191].

А лидер кадетов Милюков, по обыкновению задавая в Думе тон кампании про­тив Столыпина, к тому же стремился умно настроить монарха против его престолона-чальника, забиравшего все большую власть. Его выпад содержит серьезный намек: «Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов верхней палаты за выражение ими мнения не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов... Благодарите нового Бориса Годуно­ва!» [46, с. 191]

И в этом слаженном хоре выделяется и голос талантливого публициста, обозре­вателя газеты «Новое время» Михаила Меньшикова. В то время как «левые» упрекали премьера в национализме, стремлении к личной диктатуре, «правые», например, Миха­ил Осипович, обвиняли в другом: в отсутствии «национального стиля» в политике. Суть претензий изложена в мартовской статье, самую важную часть которой мы передаем без купюр:

«П. А. Столыпин умнее и серьезнее многих прославленных чемпионов поли­тических партий, но и он не может избежать страшного для высоких ролей суда исто­рии. Годы идут, но большого дела что-то не видно. Я не в укор говорю это почтенному премьер-министру,— он безупречен, ибо наверно делает все, что он может. Говорят: нужны титанические силы, чтобы разобраться в вековой нашей анархии. Но если за­глянуть в прошлое общество, то всегда была ужасная анархия, и с нею кое-как справля­лись. Главный недостаток власти во все времена — это если она не властна, если ее пло­хо слушают, если ей приходится приспособляться, а не приспособлять. То, что называ­ется властностью, есть особого рода волшебство, свойственное исключительным ха­рактерам.

Теоретически рассуждая, П. А. Столыпину недостает, может быть, только то­го, чем он был так богат: удачи. Трудно припомнить у нас более быструю и ослепитель­ную карьеру, чем та, которую сделал премьер-министр. Ни биография В. К. Плеве, ни даже капризная судьба гр. С. Ю. Витте не идут в сравнение с судьбой г. Столыпина. Из простых губернаторов попасть в управители всего правительства — это, кажется, еще первый случай после эпохи временщиков. И, что всего замечательнее, выбор оказал­ся вообще удачным. Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей рево­люции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного „успокоения". Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова, всей интеллигенцией, начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца. По-видимому, П. А. Столыпиным пропущен какой-то психологиче­ский момент...

В общем, дело так складывается, что под ногами власти как будто нет материка. Нет гранитной в себе уверенности, нет достаточных точек опоры в земле, в истории, в народе. П. А. Столыпина обвиняют слева в национализме, патриотизме и тому подобных скверных вещах, и он как будто конфузится иногда этих обвинений. Он, конечно, выше того, чтобы оправдываться, но все-таки укоры слева как будто сдерживают его в испове­дании своей настоящей веры. В политике П. А. Столыпина нет ясно выраженного стиля» [34, с. 206].

Между тем в прессе набирала новую силу полемика о правомочности проведе­ния Указа 14 марта по ст. 87 Основных законов. На смену оппозиции в Государственном

Совете поднимались фрондеры в Государственной Думе: против премьера работала заку-лиса: имперская идея, освещенная волей Столыпина, действовала на «космополитиче­скую радикальщину», как красная тряпка на быка. В борьбе против премьера сходились самые крайние силы, оставив в стороне прежние распри, Столыпина валили вместе лю­ди, находившиеся в разных партиях и лагерях. Таким образом, несмотря на удаление Дурново и Трепова, весной 1911 года положение П. А. Столыпина значительно осложни­лось. Влиятельные враги при дворе «стали выступать смелее и твердили, что фактически Председатель Совета Министров является диктатором» [32, с. 97].

Наряду с этим, во всяком случае, на словах, многие выражали солидарность премьеру. Так, например, Великий князь Николай Михайлович в середине марта направ­ляет Столыпину письмо со словами поддержки и лучшими пожеланиями. Приводим са­мую существенную часть этого послания:

«<...> Позволю себе выразить Вам мое глубочайшее уважение, как человеку и Русскому Государственному мужу, которому судьба сулила переживать такие минуты.

Все, что неоднократно я имел честь Вам говорить, подтвердилось столь нагляд­но, что превзошло даже мои ожидания. Подлость и злость приемов известных лиц дошла до крайних пределов нахальства и неприличия. Кажется, наконец, и Верховная власть обратила надлежащее внимание на такого рода тактику. Дай-то Бог, чтобы такие случаи больше не повторялись, а вам да пошлет Провидение силу и мужество выйти из борьбы, борьбы лютой,— победителем.

Еще раз примите выражение моей искренней симпатии и самых теплых чувств к Вашей личности.

Ваш Николай Михайлович» [131, Д. 321].

А чуть позже приходит письмо от И. Балашова — с изложением его политиче­ского кредо и советом распустить Думу. В силу того что оно выражает соображения зна­чительной национальной группы, это послание приводится полностью:

«Многоуважаемый Петр Аркадьевич!

<...> Не зная ваших соображений, я не могу судить о том, насколько был верен или ошибочен тот шаг, на который вы решились — по-видимому не сговорившись пред­варительно с „октябристами".

Но теперь, поздно об этом рассуждать: надо исправить дело и воспользоваться создавшимся положением, чтобы из „худа" извлечь „добро".

С Госуд. Советом, особенно стесняться нечего, ввиду того что половина его чле­нов назначается Короною; но с Думою дело обстоит иначе.

Очевидно что, факт, она будет Вам враждебна — но только в нынешнем составе. Поэтому, если распустить ее и назначить новые выборы, при существующем ныне изби­рательном законе, то следующий состав ее будет, конечно, еще хуже настоящего.

Для успеха же Вашей политики, Вам необходимо встретить в Думе сочувствие преобладающих в ней партий, а еще лучше — если бы создалась одна правительственная группа из слияния „Националистов" с „Правыми октябристами", ибо вся соль Вашей по­литики — вся ея оригинальность и духовная мощь — заключается в здоровом националь­ном чувстве, то есть в естественном жизненном начале, способном вывести наше Госу­дарство на указанный ему самою историей путь.

Это Вы, Петр Аркадьевич, б. м., первый, из нас, поняли и поверили, что имен­но этот характер Вашей деятельности и дал Вам обаяние и силу.

Только не надо сходить с этого верного пути и идти на компромисс и полуме­ры, которые никого и никогда не удовлетворяют.

В настоящую минуту, весь вопрос сводится к следующему: можете ли Вы способ­ствовать образованию такой, достаточно многочисленной партии, на которой Вы буде­те в состоянии опереться и которая в свою очередь будет опираться на сочувствие всей "русской" — (исторической) — России? Если да, то и нечего колебаться: сделайте — в той или иной форме — необходимые уступки Думскому самолюбию, принося в жертву „вели­кому делу" Ваше собственное самолюбие, и пусть тогда обе стороны забудут прошлое. Ес­ли же — как мне кажется — достигнуть этого будет теперь уже трудно, то я вижу для Вас один только ясный и логичный образ действия — это: роспуск Думы.

Но что значит, в настоящий момент, такой роспуск? Очевидно, при новых вы­борах — но по существующему ныне избирательному закону — состав следующей Думы бу­дет несомненно хуже настоящего, значит надо будет и ее распустить, и так 2 раза... А тем временем, прийдется управлять Россиею без участия народного представительства, т. е. на основании прежнего бюрократического режима, чуть-было ее не погубившего. Из­бавь нас Бог от такого несчастья!

В таком случае, уже лучше — уходите, но помните, что, этим, Вы, фактически, установите у нас „Парламентаризм", ибо признаете — не на словах, а на деле — что дове­рие Царя к Министру безсильно, без доверия к нему Думы. Не приведи Господи к такой напасти!

Поэтому, остается лишь один способ выйти из настоящего запутанного положе­ния — это: явиться на Думский запрос с роспуском в кармане и, по обнаружении ея несго­ворчивости, немедленно ее закрыть и приступить к пересмотру и тщательной перера­ботке избирательного закона, т. е. доделать то, что было начато Вами столь блестяще 3-го июня 1906 г., как я писал Вам еще на этих днях.

Сознаю вполне, что Вы создадите себе, этим, заклятых врагов из всех наших "Радикалов" — (которые ведь, и сейчас, не особенно к Вам располагают) — но взамен се­го. Вы приобретете себе горячих поклонников в среде истинных консерваторов и патри­отов, впридачу еще — и множество сторонников из числа нетвердых в своих убеждениях людей, идущих всегда за блеском и силою и составляющих везде большинство. А главное при этом, то, что для всех станет ясно: чего Вы хотите, и — поверьте, Петр Аркадьевич,— что для масс это служит всегда самым убедительным аргументом в пользу правоты того, кто сумеет внушить им такую уверенность. Настоящий „запрос" я считаю вызовом, бро­шенным заблуждающимися поддаными своему Государю. Они, видимо, не сообразили, что Вы являетесь ставленником Его, а не „Парламента" и что Вы поступили согласно Его воле, основанной на существующем ныне в России, фактически и юридически „государ­ственном праве", толкование коего никаким законом не присвоено нашему „народному представительству".

Роспуск Думы напомнит всем эту истину; но этот шаг будет целесообразен и по­лезен лишь тогда, когда вслед за ним явится пересмотр и переделка „Избирательного за­кона", а вместе с тем — и некоторых самых „Основных законов". Об этом я писал Вам уж не раз подробно.

Сделайте все это предстоящим летом и, в октябре, соберите „обновленную", до­стойную России, Думу, основанную преимущественно на земских силах — самых у нас на­стойчивых и надежных — и тем же временем, введите, на основании 87 статьи равнопра­вие русских в Финляндии: возврат России Выборгской губернии и столь важных для без­опасности столицы „Шхер"; выделите из состава „Царства Польского" многострадаль­ную „Холмскую Русь"; установите окончательно принцип „черты оседлости" для евреев и полное устранение их от Школы, Суда и Печати.

Пока Вы не исполните означенную „национальную" программу, Вы не имеете права уходить, ибо крушение этих наших надежд было бы неисправимым несчастием для

России и для ея Государя. Поэтому взываю, в этом случае, к Вашему, Петр Аркадьевич, патриотизму, к Вашей совести. Покинуть теперь, дело, не доводя его до конца и рискуя его провалом — было бы, по крайнему моему разумению, прямо преступно! ибо способст­вовало бы анархии сверху до низу.

Главное же: дайте нам наконец честную, разумную, истинно патриотическую Думу; тогда и все остальное „приложится".

На „предстоящий шутовской запрос": „Известно ли Вам" и т. д. и: „Что Вы наме­рены сделать" и пр. я бы отвечал, примерно, так:

„Я исполнял тогда — и впредь буду исполнять — волю моего и Вашего Самодер­жавного Государя — Того Самого, Которому вся Россия (в том числе и мы с Вами), обяза­на дарованными нам политическими правами, злоупотреблять коими было бы преступ­но и безрассудно ибо это доказало бы только то, что мы их еще не достойны.

Раз Вы обращаетесь ко мне, то я считаю своим долгом сказать Вам, что не вре­мя теперь тормозить действия „Правительства Его Величества" пустою „оппозициею для оппозиции", помимо соображений о предмете оной. А таковою именно является откло­нение закона О Земстве в Западном крае, которому, как всем известно, эта реформа не­обходима. А ведь, этот многострадальный край составляет, чуть ли не четвертую часть Европейской России. Много у нас на очереди жизненных вопросов, разрешение коих страна ждет уже годами от Вас, как то: вопрос о равноправии русских в Финляндии... (и какие там еще имеются в Думе)... и пр. Но ими Дума не удосужилась еще заниматься, а предпочитает тратить массу своего драгоценного — и весьма дорого оплачиваемого наро­дом — времени на препирательства по поводу предметов иногда ничтожных и не имею­щих ничего общего с пользами и счастьем Страны, которая послала Вас сюда и судьбы ко­торой вверены Провидением заботам Нашего Монарха. Может ли Он не принимать их к сердцу?

Поэтому, говорю вам следующее:

Если Вы желаете работать вместе с Правительством Его Величества, то оно го­тово идти Вам навстречу по мере своих сил; если же нет, то Вы, этим принуждаете его ра­ботать без Вас, ибо работать — т. е. управлять Россею — все же надо. Выбирайте!".

И тогда, им останется одно из двух: ... (иностр. неразборчиво.— Г. С.) думаю, что, в настоящее время произойдет скорее последнее и я убежден, что это будет великим счастьем для России, по той причине, что понудить Государя приняться за коренные ре­формы в нашем законодательстве и прежде всего — построить народное представитель­ство на более совершенном, т. е. более свойственном нам „Земском начале", и заста­вить — согласовать 86 и 87 ст. „Основных законов" и сообразовать некоторые другие с требованиями принципа „Самодержавия", от которого нам рано еще отказываться.

Приложите же, Петр Аркадьевич, руку к этому благотворному делу; не отсту­пайте перед противником, и Вы, по своему обычаю, победите его несомненно вновь, на благо нашей Родины.

Прошу Вас принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

20 марта 1911 г. (Балашов)» [131, Д. 322].

По некоторым сведениям премьер в этот критический час принял Шульгина и Балашова, которых благодарил за поддержку.

ВМЕСТЕ С ТЕМ в Петербурге усилились слухи о предстоящей отставке премье­ра. Говорили, что НиколайIIсклоняется к решению назначить Столыпина после Киев­ских торжеств наместником на Кавказе. Мало того: «уже вскоре после победы Столыпи­на в столице стали циркулировать странные слухи, в которых красной нитью проходила

мысль о небходимости расправы с ним <...>. Что означали эти слухи — так тогда и оста­лось невыясненным. Но все понимали, что атмосфера сгущается и что даром ему это не пройдет» [32, с. 98].

Ранее мы уже приводили замечательные воспоминания детей и знакомых П. А. Столыпина, которые подтверждали каторжный труд главного министра страны. Все ма­ло-мальски знающие премьера отмечали его необычайную работоспособность. Напри­мер, по свидетельствам члена Государственной Думы В. В. Шульгина (писателя и поли­тического деятеля правого толка), П. А. Столыпин ложился спать в 4 часа утра, а в 9 на­чинал свой рабочий день. И здесь, как часто случается, трудно отделить правду от вымыс­ла, хотя подобными характеристиками отмечена жизнь Столыпина на всем протяжении его премьерской карьеры. Работал он много, охотно, успешно. Но, увы, не все зависело от него, его труд частью был похож на сизифов: с огромным сопротивлением проведен­ный через Госдуму важный проект застревал в Госсовете или наоборот. Последнее сла­женное противостояние Госсовета и Думы, по-видимому, окончательно лишило его жиз­ненных сил.

Видевшие Столыпина в последний год его жизни вспоминали его крайне утом­ленный, измученный вид. Последняя в его жизни весна была особенно тревожна и тяже­ла. Протест самых разных сил против его решительных действий, интриги сановников, особенно явное и скрытое давление Дурново, Трепова, Витте и других членов Госсове­та, а также вошедшего в силу Распутина, оказывающего постоянное влияние на Императ­рицу Александру Федоровну, а через нее на Царя, и как следствие всего этого — охлажде­ние к нему Николая II, ставили Столыпина в чрезвычайное положение, сужали возмож­ности, мешали маневру, лишали жизненных сил. Знавшие Столыпина лично говорили, что той последней весной он сам также предрекал свой скорый уход.

Таким образом, сбывался печальный прогноз об опасности, которой подвер­гался он справа, со стороны кругов, стоящих в целом против реформ. В отличие от «левых», сознательно раскачивающих российский корабль, чтобы он потерял управ­ление, эти «правые» хотели «поставить судно на якорь», «загнать его в гавань», ли­шить спасительного маневра. Если одни жаждали в самом спешном порядке равенства и свобод, другие стремились остановить, еще лучше, повернуть вспять реформы в Рос­сии. Если одни полагали, что демократическая Россия излечится от всех недугов, то другие не менее искренно полагали, что только возврат к патриархальным устоям, аб­солютизму может спасти страну от гниения и распада. Лозунг Столыпина «вперед на легком тормозе» не устраивал ни тех, ни других. К тому же у обоих лагерей были свои «крайние»: революционеры —у «левых», «черносотенная» аристократия и дворянство v«правых», у которых боязнь реформ была также замешана на страхе потери своих привилегий.

И крайности зачастую сходились, составляя оппозицию решительному премье­ру, все более уклонявшемуся от партийных влияний, пристрастий и двигавшему рефор­мы вперед зачастую даже наперекор Императору, «держа одной рукой плуг, а другой от­гоняя наседавших стервятников»... Покуда хватало сил, так он и шел: слева — керенские, Троцкие, ленины, Милюковы, справа — треповы, дурново и витте, все свои силы, влияние положившие, чтобы свалить ненавистного им человека.

Таким образом, инцидент с утверждением закона о Западном земстве был лик­видирован только внешне. На самом деле, как писал впоследствии один из его сподвиж­ников В. Н. Коковцов, «реакция от случившегося была весьма глубокая и приняла самые разнообразные формы» [21, с. 396].

Возникшая распря свидетельствовала, по сути, о разладе внутри самого прави­тельства. «Под благовидным предлогом — прав верхней палаты не соглашаться с

намерением правительственных законопроектов — была сделана для многих довольно прозрач­ная попытка нанести удар прогрессивной политике правительства в лице главы его П. А. Столыпина. Чуткий и горячий по натуре, П. А. смело принял сделанный ему вызов. Его диагноз политического момента был таков: само правительство насадило в Госуд. Сове­те бывших у власти чиновников, мечтающих о возврате к ней и готовых на каждом шагу завязать борьбу с правительством, прикрываясь преданностью Монарху и охранением государственных основ... Столыпин воспылал гневом убежденного в своей правоте. Эту вспышку ставили ему в вину: применение 87 ст. Осн. Зак., в глазах многих, сочтено было чуть не за заговор Катилины и сразу создало ему массу врагов. Но Столыпина не страши­ла вражда в деле, где он был убежден в своей правоте. В боевых вопросах воля его была несокрушима. За него были примеры Запада, где во имя общего блага не раз применя­лись подобные исключительные меры и приемы. Этим моментом ловко воспользовались его враги, ставшие якобы на защиту народного представительства, которому, в действи­тельности, никто не грозил» [70, с. 21—22].

Самолюбие членов Государственного Совета было уязвлено и личные амбиции заслонили главное — ради чего пошел на эту крайнюю меру премьер-министр Столыпин. «Правые» были возмущены гонениями на Дурново и Трепова. Первый, следуя велению Государя, до осени не появлялся в заседаниях Госсовета. Второй подал прошение об от­ставке, был уволен с пенсией в 6000 рублей в год и поступил на частную службу, выхлопо­тав впоследствии концессию на земли Алтайского округа, состоящие в кабинете монарха.

Но самым неожиданным для Столыпина было неодобрение его решительных действий большинством Государственной Думы. «Левых» и «центр» возбуждал искусст­венный роспуск, который свел на нет их свободу волеизъявления. Как упоминалось, все фракции, кроме националистов, выражали свое осуждение. Либеральная печать в основ­ной своей массе дышала негодованием. Резко отзываясь о вожаках интриги против Сто­лыпина, она вместе с тем беспощадно критиковала роспуск палат, способ проведения от­вергнутого Госсоветом закона и меры взыскания, которым были подвергнуты лидеры оппозиции Дурново и Трепов. Эта реакция общества очень изменила Столыпина. Он замкнулся в себе, стал сдержан в заседаниях Совета Министров, старался не показывать­ся в Госсовете и Думе. Как вспоминает Коковцов:

«...Столыпин был неузнаваем.

Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, види­мо, чувствовал, что все кругом него, молчаливо или открыто, но настроение враждебно. Вскоре мне пришлось и самому убедиться, что так было и на самом деле» [21, с. 397]. Между тем возбужденный Госсовет готовил на Столыпина новый поход.

Сложившаяся ситуация оценивалась самыми разными силами как критическая. В конце марта, накануне ответственного выступления Столыпина в Госсовете, и сам Ни­колай IIприсылает ободряющую записку:

«Желаю Вам завтра, Петр Аркадьевич, в Государственном Совете, спокойствия духа и полного успеха.

Николай. 31 марта 1911 г.» [131, Д. 324].

ИТАК, 1 АПРЕЛЯ 1911 ГОДА премьер-министр даетответ на запрос членов Государственного Совета, в котором в самом начале, поблагодарив авторов за воз­можность дать исчерпывающее объяснение своим действиям, подчеркнул, что «<...> правительство в этом случае руководилось только государственной необходимостью так, как оно ее понимало, а ничуть не чувством небрежения или неуважения к правам и к мнению того Высокого учреждения, перед которым я имею честь давать свои объяс­нения» [57, с. 341].

Опровергая доводы юридического свойства и указывая на правомочность допу­щенных действий, глава правительства приводит массу примеров из зарубежной практи­ки, где самые компетентные юристы склоняются в пользу того, что «Монарх вправе во всякое время прервать занятия законодательных учреждений, причем цель этого пере­рыва не подлежит никакому контролю и всякий перерыв открывает возможность, от­крывает право издания чрезвычайных законов», причем «обстоятельства, оправдываю­щие принятие чрезвычайных мер, подлежат свободной субъективной оценке одного правительства» [57, с. 343]. В подтверждение он указывает на конкретные случаи приме­нения в зарубежье статей, аналогичных статье 87, а также прецеденты, уже имеющиеся в Российской практике и поддержанные ранее в Государственной Думе. Отвергая упре­ки в личностном подходе к делу, «во мстительной злобе волевых импульсов кабинета; знобящего лихорадкой безотчетного своеволия» [57, с. 348] (высказывание депутата от Царства Польского.—Г. С.) и напоминая, что на правительство возложена высокая обя­занность и ответственность, вынуждающая действовать иногда вопреки общественным направлениям, мнениям и позициям, он заканчивает:

«Правительство, которое имеет убеждения, имеет идеалы, не только верит в то,что делает, но делает то, во что верит <...>.

Мне весьма больно, если действия правительства признаются Государст­венным советом для себя оскорбительными, но в сознании своей ответственности, тяжелой ответственности, правительство должно было перешагнуть и через это. То же чувство ответственности побуждает меня заявить вам, господа, что толкова­ние статьи 87, приведенное в запросе Государственного совета, правительство по­читает неправильным и неприемлемым. Наличность же чрезвычайных обстоя­тельств в этом деле, которую правительство не ставит на суд законодательных уч­реждений и о которой оно говорило лишь в ответ на заданный вопрос, правитель­ство видит в опасности создания безвыходного для России положения в деле про­ведения жизненных, необходимых для России законов с одновременным поворо­том нашей внутренней политики далеко в сторону от русского национального пути Г. С.)» [57, с. 352].

В ЭТОМ ОТВЕТЕ Столыпина ощущается его полемика с давним, хитрым, ум­ным и осторожным противником — Витте, который к тому времени возглавил поход Гос­совета против премьера. Внешняя сторона разногласий этих людей изложена в «Воспо­минаниях» С. Ю. Витте, с которыми не слишком искушенным читателям лучше знако­миться понемногу, впитывая его суждения в гомеопатических дозах. Полные сарказма и желчи строки отставного «престолоначальника» (как он сам себя величал! —Г. С.) сочат­ся нескрываемой злобой, когда дело касается людей, возвысившихся после него. Яд этих строк, отравляя нормальное восприятие текста, лишь подтверждает мнения многих со­временников Витте, считавших его крайне высокомерным, злобливым и злопамятным человеком. Эти свойства возведены в крайнюю степень там, где речь заходит о премьер-министре Столыпине. А поскольку он поминается на протяжении всех мемуаров, то со­здается впечатление, что сотни страниц написаны Витте прежде всего, чтобы свести счеты с уже «почившим в Бозе» Столыпиным.

Впрочем, незнакомым с эволюцией взглядов и принципов Витте, некоторые суждения графа покажутся объективными и справедливыми:

«При объявлении в манифесте от 20 февраля новых положений о Государствен­ной думе и Государственном совете было определено, как правительство будет поступать при прекращении занятий Государственной думы, т. е. при ее вакациях. Тогда говори­лось в манифесте:

„Если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, ко­торая требует обсуждения в порядке законодательном, Совет министров представляет о ней нам непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменения ни в основные государственные законы, ни в учреждения Государственного совета или Государствен­ной думы, ни в постановления о выборах в Совет или Думу. Действие такой меры прекра­щается, если подлежащим министром гаи главноуправляющим отдельною частью не бу­дет внесен в Государственную думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятой мере законопроект, или его не примут Госу­дарственная дума и Государственный совет".

Это положение буквально и вошло в основные законы (статья 87-я), о которых я буду говорить далее.

Как же Столыпин без зазрения совести начал применять эту статью?

Он под меры, вызываемые чрезвычайными обстоятельствами, начал подво­дить самые капитальнейшие вещи, которые ждали своего осуществления десятки и десятки лет (крестьянский вопрос, вопросы веротерпимости), и начал объявлять но­вые законы капитальнейшей важности на основании статьи 87-й, для этого он распу­скал и вовремя не собирал Думы и даже распускал законодательные учреждения на 3 дня, чтобы провести капитальнейшие законы, ждавшие десятки лет своего осущест­вления (земства в западных губерниях). Одним словом, на основании этой статьи, бессовестно коверкая настоящий и совершенно ясный смысл ее, он начал перекраи­вать Россию.

Третья Государственная дума, в большинстве своем лакейская, угодническая, все это переносила, против этого должным образом Дума не реагировала, ибо она была не выбрана Россией, а подобрана Столыпиным. Сам закон 3 июня, который был вве­ден как государственный переворот (coupd'etat), таков, чтобы Дума в большинстве сво­ем не выбиралась, а подбиралась правительством...» [6, с. 277—278]

Итак, если откинуть эмоции и обратиться к сути противоречий, то Витте ста­вит в вину Столыпину смелость, с которой он берется за решение проблем, ждавших, как следует со слов самого Витте, «десятки лет своего осуществления»,— неотложных про­блем, питавших российскую смуту. К тому же, видимо, трудно провести черту и отделить меры, вызванные чрезвычайными обстоятельствами, от мер, вызванных «капитальней­шими», т. е. основательными и животрепещущими потребностями страны. Тем более, когда эти потребности, не удовлетворенные в течение десятков лет, могут довести обще­ство до гибели, когда их удовлетворение становится крайне необходимым и, следова­тельно, должно быть исполнено в самом срочном, то есть чрезвычайном порядке, когда дальнейшие словопрения при очевидной пользе предлагаемой меры нелепы и губитель­ны для страны.

При анализе этого расхождения во взглядах Витте и Столыпина на природу и целесообразность принятой меры невольно напрашивается вывод о том, что дело не столько в фактическом нарушении или неверном употреблении 87-й статьи, сколько в осознании серьезности положения, в верной оценке общей ситуации, наконец, личной искренности, принципиальности и ответственности — то есть в личных качествах про­тивников.

Таким образом, Витте считал, что дела, которые не решались десятки лет, мо­гут еще подождать. Столыпин, полагая, что промедление смерти подобно, брал ответ­ственность на себя и действовал вопреки настроениям в Госсовете и Думе. Можно предположить, что вовсе не «угодливость» и «лакейство» IIIГосударственной Думы. как пишет Витте, а именно осознание многими депутатами внутренней правоты пре­мьера Столыпина, не раз мужественно принимавшего на себя тяжкое бремя ответственности

за использование статьи как спасительной меры, некоторым образом усмиря­ло думские страсти, искусственно взвинчиваемые явными и тайными врагами главного министра страны.

В свое время «маккиавелистская политика» Витте довела его до полного краха: из «либерала» и «демократа» он превратился в консерватора крайнего толка, который всюду зрил заговор и «всех хотел вешать» (высказывание НиколаяII! —Г. С). Когда этот человек был смещен, он после оставления поста его преемником Горемыкиным с болез­ненной ревностью следил за восхождением более удачливого реформатора и был посто­янно в центре интриг против него.

Казалось бы, смерть Столыпина должна была успокоить его противника Витте, но далекий от христианской традиции сиятельный граф все клянет, все «пинает убитого льва». Сочинения Витте, многократно переизданные в зарубежье и следом в России, лишь подтверждают такие скверные свойства этой натуры, как высокомерие, крайне бо­лезненное, доходящее до смешного тщеславие, которые вместе с образованностью и умом делали этого человека чрезвычайно опасным для тех, кто хоть на время своими до­стоинствами и успехами смог затмить сиятельного графа...

11 АПРЕЛЯ во всех петербургских газетах был напечатан «Высочайший Ре­скрипт, данный на имя Председателя Совета Министров, Министра Внутренних Дел, члена Государственного Совета, Статс-Секретаря, Гофмейстера Высочайшего Двора Столыпина.

«Петр Аркадьевич! Многосложная деятельность ваша на поприще высшего уп­равления, проникнутая ревностным попечением о пользах дорогого Нам Отечества, за­служила вам совершенное Мое благоволение. Еще недавно, в Рескрипте на ваше имя от 19 февраля сего года Мною отмечен ряд благодетельных мер по устроению крестьянско­го населения, над разработкою коих вы столь плодотворно потрудились.

Искренно ценя ваши государственные заслуги, Я пожаловал вас кавалером ор­дена святого благоверного великого князя Александра Невского, знаки коего при сем препровождаются.

Пребываю в вам неизменно благосклонный».

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«и уважающий вас

НИКОЛАЙ

В Царском Селе, 10-го апреля 1911 года».

27 АПРЕЛЯ 1911 ГОДА П. А. Столыпин произнес свою последнюю публичную речьв ответ на запрос Государственной Думы. Он вынужден был повторить собрав­шимся в Думе аргументы, приведенные ранее членам Государственного Совета, убеждая в том, что применение в создавшейся ситуации ст. 87 было единственной возможностью выхода из кризиса, в котором оказались и Государственная Дума и Госсовет. Указывая на то, что существующие расхождения во взглядах не должны закрывать главного — «охра­нения прав русского населения» [57, с. 363], он говорит в заключение слова, наполнен­ные сознанием собственной правоты и своего долга перед отечеством:

«<...> Тут, как в каждом вопросе, было два пути, два исхода. Первый путь — укло­нение от ответственности, переложение ее на вас путем внесения вторично в Государст­венную думу правительственного законопроекта, зная, что у вас нет ни сил, ни средств, ни власти провести его дольше этих стен, провести его в жизнь, зная, что это блестящая, но показная демонстрация. Второй путь — принятие на себя всей ответственности, всех

ударов, лишь бы спасти основу русской политики, предмет нашей веры (В правом центре рукоплескания и голоса: браво!).

Первый путь — это ровная дорога и шествие по ней почти торжественное под всеобщее одобрение и аплодисменты, но дорога, к сожалению, в данном случае не при­водящая никуда... Второй путь — путь тяжелый и тернистый, на котором под свист насме­шек, под гул угроз в конце концов все же выход к намеченной цели. Для лиц, стоящих у власти, нет, господа, греха большего, чем малодушное уклонение от ответственно­сти. И я признаю открыто: в том, что предложен был второй путь, второй исход, от­ветственны мы — в том, что мы, как умеем, как понимаем, бережем будущее нашей родины и смело вбиваем гвозди в вами уже сооружаемую постройку будущей России, не стыдящейся быть русской, и эта ответственность — величайшее счастье моей жизни (Г. С.) (Голоса, в правом центре: браво!)» [57, с. 363—364].

Между тем даже Государственный Совет также внес запрос о незакономерных действиях Столыпина, причем «как в Думе, так и в Совете, после его объяснений, при­знанных неудовлетворительными,— запрос был принят большинством» [32, с. 97].