Глава V

Роспуск I Думы

и смена правительства.

Покушение

на Аптекарском острове.

Декларация. Указ 9 ноября.

Еврейский вопрос

1906-1907 Гг.

Высочайший манифест. Выборгское воззвание и общее положение. Террор. Взрыв на Ап­текарском. Общественный резонанс. Интервью князю Мещерскому и другие свидетель­ства. Жизнь в Зимнем дворце. Первая публичная декларация. Закон о военно-полевых судах. Реформы. Мемуары А. А. Кофода. Указ 9 ноября. Покушения и экспроприации. Землевладения Столыпиных. Подготовка нового выборного закона. Воззрения Шуль­гина. Закон о «еврейском равноправии». Переписка с Николаем II. Гурлянд. Признание заслуг, Высочайший рескрипт. Воспоминания дочери и новые покушения.

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ ОТ 9 ИЮЛЯ 1906 ГОДА ГЛАСИЛ:

«Объявляем всем Нашим верным подданным:

Волею Нашею призваны были к строительству законодательному люди, избран­ные от населения.

Твердо уповая на милость Божию, веря в светлое и великое будущее Нашего на­рода, Мы ожидали от трудов их блага и пользы для страны.

Во всех отраслях народной жизни намечены были Нами крупные преобразования и на первом месте всегда стояла главнейшая забота Наша рассеять темноту народную све­том просвещения и тяготы народные облегчением условий земельного труда. О;иданиям Нашим ниспослано тяжкое испытание. Выборные от населения, вместо работы строитель­ства законодательного, уклонились в непринадлежащую им область и обратились к рассле­дованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершен­ства законов основных, изменения которых могут быть предприняты лишь Нашею Монар­шею волей, и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению.

Смущенное же таковыми непорядками крестьянство, не ожидая законного улучшения своего положения, перешло в целом ряде губерний к открытому грабежу, хи­щению чужого имущества, неповиновению закону и законным властям.

Но пусть помнят Наши подданные, что только при полном порядке и спокойст­вии возможно прочное улучшение народного быта. Да будет же ведомо, что Мы не допустим никакого своеволия или беззакония и всей силой государственной мощи приведем ослушников закона к подчинению Нашей Царской воле. Призываем всех благомысля­щих русских людей объединиться для поддержания законной власти и восстановления мира в Нашем дорогом Отечестве.

Да восстановится же спокойствие в земле русской и да поможет Нам Всевыш­ний осуществить главнейший из Царственных трудов Наших - поднятие благосостоя­ния крестьянства. Воля Наша к сему непреклонна, и пахарь русский, без ущерба чужому владению, получит там, где существует теснота земельная, законный и честный способ расширить свое землевладение. Лица других сословий приложат, по призыву Нашему, все усилия к осуществлению этой великой задачи, окончательное разрешение которой в законодательном порядке будет принадлежать будущему составу Думы.

Мы же, распуская нынешний состав Государственной Думы, подтверждаем вме­сте с тем неизменное намерение Наше сохранить в силе самый закон об учреждении это­го установления и соответственно с этим указом Нашим, Правительствующему Сенату 8-го сего июля данным, назначили время нового его созыва на 20-е февраля 1907 года.

С непоколебимой верой в милость Божию и в разум русского народа Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий Наших и вне­сения в законодательство страны соответствия с потребностями обновления России.

Верные сыны России!

Царь ваш призывает вас, как Отец своих детей, сплотиться с Ним в деле обнов­ления и возрождения нашей святой Родины.

Верим, что появятся богатыри мысли и дела и что самоотверженным трудом их воссияет слава земли Русской» [42, с. 1—3].

После роспуска IДумы НиколайIIбыл поставлен перед необходимостью сме­ны правительства: политика стареющего премьер-министра Горемыкина не отвечала но­вым условиям, к тому же против его кабинета была враждебно настроена заграница. Это мешало успешно вести дела внешней политики, грозило отказом в финансовых кредитах стране, ослабленной в хозяйственном и военном отношении.

Итак, одновременно с роспуском IДумы Столыпин был назначен премьер-ми­нистром правительства с сохранением поста министра внутренних дел. Это назначение было в целом тепло воспринято большинством деятелей Государственной думы. Вот текст поздравления, подписи к которому занимают 56 страниц:

«Глубокоуважаемый Петр Аркадьевич!

Ваше спокойное, убежденное слово, сказанное в Государственной Думе, еще раз показало России, что власть, вверенная Вам Государем, находится в чистых, честных и твердых руках.

Измученная невзгодами Родина нуждается, прежде всего, в таком Правительст­ве, которое, проявляя широкое понимание народных нужд, ставило бы вместе с тем, ос­новной своей задачей, охранение порядка и законности. В Вас мы видим главу такого Правительства.

Приветствуя Вас, желаем Вам сил и здоровья на исторически великое служение Родине в столь тяжелое для нее время...» [131, Д. 88]

Положение было исключительно сложным: страна находилась в неопределен­ном пространстве: между конституционной и абсолютной монархией. Манифест от 17

октября декларировал конституцию, но Дума распущена без ясных надежд на новые вы­боры. Полноценного правительства нет, между Царем и новым премьером нет полного понимания и ясной перспективы.

Вместе с тем, как и гарантировал новый глава кабинета, никаких инцидентов в Петербурге не произошло, никакого скопления людей у Таврического дворца не было, усиленный воинский караул не потребовался. Лишь к вечеру стало известно о том, что значительная часть распущенной Думы выехала в Выборг, где бывший председатель Му­ромцев своим заявлением «заседание Государственной Думы возобновляется» сделал эф­фектный политический жест [21, с. 192].

ВЫБОРГСКОЕ ВОЗЗВАНИЕ, с которым обратилась к народу думская оппози­ция, восстание в Свеаборге, бунт в Кронштадте, грабежи и убийства с политической целью, варшавское кровопролитие — вот положение России летом 1906 года, в которой первый министр пытался восстановить порядок и одновременно войти в крут новых обя­занностей. Лучше вникнуть в атмосферу этого времени позволяет уцелевшая перлюстри­рованная переписка — богатейшие материалы цензурного и надзорного просмотра поч­товой корреспонденции. Информация, предназначенная близким людям и имевшая ха­рактер свободного обмена мнениями, помогала департаменту полиции изучать полити­ческую ситуацию в обществе. По-разному можно относиться к этой практике департа­мента МВД, начатой еще до Столыпина, но благодаря ей перед нами бесценные свиде­тельства с самых разных концов Российской империи:

«По всей России совершаются ужасы, при которых жить нет возможности. Ужаснее всего грабежи. „Руки вверх" сделалось обычным явлением. Грабители забирают деньги и беспрепятственно удаляются. Попадаются немногие... грабители грабят, анархи­сты убивают, черносотенцы бьют смертным боем, правительственные агенты вешают и расстреливают. На Руси беспрепятственно царят бомбы, браунинги и виселицы... Проис­ходит что-то небывалое в истории. Тьер расстрелял коммунаров, но затем настал поря­док. А у нас приходится признавать нормальным порядком постоянное кровопролитие».

«Время очень смутное. Потерять в настоящее время свое имущество и жизнь очень легко, какой-то беспардонный развал. Я думаю, что это еще не худшее; оно еще впе­реди. При всем этом нет никакой защиты ни от полиции, ни от суда.

Мне кажется, что необходимо какое-нибудь кровавое побоище, а то дерутся и убивают кое-как, зря, и часто совсем не тех, кого следует. Охота к такому делу заметна во­обще по всей России повсеместно, кого ни спроси. Правительство наше одурело и вооб­ражает, что возможно править народом по-хорошему, одной добротой, причем забыва­ет, что во всяком человеке зверства больше, чем наполовину».

«Вокруг Варшавы и в самом городе целые шайки оперируют, нападают среди бела дня, несмотря на охрану; выдерживают сражения, побеждают не хуже японцев. До­вольно уж того, что шайки нападают на поезд у Ченстохова, унесли трех своих легкора­неных, а когда их нагоняли драгуны, то, не задумываясь, бросили, но предварительно от­резали им головы, чтобы они не выдали их. Чем можно воздействовать на людей, способ­ных на это? Обиднее всего, что не видно совсем той желательной твердости, о которой говорил Столыпин в своем циркуляре».

«Сегодня в городе начались массовые убийства. Никем и ничем не предупреж­денные, все они без исключения остаются безнаказанными по решительному бездейст­вию властей. Преступники благополучно уходят, даже не стараясь скрыться. Зверство до­ведено до того, что в одного из солдат Волынского полка, бывшего на посту, выпущено 25 револьверных пуль. Притом все и отовсюду уверяют, что это лишь цветочки террора, а ягодки будут позже. К чему же мы должны быть готовы?..

Уверяют, что весь город давно знал о готовящемся на сегодня, но полиция и вы­ше ничего не делали и никого не предупредили...

Кто же спасет нас и положит предел этим безобразиям? Столыпину не до нас. Посмотрим, спасет ли он свое собственное Отечество, а уж Польша-то — ну ее».

«В Одессе ежедневно грабежи, нападения, убийства — словом, раздирающие ду­шу ужасы. Есть основание полагать, что часть полиции заинтересована в этих налетах, иначе нельзя объяснить то, что не подрывается в корне эта банда разбойников, лжеанар­хистов, честных же, идейных работников ежедневно высылают» [20, с. 14—15].

8 июля 1906 года Высочайшим указом в Санкт-Петербурге и Санкт-Петербург­ской губернии вместо положения об усиленной охране вводится новое — о чрезвычай­ной охране. Столыпин своим первым циркуляром, разосланным губернаторам и встре­тившим сочувственные отклики в России и за границей, подтвердил твердость позиции:

«Открытые беспорядки должны встречать неослабленный отпор. Революцион­ные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами... Борьба ведется не про­тив общества, а против врагов общества... Намерения государя неизменны... Старый строй получит обновление... Порядок же должен быть сохранен в полной мере...» [44, с. 90]

По одним свидетельствам, «страна встретила указ о роспуске Думы с облегчени­ем: с этого момента успокоение пошло быстрее, русские бумаги поднялись в цене. Выбор­гское воззвание, которое выкинуло конституционно-демократическое большинство де­путатов, призывающее народ к неплатежу налогов и отказу дать рекрутов, оказалось пус­тым жестом» [32, с. 20]. По другим впечатлениям, роспуск Думы вызвал поначалу резкое неприятие происходящего за границей, где русские бумаги катастрофически упали в це­не, однако впоследствии положение стабилизировалось.

Столыпин не стал всерьез преследовать авторов «Выборгского воззвания», он ограничился формальным судебным разбирательством, в результате которого некото­рые застрельщики из кадетов лишались права участия в Думе. Главная забота его — фор­мирование нового министерства. Следуют новые совместные с Извольским попытки вве­сти в правительство умеренную оппозицию — А. И. Гучкова, Н. Н. Львова и Милюкова — те, по сути, отвечают отказом, боясь уронить свой престиж, войдя в соглашение с вла­стью. По мнению Столыпина, деятели оппозиции страшились бремени власти, справед­ливо считая, что бичевать порядки значительно проще.

В правительственном сообщении от 24 июля 1906 года говорилось: «Обще­ственные деятели, из которых Львов и Гучков были приняты Его Величеством, в продол­жение аудиенции полагали, что они в целях мирного проведения реформы могут оказать большую пользу, не уходя в настоящую минуту от общественной деятельности, которая им свойственна <...>».

Чуть позже Николай IIнаправляет записку Столыпину, в которой излагает свой взгляд об этой встрече: «Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу. Вынес глу­бокое убеждение, что они не годятся в министры. Они не люди дела, т. е. государствен­ного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания при­влечь их в совет министров. Надо искать ближе. Нечего падать духом» [32, с. 20].

В конце концов Столыпин вводит в состав правительства совершенно новых людей — новгородского предводителя дворянства князя Б. А. Васильчикова и брата ми­нистра иностранных дел профессора П. П. Извольского, имевших репутацию умерен­ных либералов. Новый глава кабинета в поиске новых людей, вместе с которыми можно вывести стран)' из опасного противостояния.

МЕЖДУ ТЕМ ПОТЕРЯВШИЕ ТРИБУНУ радикальные оппозиционные си­лы все более возлагают надежду на крайнее средство — террор, который разливается

новой волной. В начале августа 1906 года варшавский генерал-губернатор Скалон ос­тался в живых лишь чудом, отделавшись контузией: в него было брошено 4 бомбы, ко­торые ранили трех казаков из охраны. Скалон отправляет Столыпину письмо с описа­нием случившегося. Расследование показало тщательно задуманное покушение, пре­ступники скрылись. Летом одно за другим следует целый ряд других покушений с раз­личным исходом.

Столыпин стремится мобилизовать государственные силы защиты, требуя са­мых решительных действий, он не собирается отступать. «Сначала успокоение - потом реформы» — этот принцип был поставлен им во главу всей политики задолго до того, как он был высказан публично.

Революция ответила вызовом: ее экстремистское крыло, убедившись в том, что нового премьера невозможно запугать, приняло решение физически его уничтожить. Покушение на Столыпина готовилось еще в ту пору, когда он был министром внутрен­них дел: его собирались убить для устрашения остальных, так сказать, превентивно. Тем летом министерский портфель премьера уже был снабжен специальной металлической прокладкой — в случае покушения им можно было прикрыться как щитом. Сам Столыпин со скепсисом относился к этой защите, справедливо полагая, что она не спасет. В июле он получает письмо за подписью «О. В. П.» — с предложением молитв, гарантирующих от покушения. Но он не нуждался в этом совете: рожденный в глубоко православной семье, Столыпин с самого раннего возраста не проводил дня без молитвы [131, Д. 198].

О замыслах террористов ему сообщили, но по уговору арестов не производили, чтобы не выдать руководителя Боевой организации эсеров Евно Азефа, бывшего аген­том охранного отделения... Действия максималистов контролировал другой агент — Со­ломон Рысс, пойманный при ограблении и перевербованный. Но, оказалось, Рысс, кото­рому охранка устроила «побег», вел по ложному следу. Максималисты оказались хитрее, и дело почти довели до логического конца...

12 АВГУСТА 1906 ГОДА на даче П. А. Столыпина у Ботанического сада, на Ап­текарском острове, была брошена бомба. Время и место были выбраны чрезвычайно «удачно»: у премьер-министра был день приема официальных и частных лиц, которых собралось предостаточно. Сам Столыпин настоял, чтобы субботние приемные дни были свободны для всех, освободив визитеров от всяких формальностей: никаких удостовере­ний личности, письменных приглашений.

Террористы также приехали под видом просителей, но не рядовых, а в жандар­мской форме, со срочным делом, причем проявили настойчивость. Вероятно, генерала Замятина, адъютанта Столыпина, смутили их головные уборы: приехавшие были в ста­рых касках, хотя незадолго до этого форма претерпела существенные изменения. Вот как описывает дальнейшее одна из дочерей — Елена:

«Портье загородил им вход, а адъютант моего отца Замятин, увидев их в окно, бросился в вестибюль. Лжежандармы оттолкнули портье и устремились влево, к залу ожидания. Видя бегущего Замятина и поняв, что они разоблачены, тот, у кого был порт­фель, поднял его вверх и хотел было бросить его в левую сторону. Но Замятин сообразил ухватить и повернуть его руку, и портфель полетел вправо. Следом раздался оглушитель­ный взрыв. В то же мгновение воздух наполнился дымом, и послышались душераздираю­щие крики раненых.

В момент взрыва я находилась одна в комнате на втором этаже как раз над при­емной. Испугавшись, я хотела выбежать. Но сквозь дым практически ничего не было вид­но. Пол сильно наклонился, и тяжелый шкаф с книгами рухнул, раздавив кресло, в кото­ром я только что сидела.

Обвалилась вся правая сторона и центральная часть дома, а также балкон над вестибюлем, где находились моя сестра 15 лет и мой маленький брат 3 лет и его нянька. Комнаты левого крыла дома в тот момент устояли. Так, благодаря верному Замятину тер­рористам не удалось осуществить свой план, и мой отец не был убит...

Но как выйти из этой комнаты с раскачивающимися полами. Вместе с двумя младшими сестрами и гувернанткой, которые пришли ко мне, бледные от ужаса, я отва­жилась пройти на террасу, выходящую в сад.

Справа и слева в суматохе бегали люди. Некоторые из них кричали нам что-то, но мы ничего не понимали. Тогда мы попытались перебраться на лестницу, вновь прой­дя через эту комнату, в любой момент рисковавшую рухнуть... Вместо лестницы мы уви­дели зияющую дыру. Вдруг мы услышали голос внизу: „Барышни, подождите минуточку наверху". Это были пожарные. В мгновение ока они растянули сверху вниз длинное по­лотно. Эти бравые мужчины, стараясь нас подбодрить, кричали: „Не бойтесь, садитесь на него и съезжайте вниз".

Трудно описать то, что предстало нашим глазам, когда мы освободились. На по­лу среди обломков окровавленные трупы, раненые, оторванные руки и ноги. Раздираю­щие душу крики и стоны наполняли воздух. Это было ужасно.

Вокруг собралась огромная толпа. Полиция пыталась поддерживать хоть какой-то порядок. Прибывали кареты скорой помощи. Вдруг мы увидели приближающегося от­ца. Он быстро подошел к нам. Ничто не выдавало его волнения, он был только очень бле­ден. Он сказал своему брату, который только что пришел, чтобы тот отправил по реке де­тей в город в дом № 16 на Фонтанке. Увидя и услышав его, мы вдруг почувствовали себя спокойными и в безопасности» [112, с. 29—30/24].

Старшей дочери Марии также на всю жизнь запомнился этот ужасный момент:

«В этот день, в три часа, я кончила давать моей маленькой сестре Олечку в ниж­ней гостиной урок, и мы с ней вместе пошли наверх. Олечек вошла в верхнюю гостиную, а я направилась к себе через коридор, когда вдруг была ошеломлена ужасающим грохо­том и, в ужасе озираясь вокруг себя, увидала на том месте, где только что была дверь, ко­торую я собиралась открыть, огромное отверстие в стене и под ним, у самых моих ног, набережную Невки, деревья и реку.

Как я ни была потрясена происходящим, моей первой мыслью было: „что с па­па?", я побежала к окну, но тут меня встретил Казимир и успокоительно ответил мне на мой вопрос: „Боже мой! Что же это?" — „Ничего, Мария Петровна, это бомба".

Я подбежала к окну с намерением спрыгнуть из него на крышу нижнего балко­на и спуститься к кабинету папа.

Но тут Казимир спокойно и энергично взял меня за талию и медленно вернул в коридор. В этот момент увидала я мама с совершенно белой от пыли и известки головой. Я кинулась к ней, она только сказала: „Ты жива, где Наташа и Адя?" Мы вместе вошли в верхнюю гостиную, где лежала на кушетке поправляющаяся от тифа Елена, с которой на­ходилась Маруся Кропоткина. Мебель была поломана, но стены и пол были целы, тогда как рядом, в моей комнате, вся мебель была выброшена и лежала в приемной и на набе­режной. Почти сразу. Как только мы вошли в гостиную, услыхали мы снизу голос папа: „Оля, где ты?" Мама вышла на балкон, под которым стоял мой отец, и я никогда не забу­ду тех двух фраз, которыми они тогда обменялись:

• Все дети с тобой? И ответ мама:

• Нет Наташи и Ади.

Надо видеть все описанное, чтобы представить себе, как это было произнесе­но, сколько ужаса и тоски могут выразить эти несколько слов» [4, с. 107 - 108].

А вот как описывает это ужасное событие издатель «Нового Времени» А. С. Су­ворин:

«Они приехали — я говорю о бесах — в ландо, с Морской, д. 49, где есть мебли­рованные комнаты. Несколько дней тому назад они прибыли из Москвы и тут останови­лись. Один был в „генеральском" мундире, другой одет ротмистром жандармского ба­тальона, третий — штатский. Кучер тоже из них же, как мне говорили. Ландо извозчичье. „Генерал" не вылезал из ландо. „Ротмистр" вылез, но не поднимался на крыльцо. Поднял­ся с бомбой в руках штатский. Никто не знает, бросил ли штатский бомбу или ее выро­нил. Существуют только догадки, ибо все бывшие в передней убиты, начиная со старика швейцара. Говорят, что кто-то увидел в руках у штатского бомбу и стал его не пускать, и в это время последовал взрыв. Говорят, что было два взрыва и две бомбы. Во всяком слу­чае ландо не отъезжало от крыльца. Вероятно, оно ждало, будут ли приняты министром приезжие, и если бы штатский получил утвердительный ответ, он бы сказал своим това­рищам - и тогда все трое вошли бы в квартиру. На отказ в приеме они могли не рассчи­тывать, так как был между ними „генерал", который, конечно, назвался бы известным именем. За это предположение говорит как то, что ландо не отъехало от крыльца, так и то, что в ландо найдены три заряженные браунинга. Либо револьверы должны быть пу­щены в дело, либо бомба, смотря по обстоятельствам. Так как взрыв последовал очень скоро после того, как скрылся за дверью штатский, то возможно допустить, что бомба выпала из рук убийцы. Взрывом повалило ландо на бок. Лошади стали биться. Одна из них ранена в ногу, другая осталась цела. Кучер ранен легко, „генерал" и „ротмистр" тяже­ло, штатский убит...

Никогда не видано столько трупов, говорили мне свидетели катастрофы. 24 че­ловека лежали между деревьями...

— Это сон?

Хочется повторить эти слова несчастной девочки, жестоко израненной дочери министра. Нет, это не сон, бедные наши дети, живущие среди этих ужасов. Это не сон, а жестокая действительность. Какие испытания она вам готовит еще — один Господь веда­ет. Лета не защищают и не внушают жалости, и в этой битве и вы кладете свою голову или несете страшное о ней воспоминание. Я не спрашиваю, когда все это кончится. Я не знаю даже, конец это или только начало. Бес ли вселился в русского человека или звер­ское начало побороло человеческое?..

Если бы видели убийцы, что тут было, какие душу раздирающие стоны и какое зрелище! Так мне говорили на месте катастрофы. Но разве это в первый раз? Разве не плачут и не хоронят на всех концах России эти жертвы? Разве слезы и стоны не слышит сердце? Этих „бесов" нам не исправить никакими словами убеждения, никакими вздоха­ми, никакими мерами. Мало слышим мы, мало делаем все мы. Во всех нас сидит какой-то демон непротивления и равнодушия, и пока он в нас во всех, пока революции раздаются улыбки и слышится какой-то беспардонный шепот, ничего не будет. Ведь ежедневно мы читаем об ужасах и насилиях. Ежедневно нам сообщают, что открыто столько-то бомб, столько-то револьверов, ружей, патронов, целые склады. Кто же собрал все это по всей России, кто все это допустил? Администрация теперь это открывает. А какая же админи­страция этого не видела и допустила? Чего мы смотрели? Без сильной власти ничего нельзя сделать. Но власть и в нас, в нашей бодрости, в нашем сочувствии мирной жизни, мирному порядку. Надо же положить предел нашим желаниям и вооружить мужеством нашу совесть. Надо отделить революцию от мирного прогресса и заклеймить позором и проклятием всякое насилие, всякое убийство. Наши дети этого требуют, те несчастные дети, которые заслуживают только радости и любви и которые в мучениях спрашивают: не сон ли это?» [42, с. 11—14].

Фото 26. Разрушенный дом на Аптекарском острове.

К сказанному остается добавить, что были разрушены комнаты первого этажа и подъезд, обрушены верхние помещения, искалечены люди, трупы имели вид бесфор­менной массы, без голов, рук и ног. Частями разрушенных стен и выброшенных из дома предметов меблировки, а также мелкими осколками стекла, раздробленными почти в крупу, была обсыпана вся набережная перед дачей. Бомба сразу унесла жизни двадцати четырех человек - от высоких чиновников, офицеров, знатных особ до совсем скром­ных безвинных просителей: мещан, крестьян и детей. Почти столько же было раненых и впоследствии умерших от ран (фото 26).

Взрыв был чудовищной силы, и останки некоторых пострадавших было невоз­можно опознать. Террористы, генерал Замятин и швейцар были разорваны в клочья. Среди погибших агенты охраны Горбатенков, Мерзликин и молоденькая выпускница Красностокского монастыря Людмила Останькович, ставшая няней трехлетнего сына Аркадия, также пострадавшего от этого взрыва. Особо тяжело была ранена дочь пре­мьер-министра Наталия:

«У Н. П. Столыпиной тяжкие повреждения обеих ног, у мальчика перелом пра­вого бедра и рваная, поверхностная рана на голове. Бедная девочка в забытьи и тихо сто­нет. Раны сильно засорены песком и опасаются заражения крови...

П. А. Столыпин просил не произвести ампутации» [42, с. 6-7]. Сам Петр Аркадьевич остался невредим и даже не получил ни единой царапи­ны... Лишь громадная бронзовая чернильница, перелетев через голову премьера, забрызгала его чернилами. Сначала Столыпин бросается на поиски близких, отдает ука­зания уцелевшим служащим и прислуге. Следом он вынужден заниматься формально­стями, связанными с составлением первого протокола об обстоятельствах взрыва. Только затем он добирается до больницы, где при раненых детях находится Ольга Бо­рисовна.

КРОВАВОЕ СОБЫТИЕ эхом отозвалось по России. Общественность в целом была возмущена покушением, принесшим в мирное время в столице немалые жертвы. Председателю Совета Министров пришла телеграмма от государя:

«Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование. Слава Богу, что вы оста­лись невредимы. От души надеюсь, что ваши сын и дочь поправятся скоро, также и ос­тальные раненые.

НИКОЛАЙ II» [131, Д. 74].

Следующее послание из Петергофа приходит 13 августа: «Петр Аркадьевич!

Благодарю Бога, оставившего вас невредимым рядом с тем страшным разруше­нием, которому подвергся ваш дом. Верьте чувству нашего сострадания, которое мы как родители, испытываем, думая о вас и вашей супруге, как вы оба должны мучиться за бед­ных деток ваших! Надо твердо уповать на милость Господа Бога, что Он сохранит и ис­целит их.

Тяжело сознание сколько еще невинных жертв пострадало при этом!

Вчера я был не в состоянии написать вам несколько связных слов.

Поздно вечером я принял Щегловитова, который был на месте взрыва час спу­стя; от него я получил первое описание и объяснение того, что случилось. Положитель­но ваше спасение есть чудо Божие, иначе нельзя смотреть на него.

Надеюсь, вы не сильно потрясены случившимся и можете продолжать рабо­тать, хотя забота о детях, понятно, должна угнетать душу.

Да поможет вам Господь во всех ваших трудах и укрепит вас и супругу вашу. Убежден, что горячее сочувствие благомыслящей России на вашей стороне более чем когда-либо.

Мысленно с вами.

Искренно уважающий вас,

НИКОЛАЙ» [131, Д. 17].

Император, его мать Императрица Мария Федоровна и супруга Императрица Александра Федоровна, а также другие высочайшие особы из рода Романовых неоднократ­но справлялись о здоровье детей П. А. Столыпина, Ольгу Борисовну, находившуюся неот­лучно при Наталии и Аркадии в клинике, посетили многие высокопоставленные лица.

Приветствия и телеграммы со словами поддержки, поздравлениями с чудесным спасением жизни и негодованием по поводу злодейского покушения поступили в адрес премьер-министра от Великих князей и княгинь, иностранных правительств, учрежде­ний и лиц, высоких сановных особ и простых россиян.

В понедельник, через полутора суток после взрыва, П. А. Столыпин занимается подготовкой срочного дела, лишь изредка наведываясь в лечебницу. Деятельность ново­го аппарата возобновилась, как будто ничего особенного не случилось. «Все мы были просто поражены спокойствием и самообладанием Столыпина, и как-то невольно среди нас установилось молчаливое согласие, как можно меньше касаться его личных пережи­ваний и не тревожить его лишними распросами, тем более что после первых неопреде­ленных дней врачи дали успокоительные заключения и относительно возможности из­бегнуть ампутации ноги раненой дочери Столыпина» [21, с. 202].

Поначалу после трагедии на Аптекарском Столыпины перебираются в мини­стерский дом на Фонтанку. Уцелевшие девушки из прислуги, напуганные происшедшим, рыдали, бились в истерике и просили их отпустить. Поскольку гарантий безопасности

им дать не могли, старшая дочь их отпустила. В лечебнице раненых детей Петра Аркадь­евича ждало новое испытание: врачи настаивали на срочной ампутации ног у Наташи. Отец умолял подождать с решением до следующего дня, доктора согласились и, в конце концов, спасли обе ноги. Старшая дочь пишет, что девочка ужасно страдала: была «без сознания и лежала с вертикально подвязанными к потолку ногами. Она то тихо бредила. быстро, быстро повторяя какие-то бессвязные фразы о Колноберже, о цветах и о том. что у нее нет ног, то стонала и плакала <...>.

Трудно описать, что переживал за эти дни мой отец. Боязнь за жизнь дочери и страх, что она в лучшем случае останется без ног; единственный трехлетний сын, весь пе­ревязанный, в своей кровати,— и по нескольку раз в день известия из больницы: то умер один раненый, то другой. Папа косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы. за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо.

Это единственное время с тех пор, как папа стал министром, что я свободно, как в детстве в Ковне, входила в его кабинет. Я всем своим существом чувствовала, что я ему нужна. Мама, не было дома, и, не находя поддержки в близком существе, ему трудно было бы, несмотря на все свое самообладание, найти в себе, в первые дни после взрыва, доста­точно сил для работы. А он не только нашел их вскоре, но, не прерывая работы ни на один день, стал еще энергичнее вести свою линию. Многие из его сотрудников говорили, что „после 12-го августа престиж Петра Аркадьевича, не давшего себя сломить горем, так поднялся среди министров и двора, что для всех нас он стал примером моральной силы"...

От поездок к своим раненым детям папа возвращался в ужасно тяжелом настро­ении: Адя лежал теперь довольно спокойно, но Наташа страдала все так же. Через дней десять доктора решили окончательно, что ноги удастся спасти, но каждая перевязка бы­ла пыткой для бедной девочки. Сначала они происходили ежедневно, потом через каж­дые два, три дня, так как таких страданий организм чаще выносить не мог. Ведь хлоро­формировать часто было невозможно, так что можно себе представить, что она пережи­вала. У нее через год после ранения извлекли кусочки извести и обоев, находившихся между раздробленными костями ног. Кричала она во время этих перевязок так жалобно и тоскливо, что доктора и сестры милосердия отворачивались от нее со слезами на гла­зах. Она до крови кусала себе кулаки, и тогда тетя, Анна Сазонова, помогающая в уходе за ней, стала держать ее и давала ей свою руку, которую она всю искусывала.

Адя стал лежать тихо, когда прошло острое нервное потрясение первых дней, и пресерьезно спросил папа:

• Что этих злых дядей, которые нас скинули с балкона, поставили в угол? Государь, когда ему передал эти слова папа, сказал:

• Передайте вашему сыну, что злые дяди сами себя наказали.

При первом приеме после взрыва государь предложил папа большую денежную помощь для лечения детей, в ответ на что мой отец сказал:

— Ваше Величество, я не продаю кровь своих детей» [4, с. 113—116].

Эта фраза разнесется молвой, вызовет большой резонанс, будет упомянута в са­мых разных источниках. В ней высвечивается благородство и достоинство человека, го­тового на жертву, сознательно идущего на плаху, ставящего выше всех личных расчетов и даже своей жизни и жизней близких людей благо Отечества. Много было вокруг обра­зованных, умных и смелых людей, но Столыпин — историческая фигура особого знака. Однако вернемся к воспоминаниям дочери:

«Стали нам на Фонтанку приносить с Аптекарского спасенные вещи; большие узлы с бельем, платьем и другими вещами. Маруся и я принялись их разбирать, но скоро с ужасом бросили это занятие — слишком много кровяных пятен было на вещах, и даже попался нам кусок человеческого тела.

Принесли и футляры от драгоценных вещей моего отца и моих, но только фут­ляры. Драгоценностей в них не было ни одной. Позже папа вспоминал, что, когда он сра­зу после взрыва пробегал в переднюю через свою уборную, он видал каких-то людей в си­них блузах, копошащихся над его туалетным столом. Кто они были и как попали сюда почти в момент покушения, осталось необъясненным» [4, с. 116].

В докладе отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице от 24 сентября 1906 года министру внутренних дел (то есть П. А. Столыпину.— Г. С), проливался свет на участников покушения:

«...Секретно.

Произведенным агентурным розыском по делу взрыва 12-го Августа дачи госпо­дина Министра Внутренних Дел удалось получить следующие сведения о погибших уча­стниках этого преступления.

1. преступник в жандармской форме атлетического сложения — уроженец горо­да Смоленска Никита Иванов. В начале марта с. г. содержался под стражей в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Мать Иванова живет в Смо­ленске на Московской улице, где содержит чайную;

2. второй жандармский офицер (разорванный) — еврей, уроженец г. Минска, до середины 1905 г. проживал во Франции, откуда вернулся в Россию. В последнее время проживал по паспорту Бельгийского подданного;

3. преступник во фраке — уроженец г. Брянска и рабочий Бежецких заводов, имя его - Иван. Известен хорошо местным жандармским властям, т. к. неоднократно привлекался к дознанию. Все эти лица принадлежат к Московской организации „макси­малистов".

Полковник Герасимов» [46, с. 10].

Следствие установило организаторов и участников покушения, от которого по­спешили «откреститься» эсеры. Это были максималисты, отвергавшие всякую легальную и парламентскую деятельность. Лидер Боевой организации московских максималистов М. И. Соколов, по кличке Медведь, говорил: «Мы хотим дать колесу истории максималь­ный размах» [38, с. 155]. По информации Медведь-Соколов был из саратовских кресть­ян, окончил сельскохозяйственное училище, отличался фантазией, смелостью.

Средства для «размаха» были добыты уже привычным путем — при ограблении Московского общества взаимного кредита. Экспроприация принесла сразу 875 тысяч рублей. После петербургского дела Медведь сумел скрыться, однако ответственность за взрыв на Аптекарском взял на себя, заявив: «12 августа по приговору Боевой организа­ции социалистов-революционеров взорвана дача Министра Внутренних Дел Столыпина. Ко всеобщему глубокому прискорбию, сам Столыпин, против которого направился удар, остался жив» [18, с. 66].

Были арестованы соучастницы — Надежда Терентьева и Наталья Климова, от квартиры которых, снятой в доме на фешенебельной Морской улице, максималисты И. Типунков, Э. Забельшанский и Н. Иванов отправились на операцию. По замыслу Мед­ведя, не пожалевшего на подготовку покушения более 150 тысяч рублей, взрыв должен был возвести их организацию в лидеры российского терроризма.

Как выяснилось, Наталья Климова* была дочерью члена Государственного со­вета от партии «октябристов», являющихся опорой Столыпина. По словам отца, мягкая,

*По некоторым сведениям, впоследствии, уже в советский период, Наталья Климова вместе с детьми попала в сталинские лагеря.

но впечатлительная девушка, ранее исповедовавшая заповедь «не убий» и увлекавшаяся толстовством, вступила в группу максималистов на французской Ривьере. На допросе она показала:

«Мы решили убить Столыпина во что бы то ни стало. Так как были уверены, что исполнители в помещение министра допущены не будут, то изготовили разрывные снаряды особой силы, весом в 16 фунтов каждый, долженствовавшие совершенно разру­шить строение дачи; при этом, конечно, мы не могли не знать о могущих быть случайных жертвах в виду того, что 12 августа был прием у министра. Хотя решение принести в жер­тву посторонних лиц далось нам после многих мучительных переживаний, однако, при­нимая во внимание все последствия преступной деятельности Столыпина, мы сочли это неизбежным» [73, с. 223].

Надо признать, что не все так называемое «прогрессивное общество» было единодушно в оценке происшедшего в Петербурге. В своих публикациях тот же Суво­рин обращает внимание на тон, взятый левой прессой при освещении событий, связан­ных с покушением на Столыпина. Сочувствующая революционным силам печать стала убеждать публику в том, что «страдания несчастных детей так подействовали на его нервы, что он не может заниматься более делами...» [42, с. 14] — как бы подсказывая премьеру единственный выход. В ход были пущены и тонкая лесть, и неискреннее при­знание очевидных заслуг и достоинств, и скрытая угроза — лишь бы смелый премьер-министр ушел...

Но Столыпин остался. Его положение, думы, предназначенье и дух самым заме­чательным образом выразил талантливый публицист:

«...Кто ценит себя, свою личность, свое призвание, тот не уходит с своего по­ста, пока есть в нем силы. В этом и заключается мужество. Умереть на своем посту— это прекрасная смерть в наше боевое время. С мужеством палачей террористической пар­тии, которое отрицать невозможно (называйте его хотя злодейским), можно бороться только мужеством. Понижение этого мужества будет окончательным унижением власти, за которым может последовать полная анархия в России. Кто трус, пусть уходит. Кто не чувствует призвания и способностей служить России — пусть уходит. Но в ком есть убеж­дение, что он может быть полезен Родине, что сердце в нем горит патриотизмом и жела­нием водворить и утвердить новый порядок, тот должен оставаться, несмотря на взры­вы, угрозы, отцовское горе, болезни жены и детей. Война отвергает все эти чувства, вся­кие сентиментальности. Она выше семьи, потому что на войну зовет Родина. Как Хри­стос требовал, чтобы всякий, желающий идти за ним, оставил своего отца и свою матерь. так и Родина. Если правительство сдается в плен, то население может только презирать такое правительство, как презирает оно Стесселей и Небогатовых. Наше время требует всего человека, всей его души, всей жизни. Кто не может этого дать, тот по меньшей ме­ре бесполезен, тот занимает место, на котором другой был бы полезнее. Нужны мужест­венные люди в такое опасное и тревожное время. У этих людей не служба деспотизму, а служба Родине, служба политической свободе, служба самоуправления. Они имеют пол­ное право написать это на своем знамени и с высоким челом смотреть на революцию и на ее выездных лакеев с их бранью, клеветою и ложью. Этим чувством должны одушев­ляться все, кто хочет искренно добра России, кто желает прекращения мятежей и всякой смуты. Победа за мужеством и талантом» [42, с. 16—17].

Мужество и стойкость, с которыми Петр Аркадьевич Столыпин перенес траге­дию, добавили ему новых сторонников, это покушение лишь упрочило положение Сто­лыпина: сочувствие к его горю, уважение к его мужеству охватило самых разных людей — от простолюдинов до высших сановных особ. Трагедия на Аптекарском острове как бы высветила всей России фигуру человека, противостоящего революционной стихии.

НЕСОМНЕННЫЙ ИНТЕРЕСпредставляет свидетельство князя Мещерско­го, вынесшего очень важные для понимания роли Столыпина и его образа мысли впечат­ления из своего свидания с ним. Ввиду значительности и психологической ценности этих впечатлений приводим их почти «без купюр»:

«В виде общего впечатления, скажу откровенно, если бы в то время, пока я пред ним сидел, я не сознавал, что рядом с кабинетом этого, поглощенного государственными заботами, руководителя внутренней политики, ужасные страдания его дочери напомина­ют ему ежеминутно о пережитой драме, я бы испытывал в этом кабинете, как светлеет мое настроение от всего, что я от моего собеседника слышал, ибо все, что он говорил, было яс­но, определенно и отражало спокойный и верный взгляд на время и звучало искренно­стью. В то же время я мог убедиться, что многое, приписываемое почтенному премьеру, безусловно неверно; неверно то, что я читал и слышал о какой-то самоуверенности его; не­верно, будто он на все глядит глазами предвзятого оптимиста; неверно, в особенности, рас­пространяемое преднамеренно мнение, будто у него с предвзятым оптимизмом соединяет­ся какая-то реакционная энергия. Из его твердых и определенных речей я мог вынести за­ключение, что Государева политика, коей он и его министры являются точными исполни­телями, не только не допускает того шага назад, о котором говорят злонамеренные люди, с целью возбуждать и усиливать смуту, но твердо направлена к осуществлению всего того, что дано и обещано, и что, следовательно, все временные меры восстановления порядка и борьбы с беспорядком должны быть строги, как единственное средство предупредить этот шаг назад и осуществить на деле то, что Государь дал и обещал Своему народу.

Мой собеседник коснулся своего оптимизма, но в том, что он сказал, я не услы­шал ни отзвука самоуверенности или самообольщения. „Может быть, я оптимист,— ска­зал он,— но разве можно, приняв на себя столь трудную и ответственную задачу, не ве­рить, что разум и инстинкты самосохранения возьмут верх над разрозненностью и рас­терянностью и что поворот к лучшему принудит революцию идти назад. Не Правитель­ство должно идти назад, а революция,— вот наша цель". Я понял также из его слов, на­сколько его положение затруднительно тем, что образу его действий, прямому и твердо­му, препятствует не одно только революционное движение, так как надо считаться и с те­ми противоположными течениями, которые, при всей своей благонамеренности, ставят его своею разрозненностью подчас в положение, затрудняющее и осложняющее его и без того трудные и сложные задачи...

Затем, что еще я мог узнать от почтенного премьера? Я мог узнать, что все слу­хи и толки об отсрочке открытия Думы — чистейший вздор. Я могу смело сказать, что вы­шел из кабинета почтенного премьера с убеждением, что, во-первых, он питается духов­но не бумагами, а жизненною правдою, с которой он в постоянном общении; во-вторых — что он правдив и искренен; в-третьих — что он вовсе не под влиянием ни самомнения, ни самообольщения, но ободряет тем, что он тверд не по заказу, а по убеждению; в-четвер­тых — что он сильную власть признает главным условием прочности и производительно­сти нового режима представительства и разумной свободы; в-пятых — что он сильную власть признает главным условием невозможности шага назад и реакционной смуты, и в-шестых — что он — государственный человек не фразы и не увлечений, а честного, спо­койно обдумываемого, твердо проводимого и никого не боящегося, кроме Бога и сове­сти, дела» [42, с. 17-19].

Помимо многочисленных публикаций отечественной прессы того времени заслуживают внимания и отзывы иностранной печати, среди которых своей объектив­ностью и глубиной выделяется известный английский публицист Э. Диллон, посвятив­ший Столыпину в октябрьской книге «ContemporaryReview» «полные сочувствия и симпатии строки».

«Простодушие, искренность, самоотверженная преданность своему Монарху и своему отечеству и чувство героизма снискали ему особое место. Он пользуется любовью Царя, доверием политиков и уважением всех. Вступление Столыпина на пост премьера, как оно ни казалось маловажным в потоке важных событий времени, обозначает собою новый фазис в борьбе монархии против революции, ибо новый представитель Кабинета сделал то, чего ни один из его предместников, ни также целая куча официальных заявле­ний — не в состоянии были произвести: он убедил Россию, что старый режим действи­тельно умер, и что началась новая эра конституционного правления. Снискать доверие к этому важному заявлению, несмотря на лживые и подстрекающие заверения оппозиции, значило уже выиграть половину сражения. Раз русский народ убедился в этом факте, ус­ловия борьбы между новым порядком вещей и старым значительно менялись. Она пере­ставала быть пробою сил между приверженцами автократии и друзьями конституцио­нального правления и превращалась в возмущение подонков общества против порядка и закона и мирного развития. Премьер является, быть может, высшим типом государст­венного мужа, которого новейшие события выдвинули на первый план. Его моральная сила подверглась самому тяжкому испытанию, когда революционеры взорвали его дом, убили его друзей и искалечили его детей. При таком ужасном испытании находить удов­летворение в привязанности к высоким государственным идеалам, утопить личное стра­дание в заботе об общем благе и настаивать на политике прощения и мягкости,— все это обозначает характер, редкий не только в России, но и в Европе. И это громадный актив на стороне правительства» [42, с. 19—20].

Таким образом, взрыв, который должен был уничтожить премьера, «возвел его на недосягаемую высоту». Угроза правительству со стороны крайних оппозиционных те­чений вырастала в угрозу самому государству. Но «личное поведение Столыпина в мину­ту взрыва и то удивительное самообладание, которое он проявил в это время, не нару­шивши ни на один день своих обычных занятий и своего всегда спокойного и даже бес­страстного отношения к своему личному положению,— имело, бесспорно, большое вли­яние на резкую перемену в отношении к нему не только двора и широких кругов петер­бургского общества, но и всего состава Совета Министров. И в особенности, его ближай­шего окружения по министерству внутренних дел. А до роспуска Думы и в ближайшее время после него наружно дисциплинированное отношение в заседаниях Совета Мини­стров было далеко не свободно, если и не от не вполне серьезного отношения к отдель­ным его замечаниям,— часто отдававшим известным провинциализмом и малым знанием установившихся навыков столичной бюрократической среды,— то, во всяком случае, слегка покровительственного отношения к случайно вознесенному на вершину служеб­ной лестницы новому человеку, которым можно и поруководить и, при случае, произве­сти на него известное давление. Но после 12 августа отношение к новому председателю резко изменилось: он разом приобрел большой моральный авторитет, и для всех стало ясно, что, несмотря на всю новизну для него ведения совершенно исключительной важ­ности огромного государственного дела,— в его груди бьется неоспоримо благородное сердце, готовность, если нужно, жертвовать собою для общего блага и большая воля в до­стижении того, что он считает нужным и полезным для государства. Словом, П. А. Сто­лыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постесняется сказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную от­ветственность...» [21, с. 231]

Очевидно и другое: в целом после взрыва на Аптекарском острове в обществе наступило заметное отрезвление: многие начинали тогда понимать, что джин револю­ции, вырвавшись на свободу, может уничтожить не только представителей власти, и тра­гичный результат покушения был тому подтверждением. После того как «послужной список»

П. А. Столыпина пополнился очередным, видимо, уже пятым по счету ужасающим покушением, Император вынужден был всерьез подумать о его безопасности.

ПО ПРЕДЛОЖЕНИЮ ГОСУДАРЯ вскоре семейство премьера перебирается в, пожалуй, самое безопасное в настоящих условиях место — в Зимний дворец. Раненым детям, Аркадию и Наташе, были отведены большие светлые комнаты, между которыми была устроена операционная. «Наташина комната была спальной Екатерины Великой». Вскоре это помещение наполнилось цветами, подарками, конфетами и гостями. Многие хотели выразить Столыпиным свою признательность, стать ближе к этой семье. Дети почти свободно передвигались по Зимнему, посещали его сады, однако чувствовали себя «словно в тюрьме»: всюду были часовые, лакеи [4, с. 115].

Для Столыпина «жизнь без моциона была бы равносильна при его работе лише­нию здоровья». Однако его передвижения ограничены: по договоренности с руководст­вом охраной для прогулок ему назначают залы дворца и крышу Зимнего. Премьер бес­прекословно принимает все требования охраны: гигантская работа, лежавшая на его плечах, переживания за искалеченных детей не позволяют отвлекаться на разные мело­чи. Родители и дети ходят по пустынным анфиладам залов дворца, величие которого на­поминает о былой славе Русской империи. Все выезды за пределы дворца обставлены зоркой охраной [4, с. 117].

По разработанному плану прогулок и выездов Столыпин не должен давать ни­каких приказаний ни шоферу, ни кучеру и обязан был следовать только по указанным улицам — таковы условия, выдвинутые охраной, взявшей на себя ответственность за без­опасность премьера. Такое положение Петра Аркадьевича раздражает, он соглашается на это только под давлением обстоятельств [4, с. 127].

Вот как описывает этот период видный деятель оппозиции кадетка Тыркова-Вильямс:

«Мы жили близко, в самом конце Кирочной улицы. Когда мы с Вильямсом утром шли на заседание, мы еще на улице могли угадать, ждут там премьера или нет. Если ждут, то вдоль длинной решетки Таврического сада, через каждые двадцать шагов, были расставлены секретные агенты. Мы их знали в лицо, и они к нам пригляделись, давно о нас осведомились. Это бравые штатские молодцы с солдатской выправкой охраняли еще невидимого Столыпина, стеной стояли между ним и нами. Со стороны Таврической ули­цы, по которой мы шли, в садовой решетке была сделана калитка, а от нее во дворец про­веден крытый, железный коридор, своего рода изолятор. Министры никогда не подъез­жали к общему парадному крыльцу дворца, не проходили через кулуары, в них не загля­дывали. Для них был устроен этот особый изолированный вход. И тут сказывалось разде­ление на мы и они, о котором часто упоминал Столыпин. Министров за эти полицейские предосторожности нельзя обвинять, тем более высмеивать. Они были вынуждены при­нимать меры, когда 220 депутатов открыто заявляли, что они пришли в Думу, чтобы про­должать революцию» [62, с. 348].

Выезды Столыпина по Петербургу также были под постоянным контролем. Но даже в Зимнем дворце его не оставили в покое происки заговорщиков, которые, впро­чем, были вовремя раскрыты. Об очередном заговоре против П. А. Столыпина обстоя­тельно пишет его дочь Мария:

«Как-то утром я нашла рядом со своей чашкой кофе письмо с адресом, написан­ным совсем незнакомым почерком. Открыв его, я с удивлением увидела, что оно без под­писи, а прочтя его, удивилась еще больше. Писал какой-то незнакомый мне мужчина, на­чиная свое послание словами: „Зная, что Вы разделяете наши взгляды и что, несмотря на Ваше чудовищно отсталое воспитание, Вы достаточно культурны, чтобы интересоваться

музеями и картинными галереями, и посещаете их..." Дальше же мне предлагалось в од­ном из музеев встретиться в определенный час с моим корреспондентом, который вве­дет меня в кружок наших с Вами единомышленников и где я, наконец сбросив мучащие меня, по его мнению, «нравственные цепи», могу свободно предаться счастью партий­ной работы. В конце письма стоял адрес какой-то дамы, на имя которой я должна была отвечать. Я не знала, что и думать...

По расследовании охранным отделением оказалось, что проектировалось сле­дующее: когда я приду на свидание, меня поведут на какую-то квартиру, где я должна бы­ла встретиться с членами партии социал-революционеров. Между ними и был этот кра­савец-гипнотизер, под обаяние которого я, по мнению устраивавших этот заговор, неми­нуемо должна была подпасть. Он бы мне тогда рекомендовал учителя для моих сестер, ко­торому, по моим настояниям, мои родители доверили бы образование своих младших до­черей. Попав, таким образом, в наш дом, этот человек должен был убить моего отца.

Не говоря уже о чудовищности идеи подготовлять покушение на отца через его дочь, остается удивляться наивности людей, могущих себе вообразить, что так и откры­ли бы свободный доступ в нашу семью человеку, никому не знакомому, по одной моей ре­комендации...» [4, с. 118—119]

НАКАНУНЕ ПОКУШЕНИЯ на Аптекарском П. А. Столыпин спешно готовил программу, которая вкратце сводилась к двум основным положениям: отпор революции и внедрение реформ в стране. По стечению обстоятельств взрыв произошел незадолго до того, когда на заседании Совета Министров обсуждались первостепенные для жизни России вопросы. Для понимания личности реформатора надо принять в расчет это весо­мое обстоятельство: самообладание человека, переживающего трагедию происшедшего, опасное состояние дочери, естественный страх за жизнь близких людей; но не отложив­шего в критический час государственных дел.

Взрыв на Аптекарском вызвал в стране на некоторый срок отрезвление обще­ства, премьер решительно и умело воспользовался такой атмосферой.

В первой публичной декларации Столыпина по вступлении на пост Предсе­дателя Совета Министров (правительственном сообщении, опубликованном24 августа в «Правительственном вестнике») обширная программа намеченных правительством мер была изложена наряду с условиями, необходимыми для их реализации. В ней, в час­тности, говорилось:

«Путь правительства ясен: оградить порядок и решительными мерами охра­нить население от революционных проявлений и, вместе с тем, напряжением всей силы государственной идти по пути строительства, чтобы создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности и разумно понятой истинной свободе...» [56, с. 208—209]

Среди первых вопросов стояли земельный и землеустроительный, а также ме­роприятия по гражданскому равноправию, свободе вероисповеданий, отмене ограни­чений, стесняющих крестьян и старообрядцев, улучшению быта рабочих, их государст­венному страхованию, реформе местного управления, введению земского самоуправ­ления в Прибалтике, Северо и Юго-Западном крае, в губерниях Царства Польского, преобразованию местных судов, реформе средней и высшей школы, подоходному на­логу, полицейской реформе и подготовке к Всероссийскому поместному собору Право­славной церкви.

Было также сказано о подготовке Закона об исключительной охране государст­венного порядка и общественного спокойствия.

Завершающая часть декларации обращена ко всей «благоразумной части обще­ства» и является, по сути, предложением ко всем россиянам:

«Поставив себе целью безусловное поддержание и упрочение порядка и одно­временное подготовление и проведение необходимых преобразований и твердо надеясь на успешность работы будущих сессий законодательных учреждений, Правительство вправе рассчитывать на сочувствие благоразумной части общества, жаждущей успокое­ния, а не разрушения и распада государства. С своей стороны Правительство считает для себя обязательным не стеснять свободно высказываемого общественного мнения, будь то печатным словом или путем общественных собраний. Но если этими способами ра­зумного проявления общественного сознания воспользуются для проведения идей революционных, то Правительство, не колеблясь, должно будет и впредь предъяв­лять к своим агентам безусловное требование всеми законными мерами ограждать население от обращения орудия просвещения и прогресса в способ пропаганды раз­рушения и насилия (Г. С.)» [56,с. 211].

ПРИМЕРНО В ЭТО ЖЕ ВРЕМЯ (25 августа 1906 г.) был опубликован Закон о военно-полевых судах*, который в качестве временной меры вводил особые суды из офи­церов, ведавших только делами, где преступление было очевидным, например, в случа­ях, когда преступник был застигнут на месте преступления. Предание суду происходило в пределах суток после акта убийства или вооруженного грабежа. Разбор дела мог длить­ся не более двух суток, приговор приводился в исполнение в 24 часа. Любопытно, что впоследствии деятели оппозиции утверждали, будто Столыпин лишь исполнил предпи­сания Государя, «несмотря на свои личные взгляды и заявления» и что «повеление Госу­даря, шедшее вразрез с тем, что собирался делать Столыпин, не первый и не последний пример той роковой роли, которую Государь играл в его неудаче» [48, с. 286].

Этой жесткой мерой власть стремилась остановить волну террористических ак­тов, зачинщики которых зачастую уходили от возмездия из-за судебных проволочек, ад­вокатских уловок и чрезмерной гуманности общества, всемерно проявляющего солидар­ность с оппозиционными самодержавию силами . Впоследствии оппозиция охотно экс­плуатирует идеологическое клише «скорострельная юстиция» и «столыпинская реак­ция», но следует принять в расчет, что жесткие меры были адекватным ответом на «бом-бометательную практику борцов за мировое счастье. Как государственный деятель Сто­лыпин опирался на закон, как патриот он защищал национальные традиции, как христи­анин — Русскую православную церковь. Легко понять, что мотивы и цели столыпинской политики, как и столыпинских репрессий, были прямо противоположны мотивам и це­лям политики III Интернационала» [41, с. 185].

Таким образом, по мнению зарубежного русского историка Н. Ю. Пушкарско­го, премьер-министру «удалось разорвать заколдованный круг» [44, с. 91], поскольку до того времени проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а

*По некоторым свидетельствам Закон о военно-полевых судах стал своего рода компромиссом между Столыпиным и оказавшими давление крайне правыми из министров, считавших, что исполнение обычных законов тормозит возмездие. Стоит также принять в расчет, что военно-полевые суды «были направлены не против инакомыс­лия и не против каких-либо классов или сословий, а лишь против тех, кто совершал политиче­ские убийства и ограбления... Несмотря на несовершенство статистики и противоречивость от­дельных данных, можно сказать, что общее число казненных не превышало 5—6 тысяч человек... Однако эти «столыпинские репрессии» не идут ни в какое сравнение с размахом красного «успо­коения», продолжавшегося несколько десятилетий. Для сравнения приведем две цифры. Всего за 1906—1911 годы было приговорено к каторжным работам 66 тысяч преступников — уголовных и политических. За период с 1954 по 1964 год по проверенным военным прокурорами делам спец­подсудности было реабилитировано более 500 тысяч человек. А сколько миллионов жертв так и недождались своейреабилитации!» (Правда Столыпина. I.: Сборник / Сост. Г. Сидоровнин.— Альманах.— Саратов: Соотечественник, 1999. С. 185).

принятие суровых мер знаменовало собой отказ от преобразований. Теперь на­шлось правительство, которое совмещало обе задачи, и нашлись широкие обществен­ные круги, которые эту необходимость поняли. Власть сделала решительный шаг, чтобы законными средствами прекратить в России террор, и шаг этот оказался небесполезным.

ЧТОБЫ ПРОВЕСТИ В ЖИЗНЬ намеченные правительством планы, Столы­пин не стал дожидаться созываIIДумы, в которую он, как и НиколайII, не очень-то ве­рил. Возможно, к такому решению его подтолкнуло нежелание думских деятелей к серь­езной совместной продуктивной работе: вышеупомянутые встречи с некоторыми из них были тому подтверждением.

Он стал осуществлять программу работ в порядке ст. 87 Основных Законов, т. е. в порядке осуществления прав Верховной власти, чем обратил на себя гнев «демо­кратически» настроенной части общества, усмотревшей в этом покушение на Закон, и прежде всего на власть народного представительства. Между тем этот смелый «поход на закон» был в сложившихся обстоятельствах совершенно необходим, что впоследствии признавала даже часть его бывших противников.

По соображениям специалистов, оскудение хозяйства России, наряду с увели­чением посевных площадей, могло остановить уменьшение крестьянской задолженно­сти, переход к более совершенным формам земледелия и землепользования. Потому пер­вым делом П. А. Столыпин обратился к крестьянской проблеме, добиваясь права выхода крестьян из общины, и сделал ставку на сильного, инициативного земледельца, который рвался на волю из ее тисков. Таким образом, стал разрешаться главный российский во­прос — земельный, потому что община сковывала развитие производительных сил и к то­му же на почве крестьянского недовольства «давали богатые всходы семена» антигосу­дарственной пропаганды.

Следует сразу напомнить, что необходимость всесторонних преобразований осознавалась властью и раньше: они намечались местными совещаниями о нуждах сель­скохозяйственной промышленности, комиссией по оскудению центра, Особыми Сове­щаниями под председательством С. Ю. Витте и И. Л. Горемыкина. Но, несмотря на под­ступившую в центральных губерниях земельную тесноту, спекуляцию наделами, обеднение крестьянских хозяйств, падение народной школы — дело практически не трогалось с места: высоким комиссиям не хватало опыта, решительности и согласованности дейст­вий. Вот как оценивал ситуацию в России в начале века П. К. Грацианов, писавший о не­обходимости изменения юридического быта и самоуправления общины:

«Мы переживаем в настоящее время такой период экономических неурядиц, что с необходимыми реформами следует поторопиться. Наше время напоминает канун 1861 года.

Во всем вышесказанном нет ничего нового. Все это известно, и говорится об этом более 40 лет. Но нужно помнить, что капля долбит камень, и людям, стоящим близ­ко к действительной жизни, нужно указать на те средства, которые могли бы изменить условия жизни, дабы минуло то тяжелое положение, которое держит наше отечество в железных тисках уже почти четверть века».

В «Записке П. К. Грацианова о неотложных мерах к улучшению сельскохозяйст­венной промышленности и сельского быта» далее отмечается, что «без широкого и дея­тельного участия правительства ни одна реформа произведена быть не может» [41, с. 255].

Впоследствии говорилось, что якобы требование о введении в деревне частной собственности на землю предъявлено было П. А. Столыпину объединенным дворянст­вом. При этом ссылались на курского помещика Доррера, который в разгар аграрного движения подал мысль о вооружении в деревнях богатых мужиков для выступлений против

погромщиков. Но выше уже было достаточно сказано, что практика свободного вы­ хода крестьян из общины, землеустройство не были заимствованы у безвестного истори­ ческого персонажа, но стали, по сути, фамильным делом Столыпина, видевшего в этом средство для коренного решения земельного вопроса в стране.

Для постепенного решения наболевшей проблемы Указами от 12августа - о передаче Крестьянскому банку удельных земель, от 27августа — о порядке продажи казенных земель, от 19сентября — об использовании кабинетных земель был создан зе­мельный фонд в несколько миллионов десятин в Европейской России и открывалась об­ширная площадь для переселения в Сибирь.

Далее Указом от 5октября были отменены все сохранившиеся еще в законах правоограничения для крестьянского сословия — главным образом власть «мира», сель­ского схода над отдельными крестьянами. Крестьяне могли свободно получать паспорта, устраиваться на работу, свободно избирать профессию и место жительства. Права зем­ских начальников в отношении наложения штрафов и арестов крестьян были значитель­но урезаны.

На заседании 10октября земельная политика было изложена одним из стой­ких сторонников выхода из общины В. И. Гурко. Основная идея никем не оспаривалась, но звучали возражения против применения 87-й статьи, говорилось о необходимости одобрения Государственной Думой. Но большинством министров Столыпин был под­держан, НиколайIIтакже был на его стороне. И сейчас по прошествии времени такой решительный образ действий в отношении самых важных вопросов большинством при­знан единственно верным. Столыпин имел смелость брать на себя ответственность за ре­шение дел самых спорных и спешных, «промедление которых смерти подобно»...

Далее Указом от 19 октября Крестьянскому банку было разрешено выдавать крестьянам ссуды под надельные земли, что, по сути, уже означало признание личной собственности крестьянина на свою землю.

ДЛЯ УСПЕШНОГО ПРОДВИЖЕНИЯ земельной реформы Столыпину тре­бовались надежные союзники, специалисты, которых он ищет и выдвигает. В описывае­мый нами период внимание реформатора останавливается на Андрее Андреевиче (Карл Андреас) Кофоде — энтузиасте землеустройства, еще в 1878 году эмигрировавшем из Да­нии, женившемся на русской девушке и решившем навсегда остаться в России. Эта неза­урядная личность заслуживает особого внимания, поскольку представляет собой тот тип подвижников, на которых опирался Столыпин. В Россию Кофод приехал молодым выпу­скником Королевской ветеринарной и сельскохозяйственной школы в Копенгагене, ве­зя с собой в багаже справочную сельскохозяйственную литературу и усовершенствован­ный плуг. Он успешно изучает русский язык, которым овладевает настолько, что впос­ледствии пишет на нем книги о русском сельском хозяйстве. В соответствии с националь­ными традициями молодой специалист осваивает свою профессию с завидным старани­ем и упорством: сам убирает камни с поля, валит лес, корчует и пашет. Далее на протяже­нии лет он служил управляющим имениями, штатным оценщиком Дворянского земель­ного банка.

В служебных командировках он обращает внимание на случаи самовольного выхода крестьян на хутора и по достоинству оценивает новые явления русской жизни. По личной инициативе он объезжает районы, исследуя процесс, который охватил почти тысячу деревень на площади более 220 тысяч гектаров с участием 20 000 крестьян.

О результатах обследования Кофод готовит доклад, публикует статьи и обстоя­тельный труд «Крестьянские хутора на надельной земле» (С.-Пб., 1905. Т. I—II) объемом почти в тысячу страниц. Затем, выехав по поручению Земского отдела МВД за границу,

он изучает опыт борьбы с чересполосицей в Западной Европе и пишет по материалам ко­мандировки книгу, которую будущий министр земледелия А. В. Кривошеин назовет «кла­дезем премудрости для всех нас».

Вскоре Кофод в составе созданного Комитета по землеустроительным делам наряду с 20 чиновниками высших классов табели о рангах (управляющими крупнейши­ми банками, товарищами министров и т. д.) входит в центральный аппарат аграрной реформы. Он возглавляет инспекторские поездки по губерниям России, ему как спе­циалисту-землеустроителю подчиняется армия землемеров (свыше 6000 человек к 1912 году) и члены землеустроительных комиссий в 47 губерниях. Исследования Ко-фода, самостоятельно изучавшего стихийное разверстание общинных земель, также легли в основу столыпинских планов. Брошюра Кофода «Хуторское расселение» рас­ходится невиданным полумиллионным тиражом. По ней знакомились крестьяне с сутью столыпинских реформ: помимо конкретных примеров разверстания в брошюре было расписание поездок для желающих познакомиться с хуторскими хозяйствами, с указанием маршрутов, описанием разверстанных деревень и прочим необходимым справочным материалом. Мемуары этого замечательного человека, о котором говори­ли, что «его имя будет вписано золотыми буквами в историю России», открывают нам «мастерскую реформ»:

«Чтобы подготовить как чиновников, так и сельское население к скорому нача­лу запланированных аграрных реформ, Столыпин созвал в октябре 1906 года около по­лусотни более или менее влиятельных персон, имеющих отношение к земельному вопро­су. Для меня, еще год назад бывшему никому не известным иностранцем, было большой честью войти в это общество.

Мой приход не вызвал, между тем, никакой сенсации, к моему немалому удивле­нию, оказалось даже, что большая часть созванных были моими старыми знакомыми, ко­торых я небезуспешно посетил в прошлом году с намерением склонить их к мысли о разверстании (Г. С). Что касается остальных, то мне были знакомы их имена, как и мое имя — им.

Нам было велено явиться без пяти минут девять (вечера). Мы собрались в не­большом зале между кабинетом Столыпина и залом заседаний. В углу зала стояли старые английские часы. Когда они пробили первый из девяти ударов, к нам вошел Столыпин, быстро обошел нас, пожав каждому руку, и направился в зал заседаний. Когда последний из нас вошел туда, дверь заперли. Если кто опоздал, он вынужден был оставаться снаружи.

Таким образом Столыпин приучал русских высокопоставленных чиновников не опаздывать, а они действительно нуждались в этом.

Объяснив нам, зачем он нас созвал, и сказав, каким образом мы, по его мнению, должны приступить к делу, он терпеливо выслушал замечания об этом каждого участни­ка совещания и дал нам затем свою окончательную инструкцию. Он закончил, сказав, что мы представляем цвет русской интеллигенции и что он не смог бы найти других, более подходящих для выполнения возложенной на нас миссии. Это, конечно, была лесть, но я думаю, она была умно рассчитанной лестью. Под конец он назвал нас генералами зем­леустройства. Это очень точное слово „землеустройство", охватывающее как разверста­ние, так и разбивку помещичьих земель на продаваемые потом участки, позднее стало официальным названием нашей работы.

Затем мы были разделены на 12 или несколько большее число групп, по 3—4 че­ловека в каждой. Каждой такой группе было отведено по 3—4 губернии, которые группа должна была объехать и подготовить в нужном направлении, т. е. мы должны были на со­зываемых совещаниях докладывать о намерениях правительства в области земельного вопроса, объяснять, какие реформы будут проводиться и цели этих реформ.

Мне повезло, так как в трех из четырех губерний, отведенных группе, в кото­рую я вошел, у меня были личные связи. А именно: мы получили Могилевскую, Витеб скую, Псковскую и Курскую губернии. В Могилеве все и каждый знали меня по службе в Дворянском банке, в Витебске я был хорошо известен моими обследованиями находя­щихся там районов разверстания, которые распространились по всей губернии. А в Псковской губернии, где я провел первые полтора года после прибытия в Россию, жило много родственников моей жены <...>.

Только в Курске, этом надежном оплоте крайне правых, у меня не было ника­ких связей.

Непосредственно перед разъездом комиссий вышло описание разверста-ний в Западной Европе, которое я составил на основании собранных там мною све­дений (Г. С). Более кстати оно не могло появиться. Перед выездом мы собрались на со­вещание в Министерстве земледелия, где начальник Переселенческого управления Кри­вошеин, впоследствии министр земледелия, превозносил эту мою книгу до небес, между прочим назвав ее „кладезем мудрости для всех нас"!

В самом губернском городе Пскове нас встретили довольно холодно. Намекая на столыпинскую речь на вышеописанном совещании, о котором газете, видно, было хо­рошо известно, главная газета города назвала нас „наемными генералами". Дело в том, что, исключая меня, все посланцы занимали тот или иной пост в том или ином министер­стве. Никто из них не был тесно связан с землеустройством. Но эти „наемные генералы" были еще не так страшны, хуже был тон статьи. Обо мне лично ничего не было.

В противоположность этому не особенно доброжелательному приему в губерн­ском городе, мы встретили большое понимание среди крестьян, особенно в Великолуцком уезде, где жил старший брат моей жены. Когда он узнал, что я должен приехать, он принял свои меры. Между прочим, он позаботился и о том, чтобы во встрече участвова­ли крестьяне, знавшие меня с того времени, когда я пахал на полях имения Ворма и Лангее Борок (Г. С). Когда разнесся слух о моем предстоящем приезде, я стал своего ро­да былинным героем, чьи подвиги были соответственно преувеличены. Здесь я имел без-условный успех.

Менее удачлив был я в Курске, где при моем прибытии меня „приветствовали" в местном органе крайне правых. Там я был назван „бродячим датским подмастерьем шорника", который не мог честно добывать средства к существованию на своей родине и потому приехал в Россию, где теперь хочет учить русских крестьян тому, как они дол­жны делить землю между собою,— нечто, о чем он, конечно же, не имеет никакого поня­тия. Я никогда не смог понять, почему я был назван именно подмастерьем шорника и по­чему другие члены нашей группы счастливо отделались. И с курскими крестьянами не­легко было сойтись. Помещичьи земли — вот что они хотели иметь, и это должно было быть немедленно и бесплатно. От древней крестьянской поговорки: „мы — ваши (т. е. по­мещичьи), но земля — наша" уцелела только последняя часть.

В других группах многие были встречены еще хуже, чем это выпало на нашу до­лю, но все мы все-таки вернулись невредимыми в С.-Петербург. Ни на кого из нас не бы­ло совершено покушение, и мы определенно внесли какой-то вклад в успокоение возбуж­денных умов. <...>

Ряд законов, образовавших юридическое основание столыпинским аграрным реформам, о которых много говорилось, начался с издания уже довольно подробно опи­санного закона от 17 марта 1906 года об образовании землеустроительных комиссий, ко­торый создал необходимые предпосылки для последующего аграрного законодательства.

Чтобы понять необходимость этого законодательства, мы должны прежде все­го рассмотреть то положение, которое это законодательство должно было изменить.

В тех частях России, на которые распространялись эти реформы, помещичьи крестьяне составляли абсолютно доминирующую часть крестьянства. При освобожде­нии право этих крестьян на распоряжение землей, наделенной каждой деревне, было подвергнуто некоторым юридическим ограничениям, которые вначале были задуманы как вид гарантии своевременной уплаты процентов и выплаты той суммы, которую госу­дарственная казна заплатила помещикам за землю, наделенную данной деревне. Эти ог­раничения должны были оставаться в силе только до окончания выплат, но позднее, в начале девяностых годов, срок их действия был удлинен на неопределенное время.

Согласно этим установлениям, надельная земля не могла перейти ни к кому, кроме крестьян, не могла быть заложена или отчуждена за долги крестьянина. Даже кре­стьянин-единоличник не имел права продавать свои надельные участки без разрешения мира, так как их юридическим владельцем была деревня в целом. В случае нужды он мог продать только право пользования на эти участки, не спрося разрешения на это. Кресть­янин — член общины даже этого не мог сделать, так как он не имел права наследства на ту землю, которой владел. Он мог только сдавать право на пользование своей доли в об­щинном землевладении до следующего передела, но время проведения его никто не знал, если только в этой деревне не было традиции устраивать переделы через опреде­ленный промежуток времени. Промежуток этот не мог быть, однако, менее 12 лет.

Таким образом, русский крестьянин, несмотря на освобождение, оставался полукрепостным. Правда, он мог податься, куда хотел, но даже если он, его отец идед жили не в деревне, и хотя он для своего дела в городе остро нуждался в той сум­ме, что стоила его доля в общем земельном наделе, его экономические интересы за­прещали ему все же отступиться от этой доли, так как он при тогдашних обстоятель­ствах не мог освободиться от нее за цену, хоть приблизительно соответствующую той стоимости, которую имела бы та же самая площадь у крестьян, если бы она смог­ла быть проданной по законно составленной купчей, если бы на нее не распростра­нялись ограничения права пользования и если бы она не была разбросана повсюду мелкими кусочками.

Кроме того, крестьяне частично были подвержены другим судам, нежели остальная часть населения.

Столыпинские аграрные реформы, претворяемые в жизнь умом и волею великого государственного деятеля, имели целью исправить эти несоответствия, а также в целом поднять тот социальный и культурный уровень, на котором находи­лось в то время русское крестьянство. Все это должно было быть достигнуто с по­мощью ряда законов, изданных в пятилетие 1906—1910 годов (Г. С). Крестьянин ста­вился перед законом наравне с другими классами населения, он освобождался от тех эко­номических пут, которые привязывали его к месту рождения. Чтобы создать для каждо­го отдельного хозяйства такие условия, которые в данных обстоятельствах были бы наи­лучшими для поднятия его продуктивности, крестьянские земли должны были быть раз­верстаны, и разверставшимся крестьянам должна была словом и делом оказана помощь в более рациональном ведении их хозяйств. Чтобы найти место как можно большей час­ти избыточного сельского населения, организация, регулирующая крестьянское пересе­ление в Сибирь, состоявшая ранее при Министерстве внутренних дел, была передана Министерству земледелия и при этом значительно расширена. В связи с земельным голо­дом крестьян деятельность Крестьянского банка тоже развернулась как никогда прежде.

Из этого цикла реформ только уравнение крестьян с другими классами населе­ния было проведено безапелляционно раз и навсегда. Распустить же общину даже сам Столыпин не решился сразу же, да еще по всей стране. Конечно, вера в спасительные свойства общины сильно ослабела в течение последних 25 лет, но для большей части русской

интеллигенции община все еще была чем-то специфически русским, чем-то, что за­щищало от пролетаризации сельского населения. Поэтому только отдельным крестья­нам было дано право выходить из общины с сохранением за ними тех участков земли, ко­торыми они владели в момент выхода. Но сама возможность отмирания общины в буду­щем, которая возникала при этом, вызвала шторм возмущения в интеллигентских кругах общественности. Ослабление экономических пут, привязывающих крестьянина к месту рождения, могло поэтому осуществляться только постепенно.

Что касается разверстания, проведение которого было необходимым условием для быстрого развития крестьянского хозяйства, то было очевидно, что оно не могло быть закончено раньше, чем за полстолетие. Другие же реформы: деятельность ведомств по переселению и деятельность Крестьянского банка, а также увеличение предоставляе­мой крестьянскому населению агрономической помощи — все это было неотделимо от разверстания и должно было поэтому развиваться, как и само разверстание, шаг за шагом.

В общем и целом проведение столыпинских реформ требовало многих лет мир­ной спокойной работы. Оно и началось, исходя из того, что будет спокойствие, нужное для его завершения. <...>

Община была абсолютно доминирующей формой землевладения среди кресть­ян России. И вот чтобы, как выразился Столыпин, вбить клин в эту не отвечающую вре­мени, но, к сожалению, еще очень популярную организацию, 22 ноября 1906 года, т. е. между Первой и Второй Думами, был издан временный закон, дававший каждому члену общины право выходить из нее с сохранением тех участков земли, которыми он пользо­вался в момент выхода, а также и соответствующей доли в общих угодьях (пастбищ, ле­сов и т. д.).

Кроме многих живущих в деревнях крестьян, а именно тех, которые предпола­гали, что их доля в общем наделе будет уменьшена при следующем переделе, этой воз­можностью выйти из общины воспользовалась также большая часть крестьян, пересе­лившихся в город. Вышедший из общины крестьянин получал купчую крепость как на свои разбросанные участки, так и на свою долю в тех землях, которые были в общем пользовании, с правом требовать выделения всей этой его земли в один участок, кото­рый он имел полное право продать или использовать его сам.

В соответствии с правом, данным общинным крестьянам, требовать личного землевладения имущественное право на всю земельную площадь деревень с подворным владением, которое при наделении землей, для удобства, было дано деревне как юриди­ческому лицу, теперь было поделено между хозяевами. Согласно закону от 24 июня 1910 года, который представлял собою несколько измененный и значительно расширенный Думой и Государственным советом вариант временного закона от 22 ноября 1906 года, даже все деревни с общинным землевладением, где не было переделов со времени осво­бождения (5 марта 1861 года), стали рассматриваться как деревни с подворным землевла­дением.

О разверстании в этом временном законе от 22 ноября 1906 года, которым мы руководствовались в течение первых трех с половиной лет, к счастью, говорилось не очень много, собственно, только констатировалось право требовать его проведения, а также устанавливалось, что оно должно проводиться землеустроительными комиссиями. Практика должна была потом показать, как это должно быть разработано в деталях. Та­кая разработка и была сделана в законе от 24 июня 1910 года.

Кстати, никто, даже я сам, не верил в то, что разверстание в течение первых лет получит сколько-нибудь значительное распространение за пределами тех губерний, где крестьяне практиковали его по собственному почину. Я не ждал быстрого распрост­ранения разверстания потому, что указания закона относительно права требовать его

проведения были чрезвычайно умеренны, так как, чтобы можно было провести развер-стание, требовалось, в зависимости от формы землевладения, согласие от 1/2 до 3/4 вла­дельцев наделов. В то время как в Пруссии для этого было достаточно, чтобы владельцы 1/4 разверстываемой площади были согласны, и в то время как во всей Скандинавии, включая Финляндию, любая деревня могла быть разверстана по требованию одного-единственного владельца надела.Эта умеренность законодателей, которая скорее все­го была вызвана недостаточным доверием к разверстанию и которую я считал из­лишней, оказалась позднее удачной. Она удаляла главный аргумент многочислен­ных противников реформы, которые как раз кричали о том, что нельзя принуждать крестьян. Она облегчала работу землемеров, уменьшая сопротивление реформе в са­мих деревнях, и она действовала сдерживающе на поток заявлений о разверстании. который в последние годы перед первой мировой войной был таким сильным, что при тогдашних технических силах было бы невозможно поспевать за ним, если бы условия требования разверстания были мягче (Г. С.)» [23, с. 194—199].

ИТАК, СТАВШИЙ ЗНАМЕНИТЫМ «ЗАКОН 9 НОЯБРЯ» о раскрепоще нии общины позволял выйти стране на путь развития и укрепления частной земельной собственности. Помимо предоставления права выхода из общины, этот Закон устанав­ливал, что каждый крестьянин при общем переделе мог требовать сведения всей земли к одному участку (отрубу), а в пределах каждого участка Указ утверждал право едино­личного распоряжения домохозяина в отличие от принципа семейной коллективной собственности, т. е. делалась ставка на энергичного, хозяйственного и рачительного землевладельца. Считается, что после этого Закона, подписавшего приговор над общи­ной, Столыпин и стал ключевой фигурой российской истории, а крестьяне станови­лись полноценными гражданами в дореволюционной России. Русский мыслитель До­стоевский призывал в своем «Дневнике писателя» (1876) наделить людей землей, что­бы «переродить человечество к лучшему», русский политик Столыпин сделал к этому решительный шаг.

Таким образом, вступал в силу заготовленный еще в мае «Именной Высочай­ший Указ», получивший впоследствии название «Закона 9 ноября», который в силу его значения приводим полностью:

«Указ 9 ноября 1906 г.

О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающих­ся крестьянского землевладения и землепользования.

Манифестом нашим от 3 ноября 1905 г. взимание с крестьян выкупных плате­жей за надельные земли отменяется с 1 января 1907 г. С этого срока означенные земли освобождаются от лежавших на них, в силу выкупного долга, ограничений, и крестьяне приобретают право свободного выхода из общины, с укреплением в собственность от­дельных домохозяев, переходящих к личному владению, участков из мирского надела.

Однако действительное осуществление сего признанного законом права в боль­шинстве сельских обществ встретит практические затруднения в невозможности опре­делить размер и произвести выдел участков, причитающихся выходящим из общин до­мохозяевам.

С другой стороны, в законе не установлено порядка совершения сделок об от­чуждении состоящих в подворном владении участков надельной земли, на которые у соб­ственников их не имеется отдельных крепостных актов владения.

Признав, вследствие сего, необходимым ныне же устранить имеющиеся в дей­ствующих узаконениях препятствия к действительному осуществлению крестьянами принадлежащих им прав на надельные земли и одобрив состоявшийся по сему предмету

особый журнал Совета Министров, Мы, на основании ст. 8Vсвода основных государст­венных законов издания 1906 г., повелеваем:

I. В дополнение ст. 12 общего положения о крестьянах и примечания к ней (свод закон. особ. прил. к т.IX, изд. 1902 г.) постановить нижеследующие правила:

1. Каждый домохозяин, владеющий надельной землей на общинном праве, мо­жет во всякое время требовать укрепления за собой в личную собственность причитаю­щейся ему части из означенной земли.

2. В обществах, в коих не было общих переделов в течение 24 лет, предшеству­ющих заявлению отдельных домохозяев о желании перейти от общинного владения к личному, за каждым таким домохозяином укрепляются в личную собственность, сверх усадебного участка, все участки общинной земли, состоящие в его постоянном (не арен­дном) пользовании.

3. В обществах, в коих в течение 24 лет, предшествовавших заявлению отдель­ных домохозяев о желании перейти от общинного владения к личному, были общие пе­ределы, за каждым сделавшим такое заявление домохозяином укрепляются в личную соб­ственность, сверх усадебного участка, все те участки общинной земли, которые предо­ставлены ему обществом в постоянное, впредь до следующего общего передела, пользо­вание. Но если в постоянном пользовании желающего перейти к личному владению до­мохозяина состоит земли больше, нежели причиталось бы на его долю, на основании по­следней разверстки, по числу разверсточных единиц в его семье ко времени упомянуто­го заявления, то за ним укрепляется в личную собственность то количество земли, какое причитается ему по указанному расчету. За сим оказавшийся излишек укрепляется в лич­ную собственность только под условием уплаты обществу его стоимости, определяемой по первоначальной средней выкупной цене за десятину предоставленных в надел данно­му обществу угодий, облагающихся выкупными платежами. В противном случае весь оз­наченный излишек поступает в распоряжение общества.

4. Домохозяева, за коими укреплены в личную собственность участки общин­ной земли, состоящей в постоянном пользовании (ст. 1—3), сохраняют за собой права пользования в неизменной доле теми сенокосами, лесными и другими угодьями, кото­рые переделяются на особых основаниях (например, по произведениям почвы, или от­дельно от угодий, переделяемых при общих переделах и на иных основаниях и т. п.), а также право участия в пользовании, на принятых в обществе основаниях, непеределяе-мыми угодьями, как то: мирскою усадебною землей, выгонами, пастбищами, оброчными статьями и др.

5. Постоянные доли в угодьях, переделяемых на особых основаниях (ст. 4), оп­ределяются в том размере, в каком домохозяева, заявившие желание перейти от общин­ного владения к личному, пользуются означенными угодьями ко времени подачи такого заявления.

6. Требования об укреплении в личную собственность части из общинной зем­ли (ст. 1) предъявляются через сельского старосту обществу, которое по приговору, по­ставленному большинством голосов, обязано в месячный со дня подачи заявления срок указать участки, поступающие на основании статей 2 и 3 в собственность переходящего к личному владению домохозяина, а в подлежащих случаях определить также размер причитающейся с него доплаты (ст. 3) и постоянную его долю участия в угодьях, переде­ляемых на особых основаниях (ст. 4 и 5). Если в течение указанного срока общество та­кого приговора не постановит, то, по ходатайству подавшего упомянутое заявление до­мохозяина, все означенные действия исполняются на месте земским начальником, кото­рый разбирает по существу все возникающие при этом споры и объявляет свое по сему предмету постановление.

7. В упомянутых в статье 6 приговорах и постановлениях земских начальников должны быть точно указаны: а) число укрепленных в личную собственность домохозяина отдельных участков, а также размер и род угодий каждого из них; б) количество и описа­ние состоящих в наделе общества угодий, переделяемых на особых основаниях (ст. 4), и постоянная доля участия в сих угодьях домохозяина, переходящего к личному владению, и в) состоящие в общем пользовании всех членов общества непеределяемые угодья (ст. 4).

8. Стороны и заинтересованные лица могут приносить уездному съезду жалобы на общественные приговоры и постановления земского начальника (ст. 6) в тридцатид­невный срок со времени их объявления. Жалобы на общественные приговоры подаются через земского начальника и представляются им, с его заключением, в уездный съезд, по производстве на месте предварительного расследования. Как обжалованные, так и необ-жалованные общественные приговоры и постановления земского начальника представ­ляются на утверждение уездного съезда.

9. Постановления уездного съезда, последовавшие по жалобам на обществен­ные приговоры и постановления земского начальника, равно как об утверждении сих. приговоров и постановлений (ст. 6),почитаются окончательными и приводятся в испол­нение сельским старостой или волостным старшиной. На постановления уездного съез­да могут быть приносимы жалобы губернскому присутствию лишь в случаях превышения пределов ведомства или же явного нарушения закона.

10. В местностях, в коих не введено в действие положение 12 июля 1889 г., обя­занности, возлагаемые настоящими правилами на земских начальников, уездные съезды и губернские присутствия, исполняются соответствующими им должностными лицами и учреждениями.

11. В тех случаях, когда домохозяева, в личную собственность коих укреплены участки надельной земли, или общество пожелают отграничить эти участки в натуре и нанести их на план, межевые работы и составление планов могут быть исполняемы как правительственными, так и частными землемерами за счет той из сторон, которая при­знала необходимым произвести отграничение.

12. Каждый домохозяин, за коим укреплены участки надельной земли в поряд­ке, установленном в статьях 1—11 настоящих правил, имеет право во всякое время требо­вать, чтобы общество выделило ему взамен сих участков соответственный участок, по возможности, к одному месту.

13. В тех случаях, когда требование о выделе к одному месту не совпадает с об­щим переделом, выдел же оказывается неудобным или невозможным, обществу предо­ставляется право удовлетворить желающего выделиться хозяина деньгами по взаимному с ним соглашению - по оценке, установляемой волостным судом.

Со своей стороны, желающий выделиться домохозяин, если найдет определен­ную судом оценку для себя невыгодной, может отказаться от получения денег и продол­жать владеть укрепленными в его собственность участками в прежних границах.

14. При общих переделах выдел к одним местам участков домохозяевам, заявив­шим желание о переходе к личному владению до вступления в законную силу приговора о переделе или ранее укрепившим за собою участки надельной земли в порядке, установ­ленном статьями 1—11 настоящих правил, обязателен по требованию как этих домохозя­ев, так и общества, без права сего последнего удовлетворять выделяющихся деньгами.

15. Споры, возникающие при выделе участков к одним местам, разрешаются на основаниях, установленных в примечании к статье 12 общего положения о крестьянах изд. 1902 г.

16. Домохозяева, перешедшие от общинного владения к личному, а также их правопреемники пользуются укрепленными в их личную собственность, на основании

настоящих правил, участками до выдела их к одному месту, на одинаковых правах с вла­дельцами подворных участков. За правопреемниками сохраняется также право на уча­стие в пользовании как переделяемыми на особых основаниях угодьями в той мере, в ка­кой это право было предоставлено первоначальным собственникам участков, так и непе-ределяемыми угодьями, на принятых в обществе основаниях.

17. В порядке и на основаниях, установленных статьями 4—16 настоящих пра­вил, производится укрепление в личную собственность и выдел участков, досрочно вы­купленных на основании статьи 165 положения о выкупе, изд. 1876 г., и не выделенных к одному месту.

18. Действие настоящих правил (ст. 1—16) распространяется на крестьян всех наименований, причем укрепление в личную собственность отдельных домохозяев уча­стков из общинной земли до освобождения ее от выкупного долга допускается при усло­вии погашения части этого долга, падающей на укрепленные участки.

II. В дополнение действующих узаконений о порядке отчуждения надельных зе­мель, состоящих в подворном владении, постановить:

1. Отчуждение участков надежной земли, состоящих в подворном владении, со­вершается общим крепостным порядком (пол. нотар. изд. 1892 г., ст. 66).

2. Принадлежность упомянутых в статье 1 участков лицам, их отчуждающим, может быть удостоверяема в нотариальных учреждениях одним из следующих докумен­тов: а) крепостными актами; б) владенными записями и иными землеустроительными ак­тами, выданными крестьянскими учреждениями; в) вошедшими в законную силу и при­веденными в исполнение решениями судебных установлений, а равно волостных судов и уездных съездов по делам о праве собственности на недвижимое имущество, входящее в состав надела, и о наследовании в этом имуществе (общ. пол. крест., ст. 125, п. 1 и 4 и ст. 142, 159 и 161); г) сделками об отчуждении, совершенными до 25 января 1883 г. в во­лостных правлениях (общ. пол. крест., ст. 110, п. 1 и прим. 1); д) утвержденными уездным съездом общественными приговорами или постановлениями земских начальников об ук­реплении в личную собственность отдельных домохозяев участков из надельной земли, состоящей в общинном пользовании (отд. 1 настоящего указа, ст. 6, 7 и 9); е) вошедшими в законную силу и приведенными в исполнение приговорами сельских и селенных схо­дов о предоставлении участков из общинной земли в подворное владение отдельных до­мохозяев, равно как о замене общинного пользования землей подворным и о разделе мирских земель на постоянные наследственные участки и на хутора, а также приговора­ми о переходе целых обществ с подворным землепользованием к владению в отрубных участках (общ. пол. крест, ст. 62, п. 8, ст. 66, п. 1 и 2; пол. выкуп., ст. III; пол. крест. влад., ст. 20 и 21 и пол. крест. казен., ст. 32—34) и ж) в обществах с подворным землепользова­нием, а в отношении усадебных участков и в обществах с общинным землепользовани­ем — утвержденными земским начальником или соответствующим должностным лицом приговорами сельских и селенных сходов о том, что отчуждаемый участок действитель­но принадлежит отчуждающему его лицу на праве собственности.

3. Приговоры сельских и селенных сходов, упомянутые в пункте «ж» статьи 2 настоящего (II) отдела, постановляются по ходатайствам владельцев подворных и уса­дебных участков и утверждаются с соблюдением следующих правил: а) означенные при­говоры постановляются простым большинством голосов в удостоверение принадлежно­сти отдельным домохозяевам не только полных, значащихся по землеустроительным ак­там подворных участков, но и частей их, состоящих в бесспорном владении отдельных лиц; б) в приговор обязательно включаются сведения о размере участка, числе отдель­ных отрубов, из коих он состоит, размере каждого отруба и роде угодий, а также подроб­ное описание местоположения участка и его границ; в) в тех случаях, когда точное описание

границ представляется невозможным, к приговору должен быть приложен план участка, составленный за счет владельца; г) приговор обязательно записывается в уста­новленную для записи приговоров сельского схода книгу (общ. пол. крест., изд. 1902 г., ст. 69), а копия с него вывешивается для общего сведения в волостном правлении в том селении, где находится участок, относительно которого состоялся приговор; д) волост­ной старшина обязан, в недельный срок по составлении приговора, проверить на месте содержание его по существу и в присутствии трех понятых и немедленно представить приговор с своим заключением на утверждение земского начальника; е) в месячный, со дня проверки волостным старшиной, срок приговор может быть обжалован заинтересо­ванными лицами земскому начальнику и ж) приговор не подлежит утверждению, если окажется неправильным с формальной стороны или если при составлении его не соблю­дены требования, изложенные в настоящей статье, или если будет возбужден спор о пра­ве гражданском, подлежащий разрешению суда.

4. Выписки нотариальных актов, касающихся надельных земель, подлежащих утверждению старших нотариусов, могут быть пересылаемы нотариусами старшему но­тариусу по почте.

III. В дополнение действующих узаконений, определяющих права крестьян на участки надельной земли, состоящие в подворном владении, постановить:

1. Подворные участки, как предоставленные в подворное владение крестьян при наделении их землею, так и укрепленные впоследствии в личную собственность от­дельных крестьян из общинных земель, а также усадебные участки при общинном земле­пользовании составляют личную собственность домохозяев, за коими эти участки зна­чатся по землеустроительным актам, общественным приговорам, постановлениям кре­стьянских учреждений, актам об отчуждении и решениям судебных мест. Таковым же правом на упомянутые участки пользуются и правопреемники сих домохозяев.

2. В тех случаях, когда указанные в предшествующей (1) статье участки находят­ся в нераздельном владении нескольких лиц, не состоящих между собой в родстве по пря­мой нисходящей линии, они составляют общую их собственность.

IV. В дополнение статей 62 и 66 общего положения о крестьянах и статьи 15 положения о поземельном устройстве крестьян и поселян разных наименований, во­ дворенных на владельческих землях (свод. зак. особ. прил. к т.IXизд. 1902 г.), поста­ новить:

Переход целых обществ как с общинным, так и с подворным землепользовани­ем к владению в отрубных участках совершается по приговорам, постановленным боль­шинством двух третей крестьян, имеющих право голоса на сходе.

Правительствующий сенат к исполнению сего не оставит учинить надлежащее распоряжение» [43, с. 129—133].

Этот мощный социальный переворот, эта «тихая революция»* были оценены по заслугам: о них напишут десятки книг и сотни статей — и друзья, и враги, и в России, и в зарубежье. Однако тогда, в 1906 году, самая крупная и важная реформа, проводивша­яся без думского обсуждения, взорвала оппозицию и добавила премьеру много новых врагов. «Консерваторы и реакционеры были недовольны Столыпиным за уничтожение общины и вообще за „либерализм", а революционеры были недовольны, что Столыпин уничтожил общину, так как они видели в ней зачаток социализма» [32, с. 28].

*«Тихая революция» — выражение М. Меньшикова, которое равнозначно в нашем случае эволю­ции или контрреволюции — в противовес революционному переустройству общества, неизбеж­но сопровождавшемуся крайним противостоянием сил, репрессиями и опасностью гражданской войны.

Любопытно, что еще малоизвестный в тот период широкому кругу Ульянов-Ле­нин признает значение, высокий потенциал этой реформы:

«...Если столыпинская политика продержится действительно долго... Тогда доб­росовестные марксисты прямо и открыто выкинут всякую аграрную программу, ибо по­сле решения аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способ­ной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не мо­жет. Вот в каком соотношении стоит вопрос о соотношении буржуазной и социалистиче­ской революции в России» [30, т. 17, с. 32].

Итак, было положено начало движению к коренному переустройству деревни, открывался путь к экономической свободе, предпринимательству, рынку труда. Путь этот был трудным, тернистым, старый крестьянский мир не хотел уходить без борьбы, в которой было все: раздоры, угрозы, поджоги... Но, с другой стороны, нарастало стремле­ние освободиться от пут крестьянской общины, выделить свой земельный надел, устро­ить свой хутор, стать полноценным хозяином своей земли и судьбы*.

Помимо крестьянской реформы в этот междумский период по статье 87 каби­нет Столыпина провел ещё ряд важных мер: «Указ от 14 октября о свободе старообряд-ческих общин», «Указ от 15 октября об ограничении рабочего дня и о воскресном отды­хе приказчиков», другие указы. В своей работе он опирается тогда на союзников в каби­нете — людей, которые сами потянулись к нему или которых он находил в провинциях и возвышал: А. В. Кривошеин, В. И. Гурко, А. И. Лыкошин, А. А. Риттих и другие.

Любопытно, что приблизительно в это же время отмечается интерес главы правительства к вопросам компетенции внутренней власти. 3 декабря 1906 года помече­на записка из блокнота премьера: «Прошу составить мне справку об административном провинциальном устройстве Франции — пределы (? — Г. С.) власти и обязательства пре­фектов и супрефектов. П. Столыпин» [131, Д. 79].

ЭТОТ САМЫЙ ПЛОДОТВОРНЫЙ ПЕРИОД в жизни Столыпина сопровож­дается новыми действиями оппозиции. В октябре НиколайIIполучает секретное доне­сение из Финляндии от генерал-губернатора Герарда. Он извещает о состоявшемся в Гельсингфорсе съезде партии народной свободы, сочувственно встреченной местными конституционалистами, а также о борьбе администрации с рабочими, «принадлежавши­ми к прежней „Красной Гвардии", или вернее, к той ее части, которая примкнула к рус­скому революционному движению и имеет характер анархический» и с тайным обще­ством «Сила», преследующим «националистические цели». Царь скептически отнесся к донесению, в котором генерал-губернатор пытается представить обстановку контроли­руемой. В левом верхнем углу документа рукою Царя начертано: «Сладкая водица!» При­мечательна и надпись, сделанная следом Столыпиным: «Собственно Его Величества ру­кою написано „Сладкая водица!" Председатель Совета Министров Столыпин. 1 октября 1906 года. С. Петербург» [131, Д. 76].

Однако в российской печати съезд кадетской партии был представлен как со­бытие более значительное. Статья «Нового времени» от 24 сентября обстоятельно пове­ствует о нем с упоминанием «звучных» русских фигур: князь Павел Долгорукий, князь Шаховской, Набоков, Иван Петрункевич. Обсуждались деятельность фракции в IГосдуме,

*Рассмотрение важнейшего для «крестьянской державы» проекта в законодательных учреждени­ях сильно затянулось: он был окончательно утвержден и обнародован 14 июня 1908 года. А значе­ние позиций, которые отстаивал в Госдуме и Госсовете Столыпин, к сожалению, было осмысле­но большинством умеренной оппозиции значительно позже. Между тем «Закону 9 ноября», быв­шему ключевым для России, со времени его постановки и до наших дней было посвящено нема­ло публикаций и книг, изданных в стране и за рубежом.

значение Выборгского воззвания, методы пассивного сопротивления, которые в це­лом не были поддержаны россиянами. Ближайшей задачей партии была признана подго­товка к избирательной кампании. Рукописные примечания, сохранившиеся на экземпля­ре газетной статьи, свидетельствуют, что дела российских кадетов были на контроле в департаменте МВД [131, Д. 76].

Помимо выступления умеренной оппозиции политическая обстановка ослож­нялась действиями радикалов — новыми покушениями и убийствами представителей вла­сти. В августе от пуль и бомб террористов погибают командир лейб-гвардии Семеновско­го полка генерал-майор Мин, начальник Санкт-Петербургской тюрьмы полковник Ива­нов, в октябре — начальник главного тюремного управления Максимовский, при похоро­нах которого на кладбище был задержан неизвестный с двумя браунингами. На допросе он заявил, что состоит членом летучей боевой дружины и командирован ее руководите­лем Карлом для убийства министра юстиции Щегловитова. Задержанный также сказал о подготовке нового покушения на премьер-министра Столыпина во время пребывания его на заседании Государственного Совета [46, с. 10—12].

По сведениям охранного отделения, руководимого Герасимовым, другая груп­па террористов-максималистов также охотилась за главой правительства, причем наме­чался план крайне дерзкий: было решено «устроить нападение на царский дворец, повто­рить покушение на Столыпина. Для этого они приобрели два автомобиля и пару породи­стых рысаков. Теперь нужны были деньги» [46, с. 78]. 14 октября средь бела дня они спровоцировали в Петербурге целую битву, в которой с обеих сторон участвовали десят­ки людей. Налет на кассира, перевозившего из таможни в казначейство ценностей более чем на 600 тысяч рублей, не был для охранного отделения неожиданностью, к нему под­готовились, но все учесть не смогли. Нападавшие, которых было около пятнадцати чело­век, дважды бросили бомбы, захватили мешки с кредитными билетами и бросились врас­сыпную, смешавшись с толпой. С противоположной стороны в схватке приняли участие филеры, конвой, городовые, жандармы, конно-армейская стража и даже дворники, отли­чившиеся при этом особо, но тяжело пострадавшие. Результат неожиданный: несколько человек убитых, раненые, арестованные, мешок с 368 тысячами рублей один злоумыш­ленник успел передать на бегу поджидавшей его с извозчиком даме, которая скрылась. Лишь позже было установлено имя той соучастницы, ей оказалась мещанка Адель Габри-еловна Каган, отец и сестра которой проживали в Гродно. Но Адель с 368 тысячами де­нег в банковском мешке ускользнула.

По свежим следам были обнаружены конспиративные квартиры, лаборатории для изготовления бомб, конюшни, рысаки и автомобили. Семеро из задержанных приго­ворены военно-полевым судом к смертной казни. Экспроприаторы встречают смерть по-геройски: они убеждены в своей правоте. Даже в консервативной прессе сквозит восхи­щение мужеством злоумышленников: ощущается социальный подтекст. «Нравствен­ность разменивается на приличие и этику» [46, с. 83], а цель оправдывает средства...

В литературе также упоминается, что «уже в декабре того же 1906 года, вновь была некоим Добржинским организована „боевая дружина", которая, по поручению цен­трального комитета партии „соцалистов-революционеров", должна была убить того же П. А. Столыпина*; она была во время открыта и захвачена» [1, с. 31].

Все эти заговоры и покушения, однако, не смущают Столыпина, привыкшего к постоянной опасности и сознающего возможный трагичный конец. Всей России стал из­вестен его ответ на вопрос, как он может спокойно работать, постоянно рискуя жизнью:

*По нашему счету это уже шестое покушение на П. А. Столыпина.

«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, устремляя уже взоры в вечность. А вечером, когда опять возвращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего посто­янного сознания близости смерти, как расплаты за убеждения. Порою, однако, я ясно чув­ствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся» [1, с. 31].

Чтобы вывести страну из противостояния, Столыпину нужны союзники в деле реформ, нужна политическая опора. Дворянская Россия ею не будет: помещики теряют влияние, премьер не хочет далее тратить казну на покрытие задолженности Дворянско­го банка, которая уже перевалила за миллиард. К тому же премьер в законопроекте «Об установлении главных начал устройства местного самоуправления», по сути, выступил против сословно-дворянского принципа организации местной власти.

Интеллигенция также в основной своей массе настроена против: достаточно вспомнить ее настрой после поражения русского флота в недавней войне. Кадеты, по вы­ражению П. А. Столыпина— «мозг нации», по-прежнему парализуют любую возможность совместной продуктивной работы.

Крестьянство, энергии которого спешит дать выход Столыпин, еще не может его поддержать: его самосознание в зачаточной стадии, в нем пока нет ясного понима­ния перспектив, идет внутренний спор меж общиной и «однодворцами».

Пока Столыпин, может быть, «единственный (Г. С.) человек, способный взять на себя трудное дело введения в России конституционного строя...» [46, с. 87]

В ЭТОТ ПЕРИОД премьер продает свое нижегородское имение Крестьянско­му банку. Возможно, он полагает, что этим личным примером укрепит доверие землевла­дельцев к новой политике. По воспоминаниям близких, к тому времени он скептически отзывался о перспективах крупного землевладения, полагая, что время его сочтено.

Как следует из Формулярного списка о службе П. А. Столыпина от 16 января 1907 года, общая площадь всех владений семьи П. А. Столыпина составляла свыше 7,5 ты­сячи десятин земли в разных губерниях. Судя по архивным данным, в Ковенской губер­нии помимо Колноберже им принадлежали имение Стуки, «Ольгино» и «Петровское», в Подмосковье — «Столыпинская», около тысячи десятин земли в Пензенской губернии, в Саратовской — имения при Зубриловке и Козловке, и, предположительно, в Нижегород­ской губернии — имения Чулпановка и Акшино. Однако известно, что в 1901 году Петр Аркадьевич продал свою землю в Саратовской губернии, а в 1902 году — имение в Подмо­сковье [131, Д. 5, 7, 9, 10, 11, 14, 18, 24, 26, 30, 31, 43, 67]. Теперь очередь дошла до ниже­городских владений. Большая часть земли (4845 десятин в Казанской губернии) принад­лежала к тому времени жене Ольге Борисовне*.

ПРИМЕЧАТЕЛЬНО, ЧТО ЕЩЕ ОСЕНЬЮ 1906 ГОДА Совет Министров все чаще обращался к вопросу о проведении новых выборов в Думу. По свидетельствам Ко­ковцова, Столыпин и большинство министров «ясно отдавали себе отчет в том, что по­вторное производство выборов на основании закона 11 декабря 1905 года приведет толь­ко к повторению одного и того же результата — невозможности нормальной работы пра­вительства, отвечающего основным законам, то есть избираемого Императором и ответ­ственного перед ним, а не перед одной нижней палатой. Все отлично сознавали, что сле­дующую Думу необходимо собрать по тому же плохому закону, для того чтобы не давать

*Сведения о землевладениях рода Столыпиных можно также почерпнуть в приложении № 4.

повода к лишним нареканиям на правительство и на произвольность его действий, но для всех нас входивших тогда в состав правительства не было также никакого сомнения в том, что добиться пересмотра избирательного закона в законном порядке также совер­шенно немыслимо, ибо никакое представительство народа не пойдет на умаление изби­рательных прав, и перед правительством неизбежно предстанет только одна дилемма: либо отказаться от законодательства и самого принципа народного представительства, либо идти открыто — в силу прямой государственной необходимости — на пересмотр из­бирательного закона по непосредственному усмотрению монарха, то есть в прямое нару­шение изданного им же закона.

Я говорю все это только для того, чтобы снять со Столыпина всю ответствен­ность за принятое Советом решение по этому вопросу и сказать совершенно определен­но, что все министры того времени, и в числе их я, мы были солидарны с председателем Совета министров и несем за это общую ответственность, как и имеем с ним общую за­слугу за то, что имели достаточную решимость посмотреть печальному явлению прямо в глаза и дали стране, во всяком случае, спокойную законодательную работу на долгий срок — до самого бурного периода последней поры перед разразившейся над Россией ка­тастрофой» [21, с. 203].

В конце 1906 года проект нового избирательного закона поступает практиче­ски уже в законченном виде на постатейное рассмотрение Совета Министров. По сведе­ниям Коковцова, защиту его осуществляет Столыпин вместе с автором Крыжановским. Премьер-министр смотрит на новый закон «как на самую печальную необходимость, ко­торую можно допустить только в крайнем случае, если не будет возможности избегнуть этой необходимости, и надеется даже, что этого не случится» [21, с. 205].

По особому указанию Столыпина проект обсуждается скрытно, во избежание появления слухов, которые могут грозить «величайшими неприятностями». С минист­ров берется слово о сохранении в полной тайне подготовки этого документа. Принятые меры позволили в последующем выполнить намеченное: издание указом Николая IIСе­нату нового избирательного закона явилось «полнейшей неожиданностью для всех, кто так зорко следил в это время за действиями правительства» [21, с. 205].

Следует отметить, что, проявив в начале своего премьерского периода немало решительности и вместе с тем разумной осмотрительности, заслужив своими действия­ми уважение среди министерских чинов, Петр Аркадьевич вместе с тем был скромен в оценке собственных возможностей. По свидетельствам Коковцова, в конце 1906 года Столыпин писал ему следующее:

«Никогда я себя не переоценивал, государственного опыта никакого не имел. Помимо воли выдвинут событиями, и не имею достаточно опыта, чтобы объединить сво­их товарищей и сглаживать создающиеся между ними трения. Надеюсь, что нам всем еще удастся увидеть радостные дни и дождаться результатов усилий»*.

ОСЕНЬЮ ТОГО ЖЕ 1906 ГОДА Столыпин основательно занимается еврей­ским вопросом**, который становился взрывоопасным в России. Еврейская среда была

*«Петр Столыпин». К/ф. Т/о «Нерв», 1991.

**Еврейский вопрос в призме воззрений и действий Столыпина не раз поднимался в российской и зарубежной печати вплоть до самого последнего времени. Подавляющее число авторов публика­ций так или иначе ссылалось на воспоминания В. Н. Коковцова как одного из самых авторитет­ных свидетелей постановки, развития и финала прохождения этой проблемы в правительстве и у монарха. Воспоминания В. Н. Коковцова «Из моего прошлого» содержат массу интересных све­дений по разным вопросам, хотя многие факты и взгляды оспорены другими авторами, напри­мер, К. А. Кривошеиным, в его книге об отце «А. В. Кривошеин».

питательной средой революции, что было хорошо известно самодержцу, правительству, представителям власти в столице, провинции, на окраинах и его не скрывал сам «малый народ». Даже С. Ю. Витте*, связанный с еврейством семейными и кровными узами [77, с. 44—45], признавал, что ни одна национальность не дала России столько революционе­ров, питая российскую смуту деньгами и интеллектом. В своих мемуарах он между про­чим писал: «Нужно сказать правду, что во время освободительного движения евреи игра­ли выдающуюся роль в смысле раздувания, а иногда и руководства смутою» [6, с. 312]. Су­дя по некоторым свидетельствам, для него не было тайной единство и общая направлен­ность этого движения, поскольку он лично имел возможность не раз встречаться с его иностранными и русскими лидерами [6, с. 312—314, 419—423].

Также хорошо знакомый с этим вопросом по Ковно, Гродно и Саратову, П. А. Столыпин, став главой правительства многонациональной державы, не мог закрывать глаза на критическое положение дел и пытался решить вековую проблему. Тем более что ограничения, существовавшие тогда для евреев, большей частью обходились сметливым народом, но, чрезвычайно раздражая его, становились основной причиной того, что ев­рейская молодежь «шла в революцию».

Вот, например, что писал общественный деятель, монархист, лидер думской партии националистов, литератор В. В. Шульгин, имевший репутацию крайнего нацио­налиста и «самого просвещенного антисемита»:

«...Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либераль­ных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока...» и «...раздавил первую русскую революцию. Но он не успел построить мост к еврейству (Г. С.)» [72, с. 78].

А между тем, по мнению В. В. Шульгина, «мост» этот Столыпиным уже наводился:

«...Перед смертью Столыпин носился с мыслью о „национализации капитала". Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, харак­тера. Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые однако не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу... „рождения", то есть в силу принадлежности своей к еврейству.

В некоторых кругах существовало убеждение, что именно за этот проект „ев­рейство" убило Столыпина. Если бы это было так, то это обозначало бы, что еврейство Столыпина не поняло.

Я сказал, что у Столыпина была двуединая система: в одной руке — пулемет, в другой — плуг. Залпами он отпугивал осмелевших коршунов, но мерами органического характера он стремился настолько усилить русское национальное тело, чтобы оно своей слабостью не вводило во искушение шакалов.

Эта психология должна была проникать и в его отношение к еврейскому вопросу. Он не мог не считать „ограничения" евреев временными и развращающими русское население.

*«Витте был выдающимся дипломатом и администратором, в нем более, чем в ком-либо, повтори­лись черты характера его предка...— Петра Павловича Шафирова, дед которого (Г. С.) — ...смолен­ский еврей Шафир — после присоединения Смоленска к России крестился в 1654 году, получив имя Павел и отчество Филиппович...» «Вклад вице-канцлера барона Шафирова в историю России сколь велик, столь и общеизвестен. Обилие наград, заслуженных им, однако же не обеспечивало неприкосновенности. Надо сказать, Шафиров, истинное дитя своего времени, не брезговал вре­мя от времени запускать руку в государственную казну ради собственной выгоды. В конце концов за мздоимство, а также за сокрытие своего еврейского происхождения он оказался на плахе. И лишь в последний момент, когда топор палача уже вонзился в чурбан рядом с шеей приговоренно­го, было оглашено всемилостивейшее решение: заменить казнь на вечную ссылку. Оттуда опаль­ный вельможа был возвращен лишь после смерти Петра и вновь вознесен высоко» [77, с. 44—45].

Последнее привыкало жить в оранжерейной атмосфере, в то время, как евреи воспитывались в суровой школе жизни. Кроме того, эти ограничения отнюдь не защищали русское население в самой важной области — там, где формируются текущие идеи, дух времени... Как я уже гово­рил, здесь еврейство захватывало командные высоты. Поэтому перед Столыпиным и в еврей­ском вопросе стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное тело настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений (Г. С).

Если таковы были действительно намерения Столыпина, то вместе с тем он не мог, конечно, не понимать, какой вой поднимут его враги справа, если он „вступит на путь" (а врагов у него было достаточно не столько в „хижинах", сколько — во „дворцах"). Поэтому и с этой точки зрения он должен был обеспечить свой правый фланг. Значит, в общем, если Столыпин имел в виду снятие ограничений, он должен был усиливать спо­собность к отпору русского народа. Таков, вероятно, был скрытый смысл „национализа­ции капитала" *.

Убив Столыпина рукою Богрова, я думаю, евреи поспешили. Поспешили не только на беду всем нам, но и самим себе. Кто знает, что было бы, если бы Столыпин ос­тался жить и руководил бы русским правительством в мировую войну.

Я считаю этот пункт весьма важным и позволю себе на нем остановиться.

Итак, свою ставку в 1905 году еврейство проиграло. Ставка эта была поставле­на — на пораженчество. При каждой новой неудаче в войне России с Японией в освобо­дительном лагере шел злорадный шепот: „чем хуже — тем лучше". Жаждали разгрома Ис­торической России точно так, как теперь жаждут поражения советской власти. Ибо по­ражение обозначало революцию; а на революцию возлагались этими слепорожденными людьми, евреями и еврействующими, самые светлые надежды.

И были тяжкие военные поражения. И революция началась; но ее удалось от­бить. Тем не менее штурмующим власть колоннам удалось „вырвать Государственную Ду­му", то есть народное представительство.

То обстоятельство, что манифест 17 октября был октроирован не из убеждения в его необходимости, а под угрозой революции, оказалось роковым для недолгого рус­ского парламента. Это породило представление о своей силе у полупобедивших „парла­ментариев", продолжавших злобную против власти пропаганду с трибуны Государствен­ной Думы — с одной стороны; с другой — осталось горькое чувство полупоражения, глу­хое нежелание признавать во всю глубину совершившиеся перемены строя; возникла скрытая враждебность к „новым людям", выброшенным на поверхность революцией 1905 года, хотя бы эти люди были друзья и сторонники Власти.

И был только один человек, которому это трудное положение «худого мира» оказалось по плечу. Этим человеком был Столыпин...

...Так вот, представим себе, что и десятое покушение не удалось бы; что пуля Бог­рова пролетела бы мимо; и Столыпин, дожив до мировой войны, был бы призван руково­дить Россией в это тяжелое время. В таком случае во главе русского правительства, вместо малозначащих людей, стоял бы человек масштаба Клемансо и Ллойд-Джорджа. И, разуме­ется, первое, что сделал бы этот большой человек,— он осуществил бы идею „внутреннего парламентского мира". Известно, что таковой мир был заключен во всех Палатах воюю­щих государств, что естественно: война требовала единения всех сил перед лицом врага.

В России положение было бы безысходно, если бы русский образованный класс (а из предыдущего изложения мы знаем, что русская интеллигенция находилась под

*«Во избежание недоразумений поясню, что приведенные здесь соображения относительно «на­мерений Столыпина» являются моими собственными соображениями. Беседовать с покойным Петром Аркадьевичем по этому вопросу мне не пришлось».

сильнейшим еврейским влиянием), если бы русский образованный класс занял в отношении миро­вой войны ту же позицию, которую он занимал во время войны русско-японской. Но ниче­го подобного не было. Не только следа пораженческих настроений не заметно было в нача­ле мировой войны, а наоборот — вихрь энтузиазма, патриотического энтузиазма, подхватил Россию. Печать трубила во все свои трубы: „ляжем", если не за Царя, то „за Русь".

Я удивляюсь и сейчас, как многие не поняли, что это обозначало. Ведь печать-то была на три четверти в еврейских руках. И если „ложа оседлости", сделавшая в России сло­во „патриот" ругательным словом (невероятно, но факт), сейчас склоняла слово „Отечест­во" во всех падежах и ради Родины готова была поддерживать даже „ненавистную власть", то сомнений быть не могло: еврейство, которое в 1905 году поставило свою ставку на пора­жение и революцию и проиграло, сейчас ставило ставку на победу и патриотизм.

Само собой разумеется, что оно рассчитывало на благодарный жест в конце войны; на то, что людям, исполнившим все обязанности, нужно дать и все права; разуме­ется, оно рассчитывало, что премией за патриотические усилия будет Равноправие. И ответственным людям, то есть прежде всего русскому правительству, надо было решить: да или нет. Принимая помощь русского образованного класса, то есть замаскированного еврейства, помощь вчерашних лютых врагов, власть должна была выяснить прежде все­го для самой себя: решится ли она за эту помощь заплатить этой ценой? Ценой, которая не называлась, но всякому мало-мальски рассуждающему человеку была ясна.

И вот почему я говорю, что Богров поторопился убить Столыпина. Я совершен­но убежден, что светлому уму покойного Петра Аркадьевича положение было бы ясно. Воевать одновременно с евреями и немцами русской власти было не под силу. С кем-то надо было заключить союз. Или с немцами против евреев, или с евреями против немцев. Но так как война была немцами объявлена и Россией принята, то выбора не было: оставалось мириться с евреями (Г. С.)...» [72, с. 78—85]

О «мосте», который премьер-министр пытался навести к еврейству, обстоятельно рассказывает и В. Н. Коковцов, которого, по его собственным признаниям, в отличие от В. В. Шульгина, упрекали в обратном, в юдофильстве, т. е. в покровительстве евреям России.

НА СВИДЕТЕЛЬСТВА В. Н. КОКОВЦОВА, который был правой рукой П. А. Столыпина во многих вопросах, ссылаются обычно многие исследователи, когда речь за­ходит об ущемлении прав российских евреев и обсуждавшейся отмене ограничений. К па­мяти и авторитету министра финансов обращается даже видный думский кадет, блиста­тельный юрист В. А. Маклаков, снискавший себе немалую славу и на ниве защиты прав и свобод национальных меньшинств. Много лет спустя, уже в эмиграции, он напишет:

«Для более полного понимания того, к чему стремился Столыпин, полезно иметь в виду и те законы, которые изготовлялись, но не увидели света... Был один закон, который мог бы своей цели достичь и стать предвестником новой эры; правительство его приняло и поднесло Государю на роспись; это закон „об еврейском равноправии"» [33, с. 39—40].

Вот как об этом рассказывает сам В. Н. Коковцов:

«В одном из заседаний самого начала октября месяца 1906 года П. А. Столыпин предложил всем членам Совета, по окончании рассмотрения всех очередных дел и удалении из заседания чинов канцелярии Совета, не расходиться и остаться еще на некоторое время, так как он имеет в виду коснуться одного конфиденциального вопроса, который уже давно озабочивает его. Мы все, разумеется, последовали его приглашению, и, когда с уходом кан­целярии остался один Управляющий делами Совета, сын покойного Плеве,— Николай Вя­чеславич, пользовавшийся его полным доверием, и притом совершенно справедливо, Сто­лыпин просил всех нас высказаться откровенно, не считаем ли мы своевременным поста­вить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних

ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России и, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они посто­янно обходятся со стороны евреев,— только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной [кампании] против русской пропаганды со стороны самого могущественного еврейского центра — в Америке. Притом Столыпин со­слался и на пример бывшего Министра Внутренних Дел Плеве, который при всем его кон­серватизме серьезно думал об изыскании способов к успокоению еврейской массы путем не­которых уступок в нашем законодательстве о евреях и принимал даже незадолго до его кон­чины некоторые меры к сближению с еврейским центром в Америке, но не успел в этом, по­лучивши весьма холодное отношение со стороны главного руководителя этого центра — Ши-фа. Он добавил к этому, что до него с разных сторон доходят сведения, что в настоящую ми­нуту такая попытка может встретить несколько иное, более благоприятное отношение, если предложенные нами льготы будут иметь характер последовательно проведенных мероприя­тий, хотя бы и не отвечающих признаку полного еврейского равноправия. В его личном по­нимании было бы наиболее желательно отменить такие ограничения, которые именно отве­чают потребностям повседневной жизни и служат только поводом к систематическому обхо­ду законов и даже злоупотреблениям низших органов администрации.

Первый обмен взглядами среди Министров носил в общем весьма благожела­тельный характер. Никто из нас принципиально возражений не заявил, и даже такие Ми­нистры, как Щегловитов, отозвались, что было бы наиболее правильным, не ставя прин­ципиального вопроса о введении у нас еврейского равноправия, приступить к детально­му пересмотру существующего законодательства, вносящего те или иные ограничения, и обсудить, какие именно из них можно отменить, не вызывая принципиального же возра­жения с точки зрения нашей внутренней политики.

Несколько более сдержан был только государственный контролер Шванебах, как всегда в довольно неясной форме заметивший, что нужно быть очень осторожным в выборе момента для возбуждения еврейского вопроса, так как история нашего законода­тельства учит нас тому, что попытки к разрешению этого вопроса приводили только к возбуждению напрасных ожиданий, так как они кончались обыкновенно второстепен­ными циркулярами, не разрешавшими ни одного из существенных вопросов, и вызыва­ли одни разочарования.

Наше первое совещание по возбужденному вопросу кончилось тем, что каждое ведомство представит в самый короткий срок перечень ограничений, относящийся к предметам его ведения, с тем чтобы Совет Министров остановился на каждом законода­тельном постановлении и вынес определенное решение относительно объема желатель­ных и допустимых облегчений.

Работа была исполнена в очень короткий срок. В течение нескольких, специаль­но ей посвященных заседаний пересмотр был исполнен, целый ряд весьма существенных ограничений предложен к исключению из закона, и в этой стадии дела также не произош­ло какого-либо разногласия среди Министров, и только два мнения, да и то в очень осто­рожной форме, нашли себе слабое проявление в подробном заключении Совета Минист­ров, которое было представлено на рассмотрение Государя, для того чтобы он имел воз­можность дать его окончательные указания о пределах, в каких этот вопрос подлежал вне­сению на законодательное утверждение. Министр иностранных дел Извольский находил, что намеченные льготы недостаточны и было бы предпочтительным вести все дело в на­правлении снятия вообще всех ограничений. Государственный контролер Шванебах, на­против того, полагал, что объем льгот слишком велик и все дело следовало бы вести мень­шими этапами, приближая его к конечной цели — еврейскому равноправию — после того. что опыт даст указания того, какое влияние окажут на самом деле дарованные льготы.

Во все время исполнения этой подготовительной работы у всех нас было ясное представление о том, что Столыпин возбудил вопрос с ведома Государя, хотя прямого заяв­ления нам об этом не делал, но все мы понимали, что он не решился бы поднять такой ще­котливый вопрос, не справившись заранее со взглядом Государя, тем более что у него был в руках очень простой аргумент — его личное близкое знакомство с еврейским вопросом в западном крае, где протекала вся его предыдущая деятельность. Он любил ссылаться на нее и имел поэтому простую возможность иллюстрировать практическую несостоятельность многих ограничений совершенно очевидными доводами, взятыми из повседневной жизни.

Журнал Совета министров (приложение № 6) пролежал у Государя очень дол­го. Не раз мы спрашивали Столыпина, какая судьба постигла его и почему он так долго не возвращается, и каждый раз его ответ был совершенно спокойный и не предвещал че­го-либо для него неприятного. Только 10 декабря 1906 года журнал Совета вернулся от Государя к Столыпину при письме, с которого Столыпин разрешил мне снять копию...» [21, с. 206-208].

СЛЕДУЮЩИЙ ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТ впоследствии неоднократно был воспроизведен в отечественной и зарубежной литературе:

«Царское Село. 10 декабря 1906 года.

Петр Аркадьевич.

Возвращаю Вам журнал Совета Министров по еврейскому вопросу неутверж-денным.

Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.

Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу,— внутренний голос все настойчивее твердит Мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэто­му и в данном случае я намерен следовать ее велениям.

Я знаю, Вы тоже верите, что „сердце царево в руках Божиих".

Да будет так.

Я несу за все власти, мной поставленные, великую перед Богом ответствен­ность и во всякое время готов отдать ему в том ответ.

Мне жалко только одного: вы и ваши сотрудники поработали так долго над де­лом, решение которого я отклонил...

Николай» [56, с. 419-420].

О «внутреннем голосе», который никогда не обманывал российского самодер­жца, скептически отзывался блистательный полемист, видный кадет В. А. Маклаков, счи­тая, между прочим, что на этой идее Николая IIи его убежденности в том, что «сердце царево в руках Божиих»... «позднее вырос Распутин»... В своих мемуарах юрист Маклаков также вскрывает механизм влияния «Союза Русского Народа» на государя, когда на рас­сматриваемый в Совете Министров вопрос «о расширении черты еврейской оседлости» отделения этой правой организации по призыву своего лидера Пуришкевича отозвались в течение суток 205 телеграммами на имя НиколаяIIс просьбой воздержаться от предла­гаемых послаблений. «Вот источник внутреннего голоса, который Государя будто бы ни­когда не обманывал»,— иронизировал Маклаков.

Между тем, по свидетельству Коковцова, «Столыпин отнесся к такому решению совершенно спокойно и не проявил никакой горести. Мне он сказал, что, конечно, он не ду­мал, чтобы вопрос мог получить такое разрешение, так как ему приходилось подолгу

излагать Государю свои мысли на основании его опыта в Западном крае и Государь ни разу не высказал ему принципиального его несогласия, но он должен удостоверить, что не было и заранее данного общего согласия, которого Столыпин и не испрашивал у Государя, хорошо понимая, что по такому щекотливому вопросу нельзя и требовать, чтобы Государь высказал­ся заранее, не ознакомившись с представлением Совета министров» [21, с. 208—209].

Столыпин не удовлетворен ответом Государя и проявляет свойственные ему в важных делах последовательность и упорство. Принимая во внимание значительную оп­позицию в лице правых в Государственной Думе и особенно в Госсовете, которые имели совершенно иной взгляд на проблему, стоит отметить и мужество, с которым он защищал свою точку зрения перед Николаем П. В тот же день он снова обращается к самодержцу:

«10 декабря 1906 г.

Ваше императорское величество.

Только что получил ваше повеление относительно оставления без последствий журнала по еврейскому вопросу.

Вашему величеству известно, что все мои мысли и стремления направлены к то­му, чтобы не создавать вам затруднений и оберегать вас, государь, от каких бы то ни бы­ло неприятностей.

В этих видах, а не из желания испрашивать каких-либо изменений решения ва­шего по существу, я осмеливаюсь писать вашему величеству.

Еврейский вопрос поднят был мною потому, что, исходя из начал гражданско­го равноправия, дарованного манифестом 17 октября, евреи имеют законные основания домогаться полного равноправия; дарование ныне частичных льгот дало бы возмож­ность Государственной Думе отложить разрешение этого вопроса в полном объеме на долгий срок.

Затем я думал успокоить нереволюционную часть еврейства и избавить наше за­конодательство от наслоений, служащих источником бесчисленных злоупотреблений.

Все это послужило основанием в обнародованном с одобрения вашего величества правительственном сообщении объявить, что коренное решение еврейского вопроса явля­ется делом народной совести и будет разрешено Думой, до созыва которой будут отменены неоправдываемые обстоятельствами времени наиболее стеснительные ограничения.

Затем еврейский вопрос был предметом обсуждения совета министров, журнал которого и был представлен вашему величеству, что, несмотря на полное соблюдение тайны, проникло, конечно, в прессу и в общество, ввиду участия многих лиц в составле­нии и печатании этой работы.

Теперь для общества и еврейства вопрос будет стоять так: совет единогласно высказался за отмену некоторых ограничений, но государь пожелал сохранить их.

Ваше величество, мы не имеем права ставить вас в такое положение и прятать­ся за вас.

Это тем более неправильно, что вы, ваше величество, сами указывали на непри­менимость к жизни многих из действующих законов и не желаете лишь в порядке спеш­ности и чрезвычайности даровать от себя что-либо евреям до Думы.

Моя всеподданнейшая просьба поэтому такова: положите, государь, на нашем журнале резолюцию приблизительно такого содержания: „Не встречая по существу воз­ражений против разрешения поднятого советом министров вопроса, нахожу необходи­мым провести его общим законодательным порядком, а не на основании 87 статьи зако­нов основных, так как 1) вопрос этот крайне сложен, 2) не представляется, особенно в подробностях, бесспорным и 3) не столь спешен, чтобы требовать немедленного разре­шения за два месяца до созыва Государственной Думы".

При таком обороте дела и министерство в глазах общества не будет казаться окончательно лишенным доверия вашего величества, а в настоящее время вам, государь, нужно правительство сильное.

Затем, если бы вашему величеству было угодно, можно было бы резолютивную часть журнала переделать и, не настаивая на 87 статье, испрашивать разрешения вашего величества, внести ли вопрос в Думу или разрешить его в порядке чрезвычайном.

Простите мне, ваше величество, но я знаю, чувствую, что вопрос этот громад­ной важности. Если ваше величество не одобрите мои предположения и не разрешите мне прислать для наложения резолюции журнал, о возвращении которого никто пока не знает, позвольте приехать со словесным докладом в среду в 9 1/2 часов вечера.

Вашего императорского величества верноподданный

П. Столыпин» [56, с. 420-422]. На следующий день приходит ответ императора.

«Ц[арское] С [ело]. 11 декабря 1906 г.

Из предложенных вами способов я предпочитаю, чтобы резолютивная часть журнала была переделана в том смысле — внести ли вопрос в Думу или разрешить его в порядке ст. 87. Это самый простой исход.

Приезжайте, когда хотите, я всегда рад побеседовать с вами.

Николай» [56, с. 422].

В конце концов, последовав совету Столыпина, Царь передал вопрос на рас­смотрение Государственной Думы. Вместе с тем он санкционировал некоторые админи­стративные послабления для евреев и, по свидетельствам товарища (должность.- Г. С.) министра внутренних дел генерала Курлова, поручил П. А. Столыпину «...не возбуждая законодательного вопроса, в административном порядке принять меры к облегчению ог­раничительных постановлений против еврейства... Такие меры были приняты, вызвали неудовольствие со стороны Государственной Думы и едва не полный разрыв министра с крайними правыми партиями» [111, с. 18].

Судьба столыпинского законопроекта свидетельствует не в пользу народного представительства: ни II,III, ниIVДума «не нашли времени» обсудить пресловутый «ев­рейский вопрос», которым охотно педалировали многие депутаты. Для оппозиционных партий, составляющих думское большинство, оказалось «полезней» его «замолчать», не­жели поддержать или отвергнуть. Ведь поддержать законопроект — означало признать за «реакционером» и Столыпиным его роль в разрешении болезненного вопроса. Прова­лить еврейский вопрос тоже было нельзя: этим думские либералы лишались сильной поддержки оппозиционных общественных сил. И этот вопрос постарались «забыть». Та­кой исход стоит принять в расчет, чтобы правильней оценить крутые меры Столыпина в борьбе с рутиной Госдумы и Госсовета.

Стоит также принять в расчет, что еще при жизни премьера его противники слева не раз выдвигали против него старый, как жизнь, аргумент — «антисемитизм» ре­форматора. Однако этот упрек на поверку совершенно не выдерживал критики: помимо рассмотренного выше «еврейского вопроса» было немало других свидетельств того, что «национализм» Столыпина не носил «зоологического» характера. В его «имперских ре­чах» ясно звучала мысль о том, что русским гражданином может считать себя каждый подданный великой страны, желающий ее процветания. Это не было простой деклара­цией: Столыпин, невзирая на национальность, охотно вводил в свое окружение самых разных людей, польза деятельности которых была для него очевидна.

Фото 27. П.А. Столыпин –

гофмейстер Высочайшего Двора. 1907 г.

СРЕДИ ТАКОВЫХ ОСОБО ПРИМЕТНА ФИГУРА бывшего журналиста и

профессора юридического лицея И. Я. Гурлянда, которого в 1907 году Столыпин вводит в члены Совета министра внутренних дел. Он также становится редактором официозной газеты «Россия». Гурлянд, по сути, принимает на себя чрезвычайно сложные функции связи правительства с общественностью и прессой, становится рупором власти. Обшир­ная переписка Столыпина и Гурлянда свидетельствует об установившемся между ними взаимопонимании, позволяющем успешно вести хлопотное, трудное дело.

Например, в рассматриваемый нами период (февраль - март 1907 года) член Со­вета министра Гурлянд по просьбе Столыпина занимается вопросами местного самоуп­равления и подготавливает проект редакции статьи «о воспособлении от казны земствам и городам», согласовывая его в разных инстанциях. Несколько позже он привлечен к раз­работке положений о профсоюзах и страховании рабочих, а также к освещению внеш­ней политики [131, Д. 78, 82, 84, 85]. Особое внимание Столыпин вместе с Гурляндом уделяют студенческой теме: переписка о положении в университетах, о необходимости отпора оппозиционной печати занимает немало времени у обоих [131, Д. 86].

В разные периоды предусмотрительный, педантичный Гурлянд выполняет мас­су важных заданий и деликатных услуг — от подготовки докладов по самым различным во­просам до публикации официальных статей, разъяснений и опровержений на критиче­ские нападки печати. Сохранилось немало документов, воссоздающих драматичную обстановку,

в которой правительство пыталось остудить российские страсти, взять под контроль бесшабашное журналистское братство, раздувавшее на потеху российский по­жар [131, Д. 79, 81, 83, 87, 95-99, 113].

Гурлянд за эту работу попадет в немилость российской интеллигенции, его имя будут склонять на каждом углу, оно станет почти нарицательным. Союз Столыпина и Гур-лянда впоследствии подвергнет обструкции в своих мемуарах даже граф Витте, с досадой признавший, что к премьеру перебежал «специфичный» Гурлянд...

ЭТОТ ПЕРВЫЙ МЕЖДУМСКИЙ ПЕРИОД жизни Столыпина отмечен осо бым расположением к нему НиколаяIIи царской семьи. Такое отношение распространя­лось и на близких Петра Аркадьевича. Его супруга Ольга Борисовна вместе с Марией вхо­дят в петербургский свет: делают визиты, посещают балы, что, впрочем, для них было де­лом нелегким. Настроение в семье в целом было не «светским», не располагало к утехам: изувеченная Наталья, к тому же еле перенесшая тяжелое воспаление легких, вечно заня­тый отец, находящийся под вечной угрозой...

Однако старшая дочь вместе с матерью, следуя придворному этикету, представ­ляются Императрицам — Марии Федоровне и Александре Федоровне. Ласковая, любез­ная, простая в обращении Императрица-мать, сочетавшая царственную величавость с маленьким ростом, очаровала Столыпиных. А молодая, очень красивая супруга Нико­лая II, принявшая их в чрезвычайно скромной обстановке, произвела впечатление уди­вительно заботливой матери и жены, совершенно не отвечающей представлениям об Императрице одной из величайших стран на земле.

Следуют также представления Столыпиных великим княгиням — Марии Пав­ловне и Ольге Александровне, а также приемы, приемы, приемы...

Мужество, стойкость, огромное трудолюбие премьер-министра были в очеред­ной раз отмечены Всероссийским Императором Николаем П. 6 декабря 1906 года высо­чайшим приказом по Министерству Императорского Двора Председатель Совета Мини­стров П. А. Столыпин пожалован в гофмейстеры (фото 27).

В тот же день следует Именной Высочайший указ:

«В воздаяние примерно ревностной и самоотверженной службы Председателя Совета Министров, министра внутренних дел, Двора Нашего гофмейстера Петра Столы­пина,— Всемилостивейше пожаловали Мы его кавалером Императорского ордена Наше­го святой Анны первой степени. Вследствие чего повелеваем Капитулу выдать кавалеру орденские знаки и грамоту на оные» [42, с. 21].

1 января 1907 года на имя П. А. Столыпина дан Высочайший рескрипт:

«Петр Аркадьевич. Возложив на вас после роспуска первого состава Государствен­ной Думы председательствование в Совете Министров, с оставлением за вами и обязанно­стей министра внутренних дел, Я поставил главнейшей целью объединенного под вашим руководством Совета Министров восстановление нарушенного революционной смутой об­щественного порядка и проведение, согласно Моим предуказаниям, неотложных законода­тельных мер к удовлетворению наиболее назревших народных нужд. На этих двух первосте­пенных задачах сосредоточилась деятельность Совета министров за истекшие 5 1/2 меся­цев. Проявленная им умелая решительность в борьбе с преступными посягательствами, слу­жащими препятствием к проведению в жизнь настоятельно необходимых преобразований, содействовала заметному укреплению общественного порядка внутри страны, несмотря на отчаянные усилия врагов России ввергнуть ее в пучину мятежа и насилия и на повторяющи­еся отдельные злодеяния, имеющие целью внести смятение и колебание в правящую среду.

Эти возмутительные преступления не помешали неуклонному ходу законода­тельной работы Совета Министров. Его трудами подготовлен ряд законопроектов по

важнейшим государственным вопросам, причем некоторые из этих законопроектов, по неотложности их, Я признал необходимым немедленно ввести в действие, в качестве чрезвычайных по статье 87 Основных Государственных Законов мер.

В этом порядке, для удовлетворения земельной нужды крестьянского населе­ния, предназначены свободные казенные земли в Европейской России, а также удельные и Кабинета Моего земли; разрешена продажа крестьянам участков из состава имений за­поведных, майоратных, ленных и подуховных; понижены платежи по ссудам Крестьян­ского банка; облегчен выход отдельных крестьян из общины; открыт для лиц сельского состояния новый вид кредита под залог надельных земель в Крестьянском банке; кресть­яне уравнены в правах с прочими сословиями; дарованы новые существенные права ста­рообрядцам и сектантам и установлены, в интересах трудящегося класса служащих в тор­говых и ремесленных заведениях, правила об обеспечении за ними нормального празд­ничного отдыха.

Сверх того, Совет Министров усиленно занят был разработкой и многих других законодательных предложений, подлежащих направлению в общем законода­тельном порядке через Государственную Думу и Государственный Совет, а также со­ставлением проекта Государственной росписи на 1907 год, который, по возобновле­нии действий законодательных учреждений, будет равным образом внесен на их рас­смотрение.

С признательным вниманием останавливаясь на трудах Совета Министров, Я считаю справедливым выразить вам и членам Совета Мою искреннейшую благодарность за самоотверженную деятельность. Верю, что и после предстоящего созыва Государст­венной Думы и Государственного Совета Я найду в руководимом вами Совете Министров деятельного сотрудника в осуществлении Моих предначертаний, так как лишь в совмест­ной работе новых законодательных учреждений с назначенным Мною Правительством вижу Я залог утверждения законного порядка и укрепления мощи государственной на ус­тановленных Мною основных началах, в соответствии с потребностями призванной к новой жизни России.

Пребываю к вам неизменно благосклонный» [42, с. 21—23].

С того же 1 января 1907 года в соответствии с Указом Николая IIо поименном составе Государственного Совета П. А. Столыпин становится его членом.

НАПРЯЖЕННЫЙ ПЕРИОД жизни Столыпина в Зимнем дворце освещен в воспоминаниях его старшей дочери:

«Работал мой отец далеко за полночь, обыкновенно до трех часов ночи, причем никогда днем не спал, если не считать короткого отдыха, который он себе позволял еже­дневно перед обедом. Тогда он ложился у себя в кабинете на диване и немедленно засы­пал на 15 минут, после чего вставал абсолютно свежим и бодрым. Утром он всю жизнь к половине девятого уже совершенно одетый пил кофе.

При такой напряженной работе была ему необходима хотя бы часовая прогул­ка на свежем воздухе, но каждый выход или выезд папа из Дворца был сопряжен с такой опасностью для его жизни, что прошло некоторое время, пока не был выработан план ус­тройства таких прогулок.

Ведь хорошо было известно не только полиции, но и моему отцу, что партия со­циал-революционеров не прекращает готовить на него одно покушение за другим, и эта работа шла особенно усиленным темпом до 1909 года, когда деятельность революционе­ров несколько ослабела. В 1906 же году боевая дружина партии работала исключительно интенсивно. Не менее основательно работала и полиция, искусно открывая готовящие­ся покушения.

Начальник охраны папа, разработав план прогулок и выездов, доложил, что он только в том случае может взять на себя ответственность за охрану, если папа на улице не будет давать никаких приказаний ни шоферу, ни кучеру, а будет следовать лишь по тем улицам, которые будут заранее указываться при каждой поездке.

Сначала такая постановка дела начальником охраны сильно раздражала папа, но после некоторых открытых покушений он совершенно с этим согласился.

Работа охраны Зимнего дворца была сильно облегчена массою входов и выхо­дов из него, выходящих на разные улицы.

Выходя из дому, папа сам вперед не знал, какой подъезд будет ему указан для вы­хода, куда будет подан его экипаж, и если совершалась прогулка, то не знал, куда его по­везут. В определенном охраной месте экипаж останавливался, папа выходил из него и со­вершал часовую прогулку пешком. По окончании прогулки мой отец не знал ни по каким улицам его повезут, ни к какому подъезду его подвезут. Эти остановки происходили в са­мых разнообразных местах, обыкновенно на окраинах или за городом.

Поездки с докладом к государю, жившему зимой в Царском Селе, а летом в Пе­тергофе, тоже происходили разными способами и были обставлены самыми тщательны­ми мерами предосторожности. Почти всегда папа ездил с докладом к государю вечером и возвращался около часу ночи.

Из частных лиц первые два года папа не бывал ни у кого, за исключением своей сестры Марии Аркадьевны Офросимовой.

Тетя Маша Офросимова переселилась с семьей в Петербург этой зимой и из до­му совсем не выходила, так как была очень больна. Мой отец глубоко любил свою един­ственную сестру и, невзирая на связанную с этим опасность, ездил к ней во время ее бо­лезни.

Через короткое время охрана открыла, что бывшая свободной квартира, на­против дома тети Маши, была нанята возбудившим с самого начала подозрения ли­цом. Когда же установили наблюдение, выяснилось, что квартира нанята террориста­ми. После ареста человека, снявшего квартиру, он сознался, что должен был, по по­становлению партии социал-революционеров, произвести покушение на папа. На следствии он показал, что два раза его рука подымалась для выстрела в моего отца, когда он подходил к окну, но папа оба раза был не один: один раз подвозил на кресле к окну свою больную сестру, а другой раз разговаривал с поставленным им на подо­конник мальчиком и при этом так нежно с ним общался, что рука убийцы невольно опускала револьвер» [4, с. 126—128].

Благополучному исходу Столыпин, видимо, также обязан руководителю Петер­бургского охранного отделения Герасимову, который опекал своего шефа на совесть:

«Мне приходилось постоянно, чуть ли не ежедневно, входить в соприкоснове­ние со Столыпиным по делу службы. Но неоднократно я бывал у него и на дому, среди членов семьи. Насколько Столыпин был строг, суров, энергичен в государственной своей работе, целиком отданный владевшей им политической идее, настолько любезен и дружелюбен об был в личных отношениях. В кругу своей семьи он даже производил впечатление мягкого, податливого человека, и первую скрипку тут играла его жена. Ко мне они оба относились очень сердечно: он видел во мне преданного слугу государства, она же — надежную охрану своего мужа. В тяжелые времена мне приходилось бывать у Столыпина ежевечерне, докладывая ему о событиях в революционном лагере. По прось­бе его жены, часто присутствовавшей при наших беседах, я должен был сопровождать его в поездках вне Петербурга, в Царское Село, и на обратном пути Столыпин мне о мно­гом рассказывал, между прочим и о том, как царь относился к сообщениям, почерпнутым из моих докладов» [11, с. 122].

3 января 1907 года было намечено новое покушение на Столыпина: на торжест­венном освящении нового медицинского института. Герасимов предупреждает своего патрона об опасности, но тот желает выдержать свое обещание присутствовать на тор­жестве. Полковник обращается за поддержкой к Ольге Борисовне, супруге премьера, вместе они уговаривают его остаться дома.

После торжественной службы неизвестный молодой человек во фраке трижды стреляет в затылок петербургского градоначальника фон-дер-Лауница, затем себе в ви­сок. Впоследствии было установлено, что погибший террорист — член группы Зильбер-берга, которая скрывается в Финляндии. Его напарник, не дождавшись Столыпина, по­кинул институт еще до кровавой развязки*.

Герасимов, узнав от Азефа о точном месте укрытия Зильберберга, засылает агентов, молодую пару, под видом студентов, чтобы узнать приметы противников. Опас­ная затея охранки удается, к тому же «студенты» сумели завербовать швейцара и горнич­ную отеля, где скрывались и готовились к новым акциям террористы. Вскоре агенты Ге­расимова, следящие на вокзале за поездами, приходящими из Финляндии, опознают Зильберберга и Сулятицкого - того самого террориста, который готовился к покушению на Столыпина на торжественном богослужении. По приговору военного суда оба пове­шены. Остальные постояльцы отеля от финских полицейских узнают о провале и успева­ют скрыться.

Накануне открытия IIГосударственной Думы, благодаря информации агента Азефа, был открыт новый заговор против Царя: один из казаков охраны «должен был по­ложить адскую машину под кабинет Николая П. Имена и адреса преемников Зильбербер­га Азеф назвал» [46, с. 94]. Данные подтвердились и другой стороной: пособники заго­ворщиков были выявлены с помощью дворцового коменданта Дедюлина, начальника дворцовой команды полковника Спиридовича и начальника конвоя князя Трубецкого. Выбранный террористами казак Ратимов регулярно сообщал о замыслах заговорщиков, добивавшихся «точного плана дворца и парка со всеми уголками и закоулками, подвала­ми и погребами» [46, с. 95], сведений о доступе к комнатам под кабинетом Николая П. «Затем из него „выжали" обещание сообщить о времени прибытия в Царское Село Вели­кого князя Николая Николаевича и Столыпина и времени их отбытия. Несомненно, оба они тоже были на прицеле. За казаком следили агенты Спиридовича, за одним из глав­ных террористов Синявским — агенты Герасимова. И эти две цепочки соединились. Те­перь было ясно, что данные Азефа бесспорны» [46, с. 95—96].

Заговорщики были арестованы, однако на судебном процессе либеральные ад­вокаты, лучшие петербургские защитники Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный от­рицали принадлежность террористов к ЦК партии эсеров, доказывая, что «мы имеем тут дело с кружком энтузиастической молодежи, за спиной которой действовали провокато­ры, руководимые политической полицией» [46, с. 96].

Дело это значительно затянулось, в конце концов начальник петербургского ох­ранного отделения Герасимов вынужден был выступить на суде и привести доказательст­ва, в результате которых трое заговорщиков получили смертные приговоры, пятнадцать пошли на каторгу.

Сказанное позволяет лучше понять позицию П. А. Столыпина по отношению к террористам с одной стороны, и к агентам с другой,— позицию, ярко проявившуюся впос­ледствии в его выступлении в Государственной Думе по делу Азефа, ставшему знаменитым.

*По нашим данным, это попытка восьмого покушения на П. А. Столыпина.