Юрий Казаков

1927−1982 Во сне ты горько плакал

Краткое содержание рассказа

Читается за 5 мин

оригинал— за 30 мин

Был один из летних тёплых дней...

Мы с това­рищем стояли и разго­ва­ри­вали возле нашего дома. Ты же проха­жи­вался возле нас, среди цветов и травы, которые были тебе по плечи, и с лица твоего не сходила неопре­де­лённая полу­улыбка, которую я тщетно пытался разга­дать. Набе­гав­шись по кустам, подходил к нам иногда спаниель Чиф. Но ты почему-то боялся Чифа, обнимал меня за колено, заки­дывал назад голову, загля­дывал мне в лицо синими, отра­жа­ю­щими небо глазами и произ­носил радостно, нежно, будто вернув­шись изда­лека: «Папа!» И я испы­тывал какое-то даже болез­ненное насла­ждение от прикос­но­вения твоих маленьких рук. Случайные твои объятия трогали, наверно, и моего това­рища, потому что он замолкал вдруг, ершил пуши­стые твои волосы и долго задум­чиво созерцал тебя...

Друг застре­лился поздней осенью, когда выпал первый снег... Как, когда вошла в него эта страшная неот­ступная мысль? Давно, наверно... Ведь говорил же он мне не раз, какие приступы тоски испы­ты­вает ранней весной или поздней осенью. И были у него страшные ночи, когда мере­щи­лось, что кто-то лезет в дом к нему, ходит кто-то рядом. «Ради Бога, дай мне патронов», — просил он меня. И я отсчитал ему шесть патронов: «Этого хватит, чтобы отстре­ляться». И каким работ­ником он был — всегда бодрым, деятельным. А мне говорил: «Что ты распус­ка­ешься! Бери пример с меня. Я до глубокой осени купаюсь в Яснушке! Что ты все лежишь или сидишь! Встань, займись гимна­стикой». Последний раз я видел его в сере­дине октября. Мы гово­рили о буддизме почему-то, о том, что пора браться за большие романы, что только в ежедневной работе и есть един­ственная радость. А когда проща­лись, он вдруг заплакал: «Когда я был такой, как Алеша, небо мне каза­лось таким большим, таким синим. Почему оно поблекло?.. И чем больше я здесь живу, тем сильнее тянет меня сюда, в Абрам­цево. Ведь это грешно — так преда­ваться одному месту?» А три недели спустя в Гагре — будто гром с неба грянул! И пропало для меня море, пропали ночные юры... Когда же все это случи­лось? Вечером? Ночью? Я знаю, что на дачу он добрался поздним вечером. Что он делал? Прежде всего пере­оделся и по привычке повесил в шкаф свой город­ской костюм. Потом принёс дров для печки. Ел яблоки. Потом он вдруг раздумал топить печь и лёг. Вот тут-то, скорее всего, и пришло это! О чем вспо­минал он на прощание? Плакал ли? Потом он вымылся и надел чистое исподнее... Ружье висело на стене. Он снял его, почув­ствовав холодную тяжесть, стылость стальных стволов. В один из стволов легко вошёл патрон. Мой патрон. Сел на стул, снял с ноги башмак, вложил в рот стволы... Нет, не слабость — великая жизненная сила и твёр­дость нужна для того, чтобы оборвать свою жизнь так, как он оборвал!

Но почему, почему? — ищу я и не нахожу ответа. Неужели на каждом из нас стоит неве­домая нам печать, опре­деляя весь ход нашей даль­нейшей жизни?.. Душа моя бродит в потёмках...

А тогда все мы ещё были живы, и был один из тех летних дней, о которых мы вспо­ми­наем через годы и которые кажутся нам беско­неч­ными. Простив­шись со мной и ещё раз взъерошив твои волосы, друг мой пошёл к себе домой. А мы с тобой взяли большое яблоко и отпра­ви­лись в поход. О, какой долгий путь нам пред­стоял — почти кило­метр! — и сколько разно­об­раз­нейшей жизни ожидало нас на этом пути: катила мимо свои воды маленькая речка Яснушка; на ветках прыгала белка; Чиф лаял, найдя ежа, и мы рассмат­ри­вали ежа, и ты хотел тронуть его рукой, но ёжик фукнул, и ты, потеряв равно­весие, сел на мох; потом мы вышли к ротонде, и ты сказал: «Какая ба-ашня!»; у речки ты лёг грудью на корень и принялся смот­реть в воду: «Павают ыбки», — сообщил ты мне через минуту; на плечо к тебе сел комар: «Комаик кусил...» — сказал ты, морщась. Я вспомнил о яблоке, достал его из кармана, до блеска вытер о траву и дал тебе. Ты взял обеими руками и сразу откусил, и след от укуса был подобен бели­чьему... Нет, благо­словен, прекрасен был наш мир.

Насту­пало время твоего днев­ного сна, и мы пошли домой. Пока я раздевал тебя и натя­гивал пижамку, ты успел вспом­нить обо всем, что видел в этот день. В конце разго­вора ты два раза откро­венно зевнул. По-моему, ты успел уснуть прежде, чем я вышел из комнаты. Я же сел у окна и заду­мался: вспом­нишь ли ты когда этот беско­нечный день и наше путе­ше­ствие? Неужели все, что пере­жили мы с тобой, куда-то безвоз­вратно канет? И услышал, как ты заплакал. Я пошёл к тебе, думая, что ты проснулся и тебе что-то нужно. Но ты спал, подо­брав коленки. Слезы твои текли так обильно, что подушка быстро намо­кала. Ты всхли­пывал с горькой, с отча­янной безна­дёж­но­стью. Будто опла­кивал что-то, навсегда ушедшее. Что же ты успел узнать в жизни, чтобы так горько плакать во сне? Или у нас уже в младен­че­стве скорбит душа, стра­шась пред­сто­ящих стра­даний? «Сынок, проснись, милый», — теребил я тебя за руку. Ты проснулся, быстро сел и протянул ко мне руки. Посте­пенно ты стал успо­ка­и­ваться. Умыв тебя и посадив за стол, я вдруг понял, что с тобой что-то произошло, — ты смотрел на меня серьёзно, пристально и молчал! И я почув­ствовал, как уходишь ты от меня. Душа твоя, слитая до сих пор с моей, теперь далеко и с каждым годом будет все дальше. Она смот­рела на меня с состра­да­нием, она проща­лась со мной навеки. А было тебе в то лето полтора года.