Глава IV

Министр внутренних дел.

I Государственная Дума.

Премьер-министр

1906 Г.

Назначение. На новом месте. Кризис в России. Манифест. Круг обязанностей. I Ду­ма. Первое выступление в Госдуме. Оказание помощи голодающим. Атмосфера в I Думе. Министерство «общественного доверия». Встреча с Николаем II. Премьер-министр П. А. Столыпин.

26 АПРЕЛЯ 1906 ГОДА, накануне открытияIГосударственной Думы Петр Ар­кадьевич пишет из С.-Петербурга Ольге Борисовне письмо, оригинал которого приведен в приложении № 5:

«Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась. Я Министр Внут­ренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть мира и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в ты­сячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога. Прежняя надежда на то, что он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги нам. Я чувствую, что он не оставит меня. Чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает.

Поддержка, помощь моя, будешь ты, обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокро­вище любви, которое ты отдала мне, сохранили меня до 44 лет верующим в добро и лю­дей. Ты чистая моя, дорогая, ты мой ангел хранитель.

Я задет одним - пробыть Министром 3—4 месяца. Выдержать предстоящий шок: „поставить в какую-нибудь возможность" работу совместную с народным предста­вительством и этим оказать услугу родине. Вот как просто было: вчера получаю прика­зание в 6 ч. вечера явиться в Царское. Поехали экстренным поездом с Горемыкиным. Государь принял сначала Горемыкина, потом позвали меня. Я откровенно и прямо вы­сказал Государю все мои опасения, сказал, что задача непосильная, что взять... (? — Г. С.) Думы губернатора из Саратова и противопоставить его сплоченной и организо­ванной оппозиции в Думе — значит обречь Министерство на неуспех. Говорил ему о том, что нужен человек, имеющий на Думу влияние, и в Думе авторитет и который су­мел бы несокрушимо сохранить порядок. Государь возразил мне, что не хочет минист­ра из случайного Думского большинства. И сказанное мною обдумал уже со всех сто­рон. Я спросил его, думает ли он о том, что одно мое имя может вызвать бурю в Думе, он ответил, что и это приходило ему в голову. Я изложил тогда ему мою программу, ска­зал, что говорю в присутствии Горемыкина как премьера и спросил, одобряется ли

мною предложенное, на что ... (замазано. - Г. С.) нескольких дополнительных вопросов получил утвердительный ответ.

В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового поло­жения. Что я ему исповедовался и открыл всю мою душу. Пойду только, если он как Государь прикажет мне, так как и жизнь обязан отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промол­чал и сказал: „Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю что это самоотверже­ние, благословляю Вас — это на пользу России". Говоря это он обеими руками взял мою и го­рячо пожал. Я сказал „повинуюсь Вам" и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да веро­ятно у меня были слезы на глазах. Жребий брошен, сумею ли я, помогут ли обстоятельства, покажет будущее. Но вся дума страшно настроена, обозлена основными законами, изданны­ми помимо Думы, до сформирования Кабинета и будут крупные скандалы» [131, Д. 231].

Видимо, следом П. А. пишет еще одно письмо своей жене:

«...Если ждет меня неуспех, если придется уйти через два месяца, то надо быть снисходительным — я ведь первый в России конституционный Министр внутренних дел.

Пишу подробно, так как завтра будет открытие Думы и целый день церемонии. Я надеялся, что назначение мое состоится после открытия, но сейчас мне сообщили, что оно завтра будет напечатано в Прав. вестнике и мне уже прислали билет в Тронный зал.

На днях переберусь на Мойку, 61, где займу две-три комнаты на первое время до да­чи. Дача, говорят, сухая, хотя и немного темна... В П. будет свой катер — безопасно и приятно.

Горемыкин просил ему предоставить дом на Фонтанке (раззолоченный сарко­фаг Сипягина) или дом на Мойке. Это остается открытым до осени, решаюсь взять дом на Мойке, где много хороших, на Фонтанке только внешнее великолепие, а жить негде.

Мои отношения с Горемыкиным самые приятные, и он мешать делу не будет. Я должен себе заказать у Henriцелый гардероб. Завтра позову смотрителя домов и подроб­но напишу тебе про укладку и прочее...

Сегодня весь день сидел у Дурново и Горемыкина и не успел отдать визит массе лиц, у меня побывавших.

Устал я, ангел, здоров, люблю, люблю тебя. Твой.

Дочек милых моих целую...» [66, с. 153—154]

В «Именных Высочайших Указах, данных Правительствующему Сенату от 26/IV1906 г.» есть следующая запись:

«Двора Нашего в звании камергера, Саратовскому губернатору, действительно­му статскому советнику Столыпину — Всемилостивейше повелеваем быть министром Внутренних Дел, с оставлением в придворном звании» [117].

Сведения о том, почему Император Николай IIостановил свой выбор именно на П. А. Столыпине, противоречивы. Например, Витте свидетельствует, что имя Столы­пина впервые всплыло на проводимом им совещании общественных деятелей, где обсуж­далась кандидатура будущего главы МВД, которым, впрочем, был назначен П. Н. Дурно­во. По другим источникам Столыпина как молодого, умного и решительного губернато­ра отрекомендовал князь П. Д. Святополк-Мирский.

Бытовало мнение, что Столыпина выдвинуло мощное лобби. Но протекция род­ственников и знакомых саратовского губернатора вряд ли могла сыграть здесь серьезную роль: в окружении монарха находилось много других знатных и влиятельных претенден­тов. Однако стоял вопрос о жизни российского государства, и последний Романов в пол­ной мере сознавал цену возможной ошибки. Исключительные качества Столыпина: его мужество, решительность, ум, а вовсе не связи определили его назначение на высокий го­сударственный пост (фото 24). От остальных губернаторов его выгодно отличали свойст­ва, которые ценились всегда. Эти свойства ярко проявились и в действиях, и в поступках. и в здравых и смелых рассуждениях губернатора, искреннего в своих ежегодных отчетах.

что не оставалось незамеченным Царем. Хотя был все-таки человек, который еще раньше заметил и сумел оценить эти свойства молодого губернатора из провинции и обратить на него внимание Николая П. Монарх в письме матери с благодарностью вспоминал «старика-Горемыкина», который порекомендовал Столыпина в критический час.

Фото 24. П.А. Столыпин –

министр внутренних дел. 1906 г.

В ПЕТЕРБУРГЕ СТОЛЫПИНУ была предоставлена квартира министра внут­ренних дел на Мойке, но по приезде в столицу семейство с домочадцами поселилось на казенной даче на Аптекарском острове. Этому месту, ставшему впоследствии печально известным, уделено немало места в воспоминаниях Бок:

«Дача эта, двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, оттого, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким всё это ка­залось жалким после деревенского простора. Каким лишенным воздуха и свободы!

На даче нас встретили казенные курьеры, швейцары и лакеи, незнакомые, офи­циальные и кажущиеся хладнокровными и враждебными, и так было приятно, когда встретишь между ними Казимира и Франюка, которого еще мальчиком вывезли из Колноберже и который теперь, ставши взрослым, превратился в Франца. Хотя и они заме­нили, подражая казенным лакеям, старое дружелюбно-патриархальное обращение к па­па и мама „Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна" строго официальным „Ваше Высокопре­восходительство", но произнесенные на распев Казимиром и эти слова не звучали так хо­лодно, как в устах казенных лакеев, с каменными лицами вытягивающихся в струнку. А

Франц, помогая вместе с одним из министерских лакеев моему отцу одеваться к какому-то официальному приему, на суетливый вопрос своего нового коллеги:

• Где лента его Высокопревосходительства? Лента где? — обиженно ответил:

• Никакой ленты у нас нет, Петр Аркадьевич не генерал.

Привыкший к службе у старых сановников, лакей не мог себе представить, что папа, самый молодой из министров, был в таком маленьком чине, что не имел даже ор­денской ленты» [4, с. 98—99].

ЕЩЕ В БЫТНОСТЬ саратовским губернатором, П. А. Столыпин в полной ме­ре ощутил кризис российского общества, серьезные противоречия, будоражившие жизнь государства. Оппозиционные настроения питались общим недовольством, разо­чарованием итогами русско-японской войны, в которой маленькая страна нанесла сокру­шительное поражение Российской империи, уничтожив лучшие корабли ее флота и вы­нудив после длительной осады сдать Порт-Артур. Радикальные силы России восприняли трагедию на Востоке с нескрываемым злорадством, развили антиправительственную агитацию с общим рефреном — «всякое поражение приближает час избавления"... На втором году войны мощный российский организм начал выправлять поло­жение, тогда как японская сторона дошла до крайнего напряжения сил. Но тут в русскую смуту были вброшены иностранные капиталы. Из множества самых авторитетных свиде­тельств о поддержке зарубежными финансами «освободительного движения» в России самым известным можно считать следующий факт, описанный в воспоминаниях руково­дителя боевой организации эсеров Б. Савинкова:

«„Член финской партии активного сопротивления Конни Циллиакус сообщил центральному комитету партии эсеров, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от иностранных миллионеров в размере миллиона французских фран­ков золотом, причем иностранцы ставят условием, чтобы эти деньги пошли на вооруже­ние народа и распределены были между всеми революционными партиями. Централь­ный комитет эсеров принял эту сумму, вычтя 100 000 франков на свою боевую организа­цию". Это пожертвование не было, конечно, единственным.

О сношениях Циллиакуса с японским полковником Акаши, который вручил ему значительные суммы денег на закупку оружия для восстания в Петербурге и на Кавказе, упо­минается в воспоминаниях П. М. Милюкова („Русские записки", 1938, июнь)» [45, с. 56].

События января 1905 года, «гапоновщина», убийство эсером Каляевым в Моск­ве великого князя Сергея Александровича, общеземские съезды по организации народ­ного представительства, беспорядки в Лодзи, Одессе, восстание на броненосце «Потем­кин» в значительной степени парализовали русскую мощь и содействовали брожению в обществе, которое не смогло успокоить даже мир с Японией, заключенный на чрезвы­чайно выгодных для России условиях.

Автономия, дарованная высшим учебным заведениям, по сути, превратила их в цен­тры противостояния власти: на сходах и митингах вузовские и пришлые леворадикальные ораторы обсуждали политику, «запретные» речи возбуждали среду, особенно молодые умы.

По стране прокатилась новая волна забастовок: в типографиях, пекарнях, на за водах и фабриках, в городах проходили протестные митинги, шествия, манифестации произошли столкновения с полицией. J

Революционные партии готовились к осаде власти, к борьбе, оружие поступало им вместе с радикальной печатью. В умеренном обществе возлагалось все больше надежд на родное представительство, конституционную реформу, сторонником которой заявил себя Витте, упрочивший себе репутацию противостоящего монарху Председателя Комитета Министров. О драматичности момента говорит то обстоятельство, что Витте нашел союзников

даже среди царского окружения: его сторону принял Великий князь Николай Николаевич. В целом вся оппозиция сходилась на необходимости созыва Учредительного собрания для уста­новления Конституции, в которой видели панацею от всех бед Российской империи.

На мировоззрение монарха Николая IIнесомненное влияние оказал его учи­тель профессор К. Победоносцев, считавший, что «Парламентское правление - великая ложь нашего времени. История свидетельствует, что самые существенные, плодотвор­ные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли госу­дарственных людей или от меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким зна­нием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение госу­дарственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей». Победоносцев видел зло парламентского правления в том, что на выборах получается отбор не лучших, а только «наиболее честолюбивых и нахальных». Причем отмечал, что избирательная борьба особо опасна в многоплеменных государствах, где демократии не под силу спра­виться с инстинктами национализма: «каждое племя из своей местности высылает пред­ставителей — не государственной и народной идеи, но представителей племенных инс­тинктов, племенного раздражения, племенной ненависти — и к господствующему племе­ни, и к другим племенам, и к связующему все части государства учреждению» [45, с. 13]. Однако, как признавал сам Победоносцев, самодержец лишь поначалу советовался со своим учителем, затем все далее от него отдаляясь: новые времена, обстоятельства, лю­ди, идеи оказывали свое влияние на Царя, вынуждали его искать компромиссы...

Так называемое «освободительное движение», в которое вошли все оппозици­онные силы, привели страну от локальных стачек и противостояния к всеобщей полити­ческой забастовке, которую начали служащие Московско-Казанской железной дороги и подхватили на остальных. Начавшись в Москве, всеобщая забастовка перекинулась на Петербург, парализовав жизнь в столице, а затем и в других городах. Вставали заводы, за­крывались пекарни, аптеки, бездействовал транспорт, не работал водопровод, была пе­рекрыта подача электроэнергии. Рабочие, интеллигенция, студенчество, даже гимнази­сты приняли участие в митингах с требованием Учредительного собрания.

Революционная стихия переметнулась в провинциальные центры, а потом и в деревню, где начались вдохновленные городскими агитаторами аграрные беспорядки: жгли помещичьи имения, резали скот, травили посевы. В провинциях произошли крова­вые столкновения на сословной и национальной основах. Ранее мы уже рассказали, как это было в Саратовской губернии.

Центральная власть оказалась отрезанной от губерний, ее распоряжения и ус­тановки не доходили до мест, страна могла оказаться во власти анархии. Вот одна из яр­ких характеристик исторического момента:

«Долой самодержавие!

Это был общий лозунг... Правительство могло бы без труда справиться с немно­голюдными революционными организациями, не будь окружены они своеобразной пи­тательной средой. Заговорщиков прятали, поддерживали, им сочувствовали, революция содержалась, действовала на деньги буржуазии. Террористам давали деньги богатые тек­стильщики, такие как А. И. Коновалов, Савва Морозов, чайные миллионеры вроде Вы­соцких, титулованные дворяне, чиновники, доктора и инженеры с большими заработка­ми, большие дельцы и банкиры...

Только много позже я поняла, как плохо мы знали самодержавие, его историю, вообще историю нашей родины, которую мы так страстно, так простодушно стремились перестроить...

Русская интеллигенция идеализировала Европу, где все было отлично, а у нас все было скверно. В Европе непрерывное торжество прогресса. У нас непрерывная мрачная

реакция. В Европе процветающие фермеры, хорошо организованный пролетариат. У нас нищий пролетариат, несчастные полуголодные мужики. Что 80% населения пашет собственную землю, живет в собственной избе, об этом как-то не думали...

Нашу свободу мы оценили только тогда, когда большевики закрепостили всю Россию. В царские времена мы ее не сознавали... Вражда к правительству быстро росла. Власть была права, когда всюду чуяла крамолу...» [42, с. 57]

В такой критической обстановке Император Николай IIпод давлением Витте и общественных сил, не желая для борьбы с крамолой применять самые крайние средства, вступил на путь конституционных реформ.

«МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ» должен был, по замыслу российского самодерж­ца, устранить опасный разлад между властью и обществом. Он предшествовал изданию нового избирательного закона и нового положения о Государственной Думе, согласно которому она из совещательного органа становилась законодательным учреждением с решающим голосом. Вместе с тем следует помнить, что на издание этого документа Ни­колай пошел под давлением обстоятельств и сам не слишком верил в него.

После «Манифеста 17 октября» всеобщая политическая забастовка прекратилась, но смута не кончилась. Свобода слова привела к тому, что «грань между запретным и дозволенным стерлась», и с отменой цензуры стала открыто выходить печать крайних партий. На больном теле России множились оппозиционные листки, журналы, газеты. Особенно набира­ла силу сатира, нещадно бичевавшая былые порядки. Фельетонисты управляли умами страны.

Надежды на быстрое успокоение, внушенные ранее Витте, быстро развеялись, а сам новый премьер не находил поддержки в своих бывших союзниках — представителях земцев, которые теперь настаивали на Учредительном собрании. Проявление Императо­ром доброй воли было, по сути, воспринято как свидетельство слабости власти. Воспользовавшись смятением, возникшим в государственном аппарате, набирал силу Совет рабо­чих депутатов, отменявший приказы властей и отдававший свои, которые выполнялись.

Резко обострилось положение на российских окраинах; в Царстве Польском, Вели­ком Княжестве Финляндском, Прибалтике, Кронштадте, Владивостоке. Контрмеры прави­тельства возбуждали новые страсти: революционные силы ответили новой всеобщей забастов­кой, начались волнения в Севастополе, Бресте, поднят бунт на «Очакове», разлилась новая волна аграрных волнений, особенно в Черниговской, Саратовской и Тамбовской губерниях.

В этой обстановке кабинет Витте, по свидетельству Николая II, «создавал стран­ное впечатление какой-то боязни и нерешительности». В критический момент этого человека, видимо, проявилось свойство, которое разглядел раньше Столыпин: предельная осторожность во всем, что казалось личного положения. Руководство событиями факти­чески снова перешло в руки Государя, а сам премьер, отказавшись от самостоятельной по­литики, «плыл по течению». Характерно письмо НиколаяIIсвоей матери от 12 января:

«Витте после московских событий резко изменился. Теперь он хочет всех ве­шать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона... Благодаря этому свойству своего характера почти никто ему больше не верит, он окончательно потопил себя в гла­зах всех...» [45, с. 81]

Левые партии всеми силами пытались всколыхнуть массы забастовкой в Петер­бурге. Их штаб боевых дружин повел партизанскую войну в Москве, возводя баррикады: и стреляя в войска.

Положение было спасено решительностью преданных престолу гвардейцев: в Москве — присланным из Петербурга Семеновским полком, в Сибири — экспедицией ге­нерала Меллера-Закомельского, который отрядом в 200 человек очистил весь Сибир­ский путь от революционеров.

Революционная волна была остановлена, но страсти не улеглись, они лишь -слегка затаились, готовые вырваться снова наружу в любое подходящее время.

К сожалению, правительство не может сделать самого решительного шага для успо­коения крестьянской массы страны: 10 марта 1906 года Госсовет голосует «против общей лом­ки крестьянского быта накануне созыва Думы». Витте, к тому времени уже решительный про­тивник общины, несмотря на все аргументы, терпит поражение, звезда его закатилась.

Россию не успокоила Первая Дума: работа народного представительства с первых и до последних дней была враждебна правительству, о совместной работе не могло быть и речи.

В ЭТО КРИТИЧЕСКОЕ ДЛЯ ОТЕЧЕСТВА ВРЕМЯ вхождение П. А. Столыпина в уготованную ему судьбой новую должность можно считать самым ответственным испытанием, тяжким бременем, а высокий пост только глупец мог назвать синекурой.

Прежде чем продолжить повествование о дальнейшей деятельности П. А. Сто­лыпина, полнее понять всю ответственность этого назначения, следует также вкратце поведать о круге его новых обязанностей.

Дореволюционный министр внутренних дел по праву считался первым в Рос­сии — по своей роли и масштабу деятельности, поскольку «в нем сосредоточивалось веде­ние и управление делами почты, телеграфа, государственной полиции, тюрем, судебной и административной ссылки, статистики, иностранных вероисповеданий, губернских и уездных администраций, сословных интересов, местных общественных хозяйств по обеспечению народа продовольствием. Министерство Внутренних Дел ведало строи­тельством, пожарной частью, страхованием, медициной, ветеринарией, общественным призрением и благотворительностью, местным судом, общественными союзами, собра­ниями, многими важными сторонами экономической жизни, например, делами пересе­ления, и даже народными увеселениями...

Широкие полномочия Министра Внутренних Дел, вместе с тем еще требовали сочетания в личности Министра интересов общегосударственных с интересами в пользу народа и при полной беспристрастности их решений...

Считалось, что дух партийности несовместим с этим высоким постом. Более то­го, партийность Министра как ближайшего советника Государя и исполнителя воли Вер­ховной Власти в делах внутреннего управления была бы для России величайшим злом.

Министром Внутренних Дел должен быть не лидер какой-либо партии, а само­стоятельно мыслящий человек, душою и сердцем преданный Государю и Отечеству. Всем этим условиям и качествам удовлетворял П. А. Столыпин» [18, с. 21—22].

Стремясь оградить себя от влияния разных партийных течений, он не раз под­черкивал свою непартийность и в тот период, и позже, уже будучи главой кабинета ми­нистров, проводил мысль о том, что правительство должно стоять выше партийных страстей. «Я не глава партии, я глава Правительства, а партии правительства у нас нет и быть не может» [8, ч. III, с. 313],— говорил премьер.

Назначение малоизвестного до того саратовского губернатора главой самого ответственного министерства состоялось 26 апреля 1906 года — в день опубликования НОВЫХ ОСНОВНЫХ ЗАКОНОВ, подтверждающих положения «Манифеста 20 февра­ля». Таким образом, власть последовательно развивала и утверждала принципы, провоз­глашенные ранее «Манифестом 17 октября», даровавшим российскому народу основы гражданских свобод на началах неприкосновенности личности, свободы совести, собра­ний и союзов, а также избирательные права.

Накануне был отправлен в отставку кабинет правительства Витте, либеральная поначалу политика которого, претерпев огромные изменения, пришла в конце концов к

полному краху. Поднявшись во власть на волне притязаний демократических сил на со­здание парламента, он после поражения революции, отказавшись от самостоятельной политики, по сути дела, предоставил различным политическим силам, в том числе экс­тремистам, полную свободу действий.

Уже в конце апреля Столыпин спешно входит в круг новых забот, и, прежде все­го, в дела Департамента полиции и Петербургского охранного отделения. С начальником Департамента П. И. Рачковским, склонным к авантюре, он не сходился, зато с начальни­ком охраны А. В. Герасимовым нашел общий язык. Впоследствии Герасимов вспоминал:

«К этим дням относится начало моего знакомства с Петром Аркадьевичем Столы­пиным. Работа под руководством последнего принадлежит к самым светлым, самым лучшим моментам моей жизни... Уже во время первого свидания Столыпин произвел на меня самое чарующее впечатление как ясностью своих взглядов, так и смелостью и решительностью вы­водов. Он знал обо мне от Дурново и потребовал, чтобы я представился ему немедленно по­сле установления его в должность. Прием длился, наверное, около часа. Я сделал обстоятель­ный доклад о положении дел в революционных партиях. Столыпин просил меня сноситься с ним по всем делам, касающимся политической полиции, непосредственно, минуя департа­мент полиции. Он хотел, чтобы я делал ему доклады по возможности каждый день. И, дейст­вительно, почти ежедневно после 12 часов ночи я приезжал к нему с докладом, и если меня не было, он обычно звонил и справлялся о причинах моего отсутствия» [11, с. 80].

В этот критический период начала деятельности IГосударственной Думы пе­тербургская атмосфера была чревата многими неожиданностями и глава МВД начеку, служба практически не оставляет время для отдыха. Однако по мере возможностей он пишет семье, пока готовящейся к переезду в столицу:

29.04.1906. С.-Петербург. «Обожаемая, пишу в интервале между иркутским генерал-губернатором и Д-ром Департамента. Хотя я еще докладов не принимаю, но трудить­ся приходится сплошь 18 часов. Со временем все это упростится. Градоначальник с ра­портами является в 12 часов ночи, а начальник охранного отделения в 11,5, чтобы доложить за сутки.

Про открытие Думы и Гос. Совета я не пишу, так как все было в газетах. Скажу только, что Государь свою речь (которую сам сочинил) сказал с таким чувством, что надо было быть каменным, чтобы не расчувствоваться. Это была не речь, а пламенная молитва. Что будет в Думе, какие там образуются партии, я не знаю, но большинство очень крайнее.

Покуда я, несмотря на чудную погоду, не переехал на дачу, чтобы быть тут побли­же. Вообще я устраивался только на лето, т. к. не знаю, что будет осенью...» [66, с. 157—158

Вскоре семья Петра Аркадьевича перебирается в Петербург и поселяется на государственной даче на Аптекарском острове (фото 25). В этот период Столыпин близко сходится с министром финансов В. Н. Коковцовым, вместе с которым по обыкновению добираются на паровом катере на вечерние собрания Совета Министров, проходящие у председателя И. Л. Горемыкина. Главной темой разговоров в Совете было в ту пору, по свидетельству Коковцова, нарастание революционного подъема и отсутствие сил для противостояния этой стихии.

«Были прямые указания на то, что губернаторы не могут ручаться за поддержание порядка и предупреждают о возможности самых крайних последствий. Говори­лось также и о брожении, охватывавшем низшую чиновничью среду, и почти отовсюду доносилось о том, что успокоение, наступившее было после подавления московского восстания, переходит в проявления прямого революционного брожения, которого нельзя устранить никакими мерами, потому что власть совершенно дискредитирована в глазах населения и общее внимание обращено только на Думу, и на местах не знают, какое положение займет правительство в явно нарастающем столкновении с новым народным

Фото 25. П.А. Столыпин – министр внутренних дел, с супругой. 1906 г.

представительством. Эти почти ежедневные и многочисленные донесения гу­бернаторов, разумеется, тотчас же становились известными Государю, как из докладов нового министра внутренних дел Столыпина, так и из донесений Горемыкина, кото­рый посылал Государю, почти ежедневно копии наиболее характерных донесений с мест. Иначе, разумеется, и не могло быть. Не могло правительство скрывать от Госуда­ря того, что ему было известно и о чем доносили ему люди, вполне уравновешенные и имевшие служебный опыт» [21, с. 162—163].

КАК УЖЕ ОТМЕЧАЛОСЬ, возвышение П. А. Столыпина совпало с началом работыIГосударственной Думы (27 апреля - 8 июля 1906 г.), что определило чрезвычай­но напряженный характер его вхождения в новую ответственную должность. Для заседа­ний Думы был предоставлен Таврический дворец, колокольный звон в церквах России возвестил о знаменательном событии.

В торжественной обстановке Георгиевского зала Зимнего дворца император Николай IIобратился с приветствием к Думе. Он, в частности, говорил:

«Трудная и сложная работа предстоит Вам. Верю, что любовь к Родине и горя­чее желание послужить ей воодушевят и сплотят Вас. Я же буду сохранять непоколеби­мыми установления, мною дарованные, с твердой уверенностью, что Вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития его благосостояния, памя­туя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобо­да — необходим порядок на основе права...» [44, с. 84]

Но IДума была в основном представлена левыми силами, которые с первых дней своей работы демонстрировали резкое неприятие позиции власти, по сути, отказы­ваясь от конструктивного сотрудничества и выдвигая неприемлемые для правительства и монарха условия. Лицо народного представительства обозначилось в полной мере в отве­те на «тронную речь» - ответе, в котором Дума изложила свою программу реформ, вклю­чавшую все пункты кадетской программы: упразднение Государственного Совета, ответ-

ственность министров перед Государственной Думой, всеобщее голосование, право про­ведения собраний, свободу печати, полную свободу совести, отмену сословных привиле­гий. Аграрный вопрос также решался в духе кадетской программы. Совет Министров вы­нужден был ответить на вызов декларацией, в подготовке которой более всех остальных были заняты два человека: по существу — министр внутренних дел П. А. Столыпин и по «редакционной отделке» — министр юстиции Щегловитов. Столыпин также, желая пред­отвратить «крайне опасный прецедент непосредственного конфликта монарха с народ­ным представительством» [21, с. 165], предостерегал Николая IIотличного обращения Императора с декларацией, принимая удар на себя. Вот как передает этот критический эпизод В. Н. Коковцов, также разделявший позицию министра внутренних дел:

«Для Думы совершенно очевидно, что правительство говорит с его ведома и ис­полняет его волю, но имя монарха не должно быть замешано в распрях, и всю тяжесть столкновения, которое, по-моему, совершенно неизбежно и неотвратимо, должно при­нять на себя только правительство.

Государь согласился со мной и сказал мне, что он имел об этом продолжитель­ную беседу с министром внутренних дел, которого он видит часто это время, и он все больше и больше нравится ему ясностью его ума и ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством — полной откровенностью в выра­жении своего мнения. По его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом, но, прибавил он, „не все около меня придерживаются того же мнения и очень настаивают на том, чтобы я лично выступил перед Думой"» [21, с. 165].

Правительство, готовя ответ «Думе народного гнева»*, расходится в вопросе с тактике: только Столыпин и министр внутренних дел Извольский — за мирный разговор с оппозицией, остальные за грозный отпор.

На правительственную декларацию от 13 мая, прочитанную главой Совета Ми­нистров Горемыкиным, с обещанием полного содействия при разработке всех вопросов. не выходящих за пределы прав Думы и указанием недопустимости принудительного от­чуждения земли и упразднения Государственного Совета, депутат В. Д. Набоков произ­нес свою знаменитую короткую речь, завершенную фразой: «Власть исполнительная, да подчинится власти законодательной!», ставшей, по сути, лейтмотивом деятельности оп­позиции. Дума большинством голосов приняла «формулу недоверия», и министрам, сры­вая их выступления, кричали «в отставку» при каждом их появлении на трибуне.

Для решения самых оперативных вопросов Столыпин пытался наладить отноше­ния с председателем Думы С. А. Муромцевым, профессором римского права Московского университета, членом партии социал-демократов, однако, эта попытка лишь убедила в невоз­можности какой-либо результативной работы. По разным свидетельствам, глава правительст­ва больше не посещал заседания Думы, министры присутствовали, но выступали лишь в край­них случаях. Например, министр земледелия Стишинский на призывы к национализации земли и уничтожению собственности на землю отвечал пространным «обещанием расширить операции Крестьянского банка и развить переселение в Сибирь» [46, с. 48].

Между тем еще «в мае Столыпин представил Совету Министров ранее отвергнутый Государственным Советом проект перемен в общинном законодательстве В. И. Гурко» [46. с. 44]. Новый министр ощущал в этом основную потребность крестьянской страны. Но пред­седатель Совета Министров И. Л. Горемыкин проект не пропустил. Премьер, видимо, посчи­тал, что на повестке дня более срочные, не терпящие отлагательств дела: Дума напоминала палубу корабля, которого сотрясала стихия. Все внимание власти было приковано к

*I Государственная дума называлась также Думой «народного возмездия».

выступлениям в Думе, которые становились все горячей. Существуют разные взгляды на причины противостояния народных избранников: одни считают, что они были совершенно не готовы к продуктивной работе, другие указывают, что власть уходила от постановки серьезных во­просов, чем распалила думские страсти. Как бы то ни было, от совместного решения важных вопросов Дума подвигалась к открытой борьбе, где никто не хотел уступать, где под упреками и угрозами иссякала сама вера в народное представительство. Депутаты напирают на власть, она не может уступить, сознавая, что, показав свою слабость, обречена.

ВСЕ ОПИСАННОЕ ВЫШЕ позволяет лучше понять значение первой речи П. А. Столыпина в Государственной думе — егоответа как министра внутренних дел на запрос о Щербаке, данный 8 июня 1906 года.

Этот ответ у человека непредубежденного, стремящегося осмыслить положе­ние, в котором держал речь перед Государственной думой министр внутренних дел, не может не вызвать должного уважения. Перед агрессивно настроенной публикой высту­пал человек, которого невзлюбили уже априори, в силу его принадлежности к власти, но собравшиеся не могли не слушать его: вся его обстоятельная и внятная речь с примеча­тельным «пашущим» слогом была, по сути, доверительным разговором — в расчете на публику, желающую постичь истину в чрезвычайно остром и запутанном деле. «Публика» сорвалась только на последней трети его продолжительной (в общей сложности почти получасовой) речи, когда после тщательного изложения фактов докладчик подытожил свое выступление принципиальными положениями о задачах власти.

Полный текст этого выступления не раз приведен в ранее изданных сборниках, здесь же будет обращено внимание на главные акценты этой речи — акценты, которые были расставлены оратором точно и подтверждали ясное видение им особенности мо­мента и понимание главных задач. В этом выступлении новый министр продемонстриро­вал также важнейшее свойство государственного человека — не поддаваясь эмоциям, вы­членить из чрезвычайно сложного и болезненного вопроса самое главное, освободить его от всего лишнего, наносного и дать понятную всем оценку явлению. Вот характер­ный фрагмент этой замечательной речи.

«<...> Расчленив запрос, вникнув в его смысл, я нахожу, что он имеет в виду три предмета:

1) обвинение против деятельности департамента полиции, 2) заявление, что беспорядки, происходившие в Вологде, Калягине и Царицыне, обусловлены, вероятно, продолжением его деятельности, 3) желание знать, будет ли министр предотвращать та­кого рода непорядки в будущем. Другими словами, заявляется, что в недавнем прошлом в министерстве творились беззакония, что они, вероятно, продолжаются и при мне и что я приглашаюсь ответить, буду ли терпеть их в будущем. Как иллюстрация приводят­ся слухи о заключении невинных людей в тюрьму...

Мне кажется, что в запросе Думы главный интерес лежит не в обвинении от­дельных лиц — отдельные должностные лица могут быть всегда обвинены,— тут нарека­ния на деятельность всего департамента полиции, на него непосредственно взводится обвинение в возбуждении одной части населения против другой, последствием чего бы­ло массовое убийство мирных граждан. Я нахожу, что новому министру необходимо ра­зобраться в этом деле. Меня интересует не столько ответственность отдельных лиц, сколько степень пригодности опороченного орудия моей власти (Г. С). Не предпос­лав этого объяснения, мне было бы трудно говорить о происшествиях настоящего. Поэ­тому остановлюсь сначала вкратце на инкриминируемой деятельности департамента по­лиции в минувшую зиму и оговариваюсь вперед, чтонедомолвок не допускаю и полу­правды не признаю (Г. С.) <...>» [57, с. 34—35].

Согласитесь, посредственный человек не решился бы сказать этих слов крити­ческой и крайне агрессивной публике, жаждущей крушения власти и развенчания ее служителей. Но Столыпин не просто произнес смелую фразу, он неуклонно следовал этому. принципу, как бы ни было опасно и трудно и к каким бы нежелательным для него лично последствиям это могло бы привести. Он предпочитал, по его собственному выражению, выходить «с открытым забралом», нежели действовать в политике привычной интригой.

Защищая далее от необоснованных нападок оппозиции действия сотрудников своего министерства, Столыпин высказал мысли поистине фундаментальные, значение которых не умаляется временем и которые всегда будут важны для любой государствен­ной власти:

«<...> Отвечая... я не скрывал неправильных действий должностных лиц; но мне кажется, что отсюда нельзя и не следует делать выводов о том, что большинство моих под­чиненных не следуют велениям долга. Это, в большинстве, люди, свято исполняющие свой долг, любящие свою родину и умирающие на посту. С октября месяца до 20 апреля их было убито 288, а ранено 383, кроме того, было 156 неудачных покушений. Я бы мог на этом закончить, но меня еще спрашивают, что я думаю делать в будущем и известно ли мне, что администрация переполняет тюрьмы лицами, заведомо не виновными. Я не от­рицаю, что в настоящее время могут быть ошибки, недосмотры, по части формальностей, недобросовестность отдельных должностных лиц, но скажу, что с моей стороны сделаю все для ускорения пересмотра этих дел. Пересмотр этот в полном ходу. Вместе с тем правительство так же, как и общество, желает перехода к нормальному порядку управления. Тут, в Государственной Думе, с этой самой трибуны раздавались обвинения правительст­ву в желании насаждать везде военное положение, управлять всей страной путем исклю­чительных законов; такого желания у правительства нет, а есть желание и обязанность сохранять порядок. Порядок нарушается всеми средствами, нельзя же, во имя даже склонения в свою сторону симпатий, нельзя же совершенно обезоружить правитель­ство и идти сознательно по пути дезорганизации (Г. С.)...» [57, с. 39—40]

Здесь выступление было прервано левыми членами Думы, но, видимо, будучи хорошим психологом и предвосхищая возможное волнение публики, в самом критиче­ском месте, когда страсти будут накалены, Столыпин сумел высказать главное, затронул самую сущность вопроса о власти:

«Власть не может считаться целью. Власть — это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства (Г. С). Не нужно забывать, что: бездействие власти ведет к анархии, что правительство не есть аппарат бессилия и искательства. Правительство - аппарат власти, опирающейся на законы, отсюда ясно, что министр должен и будет требовать от чинов министерства осмотрительности, осторож­ности и справедливости, но также твердого исполнения своего долга и закона. Я предви­жу возражения, что существующие законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Мне рисуется волшебный круг, из которого вы­ход, по-моему, такой: применять существующие законы для создания новых, ограждай всеми способами и по мере сил права и интересы отдельных лиц. Нельзя сказать часово­му: у тебя старое кремневое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторон­них; брось ружье. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым(шум, смех). В заключение по­вторяю, обязанность правительства — святая обязанность ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но и свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для развития самых ши­роких реформ(шум)» [57, с. 40—41].

Последние слова премьера потонули в шуме, но ни этот шум, ни последующее выступление кадета князя С. Д. Урусова не умалили значения речи, более того, беспоря­док позволил главе правительства выступить снова и вновь расставить акценты. В окон­чании своей второй речи он подтвердил ясное понимание прав и обязанностей — своих и депутатов, указав им на очевидную нелепость предъявленных ему обвинений:

«<...> если я признаю нежелательным известное явление, если я признаю, что власть должна идти об руку с правом, должна подчиняться закону, то явления неправо­мерные не могут иметь места. Мне говорят, что у меня нет должного правосознания, что я должен изменить систему,— я должен ответить на это, что это дело не мое. Согласно по­нятию здравого правосознания, мне надлежит справедливо и твердо охранять порядок в России (шум, свистки). Этот шум мне мешает, но меня не смущает и смутить меня не мо­жет. Это моя роль, а захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законы я не могу. Законы изменять и действовать в этом направлении будете вы(шум, крики: от­ставка!)» [57, с. 42].

В этом ответе ощущается главное, чего не хватает порой нашей власти 90-х го­дов: достоинства, осознания собственных прав и обязанностей, значения спокойствия и порядка для совершенствования государственного устройства. В первой речи Столыпи­на в Государственной Думе уже обозначена межа между двумя средствами, двумя путями развития — революционным, за которое было, по сути, думское большинство, и мирной эволюцией общества, за которую стоял министр П. А. Столыпин.

12 ИЮНЯ П. А. СТОЛЫПИН снова выступает в Государственной Думе с ответом на запрос об оказании помощи голодающим — ответом, который свидетельст­вует о широком круге вопросов, входивших в компетенцию министра внутренних дел. Отчитываясь перед Думой, он обстоятельно рассказывает о результатах неурожая, по­стигшего Россию в минувшем году, масштабах бедствия, коснувшегося 24 губерний и 2 областей, размерах государственной благотворительной помощи, которая в целом ис­числялась расходами в более чем 80 миллионов рублей из общеимперского продовольст­венного капитала и средств хлебозапасных магазинов.

Оперируя конкретными фактами, министр решительно отмел упреки в эпидемии «заболеваний на почве недоедания». Вместе с тем уведомил об имевшем месте частном слу­чае сыпного тифа в селе Воронежской губернии, куда был направлен отряд Красного Кре­ста, послано 12 тысяч пудов хлеба и где была усилена деятельность местных столовых.

Выступающий далее пояснил, что ссуды на продовольствие и семена были вы­даны также семьям крестьян, участвовавших в аграрных беспорядках, опровергнув тем самым слухи противоположного толка.

Однако министр не обошел стороной и очень острый вопрос, касавшийся час­тных лиц и учреждений, «прикрывающихся благотворительностью в делах противоза­конных». Столыпин привел пример того, как «в Казанской губернии некоторые препят­ствия встретили столовые, организаторы которых были арестованы и привлечены к су­дебной ответственности. Немедленно после привлечения к судебной ответственности, вместо закрытых столовых были открыты новые столовые членами того же кружка, ко­торым это запрещено не было, а также были открыты столовые губернской земской уп­равы <...>» [57, с. 46].

Атмосферу, царившую в IГосударственной Думе, где обстоятельные ответы правительства мало что значили для большинства депутатов, лучшим образом характери­зует покрытое выкриками оппозиции окончание речи Столыпина:

«Затем скажу еще относительно тех лиц, которые, входя на эту трибуну слева, заявляли, что они не обладают ни самомнением, ни самообольщением; я скажу на их

клеветы, на их угрозы, на их... (шум, крики: довольно!), на их угрозу захвата исполнитель­ной власти(шум, крики: довольно!), что министр внутренних дел, носитель законной вла­сти, им отвечать не будет...(шум, крики: довольно! Белосток! Погромщик! Довольно! Долой!)» [57, с. 48].

Стоит сказать здесь о том, что такая реакция большинства на выступления представителей власти была типична для IГосударственной Думы. Министры после по­добной встречи старались больше не выступать, Столыпин, наоборот, использовал лю­бую возможность для обращения к депутатам, невзирая на самую неблагоприятную ат­мосферу: в этом проявлялся его бойцовский характер, а также стремление обратиться к разуму оппонентов.

Ответ на вопрос, касающийся члена Государственной Думы Седельникова, данный П. А. Столыпиным 22 июня 1906 года, был вызван протестом этого и других де­путатов на будто бы имевшее место грубое обращение полиции.

Глава МВД, уведомив Думу о расследовании этого «печального факта», заве­рил, что примет «все меры к тому, что если окажется, что действие было преступно и незаконное, последствием этого будет взыскание, как это и должно быть по закону» [57, с. 49]. Вместе с тем, заметив, что «та версия, в которой мне было представлено дело, не­сколько расходится с той версией, которая была представлена здесь» [57, с. 49], он, не­взирая на шум и крики оппозиции слева, призвал к сохранению спокойствия, необходи­мости «проявить власть законную... (шум и крики), а не действовать под влиянием стра­стей» [57, с. 49].

Этот эпизод, завершившийся по обыкновению пререканиями, оскорбительны­ми выпадами и призывами к отставке, с одной стороны, и шумными ободряющими апло­дисментами, с другой, наглядно иллюстрирует незрелость народного представительства, оказавшегося в двусмысленном положении и выказавшего свою неработоспособность.

АТМОСФЕРА В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ, в которую большинство депу­татов пришло с настроением «взять власть», а не сотрудничать с ней, не располагала к конструктивной работе. Стремление правительства и умеренных депутатов к трезвому и взвешенному диалогу никаких результатов не дали. Увещевания депутатов, попытки ком­промисса с оппозиционными и откровенно враждебными силами вызвали возмущение консерваторов: сказывалась вековая неприученность власти к разговору на равных. Са­модержцу приходили послания правых организаций с пожеланием поскорей разогнать революционную Думу. С другой стороны, левые в Думе и за ее пределами были категори­чески против «политики соглашательства». Непригодность такого народного представи­тельства и преимущество Всенародного Учредительного собрания для коренного пере­устройства жизни страны подчеркивал в Петербургской газете «Эхо» (22 июня 1906 г.) набиравший авторитет Ульянов-Ленин.

Положение в самой влиятельной и многочисленной — кадетской фракции IГосдумы, уклонявшейся от конструктивной работы, ярко представлено в следующих ме­муарах:

«Кадеты и после манифеста 17-го октября продолжали оставаться в оппозиции. Они не сделали ни одной попытки для совместной с правительством работы Государст­венной думы. Политическая логика на это указывала, но психологически это оказалось совершенно невозможно. Мешала не программа... Мы признавали собственность, мы хо­тели социальных реформ, а не социальной революции. Но за разумной схемой, которая даже сейчас могла бы дать России благоустройство, покой, благосостояние, свободу, бу­шевала эмоциональная стихия. В политике она имеет огромное значение. Не остывшие бунтарские эмоции помешали либералам исполнить задачу, на которую их явно готовила

история,— войти в сотрудничество с исторической властью и вместе с ней перестро­ить жизнь по-новому, но сохранить преемственность, тот драгоценный государственный костяк, вокруг которого развиваются-разрастаются клетки народного тела. Кадеты долж­ны были стать посредниками между старой и новой Россией, но сделать этого не сумели. И не хотели. Одним из главных препятствий было расхождение между их трезвой про­граммой и бурностью их политических переживаний...

Русская оппозиция всех оттенков боялась компромиссов, сговоров. Соглаша­тель, соглашательство были слова поносительные, почти равносильные предательству, предателю, тактика наша была не очень гибкая. Мы просто перли напролом и гордились этим... Русская интеллигенция все еще упивалась негодованием и себя обуздывать не же­лала. В этом грехе повинны и социалисты и либералы...

Очень показательно для общего настроения, что во время выборов правых не было слышно. Они были отброшены, смыты наводнением...

Н. Н. Львов, бессменный депутат всех четырех Дум от Саратова, очень забавно рассказывал, что только что созданный в Саратове отдел Союза Русского народа был на­столько беден людьми, что председатель прибежал ко Львову и у этого заведомого либе­рала, представителя ненавистной им кадетской партии, попросил в долг несколько руб­лей на отправку царю верноподданейшей телеграммы.

— Я, конечно, дал,— с хохотом добавлял Николай Николаевич!..

В Петербурге на избирательных собраниях правые не выступали. У них не бы­ло ораторов, почти не было образованных людей, им было не под силу спорить с кадета­ми и социалистами... Городская интеллигенция валом валила на митинги, упивалась но­вым для нее искусством красноречия. Речи наших профессоров, адвокатов, земцев вы­слушивались внимательно, иногда вызывали шумные аплодисменты, несмотря на то, что они не разжигали, а сдерживали пробудившиеся политические аппетиты.

Но теперь я знаю, что мир был бы несравненно счастливее, если бы хорошие русские люди меньше поддавались заморским ученым и больше бы приглядывались к рус­ской жизни, вдумывались бы в прошлое, настоящее своего народа...

У Первой Думы вообще не нашлось разумного поводыря... Но поджигателями себя не считали. У них в мыслях не было, что может разгореться всероссийский пожар. В этом было коренное различие между общественностью и властью. Мы не боялись ог­ненной революции. Они ее боялись. К несчастью, правы оказались они, а не мы.

Законодательной мудрости и политического искусства в ней никто не успел проявить» [41, с. 271-272, 246].

Трезвые умы начинали тогда сознавать бессмысленность противостояния, по сути компрометирующего идею народного представительства. Многих просвещенных людей раздражало «отвлеченное доктринерство» IГосударственной Думы, где собрался «цвет русской интеллигенции». Даже в среде оппозиции начинали звучать более осто­рожные голоса. Кадет из Саратовской губернии Львов произнес с думской трибуны заме­чательные слова:

«Бойтесь, господа, самого худшего деспотизма — деспотизма голых формул и отвлеченных построений!» [61, с. 59]. И совершенно неожиданно он раскритиковал во фракции кадетскую аграрную программу, заявив, что разорение налаженных помещичь­их хозяйств понизит общую культуру деревни, понизит отдачу земли и в конечном счете мало что даст мужику.

Другой видный кадет Стахович в ответ на постоянные угрозы слева, что народ возьмет силой то, чего правительство не хочет давать, говорил:

«Если среди народа есть голоса, что они решат вопросы силой, не считаясь ни с чем, то Дума должна сказать такому народу: „Молчи". Это крик народа безумного, это крик

народа преступного. Тысячу лет, потом и кровью народною создавали и создали Россию. Россия принадлежит всем, а не одному нашему буйному поколению...» [41, с. 273]

Умеренные политики стали задумываться над выходом из создавшегося поло­жения. Много лет спустя после крушения Российской империи недальновидность дейст­вий оппозиции в IГосударственной Думе признали и ее уцелевшие депутаты. Но тогда их «несло»: подавляющее большинство думцев придерживалось известного в политике принципа «чем хуже — тем лучше», провоцируя правительство на крайние меры. Это от­части объяснялось и тем, что кончался «медовый месяц»IГосударственной Думы: фрак­циям, поднявшимся на волне популистских лозунгов и обещаний, пора было платить по дутым векселям, выданным своим избирателям. По логике большинства членов Думы «народного возмездия», жесткие шаги власти перекладывали на нее всю ответствен­ность за провалы.

Следует сказать, что положение правительства осложнялось заметной нереши­тельностью его главы Горемыкина, который ждал указаний от Государя и уклонялся от рекомендаций даже в кругу своих подчиненных, министров. Между тем позиция Столы­пина становилась день ото дня все активней, он не хотел «плыть по течению» и не скры­вал своего отношения к положению дел:

«Гораздо более определенно было это положение в глазах министра внутрен­них дел Столыпина. Мы продолжали часто видеться с ним вне заседаний Совета, и каж­дый раз он говорил мне, что роспуск надвигается, что в Государе он замечает часто очень нервное отношение, которое Горемыкин старается успокаивать постоянными ссылками на то, что ничего особенного не произойдет, но, по его впечатлению, он думает скорее, что Государю не нравится неясное положение, занятое правительством в этом жгучем вопросе, и его личное мнение сводится к тому, что Государь только и ждет, чтобы прави­тельство заняло ясную позицию, и в таком случае в нем мы не встретим ни оппозиции, ни колебаний. При этом, ссылаясь на то, что он лично недостаточно знает его характер и часто замечает, что Государь как-то уклоняется от прямого ответа на его вопросы, Сто­лыпин все спрашивал меня, как ему вести себя в Царском Селе и следует ли ему брать на себя инициативу или лучше действовать через Горемыкина» [21, с. 173].

Характеризуя этот момент, историк С. Ф. Платонов, известный как осторож­ный и умеренный человек, говорил, что нужен «не разгон, а роспуск Думы на законном основании» [44, с. 87]. Это помогло бы сохранить хрупкую мечту о народном представи­тельстве, не жертвуя замечательной идеей... Нужен был подходящий для этого повод. Его сама Дума давала не раз.

Самая влиятельная в народном представительстве кадетская партия и осталь­ные левые группы, по сути, с самого начала бойкотировали нормальную работу Государ­ственной Думы своими совершенно неприемлемыми притязаниями и вызывающими ам­бициями. Например, большинство Думы отказалось принять к требованию общей поли­тической амнистии поправку депутата М. А. Стаховича, осуждавшую одновременно и по­литические крайности, в том числе террор против власти. На его доводы о том, что на 90 казненных за последние месяцы приходится 288 убитых и 338 раненых представите­лей власти, большей частью простых городовых,— со скамей «левых» кричали: «Мало!»...

Разительные противоречия проявились и в аграрном вопросе, по которому ка­деты требовали принудительное отчуждение, а прореволюционные силы — национали­зацию земли.

В ЭТОТ СЛОЖНЫЙ МОМЕНТ во многих умах бродила идея создания пра­вительства «народного доверия», состоящего из лиц, «ответственных перед думой». От оппозиционной интеллигенции это умонастроение постепенно проникало в прави-

тельственные сферы. Например, еще в августе 1905 года анонимную записку «об уста­новлении единства действий высших органов исполнительной власти в лице объеди­ненного правительства» [15, с. 23] представил на имя монарха товарищ главноуправля­ющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин. А в исследуемый нами пери­од инициатором затеи стал министр иностранных дел А. П. Извольский, имевший ре­путацию либерала и дружественные связи с ведущими оппозиционерами. В своих мему­арах он признается:

«Ясно видя невозможное положение, в котором находится правительство, я взял на себя смелость использовать мои личные отношения с некоторыми из членов уме­ренно-либеральной партии в Думе и в Государственном Совете, чтобы посоветоваться с ними в надежде найти какой-нибудь выход из затруднения» [46, с. 50].

В исторической, мемуарной литературе эта тема представлена с самых раз­ных сторон: одни говорили об исключительной инициативе кадетов, считавших во­прос о правительстве «народного доверия» уже предрешенным, другие о предрасполо­женности к нему влиятельного окружения Николая II, а также Извольского и Столыпи­на. Была версия и о том, что затея эта не стоила выеденного яйца, поскольку была лишь искусной интригой, затеянной, чтобы все окончательно провалить. Впоследствии про­тивники Столыпина даже говорили об игре, которую вел министр, чтобы выйти на первую роль. Такую версию начисто отрицает Коковцов, более остальных посвящен­ный в этот вопрос:

«...считаю только своим долгом решительно отвергнуть какую-либо мысль о том, что его (Столыпина. - Г. С.) личная роль играла в этом случае решающее значение и что идея министерства из общественных деятелей была оставлена им только потому, что эти деятели не согласились идти под его руководящую роль в том правительстве, в состав которого он их звал.

Можно быть какого угодно мнения о политической личности Столыпина, об устойчивости его взглядов и даже о наличии у него точно установленной и глубоко продуманной программы. Но ставить личное честолюбие во главу угла его деятельно­сти и отвергать мысль о том, что им руководило стремление к ограждению интересов государства и к предотвращению его крушения,— это совершенно несправедливо, ибо вся его деятельность служит самым неопровержимым аргументом против такой лич­ной политики.

Столыпин был далеко не один, кому улыбалась в ту пору идея министерства из „людей, облеченных общественным доверием". Он видел неудачный состав министерст­ва, к которому сам принадлежал. Он разделял мнение многих о том, что привлечение лю­дей иного состава в аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдаю­щихся представителей нашей „общественной интеллигенции" нет недостатка в людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и способных отрешиться от своей партийной политической окраски и кружковской организации, и он честно и охотно готов был протянуть им руку и звал их на путь совместной работы. Но передать всю власть в руки одних оппозиционных элементов, в особенности в пору ясно выраженного стремления их захватить власть, а затем идти к несомненному государст­венному перевороту и коренной ломке только что изданных основных законов — не мог­ло никогда входить в его голову, и не с такой целью вел он переговоры с общественны­ми деятелями <...>.

Нужно не знать бесспорного личного благородства Столыпина, чтобы допу­стить мысль о том, что он находил возможным передать власть партии народной свобо­ды, лишь бы сам он оставался во главе правительства, как будто он не понимал простой

истины, что сам он попадал в плен организованной партии, которую сам же обвинял в нескрываемом стремлении только к власти, и даже больше того,— к уничтожению монар­хии» [21, с. 179-180].

Ясно одно: пока глава правительства Горемыкин продолжал ждать решения свыше, министр внутренних дел пытался найти выход из положения, и действительно на первых порах также обсуждал имевшую сторонников даже среди придворных кругов идею образования нового «коалиционного» кабинета с участием некоторых влиятель­ных депутатов Госдумы.

По свидетельствам Извольского, Столыпин даже был привлечен к тайным переговорам с оппозицией — как человек либеральных взглядов, не успевший сра­стись с высшей бюрократией Петербурга и сознававший, что дальнейшее промедле­ние Горемыкина может снова распалить революционные силы. Извольский на аудиен­ции у Николая IIпередает ему обстоятельную записку, в которой излагает взгляды на критические отношения между правительством и Думой, создающие «действительную угрозу установлению порядка в империи». В ней помимо прочего отмечается, что «со­став министерства... совершенно не отвечает требованию современного политическо­го положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вы­зывает к нему глубокое недоверие со стороны широких общественных кругов». Отме­чая далее, что «одного добросовестного исполнения бюрократических обязанностей оказывается недостаточно для успешного разрешения новых проблем в сложной и весьма разнообразной обстановке» [46, с. 51—52], а также враждебную позицию Думы к бездеятельности исполнительной власти, министр подводит к выводу о необходимо­сти формирования нового состава правительства с участием авторитетных членов Го­сударственной Думы.

По мнению Извольского, «участие членов Думы в министерстве не только вы­разится в замене настоящих министров новыми людьми, но передаст инициативу ре­форм из рук Думы в руки правительства. Только те мероприятия, целью которых будет парирование ударов революции, будут исходить от исполнительной власти.

Этот порядок должен быть принят со всем мужеством и решительностью» [46, с. 55].

В повторной встрече с Николаем II, в которой Царь признает справедливость и силу выдвинутых аргументов, министр иностранных дел добавляет новые доводы. Он, в частности, говорит: «Не бойтесь доверять нам, даже если мы покажемся вам сторонни­ками слишком либеральных идей.Ничто так не умеряет радикализм, как ответствен­ность, связанная с властью... (Г. С.)» [46, с. 56]. Министр также не скрывал, что от дее­способности кабинета будут зависеть зарубежные финансовые кредиты, от которых в России зависело многое.

Николай II, высказав опасение, что такая уступка оппозиции будет расценена как доказательство слабости монархической власти, не спешил принимать окончатель­ного решения, но уполномочил Извольского вести переговоры о создании коалиционно­го правительства. Причем отдельно было названо имя Столыпина, которому император передал записку, приглашая его помочь в этом чрезвычайно сложном деле Извольскому. Тот не стал обнаруживать участие Столыпина в переговорах, «чтобы не создать у царя мысли о широком тайном заговоре. Или, возможно, чтобы не засветить раньше времени Столыпина» [46, с. 57]. Далее Извольский, а затем и Столыпин встречаются с влиятель­ными думцами.

Но тут, по различным свидетельствам, свою игру с кадетами затевает дворцо­вый комендант генерал В. Ф. Трепов, человек крайне правых взглядов. Этот решитель­ный «реакционер» будто бы намеревается создать чисто кадетское правительство, но,

есть подозрение, что делает он это с единственной целью — помешать Извольскому и Столыпину [46, с. 57]. Создание однопартийного кадетского кабинета, который немину­емо вступит в борьбу с верховной властью, по возможным расчетам Трепова, совершен­но скомпрометирует идею коалиционного министерства и конституционных свобод. Та­ким образом, пока Извольский и Столыпин пытаются найти с оппозицией компромисс, Трепов, движимый стремлением сорвать сближение с либералами, передает Государю список кандидатов в такое правительство, подавляющее число которых были кадетами. Среди вероятных членов такого правительства — в основном видные деятели оппози­ции, вызывающие раздражение у монарха.

Вот что по этому поводу повествует В. Н. Коковцов: «Приблизительно в ту же пору — между 15 и 20 числами июня, после одного из моих очередных докладов в Петер­гофе, Государь задержал меня после доклада, как это он делал иногда, когда что-либо осо­бенно занимало его внимание, и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне: „Посмотрите на этот любопытный документ и скажите мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава министерства взамен того, которое вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной Думы". На мой вопрос, кому при­надлежит мысль о новом составе правительства взамен так недавно образованного, Госу­дарь ответил мне только: „Конечно, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, кото­рые, быть может, несколько наивны в понимании государственных дел, но, конечно, добросовестно ищут выхода из создавшегося трудного положения".

Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, запи­сал его тотчас после возвращения домой, но он у меня не сохранился и пропал вместе с те­ми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка.

На левой стороне бумажки стояли названия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидатов. Против должности председателя Совета министров была на­писана фамилия — Муромцев; против министра внутренних дел — Милюков или Петрункевич; против министра юстиции — Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей министров военного, морского и Императорского Двора — слова: по усмотрению Его Ве­личества; против министра иностранных дел — Милюков или А. П. Извольский; против министра финансов — Герценштейн; против министра земледелия - Н. Н. Львов; против государственного контролера — Д. Н. Шипов. Прочих министров моя память не удержи­вает» [21, с. 175].

Николай IIотклонил этот проект, причем, полагали, не без влияния П. А. Сто­лыпина, мнением которого самодержец все более дорожил.

По просочившимся в прессу сведениям, переговоры Столыпина относительно других предполагаемых членов нового кабинета (предположительно Д. Н. Шипов, граф Гейден, Н. Н. Львов и Кони) также оказались неудовлетворительными. По воспоминани­ям Коковцова, 12 августа (после взрыва на Аптекарском острове.— Г. С.) Столыпин с го­речью признался ему, «что все его попытки привлечь в состав правительства обществен­ных деятелей, развалились об их упорный отказ, так как одно дело критиковать прави­тельство и быть в безответной оппозиции ему и совсем другое дело идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спай­ка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами: „Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы — это совсем другое дело"» [21, с. 184].

В конце концов он охладевает к идее, перемена отношения к которой, таким об­разом, оказалась целиком на совести оппозиции. Есть иные свидетельства того, что П. А.

Столыпин пытался настроить Думу на конструктивный диалог оппозиции с властью, найти общий язык с самой представительной партией — конституционными демократа­ми, которых он сам называл «мозгом нации». Однако его встреча с лидером кадетов П. Н. Милюковым нужных результатов также не принесла: оппозиция считала, что за нею страна, что вопрос «Учредительского собрания» решен в их пользу и единственным ус­ловием сотрудничества с правительством поставила образование чисто кадетского каби­нета министров. Столыпин ответил решительно, что это самым гибельным образом от­разиться на интересах России...

В мемуарах не раз писалось о том, что основное расхождение Столыпина и Милюкова вызвал вопрос о назначении министров двора, военного, иностранных и внутренних дел: Милюков соглашался на любые кандидатуры, кроме министра внут­ренних дел, который для империи был постом ключевым. Столыпин был убежден, что кадеты не смогут удержать порядок и противостоять революции. Но лидер конститу­ционных демократов Милюков возражал: «Этого мы не боимся. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства (Г. С.)» [46, с. 58].

Встреча с лидером кадетов посеяла у Столыпина сомнения в прозорливости Милюкова, в том, что его партия в самом деле сможет повести народ за собой. Видимо, это знакомство и вывод самым лучшим образом сказались далее на решимости министра внутренних дел: эта рекогносцировка главных противоборствующих сил помимо их пол­ного нежелания сотрудничества выказывала незрелость их штаба.

На заседании 4 июля Государственная Дума постановила обратиться к населе­нию с «разъяснениями» по аграрному вопросу, заявив, что «от принудительного отчуж­дения частновладельческих земель не отступит» [44, с. 87]. Тем самым Дума подписала себе приговор: чаша терпения переполнилась — монарх принимает решительные и сроч­ные меры.

Известно, что глава правительства и министр юстиции еще в конце июня об­суждали указ о роспуске Думы. И в то время как многие при дворе боялись, что это вызо­вет брожение и восстание, глава МВД предложил Николаю IIясный план того, каким об­разом правительство обеспечит порядок в столице.

Существует версия, что Столыпин вместе с Извольским накануне указа решили, что «в случае роспуска Думы они подадут в отставку. Они не предполагали, что прави­тельство уйдет вместе с депутатами» [46, с. 58]. Но по другому свидетельству, будущее Столыпина к этому критическому моменту определенно: монарх уже высказал желание передать всю полноту власти министру внутренних дел. В пользу такого решения Нико­лая IIсклонил барон Фредерикс, питавший теплые чувства к Петру Аркадьевичу, у отца которого служил когда-то в конном полку. К тому же у царя выбор был небольшой: ум­ных, твердых и энергичных людей вокруг было не так уж и много.

7 ИЮЛЯ НИКОЛАЙ II вызывает в Царское Село главу правительства и мини­стра внутренних дел, где освобождает Горемыкина от должности, назначив на его место Столыпина с сохранением за ним портфеля главы МВД. Вот как вспоминает это событие В. Н. Коковцев:

«<...> Приехал он (Столыпин.- Г. С.) примерно около половины десятого и рассказал нам все, что произошло в Царском Селе. Он был вызван туда около трех ча­сов дня и должен был явиться к пяти часам. Когда он прибыл за полчаса до срока в Александровский Дворец, дежурный скороход сказал ему, что его просит повидаться с ним до доклада Государю министр двора — барон Фредерикс, который и ждет его тут же

во дворце. Придя к нему, Столыпин застал его в крайне возбужденном состоянии и вы­слушал от него целый поток слов, сказанных бессвязно, но сводившихся к тому, что Го­сударь решил распустить Думу, что это решение может грозить самыми роковыми по­следствиями, до крушения монархии включительно, что его не следует приводить в ис­полнение, не испробовавши всех доступных средств, а между тем Горемыкин, с кото­рым он не раз говорил, не хочет и слышать о них, почему он и обращается к Столыпи­ну, так как ему известно, что Государь решил предложить ему пост Председателя Сове­та Министров.

На вопрос Столыпина, в чем же именно могут выражаться меры, которые, по его мнению, могут спасти положение и устранить роспуск Думы, барон Фредерикс стал развивать мысль, очевидно кем-то ему навеянную, что весь конфликт идет только между Думой и правительством, что отношение Думы к Государю совершенно лояльное и пото­му есть полное основание надеяться на то, что если бы Государь согласился выступить лично перед Думой в форме послания, обращенного непосредственно к народным пред­ставителям, и разъяснить им, что он недоволен их отношением к его правительству и приглашает их изменить это отношение, предупреждая их, что он вынужден будет при­нять те меры, которые ему предоставлены основными законами, если они не изменят их образа действий, способного только посеять смуту в стране, - то есть полная уверенность в том, что Дума выразит Государю свои верноподданнические чувства и примется за спо­койную работу, не желая перед страной быть ослушницей воли своего монарха, которо­му она только что присягала.

Столыпин пытался, насколько позволяло ему время, опровергать высказанное бароном Фредериксом мнение, убеждая его в совершенной невозможности и даже опас­ности вмешивать Государя в личный конфликт с Думой, так же точно, как и полной бес­цельности рассчитывать на возможность работы с такой Думой, которая думает только об одном, чтобы свергнуть власть Государя, упразднить монархию и заменить ее респуб­ликой <...>.

По словам Столыпина, Государь был совершенно спокоен и начал с того, что сказал ему, что роспуск Государственной Думы стал, по его глубокому убеждению, делом прямой необходимости и не может быть более отсрочиваем, иначе, сказал он, все мы и я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность. Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновению властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено мной, и захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии моем просто устранить и меня. Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении монархии, и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается моего имени, как буд­то власть — не моя и я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и я не нужен, и меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед моей совестью, перед Бо­гом и перед родиной бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки. Горемыкин совершенно согласился со мной и подтвердил, что он не раз уже говорил мне тоже самое, что много раз на этом време­ни я слышал и от Вас. К сожалению, при всем моем полнейшем доверии к Ивану Логгиновичу я вижу, что такая задача борьбы ему уже не под силу, да он и сам отлично и совер­шенно честно сознает это и прямо указал мне на Вас как единственного своего преемни­ка в настоящую минуту, тем более что сейчас министр внутренних дел должен быть имен­но председателем Совета Министров и объединить в своих руках всю полноту власти. Я

прошу Вас не отказать мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить мне каких-либо доводов против моего твердого решения.

Столыпин передал нам, что он пытался было ссылаться на свою недостаточную опытность, на свое полное незнание Петербурга и его закулисных влияний, но Государь не дал ему развить своих доводов и сказал только: „Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, пе­ред которым я часто молюсь. Осените себя крестным знаменем и помолимся, чтобы Гос­подь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту". Государь тут же перекрестил Столыпина, обнял его, поцеловал и спросил только, на какой день всего лучше назначить роспуск Думы и какие распоряжения предполагает он сделать, чтобы поддержать порядок главным образом в Петербурге и Москве, потому что за провинцию он не так опасается и уверен в том, что она отразит на себе все, что произойдет в столи­цах. Столыпин ответил Государю, что необходимость роспуска Думы сознается всем Со­ветом Министров уже давно и в этом отношении его положение значительно облегчает­ся тем, что ему не придется никого убеждать, и все окажут ему самую широкую и энергич­ную помощь. По его мнению, нужно совершить роспуск Думы непременно в ближайшее воскресенье, то есть 9 числа, и сделать это с таким расчетом времени, чтобы никто об этом не догадался, так как иначе молото ждать всяких осложнений. Он предложил Госу­дарю подписать все давно заготовленные бумаги, вечером же сдать Указ о роспуске Думы министру юстиции для напечатания его в сенатской типографии, но принять меры к то­му, чтобы из типографии не могло просочиться об этом какое-либо известие до самого дня роспуска, к чему министр юстиции подготовлен и надеется, что сможет сохранить тайну. Затем только в воскресенье утром следует выпустить номер Правительственного вестника как с указом о роспуске, так и с освобождением Горемыкина от должности Председателя Совета Министров и замещении его другим лицом, расклеить указ о роспу­ске по городу и на дверях Государственной Думы, занять Таврический Дворец усилен­ным надежным воинским караулом, воспретив вход в него кому бы то ни было, и, нако­нец, предоставить ему условиться с военным министром об усилении Петербургского гарнизона переводом наиболее незаметным образом в столицу нескольких гвардейских кавалерийских полков, и рано утром занять усиленными воинскими караулами наиболее существенные центры в городе. Все предположения были тут же одобрены, указ, всегда находившийся в портфеле Горемыкина, когда он ездил в Царское Село,— тут же подпи­сан Государем и передан Столыпину» [21, с. 186—189].

Столыпин также настоял на удалении из прежнего Совета Министров Стишинского и Ширинского с заменой их на Кривошеина и Извольского.

8 ИЮЛЯ 1906 ГОДА императором НиколаемIIдан Правительствующему Се­нату именной Высочайший указ следующего содержания:

«Рассмотрев представленный Нам особый журнал Совета Министров о необхо­димости вящего охранения в С.-Петербурге и С.-Петербургской губернии порядка и об­щественной безопасности, Мы признали необходимым объявить в названных городе и губернии, вместо введенного в них положения об усиленной охране, положение чрезвы­чайной охраны, с предоставлением прав главнокомандующего с.-петербургским градона­чальнику и губернатору, по принадлежности» [42, с. 3].

Другим именным Высочайшим указом Правительствующему Сенату от 8 июля 1906 года «министру внутренних дел, в звании камергера Высочайшего Двора Петру Ар­кадьевичу Столыпину Всемилостивейше повелено быть Председателем Совета Министров, с оставлением в должности министра внутренних дел и в придворном звании» [ 117, Л. 56].