Юрий Казаков

1927−1982 Двое в декабре

Краткое содержание рассказа

Читается за 4 мин

оригинал— за 15 мин

Он долго ждал её на вокзале. Был морозный солнечный день, и ему нрави­лось обилие лыжников, скрип свежего снега и пред­сто­ящие им два дня: сначала — элек­тричка, а потом — двадцать кило­метров по лесам и полям на лыжах к посёлку, в котором у него маленькая дачка, а после ночёвки они ещё пока­та­ются и домой возвра­щаться будут уже вечером. Она немного опаз­ды­вала, но это была чуть ли не един­ственная её слабость. Когда он наконец увидел её, запы­хав­шуюся, в красной шапочке, с выбив­ши­мися пряд­ками волос, то подумал, как она красива, и как хорошо одета, и что опаз­ды­вает она, наверное, потому, что хочет быть всегда красивой. В вагоне элек­трички было шумно, тесно от рюкзаков и лыж. Он вышел поку­рить в тамбур. Думал о том, как странно устроен человек. Вот он — юрист, и ему уже трид­цать лет, а ничего особен­ного он не совершил, как мечтал в юности, и у него много причин грустить, а он не грустит — ему хорошо.

Они сошли чуть не послед­ними на далёкой станции. Снег звонко скрипел под их шагами. «Какая зима! — сказала она, щурясь. — Давно такой не было». Лес был пронизан дымными косыми лучами. Снег пеленой то и дело повисал между ство­лами, и ели, осво­бож­дённые от груза, раска­чи­вали лапами. Они шли с увала на увал и видели иногда сверху деревни с крышами. Они шли, взби­раясь на засне­женные холмы и скаты­ваясь, отдыхая на пова­ленных дере­вьях, улыбаясь друг другу. Иногда он брал её сзади за шею, притя­гивал и целовал холодные обвет­ренные губы. Гово­рить почти не хоте­лось, только — «Посмотри!» или «Послушай!». Но време­нами он замечал, что она грустна и рассе­янна. И когда, наконец, пришли они в его дощатый домик, и начал он таскать дрова и затап­ли­вать чугунную немецкую печку, она, не разде­ваясь, легла на кровать и закрыла глаза. «Устала?» — спросил он. «Страшно устала. Давай спать. — Она встала, потя­ну­лась, не глядя на него. — Я сегодня одна лягу. Можно вот здесь, у печки? Ты не сердись», — тороп­ливо сказала она и опустила глаза. «Что это ты?» — удивился он и сразу вспомнил весь её сего­дняшний грустно-отчуж­дённый вид. Сердце у него больно засту­чало. Он вдруг понял, что совсем её не знает — как она там учится в своём универ­си­тете, с кем знакома, о чем говорит. Он перешёл на другую кровать, сел, закурил, потом потушил лампу и лёг. Ему стало горько, потому что он понял: она от него уходит. Через минуту он услышал, что она плачет.

Отчего вдруг ей стало сегодня так тяжело и несчаст­ливо? Она не знала. Она чувство­вала только, что пора первой любви прошла, а теперь насту­пает что-то новое и прежняя жизнь ей не инте­ресна. Ей недоело быть никем перед его роди­те­лями, его друзьями и своими подру­гами, она хотела стать женой и матерью, а он не видит этого и вполне счастлив так. Но и смер­тельно жалко было первого, тревож­ного и горя­чего, полного новизны, времени их любви. Потом она стала засы­пать, а когда ночью просну­лась, то увидела его, сидев­шего на корточках возле печки. Лицо у него было грустное, и ей стало жалко его.

Утром они молча завтра­кали, пили чай. Но потом пове­се­лели, взяли лыжи и пошли кататься. А когда стало темнеть, собра­лись, заперли дачу и пошли на станцию на лыжах. К Москве они подъ­ез­жали вечером. В темноте пока­за­лись горящие ряды окон, и он подумал, что им пора расста­ваться, и вдруг вооб­разил её своей женой. Что ж, первая моло­дость прошла, уже трид­цать, и когда знаешь, что вот она рядом с тобой, и она хороша, и все такое, а ты можешь её всегда оста­вить, чтобы быть с другой, потому что ты свободен, — в этом чувстве, собственно, нет никакой отрады. Когда они вышли на вокзальную площадь, им стало как-то буднично, покойно, легко, и прости­лись они, как всегда проща­лись, с тороп­ливой улыбкой. Он не провожал её.