Глава XI

Новые споры

1910 Год

Российское бездорожье. Циркуляр о внутренней политике. Положение на Востоке, Фин­ляндия. Землевладение и семейная собственность. Речь о прерогативах правительства в деле организации Вооруженных Сил. «Темное царство». Западный край. Финлянд­ский вопрос и другие.

ЗИМОЙ 1910 ГОДА при обсуждениизаконопроекта о взимании дорожных сборов в пользу городов возникли разногласия между Государственным Советом и Го­сударственной Думой. 20 февраля 1910 года в своей речи в Госсовете премьер-министр при обсуждении этих противоречий совершает исторический экскурс:

«<...> Еще Наполеон Iговорил, что Россия отличается от других государств тем, что она имеет в своем распоряжении одну лишнюю стихию, и стихия эта — бездо­рожье. Неудивительно поэтому, что железнодорожные строители, изыскивая крат­чайшие способы для соединения отдельных пунктов нашей страны, не считались и не могли считаться с интересами прорезаемого этими путями края, края стихийного без­дорожья. Таким образом возникали железнодорожные станции, совершенно отрезан­ные от ближайших к ним селительных пунктов, которые могли бы служить, конечно, и как рынок потребления, и как рынок поставки товара для железных дорог. Я пола­гаю, что высшая железнодорожная комиссия не преминет указать на те убытки, кото­рых, может быть, удалось бы избежать железным дорогам, если бы своевременно бы­ла у нас устроена правильно оборудованная сеть подъездных к железнодорожным пу­тям дорог. Но в настоящее время главным страдательным лицом в этом деле являются наши города. Не говоря уже о том, что станции железных дорог расположены обыкно­венно у нас на краю городов, надо помнить, что из 488 станций, обслуживающих одно­именные с ними города, 238 станций лежат вне селительной их части, а большинство станций на уездной территории. У городов нет средств, чтобы подвести к этим стан­циям подъездные пути. Но правильно ли, господа, законно ли требовать от городов использования чрезвычайных ресурсов на постройку таких подъездных путей? Я смею утверждать, что такое требование не было бы основано на законе. И действительно, если обратиться к пункту 10-му 138-й статьи городового положения, то мы усмотрим, что на попечении городов лежит содержание в порядке мостов, площадей и улиц, но нигде не указано, что города обязаны вне селительной их части строить подъездные пути <...»> [8, ч.I, с. 35-36].

В спорном вопросе о способе получения средств для строительства дорог П. А. Столыпин высказывается в пользу попудного сбора — по его мнению, «самого правильно­го для городских потребителей, отрезанных от железнодорожных станций» [8, ч. I, с. 37]. Говоря о том, что в распоряжении МВД имеется более 100 ходатайств разных го­родов о предоставлении им попудного сбора, и высказываясь о стремлении снять «экономические

путы с земств и городов» [8, ч. I, с. 41], он обращает этот специфический во­прос в конкретную, всем понятную практическую плоскость:

«<...> Рассматриваемый вами сегодня законопроект затрагивает один уголок в области улучшения жизни народа. Он направлен к уничтожению одного из зол русской жизни — бездорожья. И сделать это мы хотим не путем упразднения законодательного порядка, как выражался тут в октябре один из ораторов, а путем строгого сотрудничест­ва, согласования деятельности административной с деятельностью и решениями законо­дательных учреждений. В этом, полагаю, господа члены Государственного совета, я вправе рассчитывать на Ваше сочувствие» [57, с. 240].

Примечательно, что среди выступивших следом членов Госсовета был и С. Ю. Витте, возражавший против демократичного подхода Столыпина. Развивая теорию же­лезнодорожных тарифов, он отстаивал законодательный порядок взимания дорожных сборов.

Этот же спорный вопрос, касающийся тарифных сборов, П. А. Столыпин развиваетна следующем заседании Государственного Совета 24 февраля. Указывая в своей речи на опыт железнодорожного строительства в других странах, и — в противо­вес им — в США, П. А. Столыпин, оперируя мнениями отечественных и зарубежных уче­ных авторитетов — Курского, Таля, Куббсена, ссылается на положительную практику американского железнодорожного строительства, и, в частности, говорит:

«<...> в Америке железнодорожные общества не ограничивались одной узкой задачей железнодорожного строительства, они принимали на себя гораздо более круп­ные задачи, которые обнимали не только устройство подъездных путей к железным до­рогам, но и колоссальную цель — колонизацию целой страны. И вот, мне кажется, что нам, господа, не следует увлекаться западными образцами, не следует увлекаться теоре­тическими выводами западной науки, так как иногда на совершенно оригинальное разре­шение вопроса нас наталкивает сама жизнь, а не одни только измышления С.-Петербург­ских канцелярий <...>» [57, с. 242].

Далее докладчик отразил доводы Витте:

«<...> мне кажется, что вся эта аргументация, которая должна была нанести убийственный удар правительственному предложению, основана, быть может, на неко­тором недоразумении. Ведь, если отбросить совершенно специальную железнодорож­ную тарифную точку зрения, то ясно станет, что тариф — это плата за пробег груза по же­лезной дороге до определенной станции; вне этой станции, вне ее пределов тариф рас­пространяться не может, стоимость провоза груза по городским улицам не может кос­нуться тарифа. Попудный же сбор, где бы он ни взимался, на станции ли железной доро­ги или в соседнем городе, будет одним из слагаемых стоимости провоза товара, груза, по городским улицам, так как в зависимости от усовершенствованных путей, удешевляется и провоз по этим улицам. Таким образом, усмотрение администрации никакого удара на­шей тарификации нанести не может <...>» [57, с. 243].

Говоря далее о праве земских учреждений и заменяющих их местных хозяйст­венных органов «устанавливать, с надлежащего разрешения, шоссейные, мостовые и т. п. сборы, а равно попудные сборы с грузов на железнодорожных станциях, при усло­вии, что обложению будут подлежать лишь грузы, воспользовавшиеся усовершенство­ванными подъездными путями к означенным станциям» [57, с. 243], он призывал исполь­зовать высшую административную власть «для начала первоначальной, крайне скром­ной борьбы с громадным нашим злом — бездорожьем» [57, с. 244].

После дальнейших прений, в которых наиболее стойкое противостояние выка­зал С. Ю. Витте, все же подавляющим числом голосов (107 против 56) спорная статья за­конопроекта была принята в правительственной редакции.

ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО В КОНЦЕ ФЕВРАЛЯ П. А. Столыпин, как министр внутренних дел, выпустилциркулярное обращение к губернаторам и градоначальни­кам, в котором разъяснял некоторые особенности внутренней политики. Вызвано оно, видимо, было злоупотреблением на местах и неверным истолкованием исключительных полномочий, предоставленных властям для пресечения антигосударственной деятельно­сти. Этот интересный документ, свидетельствующий о стремлении главы МВД осадить не в меру ретивых губернаторов и градоначальников, действия которых лишь осложня­ли общественную атмосферу, приводим без сокращений:

«Единственной целью исключительных полномочий является борьба с проти­вогосударственной деятельностью лиц, стремящихся к ниспровержению существующего государственного строя. Исходя из этой основной мысли, надлежит придти к выводу, что обязательные постановления, издаваемые на основании исключительных законопо­ложений, могут иметь своим предметом только случаи, относящиеся к предупреждению и пресечению нарушений государственного порядка и общественного спокойствия, и никоим образом не должны затрагивать вопросов, входящих в область законоположе­ний, обеспечивающих течение обыденной жизни.

Между тем многими из г.г. губернаторов и градоначальников издаются на осно­вании исключительных законов, которые приноровлены лишь к политическому броже­нию, обязательные постановления по санитарной части, по регулированию движения извозчичьих экипажей и автомобилей, по извозному промыслу, о продаже барышниками театральных билетов, о нарушениях учащимися школьных правил, о недопущении дер­жать пари за играющих на бильярде в бильярдных заведениях, об игре на гармониках, о нелуженых самоварах в загородных садах, о сделках по продаже и мене учащимися учеб­ных книг, о продаже кошерного мяса, о правилах для старьевщиков, о приведении в по­рядок вагонов трамвая и конножелезных дорог, о продаже вещей по так называемой ко­оперативной системе, о мерах к ограждению посадок на улицах и бульварах, о порядке объявления театральных репертуаров, об улучшении быта рабочих, о проституции, о продаже книг по сексуальному вопросу, о воспрещении крестьянам оставлять детей без присмотра, о воспрещении подплывать из удальства к проходящим пароходам, о време­ни открытия и закрытия торговых заведений, о содержании в порядке улиц и тротуаров, о воспрещении выколачивать ковры из окон, с балконов и перил, и по многим другим во­просам, не имеющим никакого отношения к охранению государственной безопасности.

Далее, законом проводится строгое различие между полномочиями по наложе­нию административных взысканий, кои предоставлены местной власти положениями об усиленной охране, с одной стороны, и об охране чрезвычайной, а также правилами о ме­стностях, состоящих объявленными на военном положении, с другой. В местностях, со­стоящих в положении усиленной охраны, губернаторам и градоначальникам предостав­ляется право налагать административные взыскания лишь за нарушение обязательных постановлений; в местностях же, объявленных состоящими в положении охраны чрезвы­чайной, либо на военном положении, главно-начальствующий и генерал-губернатор, не­зависимо от указанного права, могут издавать объявления об изъятии тех или иных про­ступков из судебной подсудности и обращении их к административному рассмотрению.

Из изложенного вытекает, что обязательными постановлениями могут воспре­щаться лишь такие деяния, кои не укладываются в рамки уголовного закона. С этой имен­но точки зрения смотрят на обязательные постановления не только Министерство Внут­ренних Дел и Министерство Юстиции, но также и Правительствующий Сенат.

Невзирая на это, большинство г.г. губернаторов и градоначальников допускает издание обязательных постановлений, воспрещающих деяния, предусматриваемые уго­ловным законом.

Засим, надлежит упомянуть о таких обязательных постановлениях, кои, хотя и имеют своим предметом охранение государственного порядка и общественной безопас­ности и не воспрещают деяний, предусматриваемых уголовным законом, но издание ко­торых признается Министерством Внутренних Дел выходящим из пределов власти, пре­доставляемой губернаторам и градоначальникам положениями об усиленной и чрезвы­чайной охранах» [8, ч. I, с. 52—54].

В НАЧАЛЕ 1910 ГОДА российская дипломатия пытается противодействовать стремлению американского правительства получить в Китае концессию на строительст­во там железной дороги. На Особом совещании было решено опротестовать перед ки­тайским правительством этот проект, предлагая в качестве компенсации сооружение российскими силами дороги Пекин—Кяхта.

Китай, проявивший в этом вопросе неожиданную неуступчивость, тем самым вынуждает Россию к более жесткой политике и сближению ее с Японией. Таким образом на востоке завязывается новый узел противоречий.

В тот же период у Председателя Совета Министров прошло совещание о поло­жении дел на Дальнем Востоке. Помимо министра иностранных дел А. П. Извольского, военного министра В. А. Сухомлинова в совещании участвовали члены Государственной Думы А. И. Гучков, П. Н. Балашов, О. Н. Безак, А. И. Звягинцев, Н. В. Савич. Как сообща­ла печать, «Министр Иностранных дел повторил все свои прежние заявления и дал ряд новых доказательств тому, что всякие основания к тревоге отсутствуют» [8, ч. I, с. 243].

14 марта 1910 года был объявлен «Высочайший Манифест об общеимперском законодательстве для Финляндии», которым закреплялся «порядок обсуждения зако­нопроектов для Империи и Великого Княжества Финляндского» [8, ч.I, с. 57] — т. е. раз­решался вопрос, вызвавший ранее много волнений в Государственной Думе. В манифе­сте было высказано пожелание и верховная воля:

«Придавая настоящему делу существенное значение в устроении Державы На­шей, Мы твердо уповаем, что Государственная Дума и Государственный Совет исполнят упадающую на них задачу, к вящему укреплению единства и нераздельности Государства Российского и ко благу всех верных подданных Наших.

Вследствие сего повелеваем:

1. Предоставленный Нам Советом Министров законопроект о порядке издания касающихся Великого Княжества Финляндского законов и постановлений общегосудар­ственного значения внести на рассмотрение Государственной Думы и Государственного Совета.

2. Предоставить Финляндскому сейму сообщить свое заключение по содержа­нию сего законопроекта, подлежащее передаче на обсуждение Государственной Думы и Государственного Совета.

3. Назначить сейму для сообщения заключения месячный со дня получения им упомянутого законопроекта срок:

НИКОЛАЙ» [8, ч. I, с. 57-58].

Следом, 17 марта «Проект Председателя Совета министров о порядке изда­ния касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значе­ния» был опубликован в «Правительственном Вестнике». Этим обстоятельным докумен­том намечалось положить конец возникшим в законотворчестве России и Финляндии противоречиям, ставшим предметом острой политической борьбы государственного ап­парата и оппозиции. Противостояние по вопросу, который будоражил Госдуму и Госсовет,

было введено в твердые рамки закона регламентированием отношений между Импе­ратором, Советом Министров, российскими законодательными палатами и финляндски­ми генерал-губернатором, сенатом и сеймом. Закреплялся также порядок выборов в Гос­думу и Госсовет от «населения Великого Княжества Финляндского» [8, ч. I, с. 91]. Пред­ложенный проект теперь ожидало рассмотрение в законодательных палатах, которое обещало быть бурным.

15 МАРТА В ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ началисьпрения о внесенном Госдумой законопроекте по крестьянскому землевладению, основанном на указе 9 но­ября 1906 года и проведенном в порядке 87-й статьи Основных Законов. С докладами по этому важному делу выступили А. С. Стишинский и М. В. Красовский.

Следом с речью о праве выхода крестьян из общины — вопросу, ставшему одним из центральных в набиравшем силу Земельном законе, уже четвертый год проверяемом жизнью, выступил Председатель Совета Министров П. А. Столыпин. Напомнив, что За­кон 9 ноября возник «в довольно смутное время, когда еще догорали помещичьи усадь­бы, когда свобода воспринималась как свобода насилия» [57, с. 246], он вместе с тем под­черкнул, что принятая мера не была «актом политической растерянности» [57, с. 246], но принципиальным отношением правительства к тому, что творилось в России, стрем­лением уничтожить первопричину, «<...> излечить коренную болезнь, дав возможность крестьянам выйти из бедности, из невежества, из земельного нестроения.

Социальная смута вскормила и вспоила нашу революцию, и одни только по­литические мероприятия бессильны были, как показали тогдашние обстоятельства, уничтожить эту смуту и порожденную ею смуту революционную. Лишь в сочетании ссоциально-аграрной реформой политические реформы могли получить жизнь, си­лу и значение. Поэтому, господа, на закон 9-го ноября надо смотреть с угла зрения со­циального, а не политического, и тогда станет понятно, что он явился плодом не рас­терянного решения, а что именно этим законом заложен фундамент, основание но­вого социально-экономического крестьянского строя (Г. С).

А так как время смуты — время решений, но не раздумья, то понятно, почему этот вопрос был проведен, в порядке статьи 87, словом и волею Государя» [57, с. 246—247].

И далее:

«Не вводя, силою закона, никакого принуждения к выходу из общины, пра­вительство считает совершенно недопустимым установление какого-либо принуж­дения, какого-либо насилия, какого-либо гнета чужой воли над свободной волей кре­стьянства в деле устройства его судьбы, распоряжения его надельной землей (Г. С)» [57, с. 247].

Столыпин высказал также свое принципиальное отношение к предлагаемым поправкам и уточнениям, многие из которых, на его взгляд, вызваны лишь «стремлени­ем противников закона... выровнять, выправить, видоизменить, обезвредить вредное в их глазах явление, прежде чем оно получит окончательное признание, окончательное узаконение в этом высоком учреждении, прежде чем санкционировать дальнейший его рост и развитие» [57, с. 245].

Столыпин привел убедительные цифры, подтверждающие своевременность, пользу земельного закона:

«Ведь за 3,5 года — или, вернее, за 3 года, так как закон не начал действовать не­медленно после его опубликования,— до 1 февраля 1910 года заявило желание укрепить свои участки в личную собственность более 1 700 000 домохозяев, то есть, как заявил тут А. С. Стишинский, около 17% всех общинников-домохозяев; окончательно укрепили уча­стки в личную собственность 1175 000 домохозяев, то есть более 11% с 8 780 160 десятинами

земли, и это кроме целых сельских обществ, в которых к подворному владению пе­решли еще 193447 домохозяев, владеющих 1 885814 десятинами.

Таким образом, при такой же успешной работе еще через 6—7 таких периодов, таких же трехлетий, общины в России,— там, где она уже отжила свой век,— почти уже не будет...» [57, с. 248]

Возражая против ряда поправок и защищая Закон от ограничения прав домохо­зяина в распоряжении своей надельной собственностью, он говорил:

«Семейный союз, как союз трудовой, останется в силе, если члены семьи будут сознавать себя членами такового, даже если они находятся где-нибудь на отдаленных от­хожих промыслах, и никакой закон не свяжет с семьей отбившегося домохозяина, если он и живет на месте. Домохозяин тунеядец, пьяница — всегда промотает свое имущество, какую бы власть над ним вы ни предоставили его жене. В этом отношении ограждение прав семьи может осуществиться только единственным справедливым и правильным ре­шением — установлением опеки за расточительство. Но отдавать всю обширную Россию под опеку женам, создавать семейные драмы и трагедии, рушить весь патриархальный крестьянский строй, имея в мыслях только слабые семьи, с развратными и пьяными до­мохозяевами во главе,— простите, господа, я этого не понимаю.

Ведь даже Сенат, создавший у нас институт семейной собственности, никогда так далеко не шел, никогда не ставил препятствий отдельным домохозяевам продавать свои подворные участки. Когда создают армию, не равняют ее по слабым и по отста­лым, если только намеренно не ведут ее к поражению. Как же воссоздать крепкую сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятель­ность? (Г. С.) Самодеятельность эта забивалась общиною, так не заменяйте же общину женским гнетом. Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым.

Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы труда, свободы почина (Г. С.) <...>.

Я, господа, не преувеличиваю значения закона 9 ноября. Я знаю, что без сопут­ствующих, упорно проводимых мероприятий по мелкому кредиту, по агрономической по­мощи, по просвещению духовному и светскому нас временно ждут неудачи, и разочарова­ния, но я твердо верю в правильность основной мысли закона и приписываю первона­чальную удачу этого, сравнительно, быть может, скромного акта тому, что он неразрывно связан с величайшим актом прошлого столетия — с освобождением крестьян и составля­ет, быть может, последнее звено в деле раскрепощения нашего земледельческого класса.

И что дело это не бесплодное, что ваш усидчивый труд по окончательной раз­работке этого закона не останется без результата, доказывает поразительное явление, явление, может быть, недостаточно учитываемое, а может быть, и нарочно замалчивае­мое: горячий отклик населения на закон 9 ноября, эта пробудившаяся энергия, сила, про­рыв, это то бодрое чувство, с которым почти одна шестая часть, как только что было ука­зано, домохозяев-общинников перешла уже к личному землевладению. Господа, более 10 миллионов десятин общинной земли, перешедшей в личную собственность, более 500 тысяч заявлений о желании устроиться на единоличном хозяйстве, более 1 400 000 деся­тин, уже отведенных к одним местам. Вот то живое доказательство, которое я принес сю­да, чтобы засвидетельствовать перед вами, что значит живая неугасшая сила, свободная воля русского крестьянства!..» [57, с. 250—252]

Вопрос о крестьянской семейной собственности Столыпин снова поднял в Го­сударственном Совете 26 марта 1910 года, убеждая своих умеренных оппонентов и ярых противников в том, что правительственными мерами всячески сводится к минимуму риск выхода крестьян из общины, пресекаются возможности злоупотребления.

В числе прочего он упомянул статью (51), которой Дума ограничила возмож­ность скупки наделов, установив правила, воспрещающие продажу в одни руки в одном уезде более 6 указанных наделов, а также иные ограничения. Возвращаясь к главному во­просу повестки, Столыпин высказал одно принципиальное положение:

«Все эти мероприятия имели ввиду, не нарушая самой природы надельной зем­ли как земельного фонда, обеспечивающего крестьянство, дать возможность этому кре­стьянству использовать землю приложением к ней путем свободного труда лучших кресть­янских сил. Поэтому совершенно противно самой мысли, самому принципу закона 9 но­ября насильственное прикрепление к земле какой-либо рабочей силы, будь то путем при-крепощения ее к общине или путем создания в черте самого надела новой небольшой об­щины — общины семейной. По нашим понятиям, не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землей. Пока к земле не будет приложен труд самого высоко­го качества, труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей, а земля (повторяю то, что сказали всвое время в Государственной думе), земля — это Россия (Г. С.)» [57, с. 255].

Оригинальным образом опровергая неверный посыл сторонников поправок, по сути, искажающих Закон 9 ноября, П. А. Столыпин в завершение своей речи сказал:

«А дети? Дети, конечно, выиграют от этой поправки и в первом, и во втором случае. Если закон не скажет, то он подскажет детям идти по всей России требовать от родителей насильственного закрепления за ними в семейную собственность надельных учстков. В иных случаях будет делаться это скопом, в других случаях — будет навязывать свою волю наиболее дерзкий, наиболее наглый член семьи. А так как этот вопрос — шкур­ный, то требование это будет предъявлено с ножом к горлу. Раздор между родителями, о жалкой роли которых тут так много говорилось, и между детьми, несомненно, будет по­сеян, и в результате бывшая патриархальная семья, лишившись распорядителя-домохо­зяина, лишившись юридического аппарата волеизъявления, будет влачить жалкое перво­бытное существование, прикованная к нищенской рутине цепями, выкованными здесь, в С.-Петербурге. Вот, господа, причина, почему я считал бы не только вредным, но прямо опасным вместо определенных норм вводить в закон туманное понятие социалистиче­ски-сентиментального свойства» [57, с. 257—258].

В тот же день после речи по крестьянскому вопросу тайного советника А. С. Стишинского премьер-министр делает существенное дополнение, оспаривающее спра­ведливость некоторых утверждений члена Госсовета, касавшихся, в частности, числа крестьян, «бросивших землю» и прав на наследство членов семьи. Например, П. А. Сто­лыпин обращает внимание на то, что «при вычислении лиц, бросивших землю, выхо­дивших из нее, оставивших участки, которых в России 82 тысячи» А. С. Стишинский «забыл упомянуть о том, что в числе их находятся в большом числе и переселенцы, ко­торые не могут считаться оставившими землю» [57, с. 258]. Полемику, возникшую со Стишинским как защитником семейной собственности, Столыпин завершает в этот лень следующим образом:

«У меня остается и еще одно недоумение. По словам А. С. Стишинского, его по­правка не дает соучастникам во владении права голоса при отчуждении участка. Но мне кажется, что тогда поправка эта теряет всякое значение. Она является не только беспо­лезной, но и вредной, так как несомненно введет в смущение целый ряд лиц. Ни один но­тариус не решится произвести продажу и совершить акт на отчуждение участка по заяв­лению лишь домохозяина, раз в коренном акте владения землей он значится собственни­ком наравне с другими соучастниками той же собственности» [57, с. 259].

На следующий день 27 марта прения о поправках к закону 9 ноября в Государ­ственном Совете продолжаются. От сторонников новой поправки выступает снова А. С.

Стишинский. Категорически возражая против нее, глава правительства говорит, что та­ким образом устанавливаются «совершенно новые гражданские нормы», что «поправка может создать у крестьянства убеждение, что домохозяин, переставший быть распоряди­телем участка, перестает быть и собственником этого участка», что нарушает представ­ление о справедливости и приводит к «гражданской смерти домохозяина» [57, с. 259].

Это, а также другое дополнение, сделанное П. А. Столыпиным в тот же день в связи с выступлениями в Государственном Совете сенаторов В. П. Энгельгардта и Н. А. Хвостова, касавшимися прав домохозяев, свидетельствуют о самом пристальном внима­нии премьер-министра к крестьянской семейной собственности как одной из важней­ших сторон земельного вопроса. Как следует из сообщений прессы, следившей за прени­ями в Госсовете, поправки и дополнения, сторонниками которых выступили члены Гос­совета Стишинский, Энгельгардт, Хвостов, Олсуфьев, Оболенский, Корвин-Милевский, Витте, большинством голосов были отклонены.

Ставка Столыпина на сильного хозяина очень скоро оправдала себя. Могучий российский корабль разворачивался по новому курсу. В дело государственной важности включались низы — русские земледельцы, почувствовавшие заботу, долгожданную хозяй­скую опеку правительства. Здесь уместно привести слова ближайшего помощника пре­мьер-министра — С. Е. Крыжановского о Столыпине, который «первым сумел найти опору не только в силе власти, но и в мнении страны, увидевшей в нем устроителя жизни и защит­ника от смуты. В лице его впервые предстал перед обществом вместо привычного типа ми­нистра-бюрократа, плывущего по течению в погоне за собственным благом, новый герои­ческий образ вождя, двигающего жизнь и увлекающего ее за собой...» [32, с. 43—44]

31 МАРТА 1910 ГОДА премьер-министр, отвечая в Государственной Думе на за­явление тридцати двух ее членов, выступает с речью о прерогативах правительства в де­ле организации Вооруженных Сил. В ней он прежде всего проясняет принципиальный момент, который свидетельствует о неприемлемости, неправомочности запроса «<...> вследствие несоответствия его сущности самой природе запросов, как их понима­ет наше законодательство. Акт 24 августа (1909 года) не есть действие министра или под­ведомственных ему учреждений, о котором говорит ст. 58 Учреждения Государственной думы. Это акт руководительства Верховной власти по отношению к своему правительст­ву, это есть не распоряжение властей, подлежащих контролю Государственной думы, а выражение воли Государя Императора, последовавшее в порядке верховного управле­ния на точном основании ст. 11 Основных законов» [57, с. 261].

После этого существенного разъяснения П. А. Столыпин опровергает упреки оппозиции в том, что правительство стремится к постоянному «преуменьшению прав Го­сударственной думы, следуя своей постоянной реакционной политике...». В подтвержде­ние того, что меры правительства верны и ведут, с одной стороны, к усмирению револю­ционной стихии, с другой — к смягчению действий властей, он говорит, что «за послед­нее трехлетие правительство сочло возможным смягчить или отменить исключительное положение в 130 различных местностях, а между тем еще недавно мы слышали здесь уп­рек, что правительство не может управлять иначе, как посредством исключительных по­ложений. Административная высылка, мера временная, мера обоюдоострая применяет­ся все реже и реже. В 1908 году этой ссылке подверглось 10 060 человек, а в 1909 году — 1991 человек, то есть в пять раз меньше, чем прежде. Обязательные постановления там, где это возможно, ослабляются, и за последнее трехлетие, точно так же, вследствие их неправильности их отменено было 386» [57, с. 263].

Опровергая несправедливость упреков, вместе с тем он вновь выказывает твер­дость прежней позиции:

«Я не могу при этом открыто не заявить, что там, где революционная буря еще не затихла, там, где еще с бомбами врываются в казначейства и в поезда, там, где под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там, конечно, прави­тельство силой удерживает и удержит порядок, не обращая внимания на крики о ре­акции, но, г.г., равнодействующая жизни показывает, что Россия сошла уже с мерт­вой точки (Г. С), и я надеюсь, что по мере отмирания нашей смуты будут отпадать и стеснения в пользовании обществом предоставленными ему правами; я надеюсь, что и печать, и общества, и союзы, которые в недавние тяжкие дни были еще зажигательными нитями для бенгальских огней революции, постепенно будут вдвигаться в нормы посто­янного закона и Правительство это делает не для того, чтобы подыгрывать под какое-ли­бо настроение, не для того, чтобы купить кого-либо этим, не для того, чтобы уничтожить партийное или так называемое общественное недовольство. После горечи перенесен­ных испытаний Россия естественно не может не быть недовольной; она недовольна не только Правительством, но и Государственной Думой, и Государственным Советом, не­довольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия не­довольна собою.Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда обрисуется и укрепится государственное самосознание, когда Россия почувст­вует себя снова Россией (Г. С.)» [57, с. 263—264].

Убеждая депутатов в необходимости подчинения армии власти Монарха и ог­раждения ее от политики, П. А. Столыпин говорил:

«История последних лет показывает, что армию нашу не могла подточить ржав­чина революции, что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю — и несокрушим, потому что это дух народа, но история революции, история па­дения государств учит, что армия приходит в расстройство тогда, когда перестает быть единой, единой в повиновении одной безапелляционной, священной воле Г. С). Введите в этот принцип яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мыслей, о том, что устройство ее зависит от коллективной воли, и мощь ее уже переста­нет покоиться на единственно неизменяемой, соединяющей нашу армию силе — на вла­сти Верховной» [57, с. 265].

Призывая собравшихся оставить губительные для армии споры о правах Госу­дарственной Думы в области устройства Вооруженных Сил, премьер-министр вынужден был снова вернуться к нашумевшему делу о штатах Морского Генерального штаба. На­помнив о «Правилах 24 августа», прерогативах монарха и правительства в вопросах во­енного строительства и выставив напоказ механизм интриги запроса членов Госдумы, премьер заключил свое выступление так:

«Вышеизложенное опрокидывает, я думаю, не только правильность построения самого запроса, но и правильность построения заблудшей мысли, пытавшейся внести раз­лад в согласованную работу высших государственных органов в деле управления военной мощи России. Я знаю, что многие хотели бы поставить этот вопрос иначе: желательно возбудить спор из-за прав, спор для нашей армии губительный; желательно доказать, что правилами были нарушены права Государственной Думы, что необходима борьба с Пра­вительством и что эта борьба, быть может, более важна, чем возможная в будущем воору­женная борьба за судьбы России... Я уверен, что и Государственная дума с силою отбросит запрос 32 своих членов, предсказав этим, что в деле защиты России мы все же должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права России — быть сильной (Г. С)» [57, с. 269].

ИЗ РАЗЛИЧНЫХ ДОКУМЕНТОВ следует, что весна 1910 года была для Сто­лыпина очень тревожной: в борьбе против него снова объединялись разные силы. По

свидетельству председателя партии «октябристов» А. И. Гучкова, у Столыпина к тому времени «народился новый враг» — все прямо или косвенно затронутые сенаторскими ревизиями, изобличенные в хищничестве. Как говорил Гучков, в этот период «всколых­нулось все темное царство взяточников, казнокрадов»...

Упомянутый выше вопрос о морских штатах сильно пошатнул положение пре­мьер-министра, который не скрывал своего пессимизма, однако и в эту трудную пору от­крытого и скрытного противостояния и сплочения оппозиции, явных и тайных интриг не оставлял своего поста.

Ситуация обострялась тем, что один из его ближайших сотрудников генерал П. Г. Курлов оказался в числе тех, на кого Столыпин положиться не мог. О неблагонадеж­ности командира Отдельного корпуса жандармов Курлова еще ранее предупреждали Столыпина его старшая дочь Мария вместе с супругом, располагавшие секретной инфор­мацией российского консульства в Германии. Однако, тогда, год назад, Петр Аркадьевич не придал этому особого значения, ответив:

«Да, Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан» [4].

Похоже, Столыпин поначалу заблуждался относительно преданности и порядоч­ности генерала Курлова. А шеф жандармов времени попусту не терял и укреплял свое по­ложение при дворе. Ходили слухи, что помимо разных сановников и офицерских чинов, продвижению которых Петр Аркадьевич мешал, в друзьях у Курлова были Распутин и Бадмаев, приблизившие его к молодой императрице. Александра Федоровна, говорят, даже за­ступилась за генерала, который развелся с женой из-за супруги своего подчиненного, при­чем при обстоятельствах, которые не делали чести Курлову. Царь его также простил.

Однако в обществе говорили, что новая женитьба на молодой алчной на рос­кошь женщине загоняла генерала в долги, заставляя использовать служебные средства из секретного фонда. До Столыпина эти слухи доходили не раз. По некоторым свидетельст­вам в конце концов он решил получить подтверждения слухам, чтобы затем устроить ре­визию кассы секретного фонда.

Казнокрадов глава правительства не терпел. Говорят, не пощадил даже отве­чавшего за хлебозаготовки товарища министра Гурко, с которым был в хороших отноше­ниях. Проворовавшегося чиновника не стал прикрывать, а отдал под суд. Под нажимом Столыпина на царя и московский градоначальник «Рейнбот был осужден за казнокрадст­во на четыре года» [11, с. 31]. Ревизии, затеянные Столыпиным, довели одних держав­ных воров до тюрьмы, других заставили затаиться. Надо ли говорить, что крутыми мера­ми он наживал себе массу сильных врагов.

Начальник личной царской охраны полковник Спиридович, дворцовый комен­дант Дедюлин отбирали документы из досье на Столыпиных, которое было заведено по сложившимся в государстве порядкам давно. Здесь были и переписка отца премьера Ар­кадия Дмитриевича Столыпина с Фетом и Львом Толстым, и письма родни со смелыми взглядами на крестьянский вопрос и воззрениями на положение в Западном крае. При перлюстрации подбирались разные письма, представляющие в невыгодном свете поли­тику первого министра страны. В деле оказалась даже фраза, брошенная якобы как-то Петром Аркадьевичем за игрой в карты в Английском клубе: «Я как лакей. В любой мо­мент государь может прогнать меня» [11, с. 286]. Папка с этими документами по первое-требованию должна была лечь на стол государя, который под влиянием супруги, при­дворных клеветников все больше охладевал к премьер-министру страны.

Драматическое положение Столыпина в этот период проясняется по информа­ции из разных источников, в том числе дневника вышеупомянутого Льва Тихомирова.

раскаявшегося бунтаря, вставшего на путь государственной службы и, благодаря премье­ру, занявшего должность редактора «Московских ведомостей». Записки этого чрезвы­чайно способного и просвещенного человека, наполненные то злобными нападками на своего благодетеля и оскорблениями в адрес его, то раскаянием, при постоянном расче­те на помощь Столыпина, открывают чрезвычайно сложную атмосферу в литературной среде. Боготворивший Александра III, презирающий его преемника — «русского интел­лигента», «либерального», «слабосильного, рыхлого, «прекраснодушного» типа», Тихо­миров, сознавая значение Столыпина и возлагая надежды на реформатора, вместе с тем помещает «антистолыпинские статьи», о которых сам крайне низкого мнения,— статьи, призывающие «разрушить всю политику Столыпина, и может его взорвать»... Для пони­мания психологии этого крайне противоречивого исторического персонажа полезна следующая авторская ремарка, касающаяся Столыпина: «Разве именно полное бессилие статьи может его успокоить и заставить ограничиться словами: „Не ожидал я, чтобы Ти­хомиров был таким идиотом"...» [104, с. 72]

Характерна реакция на публикацию самого главы правительства, которого сно­ва «ударили в спину». Он ограничивается тем, что присылает редактору пометку, в кото­рой дана оценка статьи Гофштетера: «Возмутительно помещение такой статьи в „Мос­ковских ведомостях". П. Столыпин. 10 апреля» [104, с. 172] и оставляет Льва Тихомиро­ва в покое наедине с его совестью...

Диалог Столыпина и Тихомирова своим значением выходит далеко за пределы обыкновенного историографического исследования: в отношениях этих людей, в кипя­щих меж ними страстях ощущается трагизм времени, когда Столыпин вынужден был дей­ствовать наперекор потенциальным союзникам, увлеченным тактическими задачами, за которыми забывались, уходили на второй план более важные стратегические цели. Меж­ду тем умонастроения этих людей, оказавшихся в пучине раздоров, следует принять в расчет, чтобы лучше понимать настоящее положение главного министра страны, вынуж­денного искать новых союзников, и обстоятельства, в которых люди, некогда возвышен­ные Столыпиным, теряли веру в него и надежды на перемены к лучшему. В этом смысле примечательны и характерны следующие записи Льва Тихомирова, пропитанного разо­чарованием, скепсисом и крайне удрученного смертью старых друзей:

«12 апреля 1910. ...Все недовольны. Эти „правые" — дураки. С ними все дальше расхожусь. Ни одного поддерживающего министра. Царь — „разочаровался"... Но и я со своей стороны во всех них разочаровался, так что делать с ними мне нечего <...>.

18 июня 1910. ...Царя нет, и никто его не хочет, да и сам он не верит ни в себя, ни в свое дело, и притом не хочет ничего делать. Вероятно, чувствовать себя в бездейст­вии скорее приятно. Вероятно, совесть немножко тревожит, да что совесть! Зато нахо­дит себя безопасным, в чем, вероятно, жестоко ошибается.

Церковь... Да и она падает. Вера-то исчезает. Пожалуй, и вправду песенка старой церкви спета. Положение иерархов сходно с положением царя <...>.

Народ русский!.. Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства...

А я — ни такому новому народу, ни конституции не хочу служить, да и не могу. Мне это не интересно. Я нахожу глупой „новую" Россию... Это не Россия, а что-то иное» Л04, с. 173-174].

«19 июля. ...Я не люблю своей молодости: она полна порывов испорченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознающего свою силу, но недораз­вившегося ни до действительной силы мышлений, ни до самостоятельности... Я начи­наю любить свою жизнь только с той эпохи (последние годы Парижа), когда я дозрел до освобождения (хотя бы постепенного) от этой ненужной „lahauteurdusiecle", стал пони­мать законы жизни, стал искать и бога... И господь, как будто в помощь мне, послал Александра

III, показал, что такое православный царь... Ведь и в личности его не много ярко талантливого, и не сделал многого, что бы должен был сделать гений... Ведь эти нынеш­ние мерзавцы все переврут в истории, все исказят, оклевещут, скроют...

Промелькнуло царствование Александра III. Началось новое царствование. Нельзя придумать ничего более противоположного! Он просто с первого дня начал, не имея даже и подозрения об этом, полный развал всего, всех основ дела отца своего и, ко­нечно, даже не понимал этого, т. е., значит, не понимал, в чем сущность царствования от­ца. С новым царствованием на престол взошел „русский интеллигент", не революцион­ного, конечно, типа, а „либерального", слабосильного, рыхлого, „прекраснодушного" ти­па, абсолютно не понимающего действительных законов жизни. Наступила не действи­тельная жизнь, а детская нравоучительная повесть на тему доброты, гуманности, миро­любия и воображаемого „просвещения", с полным незнанием, что такое просвещение...

И этот гнусный сифилитик душой и телом, этот тип мерзейшего интеллигента, не помнящего духовного родства,— Витте, как отвратительнейший из бесов, возвысился, властвовал, насиловал Россию своим чиновничьим, растлевающим либерализмом и был, как он сам выражался, „престолоначальником"...

Боже мой, сколько ты послал испытаний и страданий, и безнадежности всем, чающим служить твоему делу!» [105, с. 174—176]

ГОД СПУСТЯ премьер снова поднимает в верхней палате вопрос о Западном крае, крайне болезненный не только для польской аристократии, но и всего дворянства России, традиционно стоявшего против преобразований, лишавших его привилегий. Вы­сказывались и другие соображения, свидетельствующие о крайней сложности этого дела. Например, в мартовской статье «Нового времени» М. Меньшиков пишет «о полученном им из Вильны протесте от местных русских общественных деятелей против предполагае­мого соглашения национальной фракции с октябристами относительно правительствен­ного проекта о введении земства в западных губерниях. В протесте отмечается „остающе­еся до сих пор враждебное настроение польских помещиков к России и русской государ­ственности", при котором „введение земства будет сигналом не к умиротворению края, а к страшному, небывалому обострению национальной розни"». Возражения были высказа­ны и против «„религиозных курий", вместо желательных национальных, без которых за русскими земскими гласными не будет обеспечено большинство, кроме того, протест вы­ражал пожелание, чтобы в составе „третьего элемента" служащих из земств, если оно бу­дет все-таки введено, было наименьшее количество поляков» [131, Д. 85].

Интересны отзвуки этого спора — на полях документов департамента МВД: Сто­лыпин пишет Гурлянду, что Меньшиков «нагло все перепутал. Надо его перепроверять» [131, Д. 85].

7 мая 1910 года Председатель Совета Министров выступает в Государственной Думе с речью по поводу законопроекта о распространении Земского положения 1890 года на девять губерний Западного края. Докладчик привел две точки зрения, «два течения мыс­ли» по коренному вопросу о способах земских выборов — польских уроженцев Западных гу­берний и российской оппозиции, стоявших за пропорциональное представительство и правительства, обеспокоенного необходимостью защиты «русских государственных на­чал» от «напора многочисленных местных влияний и вожделений» и признававшего «не­обходимость подчинения земской идеи идее государственной» [57, с. 271—272].

Обратившись к сложной истории этого вопроса, дав оценку его государствен­ной перспективе, П. А. Столыпин высказался, во-первых, в пользу разграничения поль­ского и русского элемента во время земских выборов; во-вторых — установления процен­тного отношения русских и польских гласных, «не только фиксировав их имущественное

положение, но и запечатлев исторически сложившееся соотношение этих сил»; в-третьих — в пользу учета в будущем земстве исторической роли и значения православ­ного духовенства и, наконец, предложил «дать известное ограждение правам русского элемента в будущих земских учреждениях» [57, с. 273].

Примечательно, что от лица правительства Столыпин высказался за отсрочку введения земства в трех губерниях Виленского генерал-губернаторства (хорошо знако­мого ему по прежней службе.— Г. С), где русская недвижимая собственность была очень мала, с одновременным введением земства в остальных 6-ти губерниях, в которых, по его мнению, было «достаточно элементов для свободной земской самодеятельности, при од­новременном сохранении и интересов государственности» [57, с. 273].

В этом принципиальном месте своего выступления премьер-министр обрисо­вал перспективу:

«<...> будьте справедливы и отдайте себе отчет, рассудите беспристрастно, как отзовется на населении передача всех местных учреждений в руки местного населения. Ведь сразу, как в театре при перемене декорации, все в крае изменится, все будет переда­но в польские руки, земский персонал будет заменен персоналом польским, пойдет поль­ский говор. В Виленской, Ковенской и Гродненской губерниях, где с 1863 г. ведь отвык­ли от польских порядков, огорошенный обыватель сразу даже не разберется, не поймет, что случилось, но потом очень скоро он твердо уразумеет, что это означает, что край перешел в область тяготения Царства польского, что Правительство не могло удержать его в своих руках, вследствие ли своей материальной слабости, или отсутствия государствен­ного смысла. (Голос справа: браво, браво!)» [57, с. 274—275].

Развивая далее свою мысль, глава правительства обстоятельно изложил также аргументы в пользу предложенных выше мер, напомнив о метаморфозах в русско-поль­ских отношениях, вынуждающих русскую власть быть твердой и бдительной:

«Я прохожу мимо общих государственных мероприятий, которые приняты бы­ли этими Государями и которые привели край к прежнему положению. Но позвольте ос­тановить ваше внимание на том доверии, которое было оказано местным, хозяйским, так сказать, земским течением края. Русские люди, которые были поселены в крае, были опять выселены: был восстановлен опять литовский статус, были восстановлены сейми­ки, которые выбирали маршалков, судей и всех служилых людей. Но то, что в великодуш­ных помыслах названных Государей было актом справедливости, наделе оказалось поли­тическим соблазном. Облегчали польской интеллигенции возможность политической борьбы и думали, что, в благодарность за это, она от этой борьбы откажется!

Немудрено, господа, что Императора Александра Iждали крупные разочарова­ния. И, действительно, скоро весь край принял польский облик. Как яркий пример, я приведу вам превращение старой православной метрополитенской церкви в анатомиче­ский театр при польском виленском университете. К концу царствования Императора АлександраIвесь край был покрыт тайными обществами. Везде гнездились заговоры, в воздухе носилась гроза, которая и разразилась, после смерти Александра, в 1831 г. пер­вым вооруженным восстанием.

Это восстание, господа, открыло глаза русскому Правительству <...>.

Вот, г.г., те исторические уроки, которые, я думаю, с достаточной яркостью ука­зывают, что такое государство, как Россия, не может и не в праве безнаказанно отка­зываться от проведения своих исторических задач. (Г. С.) (Рукоплескания и голоса, спра­ва, и в центре: браво, великолепно!) <...>.

Ведь после указа 12 декабря 1904 г. и воспоследовавшего в разъяснение этого указа Высочайше утвержденного положения комитета Министров, от 1 мая 1905 г., о ко­тором тут упоминалось, представлялась возможность польскому населению идти вместе,

идти рука об руку с русскими по культурному пути, по спокойному государственному рус­лу. Как же воспользовалась польская интеллигенция этой возможностью? Да так же, как и в первые два раза: сильным поднятием враждебного настроения по отношению ко все­му русскому. Случилось то г.г., что должно было случиться: каждый раз, когда слабеет в крае русская творческая сила, выдвигается и крепнет польская (Г. С.) <...>.

Вам понятно, что все историческое прошлое Западного края говорит за не­обходимость оградить его от племенной борьбы во время выборов (Г. С.) в земства, оградить его от преобладающего влияния польского элемента в экономической, хозяйст­венной жизни, которою, главным образом, и живет местное население. Да, необходимо ввести земство, необходимо дать простор местной самодеятельности, необходимо раз­вить силу тех племен, которые населяют Западный край; но исторические причины за­ставляют поставить государственные грани для защиты русского элемента, который ина­че неминуемо будет оттеснен, будет отброшен.

Из всего этого, г.г., вытекает для меня необходимость национальных курий. Но курии эти должны быть только избирательные. Превращение этих курий в собрания по­литические, разжигающие страсти, сеймики, решающие вопросы о том, настала или нет пора совместной выборной кампании поляков с русскими, и решающие вопрос этот мо­заично, случайно воздающие действительно враждебную атмосферу для совместной дея­тельности польских и русских классов,— это, господа, по мнению Правительства, недопу­стимо и предложение комиссии Государственной Думы о факультативном соединении национальных курий неприемлемо.

Нельзя забывать, г.г., что польскому элементу, полякам, при их прекрасной дис­циплине, при их культурности, при их силе, нетрудно будет склонять русские избира­тельные собрания избирать гласных совместно, но затем, пользуясь или большинством избирателей-поляков, или, к сожалению, абсентеизмом русских, добиться избрания тех из русских, которые им угодны. Но даже самое установление национальных курий не обеспечит еще, г.г., не оградит русских государственных интересов. Преобладание этих начал, преобладание над всеми другими интересами может осуществляться только путем преобладания русского элемента в земских собраниях» [57, с. 276, 278—279, 281—282].

Далее П. А. Столыпин объяснил основания и выгоды «имущественно-культур­ного признака», предложенного правительством для земских выборов — как более спра­ведливого и отвечающего государственным интересам. Глава правительства также под­черкнул роль русского духовенства, которое должно было оказать благотворное влияние на уездные и губернские собрания, и говорил о необходимости установления «силою твердого закона... минимума русского элемента в этих учреждениях» [57, с. 284].

Ввиду крайней важности, значительности высказанных положений, речь Сто­лыпина не раз прерывалась возгласами и аплодисментами: в зале не было равнодушных, и каждая фракция реагировала на свой лад. Голоса справа: «браво!» прерывались возгла­сами слева: «шовинизм!». Столыпин завершил свою речь самым замечательным образом:

«Но я бы не хотел сойти с этой трибуны, не подчеркнув еще раз, что цель пра­вительственного законопроекта не в угнетении прав польских уроженцев Западного края, а в защите уроженцев русских. Законопроект дает законное представительство всем слоям местного населения, всем интересам: он только ставит предел дальнейшей многовековой племенной политической борьбе. Он ставит этот предел, ограждая власт­ным и решительным словом русские государственные начала. Подтверждение этого принципа здесь, в этой зале, господа, разрушит, может быть, немало иллюзий и надежд, но предупредит и немало несчастий и недоразумений, запечатлев открыто и нелицемер­но, что Западный край есть и будет край русский навсегда, навеки (Продолжительные руко­плескания справа и в центре и голоса: браво!)» [57, с. 285].

Основные положения, высказанные в этой речи, П. А. Столыпин развил далее 15 мая 1910 года, снова выступивв Думе с речью о числе польских гласных в Западном земстве. Здесь он напомнил, что «<...> дело идет нео Царстве Польском, дело идет об об­ласти, обнимающей шесть губерний, в которых среднее число поляков определяется цифрой в 4,2%», и о том, что «частное землевладение образовалось и приняло особую ок­раску в Западном крае не так, как оно образовалось в остальных губерниях России — не путем естественного, правильного, местного нарастания, а в силу исторического шквала, который налетел на этот край и опрокинул в нем все русское.Нельзя исключительное, притом неблагоприятное для русских антинациональное историческое явление брать в основу, единственную основу всего законопроекта; нельзя забыть все про­шлое, нельзя на все махнуть рукой; торжествовала бы только теория, шаблон, оди­наковый навею Россию (Г. С.)» [57, с. 286].

Высказав критическое отношение к различным поправкам, внесенным Думой, он предупредил:

«Помните, господа, что если в настоящее время не будет принят земский зако­нопроект, то, несомненно, край лишится возможности к дальнейшему процветанию, ко­торое так дорого и правительству, и Государственной думе. Не принят будет этот законо­проект — край будет долгое еще время пребывать в той экономической дремоте, в кото­рой доселе пребывает Западная Россия. Не забывайте этого. (Рукоплескания справа и в цен­тре.)» [57, с. 287].

Борьба вокруг поднятых в Совете и Думе вопросов на этом не остановилась, причем центр проблемы обозначился как раз в проблеме создания национальных курий. Национальный вопрос начинал все больше будоражить Россию.

21 МАЯ 1910 ГОДА премьер-министр снова выступаетв Государственной Ду­ме сречью о Финляндии, в которой изложил государственную точку зрения на пробле­мы, возникающие в связи с особым положением этой составной части Российской импе­рии. Говоря о законе, о всеобщей воинской повинности, который был приостановлен, а затем отменен в этом крае, он, таким образом, напомнил, почему был поднят финлянд­ский вопрос. Обращаясь далее к исторической ретроспективе, он приводит свидетельст­ва того, как ослабление связей до полного невмешательства в дела Финляндии наносило России только ущерб: от отчужденности и враждебности ко всему русскому до гружен­ных оружием для русской революции кораблей «красных гвардий» и подготавливающих­ся в Финляндии террористических актов против России. Говоря далее о попытках «урав­нять имперские интересы с международными» и стремлении «отменить в финляндском порядке целый ряд русских узаконений» [57, с. 292], Столыпин утверждал, что такое го­сударственное самоопределение Финляндии оборачивается прямым экономическим ущербом России. Открывая финансовую подоплеку экономии Финляндии за счет граж­дан остальной части Российской империи, он говорит:

«Сопоставляя все это, будет ясно, почему Финляндия, расходуя на каждого жи­теля совершенно столько же, сколько и Россия, т. е. по 15 руб. с копейками, может упот­реблять на культурные надобности вдвое больше, а на управление, несмотря на все при­певы о нашем бюрократизме, втрое больше, чем Россия.

Господа, я привел все эти цифры только для того, чтобы доказать, что развива­ющаяся государственность Финляндии с материальной стороны особых выгод Империи не приносит» [57, с. 294].

Вновь обратившись к истории отношений русских и финнов, воззрений раз­ных государственных деятелей, «юридических построений финляндцев» и определив сечь возникших противоречий, премьер говорил:

«Я бы не хотел утаить ни одного из доводов, которые говорят в пользу финлян­дской точки зрения, я не возьму на себя неприглядной для правительства обязанности выискивать отдельные слова, выражения, опорочивающие эти акты: нельзя историче­ский спор ставить в зависимость от адвокатской ловкости ораторов и ловить на слове ис­торических деятелей, давно уже сошедших в могилу. (Голос в центре: это правильно!) Зада­ча правительства иная: правительство считает, что Финляндия пользуется широкой мес­тной автономией, что Финляндии дарована провинциальная конституция, но правитель­ство вполне убеждено, что те предметы, которые обнимают всю империю, или те фин­ляндские законы, которые затрагивают интересы России, выходят за пределы компетен­ции финляндского Сейма. Всякое другое понимание завело бы нас в исторический ту­пик...(Голоса в центре: правильно!)» [57, с. 297—298]

Обстоятельное выступление Столыпина с массой существенных уточнений и ссы­лок свидетельствовало о тщательном изучении финляндского дела и стремлении его разре­шить самым решительным образом, несмотря на некоторые неудачи, сопутствующие рус­ской политике в этом северо-западном крае. Подытоживая свое выступление, он говорил:

«Обзор действий пяти Монархов приводит нас к неопровержимому выводу, что общегосударственное законодательство, хотя иногда, может быть, и в немногих очертаниях, иногда с отступлениями, с колебаниями, но осуществлялось в течение ста лет волею и властью Русских Государей. Ни один из них не отказался от своих общеим­перских прав, ни один из них тем более не отказался от державных или, как их называ­ли, от учредительных прав Русской Империи. Отказ этот был бы равносилен признанию Финляндии самостоятельным государством, всякое столкновение, всякий конфликт с ко­торым был бы неразрешим, так как не было бы такой власти, которая была бы в праве эти осложнения, эти конфликты разрешать» [57, с. 302].

Доводя логическим путем до единственно возможного вывода — права Россий­ского Императора на решение общегосударственных законов, один из которых Манифе­стом 14-го марта и предлагался на обсуждение Государственной Думы, Столыпин априо­ри отвергнул упреки в том, что «русская реакция стремится задушить автономию свобод­ного народа». Речь Столыпина в ее завершающей части имеет историческое значение, которое не утеряно и сейчас, в наше смутное время. Кажется, что П. А. Столыпин обра­щается ко всем нынешним россиянам и гражданам ее недавних республик:

«Разрушьте, господа, опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и нена­висть,— презрение к нашей родине (Г. С). Презрение чувствуется в угрозе пассивного сопротивления со стороны некоторых финляндцев, презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части наше­го общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собою Россию, спрошенную Царем в деле, равно­го которому вы еще не вершили, докажите, что в России выше всего право, опирающее­ся на всенародную силу.(Продолжительныерукоплескания правых и центра.)» [57, с. 304].

Примечательна реакция на твердую позицию Столыпина в финляндском во­просе отечественной прессы. Вот отклик в «Новом времени» на приведенные выше ре­чи премьера, направленные против сепаратизма, ослабляющего Россию:

«В финляндском вопросе П. А. Столыпин имеет за собою бесспорно крупную заслугу перед русским обществом. Еще недавно финляндский вопрос не выходил из узких рамок схоластических споров на почве толкования исторических наслоений финлянд­ского законодательства шведских времен, над которым, под злорадные усмешки финлян­дцев, просиживали стулья петербургские чиновники.

П. А. Столыпин решился вынести финляндский вопрос из пыли архивов на дневной свет и взглянуть на вопрос не только с юридической, но также и с государствен-

но-политической точки зрения интересов России. Думский запрос 5 мая 1908 г., порож­денный финляндскими событиями 1905 г., имел в этом отношении значение сильного толчка. Правительство в финляндском вопросе теперь уже твердою ногою стало на пра­вильный путь.

Речь Председателя Совета Министров оставляет поэтому самое отрадное впе­чатление. С прямодушной твердостью П. А. Столыпин заявил прежде всего, что Прави­тельство смотрит на финляндский вопрос с точки зрения реальных современных госу­дарственных потребностей, а не со стороны тех взаимоотношений, которые установи­лись между Россией и Финляндией в начале XIXвека. Правильность этой исходной точ­ки зрения главы Правительства, разумеется, очевидна сама собой. Невозможно тракто­вать вопросы телеграфного или железнодорожного законодательства со стороны соот­ветствия его требованиям форм правления 1772 г. П. А. Столыпин отмечает затем и не­нормальность современного положения Финляндиив составе Российской Империи, для которой эта окраина является слишком дорогим предметом роскоши, содержание кото­рого падает на каждого Русского в размере 6 копеек на душу, в то время как каждый Фин­ляндец сохраняет у себяв кармане 3 р. 19 к., благодаря освобождению его от разного ро­да финансовых тягот, падающих на все прочие части Империи. „Нужно же считаться с интересами русского народа!" Эти слова — слова практического политика — мы можем только приветствовать.Россия, увлекшаяся в начале XIX века великодушными поры­вами победителя, слишком долго питала своими соками окраины, чтобы продол­жать это и в XX столетии без риска сделаться жертвою более расчетливых наций (Г. С). Нисколько не покушаясь на культуру и самодеятельность своих окраин, русский народв праве требовать по крайней мере уравнения их с собою в несении государствен­ных тягот и повинностей. Век романтизма и сантиментальной маниловщины безвозврат­но канул в вечность.XXвек — век прежде всего практического патриотизма и экономи­ческой конкуренции. В напряженной борьбе наций за преобладание побеждают те наро­ды, которые наиболее вооружены этим практическим патриотизмом. Остальные нации, живущие пережитками психологии прежних веков, неизбежно обречены стать жертвою своих же окраин.

Финляндский вопрос — это серьезный шаг новой русской государственности в области ее окраинной политики» [8, ч. I, с. 145—147].

8 и 11 июня Столыпин выступает в Государственном Совете в прениях о но­вых законах, касающихся Финляндии. В своей первой речи он, прежде всего, оговари­вает позицию:

«<...> так как правительство, разрешая каждое дело, должно иметь в виду всегда и прежде всего интересы России, то позорным оно считало бы лишь полное равнодушие или, скорее, малодушие — забвение об этих интересах. Отсюда, я думаю, понятно вам, по­чему правительство считало необходимым подняться в финляндском вопросе выше мес­тной узкой точки зрения и, столкнувшись с ней, оглянуться на прошлое, оценить насто­ящее и проникнуться, главным образом, одною мыслью: не попасть в юридическую ло­вушку, не утерять всего того, что в прежние времена было создано напряжением воли и порывом гения русского народа» [57, с. 305].

После краткого анализа ситуации, сложившейся в силу исторических причин, законодательных противоречий и субъективных взглядов, премьер-министр, обращаясь к противникам законопроекта, сказал:

«Я не могу согласиться на признание внутренним делом автономной провинции общегосударственных вопросов, касающихся всех русских граждан, бьющих по их право­сознанию, по их карману... Разрешение этих вопросов одним Сеймом я считал бы грубей­шим нарушением русских Основных законов, разрешение их сначала Сеймом, а потом на-

шими Законодательными учреждениями я признавал бы, во-первых, бесплодными, ввиду редкой возможности достигнуть таким путем согласованных решений, а во-вторых, по по­нятиям самих финляндцев, едва ли менее антиконституционными, чем тот способ общего­сударственного законодательства, который предлагает правительство» [57, с. 306—307].

И далее на ряде примеров премьер-министр доказывает государственную и юридическую неправомерность позиций своих оппонентов, высказывая, между прочим, смелую мысль и о том, что «великодушные обещания наших Монархов о сохранении ме­стного законодательства, местного управления равносильны пренебрежению русскими интересами и подчинению их интересам финляндским» [57, с. 309].

Предлагая далее наиболее правильный путь — «поворот к решительной охране русских имперских интересов при сохранении полного уважения к финляндской автоно­мии, к финляндским привилегиям», он в заключение говорит: «нужно верить, что Рос­сия не культурогаситель, что Россия сама смело шагает вперед по пути усовершенст­вования, что Россия не обречена стать лишь питательной почвой для чужих культур и для чужих успехов (Г. С). И в зависимости от крепости этой веры законодатели дол­жны решать» [57, с. 310—311].

11 июня после выступлений некоторых противников законопроекта П. А. Сто­лыпин, прояснив некоторые возникшие в ходе полемики недоразумения, снова изложил точку зрения правительства по ряду спорных моментов этого принципиально важного для России вопроса и закрепил свой прежний подход.

В конечном счете, после постатейного чтения Государственным Советом, были отклонены все внесенные противниками законопроекта поправки. Несмотря на самую активную фронду, оппозиция сделать ничего не смогла. Значение позиции, высказанной в решительной речи П. А. Столыпина, смелый и оригинальный строй его мысли, сводя­щий на нет все аргументы его оппонентов, в полной мере могут оценить, видимо, толь­ко специалисты: юридические тонкости и законотворческие детали затрудняют свобод­ное восприятие перипетий этой долгой, упорной борьбы. Но, главное, этот титаниче­ский труд Столыпина по защите интересов России не пропал, поход сепаратистов не увенчался успехом.

17 июня 1910 года Государь Николай IIутверждает одобренный Государствен­ным Советом и Государственной Думойзакон о порядке издания касающихся Финлян­дии законов и постановлений общегосударственного значения. Этот важный доку­мент при сохранении прежнего курса правительства мог поставить точку в давнем спор­ном вопросе.

ИЗВЕСТНО ВНИМАНИЕ, с которым относился к нуждам, делам, примечатель­ным датам Православной церкви Председатель Совета Министров. Ни одно значительное для православных событие не оставляло его равнодушным. Так в конце мая его телеграмма была получена в Полоцке, куда были доставлены святые мощи преподобной Евфросинии:

«В молитвенном единении со всеми присутствующими на торжестве прибытия в город Полоцк честных мощей преподобной Евфросинии, я искренне радуюсь осущест­влению заветного желания полочан и мысленно сопровождаю нетленные останки пре­подобной в основанный ею Спасо-Евфросининский монастырь.

Статс-Секретарь Столыпин» [8, ч. I, с. 147].

19 ИЮНЯ 1910 ГОДА министром внутренних дел П. А. Столыпиным направ­лены губернаторам циркуляры с указаниями по применению Закона 14 июня 1910 го­да об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении.

Главный вопрос крестьянской державы, ставший для Столыпина и главным делом его жизни,— земельный вопрос — получил новый волевой импульс главы правительства. В первом циркуляре губернским присутствиям вменялось в обязанность немедленно уведо­мить уездные съезды и земских начальников об обнародовании закона 14 июня 1910 года и определялся порядок учета и контроля за выделением и закреплением земельных наде­лов, а также выдачи укрепительных и удостоверительных актов. Во втором, обращаясь к губернаторам, Столыпин просил установить «неослабное внимание за своевременным разрешением подведомственными вам крестьянскими учреждениямиходатайств об ук­реплении надельной земли в личную собственность и, в случае обнаружения медлен­ности, безотлагательно принимать меры к ее устранению (Г. С)» [8, ч.I, с. 173].

В циркуляре также говорилось о том, что «укрепление надельной земли в лич­ную собственность является лишь переходною ступенью, конечная же цель их за­ключается в устроении чресполосности и других недостатков существующего земле­пользования (Г. С.)». Обращая внимание на обязанности земских начальников в земле­устроительных делах, Столыпин призывал к «строго справедливому и внимательному от­ношению к интересам» разных сторон, мирному решению спорных вопросов, отказу от показных результатов, выражающихся «не в качестве, а в количестве направленных и ис­полненных дел». Он подчеркивал:

«Лишь при соблюдении этих основных начал возможен действительный успех землеустроительных работ и упрочение столь сильно выразившегося уже сочувствия к ним населения» [8, ч. I, с. 175].

Отметив также значение дружной и согласованной деятельности землеустрои­тельных учреждений различных ведомств, он завершил последний циркуляр следующи­ми словами:

«...не могу не выразить твердой уверенности, что крестьянские учреждения, столь много потрудившиеся уже над проведением в жизнь указа 9 ноября 1906 г., и в даль­нейшем приложат все усилия к успешному применению настоящего закона, являющему­ся делом первостепенной государственной важности» [8, ч. I, с. 175].

КУРС, ВЗЯТЫЙ РОССИЕЙ на сближение с Японией, вынуждал к жертвам. Япония заявила о своих претензиях на Корею, Россия согласилась.

21 июня 1910 года было подписано новое русско-японское соглашение, которое в общем и целом повторяло содержание прежнего — 1907 года. Россия не возражала про­тив аннексии Кореи, обязалась «совместно с Японией прибегать к „общим действиям" в случае, если бы возникла угроза... интересам обеих держав на Дальнем Востоке. В обмен Япония подтвердила свое признание Монголии и Северной Манчжурии сферой интере­сов России» [3, с. 380].

С 3ПО 5 ИЮЛЯ В РИГЕ прошлиторжества по поводу 200-летия присоеди­нения Лифляндской губернии к Российской империи, а также открытия и освещения памятника императору ПетруI. Статс-секретарь П. А. Столыпин сопровождал в дни празднования императора НиколаяII, императрицу Александру Федоровну с наследни­ком цесаревичем и дочерьми. Сохранились снимки различных эпизодов этих торжеств, которые мы прилагаем (фото 54—64).

В АВГУСТЕ 1910 ГОДА в связи с холерной эпидемией обострилось положение в российской столице. 8 августа городской глава И. И. Глазунов был вызван П. А. Столы­пиным для соответствующих разъяснений о санитарном состоянии Петербурга и мерах, предпринятых для борьбы с эпидемией. Глазунов рассказал об обращенном к населению

объявлении городской управы с перечнем важнейших мероприятий против холеры. Гла­ва правительства, выслушав объяснения, проявил особый интерес к вопросам, связан­ным с обеспечением чистой водой, сооружением фильтров для Выборгской и Петербур­гской сторон, озонной станции и переустройством канализации, т. е. к намеченным ра­нее работам, выполнение которых шло крайне медленно.

В ночь с 8 на 9 августа П. А. Столыпин лично осмотрел Боткинскую барачную и Петропавловскую больницы, в которых находились пострадавшие от холеры, и «ласко­во разговаривал с теми из больных, которые не спали в эту ночь» [8, ч. I, с. 176].

В СЕРЕДИНЕ АВГУСТА 1910 ГОДА семейство российского Императора про­водит два с половиной месяца на родине супруги НиколаяII, в Гессенском замке Фрид-берг. Перед возвращением в Россию самодержец встретился с монархом ВильгельмомII, было несколько сглажено неблагоприятное для германской стороны впечатление от со­глашения, заключенного ранее между Россией и Англией. А позже в октябре в Потсдаме было принято обязательство не поддерживать политики, осложняющей отношения двух держав: Россия не должна сотрудничать с Англией против Германии, Германия должна была воздержаться от союза с Австрией в ее устремлениях на Балканах. Однако, посколь­ку это означало сохранение на Ближнем Востоке сложившегося положения, соглашение было критически воспринято в российском обществе, настроенном взять реванш на Бал­канах. Это противостояние объяснялось не столько солидарностью с «братьями славяна­ми» на Балканах или российскими интересами к восточным проливам, сколько специ­фичным умонастроением российской интеллигенции, для которой политическая конъ­юнктура была важнее государственных выгод. Союз с парламентской Англией был для российской фронды важнее, чем мир с другим монархическим государством, укрепляю­щий силы консерватизма в России. Видимо, уже в этом вопросе, еще в начале века, в мо­нархическом государстве сказывалось болезненное неприятие интеллигенцией духа «буржуазной» культуры, стремление противопоставить ей новую систему общественных ценностей.

Между тем в среде оппозиции были также стойкие сторонники гегемонии на ближнем Востоке — невзирая на очевидную опасность такой политики, идущей вразрез с интересами Германии, Австро-Венгрии, Турции. Таким образом, в вопросе российской политики на Ближнем Востоке соединялись самые различные силы: от воинствующих консерваторов до либералов. Этот странный союз, обращенный своим вектором на юго-запад, к Балканам, противостоял другим более мирным устремлениям государства, обо­значенным столыпинской политикой движения на русский восток.

В СЕНТЯБРЕ вновь обостряется финляндский вопрос. Роспуск финляндского сейма привел к всплеску оппозиционных настроений. Финская и русская печать будиру­ет национальные страсти. Столыпин с Гурляндом пытаются направить ход обществен­ной мысли в державное русло. Примечательна записка Столыпина о положении в Фин­ляндии, среди положений которой особо выделяется фрагмент:

«...5. Финляндия должна оставить мечты об отдельном... финляндских войск. Армия у нас едина и Финляндцы должны служить в единой государственной армии, или вовсе служить не будут.

2. Финляндские власти должны доказать свою лояльность, показывая и сами инициативу в борьбе с заговорами против Русского государства, имеющими место в Финляндии...» [131, Д. 87]

Фото 54. П.А. Столыпин в ожидании прибытия Государя Императора в Ригу,

в июле 1910 г.

Фото 55. П.А. Столыпин с сопровождавшими Государя Императора лицами,

на улице Риги, в июле 1910 г.

Фото 56. П.А. Столыпин на Высочайшем смотре

добровольцев-пожарных в Риге, в июле 1910 г.

Фото 57. П.А. Столыпин с сопровождавшими Государя Императора лицами в Риге,

в парке, в июле 1910 г.

Фото 58. П.А. Столыпин в крестном ходе

Фото 59. П.А. Столыпин в городском саду Риги на торжественной

в Высочайшем присутствии серенаде, в июле 1910 г.

Фото 60. П.А. Столыпин на открытии в Высочайшем присутствии

Памятника Петру Великому в Риге, в июле 1910 г.

Фото 61. П.А. Столыпин на Высочайшем приеме депутаций в Риге

у дома Черноголовых, в июле 1910 г.

Фото 62. П.А. Столыпин и Министр Двора Барон Фредерикс на «Штандарте»,

в Риге, в июле 1910 г.

Фото 63. П.А. Столыпин и другие лица на «Штандарте»,

в Риге, в июле 1910 г.

Фото 64. П.А. Столыпин – подле Государыни Императрицы Александры Федоровны

на Высочайшем завтраке на «Штандарте», в Риге, в июле 1910 г.