Глава XIII

Григорий Распутин.

Земство в Западном крае.

Кризис. Последние речи

1911 Г.

Меры по оздоровлению Петербурга. Отношение к Думе. Григорий Распутин. Зем­ство в Западном крае. Юбилей крестьянской реформы 1861 года. Национальные ку­рии. Ультиматум монарху. Вмешательство вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Пиррова победа. Таинственная записка. Министерский кризис. Обще­ственный резонанс и противостояние. Письмо И. Балашова. Атмосфера сгущает­ся. Ответ Госсовету. Витте -Столыпин. Высочайший рескрипт. Ответ Госдуме-последняя публичная речь.

11 ЯНВАРЯ 1911 ГОДА премьер-министр выступает вГосударственной Думе сречью о необходимости издания нового экстренного закона в целях оздоровления столицы — частного вопроса, имеющего тем не менее немалое социальное значение. Тревожное в санитарном отношении состояние столицы вынудило правительство при­нять на себя весь труд и ответственность по этому делу, не терпящему отлагательств, тог­да как оппозиция в Госдуме чинила препятствия, убеждая в необходимости предоставле­ния всех полномочий городскому самоуправлению. Приведя примеры крайней нереши­тельности действий городской думы, затрудняющих решение срочных вопросов, а также убедительные примеры из зарубежной практики, премьер напомнил, что в настоящее время «<...> беднота умирает в городских больницах, отравленная тем, что каждому дол­жно быть доступно в чистом виде,— водой. Я знаю и помню цифру 100 тысяч смертей от холеры в настоящем году; я чувствую боль и стыд, когда указывают на мою родину, как на очаг распространения всевозможных инфекций и болезней. Я не хочу, не желаю оста­ваться долее безвольным и бессильным свидетелем вымирания низов петербургского на­селения» [57, с. 320].

Убеждая, что волевые импульсы правительства, применение соответствующих законов обеспечивают скорейшее решение вопросов по оздоровлению столицы и других городов надежней, чем инициатива и добрая воля городских самоуправлений, он ссыла­ется на практику волжских городов — Астрахани, Царицына, Саратова и Казани, где не­чистоты становятся «рассадником, узлом инфекции, откуда разносятся по всей России» [57, с. 320]. Подчеркивая, что в скорейшее разрешение важной проблемы вносится по­литический акцент, он, в завершение, призывает депутатов встать на государственную точку зрения, проявив тем самым свою социальную зрелость.

НЕМАЛО БЫЛО СКАЗАНО об отношении П. А. Столыпина к народному представительству, которое он пытался сохранить, невзирая на все интриги, обиды, уп­реки и хлопоты, доставляемые членами Государственной Думы правительству и лично главе. Интересны его взгляды на Думу, высказанные в исследуемый нами период — зимой 1911 года:

«— Нападают на Думу, на ее неработоспособность. Нападки в большинстве слу­чаев предвзяты. Говорят, что нельзя работать, что законодательная машина стала, но за­бывают, что при прежнем порядке она шла еще медленнее. Безусловно, недостатки и сейчас есть, но движение не прекращается, колесо пущено в ход. Когда изменялся выбор­ной закон, после роспуска второй Думы, и спрашивали, какова будет третья Дума, я дал такую характеристику: первая Государственная Дума была красная, вторая — пестрая, третья будет серенькая. Если теперешняя Дума и серенькая, то зато с каким внима­нием она отнеслась, например, к национальным вопросам. Ведь они были проведе­ны через Думу, которая в большинстве своем пошла им навстречу. Затем через ту же Думу прошла крупная земельная реформа, изменяющая жизнь деревни и являюща­яся залогом крестьянского благосостояния.

Правда, у третьей Думы,— продолжал П. А. Столыпин,— важный недоста­ток: ей не хватает крепкого центра. Главенствующая партия не обладает сплоченно­стью, которая была бы желательной и сообщила бы ей необходимый вес и силу. Ес­ли в четвертой Думе удастся добиться прочного центра, большие законопроекты пойдут скорее, успешнее (Г. С). Сейчас, правда, машина скрипит, но углы уже пообтер­лись, а главное — страна живет. Если бы делать предсказания относительно третьей Ду­мы, то все-таки лучшего прогноза, чем то, что есть на самом деле, нельзя было бы и по­ставить.

На вопрос, какою себе представляет П. А. Столыпин четвертую Думу, он отвечал:

— Какая она будет, трудно сказать; можно говорить о том, какая была бы жела­тельна. Для успешного проведения крупных законов, необходима Дума с крепким, устой­чивым центром, имеющим национальный оттенок. Для того, чтобы этого достичь, все умеренные партии на выборах должны объединяться и, надо полагать, сумеют это сде­лать <...>» [8, ч. II, с. 1—2].

28 января 1911 года — накануне обсуждения законопроекта о введении зем­ских учреждений в Западном крае —П. А. Столыпин выступает в Государственном Со­ветес замечанием по поводу поправки Д. И. Пихно. Поддержкой предлагаемой поправ­ки, касавшейся расширения избирательных прав малоземельных крестьян, и предложе­ниями о введении представителей духовенства в уездные и губернские земства, об избра­нии председателей земских управ из числа лиц русского происхождения и учреждении национальных курий, глава правительства пытался по возможности сократить прения, которые ожидались при обсуждении законопроекта.

ПОМИМО ПРОТИВОСТОЯНИЯ Государственной Думы и части сенаторов, вдохновляемых Витте, к тому времени у Столыпина завелся и набирал силу новый про­тивник — Григорий Распутин. Еще после драмы на Аптекарском острове Столыпин, по просьбе НиколаяII, принял однажды «старца» для лечения своей изувеченной дочери. Сохранился текст послания монарха премьеру:

«Петр Аркадьевич,

На днях я принял крестьянина Тобольской губернии Григория Распутина, кото­рый поднес мне икону.

Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление,

так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа (выделено в тек­сте.— Г. С).

Он в скором времени уезжает на родину. У него сильное желание повидать вас и благословить вашу больную дочь иконою. Очень надеюсь, что вы найдете минутку при­нять его на этой неделе.

Адрес его следующий: СПБ — 2ая Рождественская, 4. Живет он у священника Ярослава Медвидя.

Жена бывшего губернатора Балясного написала Ее Величеству слезное письмо, умоляя о скорейшем назначении пенсии за 30-летнюю службу мужа. У них большая семья в бедственном положении.

Николай Петергоф 16 окт. 1906» [55, с. 58].

Как писал сын реформатора А. П. Столыпин, Распутин был принят премьером в Зимнем дворце, где тогда проживало его семейство, пробыл там всего несколько ми­нут, впечатления не произвел и больше не приглашался.

Впоследствии начальник петербургского охранного отделения Герасимов до­кладывал Столыпину о «хлысте Распутине», за которым, по сведениям сибирских жан­дармов, числились кражи, разврат. Столичные «филеры доносили о его посещениях притонов, связях с проститутками, загулах» [46, с. 154]. Людская молва разносила по сто­лице и дальше, по весям страны, слухи, которые самым скверным образом сказывались на авторитете царской семьи, и особенно супруги монарха. Говорили о том, что страною правит Гришка, что он назначает министров и т. д. и т. п. Слухи эти имели под собою ос­нову: Распутин набрал к тому времени немалую власть.

Пытаясь влиять на Столыпина своими рекомендациями, но, встретив реши­тельный, твердый отпор, честолюбивый старец озлился и отступил, затаился, поджидая удобного момента и сильных союзников. Поддержку он нашел, прежде всего, в лице жены Николая II— Императрицы Александры Федоровны, которая всегда принимала сто­рону тобольского странника, ставшего, по сути, лекарем юного цесаревича и домашним духовным наставником.

Близость Распутина к семье Романовых возбуждала дурные толки и пересуды, и Столыпин не раз пытался предостеречь Государя и открыть ему глаза на Распутина, компрометирующего царскую власть и небескорыстно лоббирующего посторонние интересы. Объяснение Столыпина с Императором, о репутации которого пекся пре­мьер, должного результата не дало, лишь осложнило их отношения. Вот что рассказы­вал сам Столыпин:

«<...> Ничего сделать нельзя. Я каждый раз, как к этому представляется случай, предостерегаю государя. Но вот что он мне недавно ответил: „Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы". Конечно, все дело в этом. Императрица больна, серьезно больна; она верит, что Распу­тин один на всем свете может помочь наследнику, и разубедить ее в этом выше человече­ских сил. Ведь как трудно вообще с ней говорить. Она, если отдается какой-нибудь идее, то уже не отдает себе отчета в том, осуществима она или нет <...>» [4, с. 209].

Невзирая на то, что Александра Федоровна сразу после переезда в Россию при­няла Православие и старательно соблюдала церковные заповеди и обряды, ее впечатли­тельная натура тяготела к мистике и оккультизму. Вероятно, к тому располагала и трево­га за жизнь цесаревича, и знакомство помимо Распутина с влиятельным тибетским лека­рем Бадмаевым. Таким образом, при дворе последнего Российского Самодержца неза­метно оживают древние мистерии и даже появляется свастика — тайный магический

символ, олицетворяющий вечный жизненный круг: солнце, источник жизни и плодоро­дия, и символ грома, небесного гнева, который нужно заклясть* ...

К сожалению, ничего неизвестно о том, как относился главный министр страны к необычным увлечениям Императрицы, которые шли вразрез с заветами господствую­щей церкви Российского Государства. Столыпин был образцом мужества, доблести и бла­городства, главным для него было исполнение гражданского и служебного долга, ради ис­полнения которого он не боялся навлечь на себя даже гнев царской семьи. А в лице Импе­ратрицы мы видим безутешную мать, ради спасения сына готовую на все. Трагизм ее по­ложения обострялся осознанием правды, которая тщательно скрывалась от всех: наслед­ник Российского Императора был болен гемофилией, унаследованной по линии матери.

Возможно, премьер не знал этого печального обстоятельства, зато знал, ощу­щал растлевающее влияние сибирского старца, пользующегося расположением Импе­ратрицы. Одним из первых Столыпин понял опасность, которую таил в себе честолюби­вый Распутин, расположения которого добивались даже очень влиятельные, известные люди. Вот что писал дядя последнего Российского Императора Великий князь Александр Михайлович Романов:

«<...> Придворные круги были во власти двух противоречивых в своей сущно­сти комплексов: зависти к успешной государственной деятельности Столыпина и нена­висти к быстро растущему влиянию Распутина. Столыпин, полный творческих сил, был гениальным человеком, задушившим анархию. Распутин являлся орудием в руках между­народных авантюристов. Рано или поздно Государь должен был решить, даст ли он воз­можность Столыпину осуществить задуманные им реформы или же позволит распутин-ской клике назначать министров» [5, с. 237].

Влиятельный «старец», хорошо зная о неприязни Столыпина, пытался всяче­ским образом интриговать против него. Премьер-министра предупреждали о том. Спод­вижник Столыпина по земельной реформе А. В. Кривошеин вспоминал:

«<...> Я Столыпину не раз говорил: Вы сильный и талантливый человек, но пре­достерегаю вас, не боритесь с Распутиным и его приятелями, на этом вы сломитесь. Он моего совета не послушался и вот результат» [27, с. 288].

Растущее влияние Распутина беспокоит не одного Столыпина. О его разлагаю­щем воздействии на российское общество говорит с думской трибуны и лидер «октябри­стов» Гучков:

«<...> Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасно­сти государство... Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив та­кое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церков­ной власти?» [46, с. 170]

Тема «Столыпин — Распутин» не слишком обширна по причине того, что пре­мьер-министр не любил «нашего друга» и всячески его избегал. Более того, как уже было сказано выше, он, видимо, не зная во всей полноте трагедии царской семьи, пытался убе­дить Николая IIв том, чтобы монарх отстранил старца от двора. В литературе встреча­ются сведения о том, что будто бы Столыпин добился высылки Распутина из столицы,

*Возможно, что о свастике Императрице толковал врач Бадмаев, бурят по происхождению, лама­ист. Бадмаев активно проповедовал тибетскую медицину и поддерживал связи с Тибетом. В Ти­бете распространена и правосторонняя и левосторонняя свастика, из которой каждой, как ка­жется, приписывают особое значение. В Екатеринбурге, перед казнью, бывшая императрица на­чертала на стене свастику и что-то написала на стене дома Ипатьева. Изображение и надпись сфо­тографировали, а затем уничтожили. Видный деятель русской контрреволюции Кутепов был об­ладателем этой фотографии, но датированной 24 июля, тогда как официальный снимок был сде­лан 14 августа. Кроме того, Кутепов хранил икону, найденную на теле бывшей императрицы. Внутри иконы была запись, в которой поминалось общество, названное «Зеленый дракон».

который тем не менее по прошествии какого-то времени вернулся. По другим источни­кам Столыпин вместе с Герасимовым на свой страх и риск, применив «старый закон, по­зволяющий министру внутренних дел высылать мошенников, пьяниц, развратников» 88, с. 156], решили выслать Распутина из столицы в административном порядке. Но тот вскоре пропал, несмотря на тщательную слежку, и объявился за тысячу верст от столи­цы, в своем сибирском селе.

По иной версии, в начале 1911 года настойчивый премьер представил монарху обширный доклад о Распутине, составленный на основании следственных материалов Синода. После этого Николай IIпоручил главе правительства встретиться со «старцем», чтобы составить о нем впечатление. При встрече Распутин пытался гипнотизировать своего визави:

«<...> Он бегал по мне своими белесоватыми глазами,— рассказывал Столы­пин,— произносил какие-то загадочные и бесполезные изречения из Священного писа­ния, как-то необычно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодо­лимое отвращение к этой гадине, сидящей напротив меня. Но я понимал, что в этом че­ловеке большая сила гипноза и что она производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное влияние. Преодолев себя, я прикрикнул на него и, сказав ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу его раздавить в пух и прах, предав суду по всей строгости законов о сектантах, ввиду че­го резко приказал ему немедленно, безотлагательно и, притом добровольно, покинуть Петербург и вернуться в свое село и больше не появляться <...>» [46, с. 193].

Это зафиксированное воспоминание главы правительства в целом подтвержда­ет слух о его борьбе с влиятельным «старцем» — борьбе, которая крайне обостряла отно­шения Столыпина с Самодержцем. Вот, что писал его современник В. Б. Лопухин:

«<...> Ревнивый к превосходству и популярности сотрудников, царь начал нена­видеть Столыпина едва ли не такою же мучительной ненавистью, какою он был одержим по отношению к Витте. Столыпин с помощью вновь назначенного в 1910 г. синодально­го обер-прокурора С. И. Лукьянова разоблачил в Распутине развратного хлыста, чья бли­зость к царской семье представлялась недопустимой, помимо его низостей и грязи, еще по причине предпринятой им торговли своим влиянием при дворе, выражавшейся в проведении за соответствующую мзду ряда постыдных дел и в устройстве на разные по­сты мерзавцев и проходимцев. И настоял на удалении Распутина. Последний должен был выехать на родину в Сибирь» [20, с. 26].

Можно поставить под сомнение первое положение этой цитаты, но несомнен­но, что Распутин компрометировал царскую семью и верховную власть, которая только недавно оправилась от потрясений. Верный своему принципу — ставить государствен­ный интерес выше личных расчетов, Столыпин был убежден, что должен вмешаться, чтобы избавить страну от позора. Распутин был выслан, но неуловимый «старец» все же вернулся: по слухам, доставленный А. А. Вырубовой, фрейлиной Императрицы, он поя­вится на киевских торжествах и вскоре наберет еще большую силу: первый противник, Столыпин, уже не сможет ему помешать...

Здесь лишь заметим, что уже после смерти премьера личный секретарь Распу­тина влиятельный финансист Арон Симанович сводит «старца» с другим честолюбцем — жаждущим реванша Витте, причем посредником в этом сближении выступает жена гра­фа. В своих необычайно обстоятельных воспоминаниях, изданных огромными тиража­ми, сам инициатор этой встречи — Витте об этом молчит, зато охотно пишет о замысле «графчика» Арон Симанович:

«<...> Однажды позвонил ко мне граф Витте и просил приехать к нему по одно­му доверительному делу. <...> Я считал целесообразным найти скрытую квартиру, в которой

Витте и Распутин могли бы встречаться совершенно незамеченными. <...> Сознаюсь, что мысль свести Витте с Распутиным и помочь первому опять занять руководящий пост была для меня очень заманчивой. Во всяком случае, при проведении еврейского равно­правия Витте мог оказать нам огромные услуги. При этом Витте должен был обещать мне, что если нам удастся его провести опять к управлению государственным кораблем, он будет сотрудничать с нами в уничтожении еврейских ограничений. Он согласился ев­рейский вопрос поставить на первый план, и договор между нами был заключен. <...> Первая встреча между Витте и Распутиным состоялась весною, в одну из суббот, в четы­ре часа дня. Результатами этой встречи оба остались довольны. Распутин рассказал по­том мне, что он сперва спросил Витте, как ему величать его, и они условились: „Графчик" <...»> [125, с. 60, 61].

Откровения Симановича, которые также растиражированы в России и зару­бежье, вовсе не стоит считать абсолютно достоверными, однако они отчасти вскрывают атмосферу откровенного сговора «старца» Распутина и графа Витте — двух приближен­ных к верховной власти, но действующих порознь особ, разобщенных при жизни Столы­пина и сплотившихся для достижения своих интересов после смерти его. Вышеприве­денное отступление позволяет также увидеть настоящие лица опьяневшего от своего не­ожиданного возвышения хитрого «старца» и честолюбивого графа, жаждущего вернуть­ся во власть.

1 ФЕВРАЛЯ 1911 ГОДА П. А. Столыпин в Государственном Совете вновь об­ращается к вопросу о земских учреждениях в Западном крае, правительственный про­ект о которых после тяжких прений был в главных чертах принят Государственной Ду­мой в 1910 году и по большинству положений поддержан Особой комиссией Государст­венного Совета. Говоря о преимуществах земства, он, в частности, отмечает:

«<...> Но, господа, ведь рядом, межа к меже, за государственной границей люди живут в одинаковых условиях, лихорадочно работают, богатеют, создают новые ценно­сти, накапливают их, не зарывают своего таланта в землю, а удесятеряют в короткий срок силу родной земли. Это движение там, да не только там, но даже и в странах, кото­рые считались недавно еще варварскими и дикими, создается тем, что люди там постав­лены в положение самодеятельности и личной инициативы. Почему же у нас необходи­мо их ставить в положение спячки, а потом удивляться, что они не шевелятся? Я думаю, что каждый, знающий Западный край, вам скажет, что там не менее, а гораздо более под­ходящих условий для развития земской самодеятельности, чем даже, может быть, в ко­ренных земских губерниях России...» [57, с. 328—329]

Однако, ратуя за земства, премьер настаивает на некоторых ограничениях, ко­торые позволят оградить права русского населения в крае прежде всего от зажиточных влиятельных польских землевладельцев, под контролем которых, по сути, оказались за­падные губернии. Столыпин, оперируя министерской статистикой, убеждает в целесооб­разности понижения земельного ценза, расширяющего права мелкоземельных русских крестьян и ведущего к «сплочению массы среднесостоятельных, но культурных русских собственников, которые иначе, может быть, потонули бы в море мелких избирателей...» [57, с. 333]

Возражая далее против альтернативных предложений своих «хронических оп­понентов», он доказывает отсутствие в них преимуществ против сложившегося положе­ния крестьянства и возражает против «свободы соревнований с классами более интелли­гентными» [57, с. 334]. Этот смелый тезис послужил впоследствии основанием для обви­нения Столыпина в «национализме», «шовинизме» и даже «фашизме». Однако вот как объясняет свою позицию сам премьер:

«Один раз в истории России был употреблен такой прием, и государственный расчет был построен на широких массах, без учета их культурности — при выборах в пер-зую Государственную думу. Но карта эта, господа, была бита. Слушая красноречивые ре­чи графа С. Ю. Витте и М. М. Ковалевского, я представлял себе не только всем извест­ный образ развитого, сметливого хохла-малороса, но я вспоминал хорошо мне ведомого, симпатичного, но темного еще крестьянина-белоруса или полещука, обитателя необоз­римого Полесья! И мне казались слишком ранними мечты о сопоставлении в будущем земском собрании добродушного белоруса-могилевца с тонким, политически воспитан­ным польским магнатом!

Но, переходя от мечтаний к действительности, я возвращаюсь к указанию на то, что и помимо польского элемента для будущего земства существует в крае достаточно дееспособ­ных элементов, но, чтобы еще их оживить, необходимо уничтожить те помехи, те препятст­вия, которые мешают сплочению низов русского населения. Одной из главных к тому же по­мех является отсутствие в земских собраниях выборного духовенства...» [57, с. 335]

Далее он снова остановился на необходимости выбора глав земских управ из числа русских и целесообразности образования выборных курий — для ограждения от польских национальных вожделений. В этом критическом месте он говорит памятные 'слова, подтверждающие высокую культуру Столыпина-полемиста, умеющего обращать в свою пользу даже аргументы противника:

«Надо смотреть на вещи прямо. Почему же поляки в каждом собрании, в каж­дом учреждении группируются по национальностям? Да почему вот здесь, в Государст­венном совете или в Государственной думе, польские представители не разошлись по партиям, по фракциям, не присоединились к октябристам, к кадетам, к торговопромыш-ленникам, а образовали из себя сплоченное национальное коло? Да потому, господа, что они принадлежат к нации, скованной народным горем, сплоченной историческим несча­стием и давними честолюбивыми мечтами, потому что они принадлежат к нации, у кото­рой одна политика — родина! И вот эти, скажу, высокие побуждения придали польскому населению большой политический закал. И этой закаленной группе вы хотите противо­поставить массу, состоящую из недавних в крае землевладельцев и мелких собственни­ков крестьянского облика. Эта масса бесхитростная, политически не воспитанная, и ее, не умеющую еще плавать, вы хотите бросить в море политической борьбы. Я уверен, что русские начала со временем восторжествовали бы, но к чему это новое испытание, не вы­званное теперь борьбой народов, а лишь исканием и блужданием политической мысли?

Говорят, что постыдно для Русского государства образование на русской окраине, на русской земле особых национальных инороднических политических групп или курий. Но вы забываете, что эти группы, эти курии не политические, что они подготовительные, что эта мера отбора, мера ограничения. В записке своей, отпечатанной и разосланной всем членам Государственного совета, член Государственного совета князь А. Д. Оболенский де­лает ссылку на то, что образование курий было бы равносильно образованию в нашем вой­ске особого польского полка или батальона. Его же примером я воспользуюсь! Князь, види­мо, забыл, что при комплектовании войска для тех лиц, которые способы этого комплекто­вания умеют обратить в свою пользу, существуют особые курии. Для татар, для евреев суще­ствует особый способ комплектования войска, особое жребиеметание, особое свидетельст-вование. Набирают их отдельно, а потом сражайтесь вместе!..» [57, с. 337—338]

Настаивая на введении земского самоуправления с необходимыми ограничени­ями, обеспечивающими права русского населения в этом крае, он говорит о невозможно­сти трафаретного использования общего Положения, общего земского порядка на окра­ине. Подытожив высказанные ранее аргументы противников и сторонников введения земства в Западном крае, он в заключение сказал:

Фото 78. П.А. Столыпин на ступенях портика

Казанского собора в С.-Петербурге,

перед богослужением в Высочайшем присутствии,

в день 50-летия освобождения крестьян,