Глава VIII

III Государственная Дума.

Портрет Столыпина

1 Ноября – 31 декабря 1907 г.

Новый закон о выборах. Манифест. Иеромонах Илиодор. Секретное представление. Министерская декларация 16.XI. 1907. Выступление кадета Ф. Родичева. Положение в стране и Думе. Воспоминания И. Шубинского. Церковь и Дума. Диалог с А. Тихоми­ровым. Министр народного просвещения А. Шварц. Новые опасности.

ВМЕСТЕ С РОСПУСКОМ II Государственной Думы иМанифестом 3 июня 1907 года был изданЗакон оновых выборах, существенно менявший пропорции в Ду­ме отдельных групп населения. Понимая, что дальнейшие трения с Думой могут совер­шенно скомпрометировать идею народного представительства, окончательно убедить российскую общественность в невозможности совместной работы правительства с Ду­мой, власть вынуждена была пойти на пересмотр прежнего избирательного закона. Как уже говорилось, это было осуществлено как раз с целью сохранения самого института Государственной Думы, в надежде на то, что новый состав окажется менее радикаль­ным и более способным к продуктивной работе. Трагизм момента заключался в том, что сам пересмотр закона о выборах был проведен с нарушением закона о порядке его пересмотра. К тому же невзирая на обнародование Высочайшего манифеста всю тя­жесть ответственности за это спасительное отступление сознательно принял на себя П. А. Столыпин.

Перемена, произошедшая вопреки статье Основных Законов, давала повод оп­позиции поставить ее в вину главе кабинета правительства и называть данную меру госу­дарственным переворотом. В «левой» среде за ней даже закрепилось название «контрре­волюционного переворота». Тогда общественность, члены Государственной Думы, не принимали в расчет, что новый избирательный закон спасал существование народного представительства, которое постоянной конфронтацией, нежеланием сотрудничества с правительством, причастностью своих депутатов к антиправительственному заговору компрометировало себя в глазах российского общества и вносило смуту в жизнь Россий­ской империи. Примечательно, что впоследствии даже деятели оппозиции, отмечая вер­ность действий Столыпина, признавали, что положение его было более трагичным, не­жели накануне роспуска IДумы.

П. А. Столыпин сознавал сложность момента, понимая, что дает новые аргумен­ты оппозиции слева, но вместе с тем все сильнее раздавались упреки со стороны консер­вативной части Думы и Государственного Совета в потворстве премьера революцион­ным элементам, укрывшимся во IIДуме. Таким образом, под давлением справа было ос­тановлено, по выражению известного думского деятеля Изгоева — одного из авторов

«Вех», «ужасное зрелище гниения народного представительства» и спасен сам институт представительной власти.

Новый закон, который Столыпин выдвинул в качестве предохранительной ме­ры от оппозиционности Думы, значительно менял пропорции народного представитель­ства: землевладельцы получали преимущества по сравнению с выборщиками от кресть­ян, кроме того, было сокращено представительство окраин — Польши (с 36 до 12 и 2 де­путатов от русского населения) и Кавказа (с 29 до 10). Было признано, что Средняя Азия еще не созрела для выборов. Таким образом, если ранее в Европейской России крестья­не избирали 42% выборщиков, землевладельцы — 31, горожане и рабочие — 27, то по но­вому закону те же сословия избирали соответственно — 22,5; 50,5; 27%. Разумеется, это было отступлением от принципа имперского равенства, которое было положено в осно­ву прежнего закона.

Основное отличие IIIГосударственной Думы от предыдущей было в том, что оппозиция потеряла свое господствующее положение, зато в ней сложилась многочис­ленная группа октябристов (154 человека), представляющая центр, на который всегда мог опереться Столыпин.

ЕЩЕ БОЛЬШЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ИМЕЛ МАНИФЕСТ 3 ИЮНЯ 1907 ГОДА. Он

не только обеспечивал более работоспособное и просвещенное правительство, но и по­сле смутного времени подтверждал, что власть русского монарха была и остается осно­вой государства, от которого исходят все законы. Таким образом, если обыкновенная за­конотворческая деятельность не обеспечивала естественного развития государства, то в случаях крайней необходимости за царской властью оставалась обязанность и право изы­скать иной путь.

Новыми положениями закона и манифеста, по сути, изменялась державная по­литика: в них уверенно зазвучала национальная идея, открыто провозглашалось, что «Го­сударственная дума должна быть русской и по духу...». Это давало серьезные основания оппозиции назвать новый выборный закон реакционным и сделать его предметом кри­тики, которая не окончилась до наших дней...

Однако взвешенный в оценках В. Н. Коковцов вспоминает:

«Роспуск Думы и обнародование составленного в исключительном порядке но­вого избирательного закона произошли в полном спокойствии. Оно решительно нигде нарушено не было. Получилось даже впечатление, что население было просто довольно тем, что прекратилось то нервное состояние. В котором жила страна с февраля прошло­го года. И каждый может спокойно заняться своим делом» [21, с. 238].

Значение Манифеста неоспоримо: даже оппозиция впоследствии признавала, что «<...> без акта 3 июня Государственная дума никогда бы не приняла аграрной рефор­мы Столыпина, ясно и то, что без осуществления этой реформы по 87-ой статье, т. е. по­мимо Думы, даже Дума 3 июня никогда бы не решилась на такой переворот» [44, с. 104].

ДЛЯ ОБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКИ этой меры следует принять во внимание, что у крайне правых были предложения другого характера, например, объявить военное положение, передать власть военным. Если слева Столыпина называли «реакционером», то с противоположного лагеря навешивали другие ярлыки. Вот, например, что писал страстный обличитель столыпинского кабинета иеромонах Илиодор:

«Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным Прави­тельством жить, а тем более мириться нет никакой возможности. Довольно. Сам Обер-Прокурор тем, что поднял гонение на меня, стоящего за исконные Русские начала, дока­зал, что он изменил Русскому народу... изменил ему и первый Министр Столыпин, считая

истинных сынов Родины погромщиками, убийцами, разбойниками и заигрывая с вра­гами Родины, Церкви и Русского народа!..

О чем другом, как не об этом также свидетельствует его противное заявление в Государственной Думе, что Правительство будет применять военно-полевые суды в слу­чаях самых дерзновенных убийств. Интересно знать, какие случаи Столыпин считает ис­ключительными, какие убийства считает он дерзновенными? Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открывает свои карты и открыто становится в ряды вра­гов Русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: „Не запугаете!" Стоит только удивляться тому, что и Православные Русские люди по поводу этих слов присылали пер­вому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие и только! Не понимаю просто, как это многие Православные люди не поняли, что слово „не запугаете" есть не чистый, внушительный голос твердой и верной души, а надтреснутое дребезжание ото­рвавшейся струны, мелкой души, далеко отстающей от Русского народного самосозна­ния. Если бы Столыпин, действительно, не боялся крамольников, то он и не стал бы слу­шать их безумных, преступных, оскорбительных речей и немедленно сказал бы кому сле­дует, что нужно сказать зазнавшимся и зарвавшимся злодеям: „Вон отсюда!" и... вздер­нуть их на виселицу. Вот тогда бы виднее было бесстрашие первого министра! Более под­ходящим будет признать, что слова „Не запугаете" были сказаны не по адресу крамольни­ков, а по адресу черносотенцев, которым Столыпин, действительно, сделал много зла; это зло он начал делать с первых шагов своего премьерства, когда сказал: „а что это за Со­юз Русского Народа, где он находится: я на него внимания не обращаю". И все это время он шел по этому преступному, предательскому пути. Но да будет ведомо господину Сто­лыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами „не запуга­ете", когда настанет время, а это время наступит скоро, и не дозволит ему дурманить Рус­ских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!

Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину, Церковь и Трон Самодерж­ца великого самому народу!

Дальше полагаться на Правительство преступно!» [46, с. 114]

Что мог возразить Илиодору Столыпин? Их спор касался вечных вопросов Россий­ской державы, вобравшей десятки и сотни больших и малых народов, которые наделяли ее вселенским духом, но при том незаметно иссякал основной дух государства — собственно, русский: центробежные стремления неумолимо ослабляли костяк государства. Двадцать миллионов инородцев на сто сорок миллионов коренного русского населения трех ветвей оказались значительной силой, вошедшей в союз с российской интеллигенцией, отвернув­шейся от Православия и монархии: «...инородцы играли огромную роль и, даже, ставили рус­скому народу задачи, которые тот должен был исполнять. И не только хозяйственно оскуде­вал центр, но и политически ослабевал. А окраины процветали и стремились подчинить се­бе и центр. Извращался путь русского развития; слабела воля и оскудевала мысль. Нужно бы­ло русскому началу снова вернуть его руководящую роль и вовсе не в виде расизма, а в виде тех исторических прав, которые были приобретены огромными жертвами» [32, с. 55].

Об этом думали, спорили, говорили, писали много лучших умов — от мыслите­лей-славянофилов до русских марксистов. Однако минувшая революция показала, что русское общество нуждается в существенных переменах, что общественные силы долж­ны найти выход своему применению и народное представительство открывает для этого большие возможности. Не использовать их, попытаться обратить историю вспять — зна­чит окончательно рассорить власть с обществом и привести страну к катастрофе. Быв­ший саратовский губернатор, побывавший в самом центре русской Вандеи, лучше чем кто-либо понимал значение гражданского мира и всеми силами старался его сохранить.

СЛЕДУЕТ ОТМЕТИТЬ УПОРСТВО, с которым решал П. А. Столыпин глав­ный — земельный вопрос. Даже в самые напряженные периоды своей жизни он постоянно держал его под контролем; далекий от умозрительных схем, научной догматики, он совер­шенствовал намеченную программу в зависимости от конкретной общественно-политиче­ской и хозяйственной ситуации в стране. В этой реформе он видит не только выход из эко­номических неурядиц, из общинной нужды: в создании класса мелких собственников он видит опору, на которой будет «покоится устойчивый порядок в государстве». Замыслы главного министра России, его надежды, связанные с рес]юрмой, в достаточной степени обнаруживает следующий документ, подготовленный накануне открытияIIIГосдумы.

«Из секретного представления П. А. Столыпина Совету Министров о наме­ченных Особым Совещанием мерах по упорядочению и ускорению продажи кресть­янам земель, приобретенных Крестьянским банком, о необходимости в борьбе с ре­волюцией быстрейшего создания многочисленного слоя зажиточных крестьян-соб­ственников»:

«<...> Развитие личной земельной собственности среди крестьян, устранение важнейших недостатков их земледелия, а именно чересполосность, дальноземелья и длинноземелья, наконец всемерное содействие крестьянам в расселении хуторами или мелкими поселками,— таковы ближайшие землеустроительные задачи правительства... При хищническом хозяйстве, при бедности и невежестве крестьян, при отсутствии сре­ди них понятия о собственности,— никакие преобразования, никакие культурные начи­нания невозможны и заранее обречены были бы на неуспех; невозможно и прочное под­держание дома внешнего порядка, так как дикая, полуголодная деревня, не привыкшая уважать ни свою, ни чужую собственность, не боящаяся, действуя миром, никакой ответ­ственности, всегда будет представлять собой горючий материал, готовый вспыхнуть по каждому поводу, будь то революционная пропаганда, эпидемия или другое стихийное бедствие. Лишь создание многочисленного класса мелких земельных собственников, лишь развитие среди крестьян инстинкта собственности,— несомненно и ныне существу­ющего, но ослабленного подавленного, лишь освобождение наиболее энергичных и предприимчивых крестьян от гнета мира,— словом, лишь предоставление крестьянам возможности стать полноправными самостоятельными собственниками наравне с про­чими гражданами Российской империи,— могут поднять, наконец, нашу деревню, упро­чить ее благосостояние... И сторонники революционных и социалистических учений прекрасно понимают опасность, грозящую им от правительственных землеустроитель­ных начинаний. Со всех сторон, в манифестах и воззваниях, слышатся в их лагере при­зывы к противодействию этим начинаниям. Оно и понятно: крепкое, проникнутое идеей собственности, богатое крестьянство служит везде лучшим оплотом порядка и спокойствия, и если бы правительству удалось проведением в жизнь своих землеустрои­тельных мероприятий достигнуть этой цели, то мечтам о государственном и социалисти­ческом перевороте в России раз и навсегда был бы положен конец <...>.

Следует помнить, что успех... может явиться и без сомнения явится началом на­вой землеустроительной эры, началом переустройства крестьянского землевладения на общепризнанных во всех странах мира основаниях личной собственности и культурного хозяйства <...>» [20, с. 51—52].

Как говорилось, III Дума существенно отличалась от прежних. Третьеиюньская монархия лишила оппозицию былого единства: интеллигенция, земства, промышленни­ки, представители национальных окраин оказались в новых соотношениях, изменивших прежний порядок. Вместе с тем кадеты вынуждены были отклонить предложение бойко­тировать новые выборы в Думу. Октябристы, признавая факт «государственного перево­рота», однако считали, что виноваты в нем «левые».

Новый состав IIIДумы сделал ее более работо- и жизнеспособной: в ней про­шли все законные циклы секций, и она просуществовала целых пять лет. Примечатель­но, что после представителей левых сил Муромцева и Головина Председателем этой Ду­мы был выбран Хомяков — сын известного славянофила.

Будничное открытие IIIДумы было несколько взбудоражено предложением ок­тябристов послать правительственный адрес НиколаюII. Страсти разгорелись по пово­ду включения в текст ключевых слов: правые настаивали на «самодержавии», кадеты — на упоминании «конституции». Согласительная комиссия результатов никаких не дала, по­лемика, по сути, шла вокруг вопроса о строе в стране — самодержавном или конституци­онном, и потому никто не хотел уступать. В результате Царю были направлены два адре­са: левых, которых поддержало большинство центра, и правых. Таким образом, октябри­сты, на которых больше всего рассчитывал Столыпин, оказались поначалу в единении с левыми силами. Премьер встретился с лидером октябристов Гучковым, в результате че­го союз с ними был временно восстановлен.

16 НОЯБРЯ 1907 ГОДА П. А. Столыпин выступил в III Государственной Ду­ме с декларацией, в которой изложил цели правительства, способы их достижения, оста­новился на существе законодательных предложений. Это заседание народного представи­тельства прошло в переполненном зале: были заняты все депутатские и министерские ме­ста, ложи дипломатического корпуса, членов Государственного Совета, сенаторов. Места для публики не вмещали всех желающих, все сознавали значение события. В лаконичном и понятном всем сообщении правительства его глава дал прямые ответы на самые волну­ющие вопросы о современном государственном строе. Его выступление не раз прерыва­лось «громкими аплодисментами центра и правых, настолько иногда продолжительны­ми, что председатель Государственной думы должен был браться за звонок» [42, с. 104]. Речь эта, в которой были расставлены важные акценты, не обойдены самые острые углы, стала воистину исторической. Глава правительства, в частности, говорил:

«Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение.

Противопоставить этому явлению можно только силу. Какие-либо послабления в этой области правительство сочло бы за преступление, так как дерзости врагов обще­ства возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных средств защиты.

По пути искоренения преступных выступлений шло правительство до настоя­щего времени — этим путем пойдет оно и впредь.

Для этого правительству необходимо иметь в своем распоряжении в качестве орудия власти должностных лиц, связанных чувством долга и государственной ответст­венности. Поэтому проведение ими личных политических взглядов и впредь будет считаться несовместимым с государственной службой (Г. С.) <...>.

Коренною мыслью теперешнего правительства, руководящею его идеей был всегда вопрос землеустройства.

Не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками — бунт пога­шается силою, а признание неприкосновенности частной собственности и, как послед­ствие, отсюда вытекающее, создание мелкой личной земельной собственности, реаль­ное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской державы <...>» [57, с. 98—100].

Перечислив вопросы, требующие скорейшего разрешения, он закончил так:

«С своей стороны правительство употребит все усилия, чтобы облегчить рабо­ту законодательных учреждений и осуществить на деле мероприятия, которые, пройдя через Государственную думу и Государственный совет и получив утверждение Государя Императора, несомненно, восстановят порядок и укрепят прочный, правовой уклад, со­ответствующий русскому народному самосознанию.

В этом отношении Монаршая воля неоднократно являла доказательство того, насколько Верховная власть, несмотря на встреченные ею на пути чрезвычайные трудно­сти, дорожит самыми основаниями законодательного порядка, вновь установленного в стране и определившего пределы Высочайше дарованного ей представительного строя.

Проявление Царской власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая Самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа, «браво») ...историческая Самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоцен­нейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта Власть и эта Воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана, в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исто­рической правды» [57, с. 102].

Уполномоченные представители всех думских фракций выступили с ответами на эту важную речь. Эти выступления подтверждали, что слова П. А. Столыпина никого не оставили равнодушным, они затронули самые болевые точки российского государства.

В тот же день в ответ на критическое выступление одного из лидеров конститу­ционных демократов В. А. Маклакова премьер-министр произносит речь, подтверждаю­щую верность прежним позициям и стремлениям придать работе народного представи­тельства большее значение для укрепления и возвеличивания государства, а также для ус­пешного разрешения главного вопроса Российской державы — земельного. Вот некото­рые самые существенные, на наш взгляд, положения той примечательной речи, которые не потеряли своей актуальности и поныне и определяли условия успешного выполнения российских реформ:

«<...> Только то правительство имеет право на существование, которое обла­дает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей (Г. С.) <...>.

Не с угрозой, господа, не с угрозой мы шли сюда, а с открытым забралом заяви­ли, что в тех случаях, когда на местах стоят люди не достаточно твердые, когда дело идет о спасении родины, тогда приходится прибегать к таким мерам, которые не входят в оби­ход жизни нормальной. Я упомянул тогда об одной из передовых стран — страна эта Фран­ция,— где несменяемость судей была временно приостановлена,— этому нас учит история, ведь это факт. Тут говорили о политической деятельности служащих, говорили о том, что нужна беспартийность, что нельзя вносить партийность в эту деятельность. Я скажу, что правительство, сильное правительство, должно на местах иметь исполнителей испытан­ных, которые являются его руками, его ушами, его глазами. И никогда ни одно правитель­ство не совершит ни одной работы, не только репрессивной, но и созидательной, если не будет иметь в своих руках совершенный аппарат исполнительной власти <...>.

Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять на­селение до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собствен­ностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и ника­кой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы (Г. С.) <...>.

Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мел­кой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного до­стоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток.

Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в сво­боду настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма (Г. С). При этих условиях будет иметь успех идея ме­стного суда, будет иметь успех и идея суда административного, который необходим как основа всякого успеха в местном управлении <...>.

Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда, конечно, правительство ответит: нет! Станьте сначала на нашу точку зрения, признай­те, что высшее благо — это быть русским гражданином, носите это звание так же вы­соко, как носили его когда-то римские граждане, тогда вы сами назовете себя граж­данами первого разряда и получите все права (Г. С.) <...>.

Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свою силу в этих русских национальных началах (Г. С). Каковы они? В развитии земщины, в развитии, конечно, самоуправления, передаче ему части государственных обязанно­стей, государственного тягла и в создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления так же, как наш идеал наверху — это развитие дарованного Государем стране законодательного, нового представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск Царской Верховной власти.

Ведь Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от распада. Самодержавие московских Царей не походит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины Второй и Царя-Освободителя. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных рус­ских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная Цар­ская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреп­лять какой-то чужой, чужестранный цветок (Г. С).

Пусть расцветет наш родной русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и дарованного Ею нового представи­тельного строя. Вот, господа, зрело обдуманная правительственная мысль, которой воо­душевлено правительство. Но чтобы осуществить мысль, несомненно нужна воля. Эту во­лю, господа, вы, конечно, найдете всецело в правительстве. Но этого недостаточно, не­достаточно для того, чтобы упрочить новое государственное устройство. Для этого нуж­на другая воля, нужно усилие и с другой стороны. Их ждет Государь, их ждет страна. Дай­те же ваш порыв, дайте вашу волю в сторону государственного строительства, не брезгуй­те черной работой вместе с правительством.

Я буду просить позволения не отвечать на другие слышанные тут попреки. Мне представляется, что, когда путник направляет свой путь по звездам, он не должен отвле­каться встречными попутными огнями. Поэтому я старался изложить только сущность, существо действий правительства и его намерений. Я думаю, что, превращая Думу в древ­ний цирк, в зрелище для толпы, которая жаждет видеть борцов, ищущих, в свою очередь, соперников для того, чтобы доказать их ничтожество и бессилие, я думаю, что я совер­шил бы ошибку. Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражаю­щие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей.

Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам в противовес беспочвенному социализму. Это желание, это страстное желание обновить, просветить и возвеличить родину, в противность тем людям, которые хотят ее распада, это, нако­нец, преданность не на жизнь, а на смерть Царю, олицетворяющему Россию. Вот, госпо­да, все, что и хотел сказать. Сказал, что думал и как умел (Бурные рукоплескания в центре и справа.)» [57, с. 103-107].

Свидетели этой речи отмечали искренность, воодушевление и темперамент, с ко­торой произнес свою речь П. А. Столыпин — речь, покрытую после завершения овациями.

Это выступление главы правительства стало событием для России, о нем много писали и говорили. Так, например, 17 ноября 1907 года в «Новом времени» напечатана большая статья, часть которой мы воспроизводим:

«Вторую половину своей декларации в сегодняшней Думе Премьер-министр П. А. Столыпин посвятил вопросу о самодержавии, этому „драгоценнейшему историче­скому достоянию" России, и все, конечно, поняли, что первый Министр ответил здесь на известные думские дебаты 13-го ноября. Отвечая в конце заседания на речи думских ора­торов по поводу декларации, он еще раз возвратился к тому же вопросу и в горячей имп­ровизации, с необыкновенным подъемом, который захватил и огромное большинство депутатов, чрезвычайно удачно охарактеризовал наш новый государственный порядок с Царским самодержавием и народным представительством, как естественное развитие русской государственности из ее исторических корней. И г. Столыпин имел огромный, вполне заслуженный успех. Если чтение декларации в той части, где говорится о само­державии, было встречено аплодисментами преимущественно правых, то импровизация об историческом развитии самодержавия, приведшем ныне к народному представитель­ству без ущерба исторической сущности самодержавия, вызвала бурные аплодисменты на огромном большинстве депутатских скамей и снова объединила центр нынешней Ду­мы с правым ее флангом, что дает надежду на возможность восстановления, если не со­дружества, установившегося было (при выборе президиума) между центром и правым флангом, то их согласной деятельности в наиболее серьезных моментах думской работы.

Вообще сегодняшний думский день был настоящим триумфом г. Столыпина. Ему выпало столько аплодисментов и таких горячих, как еще ни одному из ораторов третьей Думы, не исключая и тех счастливцев, которым удалось сразу завоевать широкие симпатии в этой Думе. Между тем содержание министерской декларации, при всей мяг­кости ее тона, отнюдь не такого свойства, чтобы оно могло льстить толпе. Можно даже сказать наоборот: нынешняя министерская декларация, при мягком тоне, совсем не мяг­кого содержания. Ее первая тема — необходимость энергичной борьбы с продолжающе­юся смутой, выродившейся в распространение хулиганско-анархической преступности, в виде кровавых грабительских подвигов, от которых житья нет мирным гражданам, лю­дям труда и порядка. Говоря об условиях успешности этой борьбы, декларация недвус­мысленно адресовала „quosego" тем агентам правительственной власти, которые вместо того, чтобы честным и верным выполнением своего служебного долга облегчать власти борьбу с крамолой, деятельно помогают последней. Декларация предупреждает таких агентов власти, что столь возмутительное нарушение служебного долга не будет более терпимо. Даже по адресу судейских либералов декларация, правда, в деликатной форме, намекнула, что и пресловутая „несменяемость" судей, в известных обстоятельствах, мо­жет быть приостановлена, как это сделал в свое время Гамбетта в республиканской Фран­ции. И Дума приняла эти заявления декларации не только без протеста, а, напротив, с живыми знаками сочувствия.

Мы вспоминаем дни чтения министерской декларации в первой и во второй Ду­мах. Какая прямо невероятная разница! Даже трудно представить себе, чтобы те первые

две Думы могли выслушать спокойно, не говоря уже о знаках одобрения, что-нибудь по­добное только что приведенным заявлениям нынешней министерской декларации. Эта разница, быть может, всего ярче обрисовывает ту колоссальную перемену, которая со­вершилась в настроении страны. Революционного задора не чувствовалось даже в тех жалких речах, с которыми выступили по прочтении декларации три оратора социал-де­мократической фракции. Без тени одушевления и самоуверенности прочли они с дум­ской трибуны свои заученные реплики,— бледные, слабые, даже вялые — и вернулись на свои скамьи мокрыми курицами. Даже и кадетский лидер, выступавший сегодня по декла­рации, именно г. Маклаков, о котором говорят, что он весь — один темперамент, даже пламенный г. Маклаков не увлек Думу, да и говорил он в таком духе, в каком в первой Ду­ме говорил примирительный г. М. Стахович, а во второй — г. Капустин, т. е. совсем не ка­детские оракулы. Таков сдвиг, происшедший в третьей Думе, говоря словами „товарище­ской" печати» [42, с. 121].

ОДНАКО НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ, что оппозиция была полностью смята, подавле­на: отдельные ее представители не желали мириться с новым положением дел и пытались вырвать инициативу из рук главы кабинета. Как обычно, основной напор пришлось вы­держать самому премьеру П. А. Столыпину. Плодотворная работаIII Думы едва не была сорвана событием, которое взволновало всех депутатов. Видный кадет Ф. И. Родичев, по­терявший во время неудачного выступления самообладание, допустил в запальчивости ос­корбительное выражение «столыпинский галстук» как откровенную аналогию с веревкой для виселицы... Вот как описывается это событие в том же выпуске «Нового времени»:

«После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев. Он начал с по­вторений доводов г. Маклакова, перешел на гражданские мотивы о патриотизме, нацио­нализме и заканчивал защитой польских интересов. Слова оратора: „мы, любящие свое отечество... мы, защищающие порядок..." — вызывали смех на скамьях крайней правой, и оттуда в ответ часто слышались напоминания о выборгском воззвании.

Выкрики с мест, не прекращавшиеся, несмотря на неоднократные замечания председателя, видимо, еще сильнее взвинчивали г. Родичева; он становился все более и более резким, терял самообладание, злоупотреблял жестикуляцией — и, не находя подхо­дящих выражений, выбрасывал неудачные афоризмы.

Когда г. Родичев, вспоминая выражение Пуришкевича о „муравьевском ворот­нике", сказал, что потомки его назовут это „столыпинским галстуком", зал в одно мгнове­ние преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежа­ли со своих мест, кричали, стучали пюпитрами, возгласы и выражения негодования сли­вались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а си­девшие позади оказались в первых рядах.

• Долой, вон, долой!..

• Не расстались со своим Выборгом! Выгнать его, немедленно вон!..

• Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя...

• Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания...

Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые — все столпи­лись около трибуны, к которой тянулись десятки рук и, казалось, что зарвавшегося, забыв­шегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.

Н. А. Хомяков начал было звонить, но, когда увидел, до какой степени разгора­лись страсти, покинул трибуну и прервал заседание. За председателем удалились и ос­тальные члены президиума.

Взволнованный, бледный П. А. Столыпин при первых же криках встал со свое­го места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н. А. Хомяко­вым. За Председателем Совета Министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.

Наконец сквозь ряды депутатов к кафедре протискивается высокий старик, ка­дет г. Покровский, и прикрывает руками г. Родичева, который при несмолкавших кри­ках: „вон", „долой", „вон"... спускается к своему месту и затем, окруженный кадетами, вы­ходит в Екатерининский зал.

Едва трибуна освободилась, на нее вбегает г. Крупенский, стучит кулаком и пере­ругивается с левыми. Г. Шульгин старается увести не в меру разгорячившегося депутата.

• По фракциям, по фракциям! — раздаются возгласы, и депутаты с шумом поки­дают зал.

• Два года не дают работать...

• Оставались бы себе в Выборге, коли не отучились ругаться...

• С первых шагов снова делают скандалы...

Это все больше голоса крестьян, которые более всех других были взволнова­ны и удручены скандальной выходкой и сыпали по адресу кадетов весьма нелестные за­мечания.

Сами кадеты только разводили руками и почти не находили оправданий для не­понятного выступления своего лидера... Он не обобщал, а говорил лишь о потомках г. Пу-ришкевича — только и могли сказать кадеты, видимо крайне недовольные скандальным инцидентом» [42, с. 124—125].

Подавляющим большинством Думы, встревоженным таким выпадом незадач­ливого оратора, по отношению к этому зарвавшемуся депутату была применена «крайняя мера» наказания — исключение его на 15 заседаний.

Премьер-министр, проявивший во время этого инцидента предельную выдерж­ку, однако потребовал от Родичева «удовлетворения» — шаг, безусловно, свидетельству­ющий о высоком представлении о чести, ради которой Столыпин готов был пожертво­вать жизнью. Подавленный Родичев принес публично свои извинения, Столыпин их принял, что внесло некоторое успокоение в Думу.

«Извинение происходило в присутствии министров, Н. А. Хомякова и саратов­ского депутата Н. Н. Львова.

Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу ка­бинета, что он искренно раскаивается в своих выражениях, которые не так были поня­ты, и просит его извинить.

— Я вас прощаю,— сказал П. А. Столыпин,— и объяснение было окончено.

П. А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным» [42, с. 127].

По предложению многих членов палаты депутат Крупенский (от Бессарабской губернии) выразил чувства глубокого уважения главе русского правительства и негодова­ния к оскорбительному выпаду кадета. Речь эта была поддержана аплодисментами подав­ляющей части Думы.

Чтобы подчеркнуть значение вышеприведенных событий, приведем еще один отклик — профессора Н. Д. Сергеевского, опубликованный на страницах «Окраи­ны России»:

«Прекрасная, возвышенная программа и чудная патриотическая речь! — Мы го­ворим о правительственной декларации, прочитанной П. А. Столыпиным 16-го ноября в

Государственной Думе и Государственном Совете, и об его ответной речи в Государст­венной Думе, произнесенной по поводу лживых и гаденьких обвинений, раздавшихся с левых углов Думы.

Русские люди, запомните эту программу и эту речь! — Тепло становится на сер­дце, и глаза начинают с надеждою смотреть вперед, сквозь мрак и кровь нашего настоя­щего,— сквозь мрак и кровь той разбойной революции, которую ведут враги русского на­рода и Российского Государства и которую всячески поддерживает так называемая кадет­ская партия.

Вожаки кадетской партии, поймите, наконец, что тот соблазн, в который вы ввели своею ложью массу слабовольной русской интеллигенции и нашей легковерной молодежи, не пройдет вам даром. Еще время есть: отбросьте личное самолюбие и вспом­ните, что вы тоже сыны России... Ведь не далеко то время, когда обманутые вами люди от вас отшатнутся, и тогда вам останется один выход и один конец — конец Иуды Иска-риотского.

„Задачи Правительства осуществляются действием",— сказал П. А. Столыпин. Золотые слова! Но чтобы они не остались словами, напомним пословицу: „один в поле не воин". Помоги Бог П. А. Столыпину иметь помощников и соратников, которые не ви­ляли бы хвостом и так же ничего не боялись бы, как он не боится» [42, с. 127—128].

Разумеется, были другие оценки роли Столыпина, который подвергался нещад­ной критике слева, и справа, и от кадетов. Другое дело, выдержали ли они проверку вре­менем? Например, одним из самых сильных и ярких противников премьера был думский оратор, юрист, кадет Маклаков. Но, по позднейшим признаниям этого блистательного полемиста, Столыпин был единственным, кто мог спасти конституционную монархию, каковой, несмотря на полусамодержавный статус, фактически являлась третьеиюньская Россия. В своих чрезвычайно интересных и обстоятельных мемуарах он признает, что Столыпин оказался самой удачной кандидатурой на должность премьера и был способ­ней всех кадетов вместе взятых... В частности, он утверждал, что «для служения государ­ству у Столыпина было несравненно более данных, чем у Витте; как политический ора­тор он был исключительной силы; подобных ему не было не только в правительстве Г. С), но и в среде наших „прирожденных" парламентариев» [33, с. 14].

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ России временIIIДумы была по-прежнему слож­ной: гражданские свободы, дарованные манифестом от 17 октября, были закреплены в законах. Была снята предварительная цензура печати, и даже видные деятели револю­ции (Ленин и Троцкий) печатали в легальных российских журналах свои статьи. В Думе также легально существовали партии социал-демократов, а социалисты-революционеры, бойкотировавшие новую Думу, прятали некоторых своих представителей (например, Керенского) среди трудовиков.

Как было указано выше, большую активность проявляли в думе кадеты. Опра­вившись от понесенных потерь, быстро освоившись в новых обстоятельствах, они сно­ва собирали земские силы. В середине ноября ЦК кадетской партии созвал в Москве со­вещание «земских прогрессивных деятелей без различия партий для установления об­щей тактики на ближайшем губернском земском собрании». Рекомендации этого собра­ния рекомендуется принять к руководству, сообщить его земским деятелям на местах и «не отказать принять активное участие в деле сплочения прогрессивных элементов зем­ского собрания». Определяя тактику и стратегию действия «прогрессивных земцев» в ус­ловиях противодействия «реакции», совещание «поставило на очередь вопрос об объ­единении всех местных прогрессивных общественных деятелей в целях подготовки бли­жайших земских выборов». Судя по всему, Столыпин следит за разворотом кадетских

инициатив: его резолюциями помечены вырезки из газет и документы этой самой влия­тельной в России организации [131, Д. 77].

Вот как оценивает положение П. А. Столыпина в IIIГосударственной думе уже совсем зрелый Шульгин, даже в СССР шестидесятых годов, говоривший о «некоторых преимуществах просвещенного Абсолютизма перед отстающей демократией»:

«Что характерно для Гос. думы 3-го созыва? Под руководством Столыпина это была борьба середины с левыми и правыми.

Борьба за что?

За мирную эволюцию — Вперед на легком тормозе! — говорил Петр Аркадьевич.

Но эволюции не хотели ни те, ни другие; ни левые, ни правые.

Сначала о левых. Почему они не хотели эволюции?

Потому что они хотели Революции. И в этом деле они не желали никакого тор­моза.

Немедленно все разрушить. Огнем и мечом! Они жгли культурные усадьбы. Проф. Герценштейн, себе на беду, с кафедры Гос. думы назвал эти роковые поджоги „ил­люминациями". За это слово его убили. Кто? Это осталось неизвестным, но можно ду­мать, что убийца был один из сожженных „иллюминациями". Неведомый Дубровский.

Итак, все кончено,

Судьбой неумолимой

Я осужден быть сиротой.

Еще вчера имел я хлеб

И кров родимый,

А завтра встречусь

С нищетой.

Покинув Вас,

Священные могилы,

Мой дом и память

Детских лет,

Пойду, бездомный и

Унылый,

Путем лишения и бед.

(„Дубровский", опера Направника)

Когда опера шла в Императорских театрах, то все слушатели дружно рукопле­скали Собинову, исполнявшему эту арию. Но никто не подумал тогда о том, что стало яс­но через несколько лет, а именно: половина бывших в театре на представлениях оперы „Дубровский" состояла из жертв грядущих „иллюминаций", а остальные из тех, что оным „иллюминациям", когда они совершались, рукоплескали» [71, с. 312—313].

Вскоре после открытия IIIГосударственной Думы в Министерстве внутренних дел был устроен большой вечерний раут, на котором П. А. Столыпин «соединил у себя представителей Двора, дипломатического корпуса и великосветского общества, высших государственных сановников и народных представителей, между коими находились чле­ны Государственной Думы от крестьян и инородцев, явившиеся на раут в своих местных народных и национальных нарядах» [42, с. 128].

Этот эпизод в государственной деятельности реформатора также свидетельст­вует о его стремлении в неформальной обстановке укрепить после затяжных родовых мук еще слабое, раздираемое внутренними противоречиями, маложизнеспособное на­родное представительство и сблизить его с властью, Сенатом, Двором.

Фото 34, 35. П.А. Столыпин в его кабинете в Зимнем дворце в 1907 г.

СУЩЕСТВУЕТ НЕМАЛО ОПИСАНИЙ Столыпина: его внешности, манеры его выступлений, его поведения в разных жизненных ситуациях. Особый интерес для нас представляют портреты зрелого реформатора, сознающего свою силу и роль. Чело­век на вершине государственной власти может оказаться совершенно иным, нежели в скромной роли в обыденной жизни. Бремя высокого положения оказывается под силу не всем, жизнь дает массу тому подтверждений. В нашем случае можно сказать, что герой повествования выдержал искушение властью: в мемуарах, воспоминаниях самых разных людей нет свидетельств того, что премьер-министр был высокомерен, заносчив, чван­лив, обладал другими подобными низкими свойствами. Скорее наоборот: доступность, дружелюбие и открытость придавали его облику особое обаяние, притягивали, распола­гали к нему (фото 34, 35). Не нарушая хронологии жизнеописания, с небольшими купю­рами мы приводим здесь текст русского помещика, октябриста, депутатаIIIиIVГосдумII. П. Шубинского, самым замечательным образом воссоздающего облик Столыпина:

«<...> П. А. был убежденным сторонником народного представительства в Рос­сии. Он не только не искал умаления его в русской жизни, о чем некоторые мечтали, да, может быть, и сейчас мечтают, а, напротив, искренно желал утверждения его и многое сделал в этом смысле. Вначале свести к банкротству наше молодое народное представи­тельство было очень легко: стоило только третье избрание народных представителей предоставить прежнему порядку, чтобы с спокойной совестью начать речь о неудавшем­ся опыте и незрелости страны для представительного строя в ней. Иначе думал П. А., по­ложив много усилий, чтобы привлечь в состав депутатов здоровые силы страны. И я сам слышал возгласы удивления от представителей иностранных конституционных держав, что столь трудная реформа, как народное представительство, так быстро наладилась и удалась в России. В Японии, раньше чем получить устойчивость, парламент был рас­пущен одиннадцать раз кряду (Г. С).

В описываемые дни П. А. был центром правительственной власти; перед ним благоговели; бюрократические сферы подражали ему, стремясь не только усвоить, но даже

угадать его мысли и неуклонно следовать им. Его симпатии к народному представи­тельству отражались на всех и на всем, начиная с главарей и кончая мелкими сошками: все драпировалось в симпатию и уважение к народному представительству и к выдаю­щимся выразителям его.

Едва ли есть другая страна в мире, кроме России, где недовольство правитель­ством было бы столь стойким и хроническим. Правительство в России — ответчик за все; даже за то, что делает сама страна внутри себя, в недрах своей духовной и экономической жизни. Пьянство, озорничество, бездельничанье, разврат царят чуть не на каждом шагу. Виновато правительство: или оно „довело", или „не умеет обуздать" и направить на здо­ровый путь. Начнет правительство принимать меры, призывать к труду, порядку — но­вые вопли: „тирания", „попрание свобод" и т. д.

Второй мотив недовольства — социальный и экономический строй. Одни рвут­ся к господству в общественной и политической жизни; другие — к денежным благам; третьи — жаждут земельных обогащений; четвертые — предлагают утопические основы для переустройства жизни, отвергнутыя всюду нациями гораздо высшей культуры <...>.

Когда я впервые увидал П. А.— он уже был премьер-министром; его окрыляла небывалая слава и исключительный успех. Он, действительно, сумел сказать требуемые моментом слова, которых ждала от правительства вся благомыслящая Россия. Он пробу­дил из летаргии внутреннего бессилия правительственную власть, напомнил, что в Рос­сии господствующей властью является не анархически-революционный поток, а веко­вые исторические устои страны. Для того, чтобы сказать эти слова, чтобы ответить на фантазии, порывы и экзальтацию, гремевшие в те дни,— нужен был человек исключи­тельный. Мало было иметь ум, понимать многое и уметь хорошо рассуждать по поводу не­го; нужен был человек, способный глубоко чувствовать русскую жизнь — ее вековые укла­ды, способный пробудить такие же чувства в других и вывести на прямой и здоровый путь из тех колебаний и расшатанности, которые в последние десятилетия настойчиво разлагали русскую жизнь. В эти смутные дни П. А. явил собой здравый смысл, свойствен­ный сильному русскому человеку, широкий, ясный ум, могучую энергию, беззаветную го­товность отдать всего себя, пожертвовать всем дорогим в жизни для блага родины, для поворота жизни ее от бурь смуты на здоровый путь законности и мирного прогресса. Кто, непредубежденный, хотя раз видел в эту эпоху П. А., тот сразу подпадал под неотра­зимое влияние его личности, не власти, которую он тогда олицетворял, а именно лично­сти, сиявшей каким-то рыцарским благородством, искренностью и прямотой. Ни капли чиновника, царедворца, честолюбца не чувствовалось в нем, хотя он всегда и везде хра­нил высокое личное достоинство, свойственное его жизненному типу.

Лишь временами глаза его сурово загорались предвестниками надвигавшейся бури. Стоило заговорить о печальных спутниках смуты — убийствах, грабежах, насилиях, поджогах, как равновесие сразу покидало его, вы чувствовали гневные порывы его души. Никто, казалось, больше его не печалился о жертвах ужасов и диких, бессмысленных же-стокостей той эпохи. Никто сильнее его не негодовал и не был готов стать на борьбу с преступностью.

Весь внешний облик П. А. как нельзя более соответствовал редким качествам и сторонам его души. Высокий ростом, сухощавый, широкоплечий, он был всегда щеголе­вато одет в костюм английского покроя. Я никогда не видел его ни в мундире, ни в виц­мундире; изредка лишь, в Государственной Думе, он бывал в черном обыкновенном сюр­туке, выгодно рисовавшем его статную, дышавшую энергией и подвижностью фигуру.

Наружность П. А. наверно памятна многим по многочисленным его портретам. Сниматься он не любил, как и вообще избегал всяких выставок и рисовок. К похвалам, прославлениям он относился всегда очень сдержанно, как бы ощущая неловкость. Все

что делал он, казалось ему лишь скромным выполнением своего жизненного долга. И это отпечатлевалось на его лице. Умные, выразительные глаза в глубоких орбитах смело смотрели на людей, живо отражая волновавшие или занимавшие его настроения и чувст­ва. Крупная характерная голова, с выдавшимся вперед лбом, небольшая, подстриженная, еще темная бородка довольно густо обрамляла его лицо и хорошо очерченные губы. Бе­седовал он всегда оживленно, с большим вниманием выслушивая и охотно выражая свои мысли. Его приемная была обыкновенно заполнена самыми разнообразными типами. Казалось, чрез них он познавал Россию и ее действительную жизнь. Говорил он вначале отрывисто, особенно во время реплик, пока разговор не увлекал его, когда же разговор переходил на интересовавшую его тему, речь П. А. делалась живой, увлекательной. Осо­бенно на трибуне, там воодушевление и подъем сразу приходили к нему, и речь его сво­бодно и плавно лилась в могучих аккордах его редкого по выразительности и звучности голоса. В ней сказывался весь его характер, все стороны его духовного образа. Он умел сразу овладеть аудиторией и приковать к себе ее внимание. Речи его, наверно, у многих из вас в памяти. Простота изложения, ясность, глубокое знание предмета — были их ха­рактерными чертами, как бы далек сам по себе и специален предмет ни был. Все, доступ­ное его вниманию и силам, он прилагал, чтобы изучить и овладеть темой своей речи. Не­редко его горячее слово захватывало весь парламент глубиной чувства, искренностью на­строения. Часто даже враги его восхищались увлекательной правдивостью его слов, бла­городством его образа, неотразимой силой его ораторского таланта. Если ораторы, как поэты, родятся, то это был именно „рожденный" оратор, а не созданный только време­нем и трудом <...>.

Мое первое знакомство с П. А. произошло в Государственной думе 3-го созыва, вскоре после ее открытия. Он часто бывал там, чутко прислушиваясь к мыслям и настро­ениям народных представителей. Наша первая встреча была очень краткой: весь разго­вор заключался в нескольких отрывочных фразах, какими обыкновенно меняются люди, впервые говорящие между собой. Это был ноябрь 1907 года. В последующее время мне чаще приходилось встречать П. А. и беседовать с ним на политические темы. Многие из них, как частные беседы, я считал не подлежащими огласке. Но теперь, когда личность покойного перешла в историю, не будет нескромным огласить кое-что из них.

В конце 1907 года еще живы были в памяти трагические события на Аптекар­ском острове, унесшие десятки жизней, коснувшиеся семьи П. А. и чудом пощадившие его самого. После них П. А. берегли; считали необходимым человеком для России; ему отведено было помещение во дворце; многочисленные наряды стражи и чиновников за­граждали доступ в его кабинет. Как жаль, что эта заботливость так быстро истощилась!.. Сам П. А. жил чрезвычайно просто; его рабочий кабинет помещался во втором этаже, как раз над крайним подъездом дворца в сторону Эрмитажа, на Дворцовой площади. Это был обширный зал, ничем не напоминавший кабинет государственного деятеля. У одной из его стен стоял большой диван, над ним телефон. „Днем можете садиться на диван; ночью — это моя постель",— сказал П. А., шутливо улыбаясь.

День П. А., если он не выезжал, был всегда одинаков. С 11 часов утра начина­лись доклады и прием должностных лиц и продолжались до завтрака. С 3 часов прием по­сетителей до 6 час, с 6 час. прогулка на воздухе; в 7 час. обед. С 8 час. работа, иногда экс­тренные приемы, и так до 3 час. ночи. Сам П. А. бывал лишь в Государственной думе, Го­сударственном совете или с обязательными докладами у Государя. Зная, какими опасно­стями грозил каждый выезд его, все охотно посещали его в его тогдашней резиденции.

А. И. Гучков, знакомый еще до созыва 3-й Думы с П. А. и пользовавшийся его большими симпатиями, как-то передал мне его приглашение. Поводом к нему послужило избрание меня докладчиком в Государственной думе по реформе местного суда. П. А.

очень симпатизировал этой реформе и хотел ускорить прохождение ее в Государствен­ной думе. С этого и укрепилось наше первое деловое знакомство с покойным.

„Меня очень порадовало,— начал он,— внимание Государственной думы к ре­форме местного суда. В ряду предполагаемых реформ ей принадлежит, несомненно, очень крупное место. Пока у нас не будет аппарата, твердо применяющего законы, изда­ние их явит бесцельную работу. Реформу местного суда, его нормальное устройство пра­вительство кладет в основу всех новых прогрессивных реформ. Как полагаете: сколько времени займет прохождение ее в комиссии? Нельзя ли сделать возможное для ускоре­ния ее?"

Дальнейший разговор касался подробностей законопроекта и скоро перешел на общие вопросы думской жизни. П. А. тревожила одна тема, тогда поднимавшаяся в Го­сударственной думе: шли разговоры о реформе Государственного банка.

„Меня беспокоят толки эти,— сказал П. А.,— мне не кажутся необходимыми ка­кие-либо перемены там. Между тем в них большая угроза: мы можем потерять В. Н. Ко­ковцова. При реорганизации Государственного банка он не останется на своем посту, а вы понимаете, как он нужен правительству с его огромным опытом, знаниями, широкой эрудицией. Мы не можем потерять его" <...>.

Позже мне приходилось бывать у П. А. довольно часто. Иногда я приезжал один; чаще вместе с А. И. Гучковым, так как целью визитов были собеседования на общие вопросы, занимавшие Государственную думу, правительство, прессу. К последней П. А. относился с редким благодушием, терпеливостью, близкими иногда к индифферентизму. Его принцип был таков, что держащий власть подлежит критике и публичной оценке, лишь бы это был суд над его политической деятельностью и выражающими ее взглядами, а не мелкая травля, злостная болтовня, носящая характер хулиганства. Критику и недо­вольство лично им он выслушивал спокойно и терпеливо.

О себе, особенностях своей работы он говаривал так: „Мне дается нелегко госу­дарственная работа. Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов. идей, какими необходимо овладевать, чтобы справиться с нею. Я работаю обыкновенно так: читаю документы, книги, справки, веду беседы. Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь. Поэтому я нередко затрудняюсь решать что-нибудь сразу, недостаточно вникнув, ибо имею обычай по подписанным мною векселям неуклонно платить..."

Последнее качество было основной чертой его характера. Правдивый везде и всегда, П. А. или молчал, когда затруднялся ответить, или отклонял немедленный ответ. Но однажды убедившись, он давал слово, и оно было непоколебимой святыней его сове­сти. Вся натура его была прямолинейная и героическая. Он не знавал двойственности, лукавства, утонченной дипломатии.

— Не гожусь я ко многому,— говаривал П. А.— Не труды или борьба смущают ме­ня, а атмосфера, окружающая нередко государственных деятелей, разбивающая их энер­гию или требующая уступок внутри себя.

И действительно, пока жизнь являла угрозы, пока трепетали перед ее взрыва­ми, его могучая личность, полная энергии и героизма, казалась необходимой и вызывала восторг и преклонение.

Любимой из тем П. А. были разговоры о Государственной Думе, ее упрочении, работах, планах будущего и ощущаемых неудобствах в ней.

Помню начало апреля 1908 года, когда П. А. приехал в Думу, встревоженный уходом одновременно нескольких серьезных депутатов, и попросил меня зайти к нему в кабинет.

• Как вы объясните себе,— начинает П. А.,— уход стольких достойных лиц из членов Государственной думы?

• Очень просто,— отвечаю я.— Многие не в состоянии жить на десятирублевые диеты. В провинции на местах у них семьи; здесь — столичная жизнь. Во время сессии за день активной думской работы депутаты еще кое-что получают, а с лета, почти в течение полугода,— остаются без всяких средств. Просто жить нечем. Знаю таких членов Думы, которые получаемые за день работы 10 рублей отсылают семье, а сами живут сторонним заработком, вроде литературной работы. Дает она — гроши. Можно жертвовать собой, своими силами, но не семьей и ее участью.

Вероятно, с таким же вопросом П. А. обращался и к другим депутатам. Если в за­дачи нового избирательного закона входило призвать реальных работников, а не поли­тиканствующих доктринеров, то, конечно, задуманная идея первое время была плохо вы­полнена. Многие из положительных работников Государственной думы жили своим за­работком на местах; взятые с мест, они оказались среди больших финансовых затрудне­ний, располагая заработком всего в 2000 руб. в год. Занятия политикой при таких услови­ях являлись доступными или людям богатым, или людям очень бедным, дорожившим и этой суммой, что в одинаковой степени было нежелательно, устраняя главный, наиболее способный к работе элемент среди депутатов.

Вскоре после этой беседы правительство внесло закон о вознаграждении депу­татов 4200 рублей в год; закон прошел в обеих палатах без возражений и был принят к ис­полнению одинаково членами всех фракций — правых, левых и крайних левых.

Без колебаний можно сказать, что из среды членов тогдашнего правительства П. А. был человеком, наиболее и вполне искренно расположенным к народному предста­вительству. Как жизненный тип, П. А. во что верил, то уже верил искренно и глубоко, что любил — любил горячо и неуклонно. Дума 3-го созыва как бы являлась духовным де­тищем его души. Он дошел до убеждения, что народное представительство необходимо для блага России; и никто и ничто не могли ни поколебать, ни переубедить его. Я не хо­чу этим сказать, что он присваивал русскому народному представительству всерешаю-щую роль в народной жизни. Нет, он лишь отводил ему свою сферу, свой круг. В минуты искренних, оживленных бесед вот как высказывался он о роли народного представитель­ства в России:

— Мы не сойдемся с вами в этом вопросе. Я не сторонник чистого народопра- вия. Скажу откровенно — я убежденный монархист. Народное представительство на­ ше — выразитель только части народа, созревшей для политической жизни (Г. С). Мой идеал — представительная монархия. В таких громадных государствах, как Россия, многие вовсе не подготовлены к политической жизни и требованиям, выдвигаемым ею. Примирить же взаимные интересы — моральные, экономические, духовные — может сво­ им авторитетом во многих случаях только Монарх...

Это нисколько не умаляло его добрых, чувств и полных симпатий к Государст­венной Думе.

— Сначала насадим, а там будущее покажет,— говорил он,— суждено ли возрасти русскому народному представительству, подняться до высоты или расползтись вширь, а то и вовсе не найти почвы для своей жизни.

Но что в правящем государственном механизме необходимейшей его состав­ной частью П. А. считал народное представительство,— это он открыто говорил и дока­зывал своими действиями. Он не создавал из представительного строя кумира. Но он ис­кренно и убежденно считал его необходимым фактором нормальной государственной жизни. Впрочем, преклонение перед чем-либо и падание ниц не были и вообще свойст­вом его характера. Все решающим элементом в его жизни были только его убеждения,

его совесть. Опираясь на них, он бестрепетно шел вперед. Отсюда — его смелость, его всегдашняя готовность к встрече с противником, где бы и кто бы он ни был <...>.

Аграрная реформа была первой работой Гос. Думы 3-го созыва, согласившейся с принципиальными положениями аграрной политики П. А. Новый закон внес умиро­творение в земельный вопрос и показал, что с правительством возможна не одна борьба, но и совместная законодательная работа для народного представительства.

Рядом с этим П. А. отлично сознавал, что для культурного прогресса необхо­димо образование народа, развитие его духовных сил. Но в этом вопросе он бессиль­но опускал руки. Величина задачи и объем необходимых для нее средств как бы подсе­кали даже его богатырскую энергию. Он ясно видел, что здесь нужно время, целые пе­риоды, а не один только, хотя бы и полный энергии и смелости взмах. Помню восхи­щение П. А. перед немецкой народной школой, где он бывал в период своего губерна­торства в Ковно.

— Школа в Германии,— говорил П. А.,— великолепна. Школьный учитель там — не только учитель детей, но и советник народа по важным вопросам его жизни. Школа развивает там высокий патриотизм, лучшие стороны духа и ума. То ли у нас? Какова бы­ ла роль сельских учителей в эпоху народной смуты? Кто стоял во главе погромщиков в Саратовской губернии? Где вы найдете нужное число учителей, проникнутых сознанием патриотического долга, с положительными идеалами, вместо анархических или револю­ ционных бредней? Ведь — ни много ни мало — нужен кадр из 150 000 человек. Для их об­ разования — ежегодно десятки миллионов! А мы едва вырвались из внешних займов.

Вторая яркая политическая идея П. А. был национализм. И здесь одни виде­ли угнетение нерусских народностей; другие — апофеоз справедливости в отношении русской народности. Как всегда, крайности ни к чему не привели, кроме обострений и непримиримости. Первые открыто стояли за распад русского государства; вторые — за цельность его и недопущение принижения русской народности и ее государствен­ного уклада. Для П. А. российское государство было единое и нераздельное. Он не стремился к какому-либо династическому господству русского народа над другими, но и не мог перенести уничижения русского народа на почве интернационализма или культурных превосходств. Его симпатии привлекала Германия, сложенная из инород­ных тел, признающих, однако, неуклонно общеимперский строй, его законы, язык, правовые нормы.

— Прежде всего Россия пусть будет Российским государством,— говорил П. А.,— а затем будем толковать о подразделениях и устройствах внутри ее разных народно­ стей — финнах, эстонцах, поляках, хохлах, татарах и т. д. Не будем вытравлять процессов истории и ее несокрушимого уклада.

Каких только не было споров на эту тему. Договаривались до отрицания русско­го языка как государственного, до правосудия на местных языках и т. п. Здесь Столыпин был непреклонен. В России господствующий язык — русский; везде на окраинах — равно­правие русских с туземцами, но не положение русских как бы иностранцев среди них, ибо окраины — лишь органические части России...» [70, с. 7—8, 10—12, 14—19, 24—26]

В ПЕРИОД III ГОСДУМЫ несколько обостряется отношение руководства Православного духовенства к народному представительству. Синод выражает недоволь­ство против некоторых нововведений, ослабляющих прерогативы господствующей цер­кви в России. Власть оказывается в сложном положении, вынужденная лавировать, ис­кать компромисс с Синодом и Государственной Думой, дабы не нажить новых врагов.

П. А. Столыпин стремится выдерживать позицию, определенную еще во IIГо­сударственной Думе, в декларации от 6 марта 1907 года:

«<...> Правительство должно было остановиться на своих отношениях к Право­славной Церкви и твердо установить, что многовековая связь русского народа с христи­анской церковью обязывает его положить в основу законов о свободе совести начала го­сударства христианского, в котором Православная Церковь, как господствующая, поль­зуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною. Оберегая пра­ва и преимущества Православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу ее внутреннего управления и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами государства. Государство же и в пределах новых по­ложений не может отойти от заветов истории, напоминающей нам, что во все времена и во всех делах своих русский народ одушевлялся именем Православия, с которым нераз­рывно связаны слава и могущество родной земли. Вместе с тем права и преимущества Православной Церкви не могут и не должны нарушать прав других исповеданий и веро-учений. Поэтому, с целью проведения в жизнь Высочайше дарованных узаконений об ук­реплении начал веротерпимости и свободы совести, министерство вносит в Государст­венную думу и Совет ряд законопроектов, определяющих переход из одного вероиспове­дания в другое, беспрепятственное богомоление, сооружение молитвенных зданий, об­разование религиозных общин, отмену связанных исключительно с исповеданием огра­ничений и т. д.» [56, с. 214—215].

Будучи верным сыном Православной церкви, премьер-министр зачастую оказы­вается в чрезвычайно затруднительном положении перед многочисленной оппозицией в Думе, где большинство просвещенных членов левого крыла отошли от веры своих предков или вовсе никогда не были христианами. Ситуация зачастую осложнялась и на­жимом Синода, не питающего симпатий к Госдуме.

В нашем распоряжении имеется также собственноручное письмо Столыпина обер-прокурору Синода П. П. Извольскому, подготавливающему ответственный документ:

«Многоуважаемый Петр Петрович.

Возвращаю Вам проект Указа. Он несколько резок и место, в котором Вы поста­вили нотабене, желательно смягчить. Если Церковь возвышает свой голос, то едва ли Министерство должно вставать на дыбы, но пусть сама Дума решает вопрос — в Думе же против Синода мы не пойдем. Одно было бы опасно — какая-либо санкция Указа Синода Государем. Я бы очень протестовал, если бы Синод пошел вперед заброниров ... (нераз­борчиво.— Г. С.) одобрением царской власти, которую надо всячески беречь и не ставить в невозможное положение.

По существу, конечно, Синод не только совершенно забывает Манифест 17 ок­тября о свободе совести, но и впадает в противоречие с основаниями Манифеста 17 ап­реля о веротерпимости.

Преданный Вам П. Столыпин. 16 декабря 1907» [112,8/105].

МЕЖДУ ТЕМ В РАЗНЫХ ЛАГЕРЯХ, партиях и течениях П. А. Столыпин по­стоянно ищет трезвых, умных людей, которым можно было бы поручить часть ответст­венных государственных тягот. В 1907 году к нему обращается Лев Тихомиров, бывший народоволец, мятущийся критик и литератор, разочаровавшийся в прежних идеях и осознавший крайне опасное положение российского государства, стоявшего на краю. Оставивший по совету Столыпина редакцию «Русских ведомостей» и переехавший в Пе­тербург, он переживает тяжелый период неведения, неустроенности и тревоги, клянет себя и премьера за неопределенность и заминку в назначении на должность. Дневник Ти­хомирова дает представление об общественной атмосфере в столице, об императорском

окружении, правительстве и Государственной Думе — через его необычайно интересные наблюдения, которые большей частью касались Столыпина.

«2 декабря 1907 г. Сегодня был у Столыпина, в Зимнем дворце, довольно долго. Назначено в 12. Ждал порядочно, но все же едва ли долее 12 1 /2 (не посмотрел), а вышел в 1 1/2. Всего непременно около часа. Разговор в высшей степени важный, через несколь­ко времени принявший очень интимный характер. Я обрисовал положение России, ее нравственное состояние, указал, что она ждет вождя, который бы сказал: „Прошлое, с его падением, кончено; начинается новая эра", и повел бы за собой сплоченные нацио­нальные силы. Когда я готовился к речи о „недостатках конституции", то не имел и подо­зрения, что у него назревает манифест третьего июня. Совпадение поразило меня, заста­вило ждать новой эры, и я принял его приглашение. Ибо, в случае новой эры, такой че­ловек, как я, может быть нужен. Затем явилась декларация — образцовая, схватившая са­мую суть дела. Но если из слов и формул перейти к делу, то ничего не оказывается. Тот вождь, который нужен России, должен сомкнуть около себя товарищей, проникнутых тем же новым духом, и сразу систематически двинуть работу возрождения России. Но у Столыпина — ничего подобного. Ничего не делается, и не может делаться, потому что все его министры никуда не годятся. Я их перебрал целую кучу... Итак что же? Чего ждать? Что он намерен делать? Какое будущее себе рисует? От этого зависит не только участь его самого и России, но и моя. Может быть, он не тот, кто нужен, может быть, при­дет кто-то другой? Но тогда мне с ним нечего делать, и я уйду к своей кабинетной работе.

В таком роде я изъяснялся долго, ясно до резкости. Он иногда отвечал, слушая все более внимательно. Затем начал речь он. Затем мы обменивались отдельными заме­чаниями.

Он сказал, что я ему, значит, задаю вопрос: что он такое — „Бисмарк или бездар­ная посредственность, которая может кое-как вести текущие дела"? Я подтвердил, что во­прос действительно в этом роде. Столыпин сказал, что это „вопрос странный", так как; не ему отвечать на него, но вот как он смотрит. Тут он вошел в большие интимности. Он ве­рит в бога, он имеет уверенность, „мистическую" уверенность, что Россия воскреснет. Он — русский, любит Россию кровно и живет для нее. На себя он смотрит, как почтет на не живущего на свете: каждую минуту его ждет смерть. Я не знаю донесений, которые он получает и не могу взвесить, до какой степени он может каждую минуту погибнуть. Что он такое,— он не знает. Но знает и уверен, что сделает то, что угодно допустить богу.

То движение России, о котором я говорю, та дружина вокруг вождя, которая по­ведет нацию, требует людей. Он распространялся о том, как их мало, как их трудно най­ти, но что он ищет всюду, по первому признаку существования. Так он вытащил и меня. „Вас я только взял и пришпилил здесь, чтобы не пропали, когда понадобитесь. Я вам ищу место". Так он ищет людей везде. Между прочим, спросил о Кассо (я подтвердил, что че­ловек с выдающимися качествами). То движение вперед, о котором я говорю, еще будет, если это угодно богу...

...Он видимо увлекся разговором, и потом мы говорили тихо, вдумчиво, как то­варищи. Очень странный разговор. Раньше он говорил, что у него 20 минут времени, и я видел, когда был в приемной, кое-какие приготовления к завтраку. Во время разговора его приходили куда-то звать, он сказал „сейчас", и мы просидели еще чуть не 1/2 часа. Бо­юсь, что он прогулял свой завтрак, так как в приемной еще были ожидающие аудиенции. Раза три возвращался я к тому, каков исторический момент, каковы его требования. На­ция разделена: согласить добровольно эти фракции нельзя. Нужно, чтобы явился „кап­рал", вождь, поднял знамя властно, а на знамени должен быть национальный вывод пере­житого. „Равнодействующая линия", вставил он. „Да, именно". И по этой линии должен пойти вождь: без этого не совершаются великие переломы. За ним пойдет большинство,

скажет „слава богу, наконец". А несогласные — одни увлекутся потоком, другие падут ду­хом и подчинятся. Но для всего этого нужно вызвать общий подъем духа, чтобы нация поверила...

Общий лозунг, знамя, равнодействующая им, Столыпиным, угаданы. Но теперь нужно от слов перейти к делу. Явно, заметно, систематично, чтобы все увидели и поверили.

Он был очень задумчив иногда и долго прощался со мной, сказав, что желал бы еще переговорить, но лучше вечером, когда впереди много свободного времени, так как „я ложусь спать очень поздно".

Ну, дай бог, чтобы разговор пошел на добро. Никто как бог, я тоже в это верю. В нем, во мне, в России, в судьбах мира — никто как бог!..

12 декабря. Какие-то негодяи, а может быть, и глупцы, распускают слухи, будто бы декларация 16 ноября чуть не сочинена мною, и что Столыпин вообще пляшет по моей дудке! Уж, вероятно, это сочиняется нарочно, чтобы довести до его сведения: у иных, вроде Шарапова, может быть прямая цепь повредить мне, у других — позлить Сто­лыпина. Но во всяком случае эти глупейшие выдумки страшно и во всех отношениях вре­дят мне. В действительности я этой декларации и в глаза не видел до самого 16 ноября, и даже не слыхал о ней, да и с самим Столыпиным не видался ни разу со дня представления (24 октября) до 16 ноября, когда видел его на минутку в Думе. После того, по моей прось­бе, он меня принял 2 декабря, и это был единственный серьезный мой с ним разговор. Никаких влияний я не мог иметь и в свою очередь не знал и не знаю ничего о его планах. В отношении меня, я думаю, он просто тяготится и никаких иных от меня впечатлений не имеет...

16 декабря. Воскресенье. Сегодня, наконец, сделал визит Шванебаху (Моховая, 30), у которого просидел чуть не 5 часов! Очень, очень симпатичен, и теоретически умен, но сомневаюсь, чтобы был настоящим практиком. Вообще говоря, не видно кругом ни одного «исторического» человека...

...Петр Христианович очень долго критиковал Столыпина.— Он решительно от­рицает возможность у Столыпина какой-нибудь крупной роли национального вожака. Грустно мне слышать все это, особенно когда критика подтверждается рассказом о пред­шествующей деятельности. Шванебах признает его человеком благородным и талантли­вым, но отрицает в нем крупный ум и характер, называет его человеком компромисса и, сверх того, обвиняет в крайнем самолюбии и тщеславии, приводящих к популярничанию.

Если это правда, то очень грустно, потому что такие качества, конечно, исклю­чают возможность крупной национальной роли. Но дело в том, что в конце счета Столы­пин, несомненно, все-таки крупнее всех остальных. Ему противопоставляют Горемыки-на! Ну, уж это совсем плохо. Какой же „исторический деятель" Горемыкин?! Ему проти­вопоставляют П. Н. Дурново. Но при всем уме (очень тонком) и характере (громадном), П. Н. не имеет цели действия, кроме разве порядка и чисто внешнего поддержания госу­дарства. Вся наша конституция 1906 г. прошла в его министерство. Да, наконец, и он и Горемыкин — совсем старого возраста. Ведь Россию нельзя поправить в полгода. Тут нуж­но со стороны даже гениального человека 5—6 лет систематических усилий.

Нет, по-моему, если Столыпин не тот человек, какого нужно иметь, то такого человека еще совсем нет, он еще не пришел. Ну, а если он не приходит, то, значит, Рос­сия осуждена или на долгие годы гниения, или на новую революцию. Гнев божий, зна­чит, не снят, а может быть — кто ведает — Россия уже кончила свою роль, отпела свою песнь в истории...

...Было бы еще лучше, если бы мы находились под гневом божиим: после гнева и наказания могла бы явиться и милость. Но возможно, что мы уже дошли до того, что просто „выпущены на волю" — живите, как знаете...» [103, с. 126—130]

А В ЭТО САМОЕ ВРЕМЯ Столыпин решает другой, более важный в масштабе России вопрос: он неспешно подыскивает в свой кабинет нового министра народного просвещения. Выбор падает на члена Государственного Совета Александра Николаевича Шварца, известного своим критическим взглядом на положение дел в учебных заведени­ях России. Шварц уклоняется от прямого ответа, ссылаясь на свою репутацию «реакцио­нера» и «крайне правого», внушительный возраст, здоровье, отсутствие специальных знаний и навыков. Столыпин отвечает на это письмом:

«25 декабря 1907 г.

Милостивый государь Александр Николаевич,

Очень Вам благодарен за Ваше откровенное письмо. Для полного доклада дела Государю я желал бы выяснить еще некоторые обстоятельства именно по поводу выска­занных Вами соображений.

Не думаете ли Вы, что первое из Ваших опасений могло бы быть парализо­вано рескриптом на Ваше имя при назначении, в котором были бы ясно очерчены задачи ведомства и выяснены пределы университетской автономии? Что касается второго Вашего сомнения, касающегося физической для Вас возможности осущест­вить на деле задуманную реформу, то тут мне, конечно, трудно быть судьею, так как зависит это, конечно, от запаса здоровья и физических сил. В настоящее безумное время не возраст определяет близость смерти, но годы и немощь физическая могут, конечно, быть помехою в деле продуктивной работы. Хотя Вы мне показались очень сильным и бодрым, но я думаю, что все мы обязаны готовить людей и иметь помощ­ников, способных продолжать дело. Поэтому я и позволил себе, в качестве кандида­та на пост товарища министра, упомянуть профессора Кассо — я его не знаю и никог­да не видел, но задавшись целью выискивать людей, я не мог не обратить внимание на все то, что слышал про настоящую культурность, образованность и благородство этого человека.

Не думайте только, что я его Вам навязываю — Вы гораздо лучше меня знаете персонал Министерства и, быть может, найдете лицо, гораздо более подходящее и оди­наково энергичное, и молодое.

Переходя, наконец, к последнему Вашему аргументу о той пользе, которую Вы можете принести в Государственном совете, то я не могу, конечно, ничего против этого возразить и думаю, что Ваши специальные знания окажут там драгоценную услугу. Более того, я убежден, что надо еще подкрепить Государственный совет людьми, хорошо знаю­щими наше учебное дело.

Вот все, что я могу выставить в ответ на вопросы, поднятые в Вашем письме.

Но простите, для меня не разрешен главный вопрос. Я не знаю, есть ли у Вас уверенность в том, что Вы осилите дело? Для успеха нужна даже не уверенность, нужна вера. По нынешним временам недостаточно программы и желания ее выполнять. Необ­ходима железная, холодная воля и горячая вера в успех.

Я твердо уверен, что победить могут только те, кто, по Вашему выражению, пользуются большим расположением со стороны широких кругов интеллигенции. Вто­рые, подлаживаясь к общественному мнению, этим его не купят, а первые подчинят себе общественное мнение.

В этом порядке мыслей я прихожу к заключению, что со стороны Государя бы­ло бы ошибкою неволить, принуждать людей идти в министры, и прежде окончательно­го доклада Государю я желал бы, чтобы Вы, откинув сомнения и излишнюю скромность, ответили мне, уверены ли Вы в себе, или нехотя, без веры в успех соглашаетесь лишь доб­росовестно выполнять долг, налагаемый на Вас присягою?

Простите, что смущаю Вам покой, да еще в праздничные дни, и примите увере­ние в моем искреннем к Вам уважении и преданности.

П. Столыпин» [69, с. 77-79].

Следующее более покладистое письмо Шварца равносильно согласию: по тону Столыпина он понимает, что торг неуместен, что нужно выбирать между комфортным по­ложением наблюдателя-скептика и серьезной работой на ниве российского просвещения.

Вскоре Шварц был назначен министром и в дальнейшем значительно укрепил свое положение среди петербургской бюрократии благодаря всяческому содействию премьер-министра Столыпина. В своих мемуарах Шварц, между прочим, характеризует себя как «человека принципиального, дерзавшего заглядывать в будущее, а не ограничи­ваться временными компромиссами» [69, с. 77—79]. Судя по его воспоминаниям, эти са­мые свойства стали в дальнейшем причиной его затяжного конфликта в Совете Минист­ров — конфликта, в котором Столыпин, по свидетельству Шварца, был поначалу на его стороне, но впоследствии, видимо, вникнув в доводы противоположной стороны, занял более осторожную позицию. Не имея возможности детально исследовать этот вопрос, заметим лишь, что постепенно отношения Шварца и Столыпина становятся более натя­нутыми, министр под давлением обстоятельств порывался подать в отставку, но Петр Ар­кадьевич удерживал его от этого шага. Характерно, что в воспоминаниях, в зависимости от личного положения министра народного просвещения, его прежние оценки Столы­пина меняют свои полюса: от уважительных и даже восхищенных чувств, выраженных в личных обращениях Шварца, они нисходят до всяческих уничижительных ярлыков. В конце концов, называя патрона «доброжелательно настроенным баричем, весьма умело разбиравшимся даже в сложных вопросах, не требовавших специальной подготовки, и довольно ловко пользовавшимся плодами чужой работы» [69, с. 53], он в завершение воз­лагает на своего благодетеля ответственность за победу петербургской бюрократии и все свои неудачи.

К переписке Шварца со Столыпиным, содержащей немало любопытных нюан­сов и выразительных фактов, мы еще обратимся в нужный период, а пока вернемся к дра­ме бывшего народовольца Льва Тихомирова, ступившего на путь сотрудничества с пра­вительством П. А. Столыпина.

«31 декабря. ...Столыпин получает статс-секретаря.

Один я перехожу в новый год на палочке верхом и „причисленный и прикоман­дированный", нечто вроде „бывший сын действительного статского советника". Гово­рят, как встретишь новый год, так и проведешь его...

...А Столыпина я решительно начинаю подозревать в неискренности или в бол­товне пустой. От московских отвлек, а тут поставил в самое дурацкое положение: где есть хлеб, но необеспеченный ни на день, и где нельзя ничего делать, не возбуждая подозре­ний, что действуешь из-под руки начальства... Не понимать этого он не может. А следова­тельно?.. Хороших выводов ни одного не придумаешь...» [103, с. 176]

ПОДЫТОЖИВАЯ крайне сложный, насыщенный событиями год, стоит так­же напомнить еще об одном очевидном успешном шаге России — именно при Столыпи­не после заключения русско-английского договора англичане оставили Тибет. Свобод­ный от английского присутствия Тибет открывал возможности для успехов русской дип­ломатии на Востоке. Значение этого не слишком заметного события, однако, хорошо по­нимали посвященные в тайны восточной политики люди. В России одним из таковых яв­лялся сторонник абсолютной монархии, врачеватель царских особ тибетский врач док­тор Бадмаев, имя которого поминали в связи с кругом Распутина. Однако сам знаток тибетской

медицины и восточной политики крайне скептически отзывался о старце и да­же представил критическую записку о нем, в которой, вскрывая роль Распутина и его ок­ружения, в частности, пишет так:

«Таким образом, для блага России и для охранения святая святых, без которой Россия — несчастная страна, православные люди должны принять серьезные, глубоко об­думанные меры для того, чтобы уничтожить зло с корнем, разъедающее сердце России.

Найдутся люди, которые будут уверять, что представляемые сведения, письма и печатные статьи о Григории Ефимовиче и его штабе клеветнического характера; все можно назвать клеветой, когда не хочешь верить, но православные люди, любящие свя­тая святых, без исключения, не доверяют Григорию Ефимовичу и его генеральному шта­бу, малочисленному, интригующему вокруг святая святых и которые громко говорят, что они управляют Россией и не допустят никого. Они ведут умно и коварно свои интриги, руководимые низменными чувствами.

О Григории Ефимовиче и об его генеральном штабе проникли слухи в толпу, нет уголка в Российской империи, где не говорят с ужасом об них.

В среде епископов и духовенства — тайный ропот, в среде правительства — тай­ный ропот, в войске, в среде военных — тайный, глубоко скрываемый ропот. Члены Госу­дарственной думы завалены вопросами. В скором будущем ожидается вопрос династиче­ский благодаря Распутину и его штабу, ибо тайный ропот, как мелкая война, может превра­титься в громадную бурю открытого негодования, поэтому члены Государственной думы, глубоко потрясенные, обязали меня заявить об этом правительству и выше» [12, с. 39].

В конце ноября началось рассмотрение дела «Военной организации», по кото­рому к суду были привлечены 49 человек. Оглашением документов, приобщенных к делу в качестве вещественных доказательств, найденных при обысках, «было установлено, что в апреле 1906 года состоявшийся в Стокгольме съезд российской социал-демократи­ческой рабочей партии, оценивая значение учреждения Государственной Думы, пришел к заключению, что революционная деятельность тайных партийных организаций долж­на быть направлена к тому, чтобы Государственную Думу из орудия контр-революции превратить в орудие революции. С этой целью партийный съезд, отказавшись от бойко­та партиею выборов в Государственную Думу, предложил всем тайным партийным орга­низациям принять участие в выборах и провести в число членов Государственной Думы возможно большее число партийных кандидатов» [32, с. 39]. Центральному комитету партии поручалось образовать в Думе фракцию, которая бы являлась легальной партий­ной организацией, действовавшей в согласии с директивами съезда. Ставился вопрос о вооруженном восстании, успех которого возможен только в случае дезорганизации войск и перехода части их на сторону восставшего народа. Одним из средств достижения цели считалось обострение конфликтов в Государственной Думе с правительством. Ока­залось, что даже прочитанная членом Думы Церетели декларация фракции была состав­лена одним из членов тайного центрального комитета. Примечательно также, что так на­зываемые «наказы» членам Государственной Думы от этой фракции были совершенно тождественны по содержанию и форме изложения, и составлены в самой организации.

Участники преступной организации были осуждены на каторгу .

Вскоре после переворота 1917 года большинство из них заняли высокие посты в новой власти.