переехал в город, либо медленно спивается. Выживают те, кто во многом перестал быть тем, кем был раньше. Русские сегодня — далеко не только крестьяне, хотя опять же и не во всем еще горожане (бюргеры), подобно европейским народам. По всем этим признакам Россия, понятно, — еще не Западная Европа, но и не особая цивилизация, существующая и развивающаяся по собственным правилам и законам. То, что отличает нас от Европы в плане экономики и политики, постоянно трансформируется в сторону сближения с ней, испытывая при этом, конечно, огромное сопротивление традиции. Иначе как понять существование в России западников, поставивших своей целью превратить Россию в западную страну? Как понять власть, инициирующую сверху в течение уже трех столетий политику модернизации страны? Пушкин не случайно считал, что если в России и есть что-то европейс-

203

кое, то это правительство. Заметное каждому отличие России от Европы свидетельствует, скорее, не о существовании особой цивилизации, а об еще сохраняющейся цивилизационной недостаточности.

Что же может служить критерием действительного отношения России к Западу? Искать его, как нам кажется, нужно не в экономике и политике (та и другая свидетельствуют более о нашей отсталости, чем о самобытности), а в культуре. В одном западники правы: никакой, помимо западной, модели экономического и политического развития Россия не может предложить ни миру, ни себе. Из этого, однако, не следует, что эти модели могут быть восприняты нами без опоры на собственные культурные ценности и традиции. Именно культура в России, во всяком случае классическая, взяла на себя миссию критики современной западной цивилизации, хотя следует правильно понимать суть и смысл этой критики. Свою главную задачу русская культура видела не в том, чтобы изолировать Россию от Европы, поставить между ними непреодолимый барьер, а, наоборот, в том, чтобы воссоединить ее с Европой, но только на иных основаниях, чем те, которые начиная с XIX в. предлагались западной цивилизацией. Русская культура как бы предупреждала всех российских реформаторов об опасности механического переноса западных идей и теорий на русскую почву, причем по причине не только отсталости и консервативности этой почвы, но и ограниченности, внутренней противоречивости самих этих идей. Вот что порой мы не хотим услышать в словах наших отечественных мыслителей и писателей прошлого, считая, что они говорят от имени лишь старой, традиционной России. Но творцы русской культуры умели смотреть не только в прошлое, но и в будущее. И некоторые из них были услышаны даже на Западе. Тот же Шпенглер, например, осуждая Россию за ее склонность увлекаться модными западными идеями, с которыми она не знает потом, что делать, тем не менее особо выделил Достоевского, сказав о нем: «Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию» [3:201].

Тяготея к целостному видению мира, позволяющему смотреть на него как бы из вечности, русская культура смогла во многом предугадать общее направление движения западной цивилизации. Начальная фаза этого движения, как уже говорилось, шла под знаком преодоления оппозиции «варварство — цивилизация», тогда как его заключительная стадия, представленная на сегодняшний день Западом, ознаменовалась конфликтом цивилизации с природой и культурой. В этом исторически обозримом диапазоне Россия и должна была искать свой путь. Если по отношению к первой оппозиции у нее не было иного выбора, как идти по пути Запада (здесь она не составляет исключе-

ния из общего правила), то по отношению к двум последним она призвана — вместе с Западом или без него — искать новые пути, позволяющие снять их напряженность и остроту. Проблема не только в том, что Россия должна модернизироваться по западному образцу (т. е. в борьбе с собственным варварством усвоить плоды европейской просвещенности, западной экономической и политической культуры), но и в том, что она может это сделать, лишь найдя выход из тех тупиков и противоречий, в которые попала западная цивилизация. Россия как бы вынуждаема своей историей и догонять Запад, преодолевая собственную отсталость, и опережать его в тех пунктах, где он сам оказался в кризисной ситуации. Без первого она просто не может выжить, без второго — выжить в качестве самостоятельного субъекта истории.

Библиография

1.Самарин Ю.Ф. Избранные произведения. М., 1996.

2.Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? //Полис. 1994. № 1.

3.Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. М., 1998.

ОТКРЫТАЯ КУЛЬТУРА

Стоящую перед Россией задачу нельзя поэтому адекватно описать ни в понятиях чисто западной (либеральной, например) идеологии, ни в терминах славянской самобытности или какой-то другой особости от Запада. Россия, если ей суждено остаться в мировой истории, несомненно, окажется в русле развития западной цивилизации с ее универсализирующей тенденцией, но сохранит себя, избежав участи ее периферии, только придав этой тенденции направление, более соответствующее ее собственным культурным ценностям и приоритетам. Западному типу универсализма она противостоит не как его антипод, а как его особый тип.

Специфическим для этого типа является утверждение принципиально иной, чем на Западе, формы человеческой солидарности, выходящей за рамки чисто экономических (рыночных) и политико-правовых отношений между людьми. Речь идет здесь не об абстрактном отрицании этих отношений, а об их

дополнении и, возможно, качественно новом содержательном наполнении. В основе человеческой солидарности должна лежать не конкурентная борьба частных лиц и народов за свое собственное выживание, а их взаимное сотрудничество ради сохранения и защиты каждого из них. Идея, согласно которой каждый человек ответствен не только за себя, но и за других людей, должен жить во имя других, недаром получила название «русской идеи» (см.: «Русская идея», II). Последняя не отрицала «римской идеи», а стала ее своеобразным продолжением и развитием. В ней

204

говорится не о юридической, а о моральной ответственности перед другими, не позволяющей никому быть счастливым и довольным собой в мире, где еще царит зло, где еще так много горя и страданий. Истоком этой идеи является этика не индивидуального, а коллективного спасения, согласно которой спасение каждого зависит от спасения всех. Нельзя спастись в одиночку, когда каждый только за себя. «Православная этика» в отличие, например, от «протестантской» — этика не просто справедливости, но милосердия и любви, когда каждый, подобно Христу, берет на себя вину за грехи всего человечества, за все царящее в мире зло. Иными словами, русская идея предлагала в основу общественной жизни положить не рынок и даже не право, а мораль. Защищаемый ею общественный идеал не просто воспроизводил гражданские («полисные») структуры античной демократии, но имел вид своеобразной «духовной общины», связующей всех узами братства и взаимной любви. Этот идеал не надо путать с патриархальной общиной, с примитивным коллективизмом первобытных народов. Общинный быт и психология могли в лучшем случае способствовать становлению духовной общности, но не подменять ее собой.

Заключенный в этом идеале приоритет общего над частным, духовного над материальным был следствием не дикости, отсталости или какой-то национальной исключительности, а нашей культурной истории и даже географии. В России, с ее просторами и суровым климатом, трудно выжить в одиночку. Здесь не Западная Европа с ее малыми пространствами и развитой сетью коммуникаций, позволяющих человеку противостоять природе и другим людям один на один. Без сотрудничества и взаимопомощи, без коллективной поддержки в России не проживешь. Сюда же следует добавить многообразие входящих в нее народов, языков и культур. Какой частный интерес может удержать все это в единстве? Россию всегда сплачивала не только власть централизованного государства, но и сознание причастности всего ее населения к некоторому «общему делу», символизированному религиозной или светской идеей.

Этим Россия не обособляется от остального мира — прежде всего европейского. Она — европейская страна, хотя и несколько в ином смысле, чем страны западноевропейского региона. Их роднит в первую очередь общность происхождения, пусть и расходящегося во времени: Европа — раньше, Россия — позже. Речь идет, разумеется, о духовном, а не этническом родстве. У них общие предки — Рим и Иерусалим, впервые привнесшие в историю сознание человеческого единства. Если «первый Рим» попытался реализовать идею этого единства политическими средствами, создав мировую империю, то христианство — духовными. Впоследствии

созданное ими пространство распалось по национальным границам в силу многих причин, но сама идея продолжала жить в культурной памяти и Европы, и России: обе они пытались осуществить ее в своей истории, хотя и по-разному. Здесь исток их раздельности и их неразрывности.

Несходство России и Запада в рамках общеевропейской истории объясняется во многом их разным пониманием смысла того урока, который Рим преподал миру, самой сути «римской идеи». Они по-разному ответили на вопрос, волновавший и Средние века, и Новое время, — «почему погиб Рим?» Даже Отцы — основатели США, творцы американской конституции, задавались тем же вопросом. Для Запада причиной гибели Рима стала его измена своим республиканским идеалам, что привело его в конечном счете к цезаризму, личной тирании, к уничтожению гражданских прав и свобод. Их симпатии были на стороне республиканского Рима в противоположность Риму имперскому. Свою задачу Запад видел в восстановлении институтов и ценностей республиканского и демократического строя. Хотя путь Европы к демократии не был простым и скорым, не раз сопровождался воссозданием и распадом тех или иных подобий Римской империи, в целом он знаменовал собой возвращение к когда-то провозглашенным Римом принципам гражданского общества и правового государства. Права и свободы граждан и стали для Запада моделью будущего мирового порядка, искомым им принципом построения универсальной цивилизации.

Иной версии гибели Рима придерживалась Россия. В своем решении она была более ориентирована на Рим православный (Византия), возникший после принятия Римской империей христианства и переноса ее столицы в Константинополь. По этой версии, причиной гибели «первого Рима» стало его язычество, т. е. с христианской точки зрения бездуховность, повлекшая за собой моральную деградацию власти и граждан. От Рима идет, следовательно, традиция не только правового, но и православного государства, в котором верховная власть берет на себя функцию политической и военной зашиты истинной веры, получая от нее взамен идеологическую легитимацию.

Попытка на католическом Западе создать нечто подобное (в лице, например, империи Карла Великого) закончилась, как известно, неудачей, положившей начало образованию самостоятельных национальных государств. Раздельное существование государства и Церкви, политической и духовной власти заставило светскую власть апеллировать уже не к религиозному, а к национальному единству своих подданных, понимаемому как общность языка и этнического происхождения. Религиозные распри и столкновения постепен-

205

но сменяются многолетними и кровавыми войнами на национальной почве, хотя и то и другое еще долго переплетается между собой.

По иному пути пошла Россия. В основу своей государственности она вслед за Византией положила не национальный и правовой, а конфессиональный и династический принципы (православие и самодержавие),

всилу чего русские осознавали себя не только светской, сколько православной нацией, единой в своей вере и в своем служении Богу. Православное и национальное сливались в одно понятие. Претендуя на роль защитника и хранителя православной веры (Святая Русь), государство оспаривало здесь у Церкви право на духовное водительство населяющим его народом. Оно видело в народе не столько граждан, наделенных личными правами, сколько коллективного носителя определенного символа веры («народ-богоносец»), главной обязанностью которого является терпеливое исполнение своего религиозного долга по отношению не только к «граду Божьему», но и к «граду земному», т. е. государству. Оба града предельно сближались между собой. Само служение государству наполнялось религиозным смыслом и содержанием, свидетельствовало о приверженности православной вере. Отдавая жизнь «за веру, царя и отечество», русские люди не очень-то разделяли эти понятия в своем сознании. Отсюда свойственная им высота духовной мотивации в мирских делах, способность к самопожертвованию во имя «общего дела», с одной стороны, и недостаток индивидуального самосознания с учетом собственного интереса — с другой.

Сакрализация верховной власти действительно может считаться «византийским наследием России», что

вглазах «просвещенного», прошедшего этап секуляризации Запада является несомненным доказательством ее отсталости, типологической близости к традиционным цивилизациям Востока. Но и тогда, когда Россия шла вслед за Западом по пути создания светского государства, она не в нем только видела конечную цель своего движения. В лице значительной части своей просвещенной элиты Россия искала для себя иную по сравнению с Западом форму социального устройства, основанного на принципах не только гражданского партикуляризма и национального самоопределения, но и человеческого (в истоке своем — христианского) единения ради высоких целей добра и духовной жизни. Оба эти начала не отрицают, а дополняют друг друга, хотя в истории они разошлись между собой, дав о себе знать в противостоянии цивилизации и культуры. В этом противостоянии Россия как бы встала на сторону культуры, тогда как Запад пошел по пути цивилизации.

Историческая уникальность России, ее самобытность ни в чем не проявилась так ярко, как в ее культуре, которую многие сейчас, следуя модной ныне англо-саксонской исторической науке, склонны выдавать за особую цивилизацию. Подобное отождествление можно, однако, и оспорить. Расцвет культуры, как известно, не всегда совпадает с экономическим подъемом. Примером может служить хотя бы та же Германия начала XIX века. Явно уступая в своем политическом и экономическом развитии ведущим странам Европы (Англии и Франции в первую очередь), она в чем-то даже превосходила их в культурном отношении. Недостаток материального развития парадоксальным образом компенсировался избытком духовного творчества. Именно в Германии (а за ней и в России) родилась традиция различения цивилизации и культуры, равно как и критика цивилизации с позиции культуры. Согласно этой традиции, не культура сама по себе, а конфликт с ней обозначает границы цивилизации. Если для Тойнби, не различавшего цивилизацию и культуру, угроза европейской цивилизации исходит от других цивилизаций, от их возможного столкновения между собой, то для Шпенглера сама западная цивилизация несет в себе угрозу западной культуре, является признаком ее увядания и смерти. Следует внимательно прислушаться к этой теме, не списывая ее на отсталость страны. Критика цивилизации — не просто консервативная реакция на ее наступление (хотя и она имела место), но симптом новых проблем и противоречий, которые она несет с собой.

Ироссийская специфика более точно передается термином не «цивилизация», а «культура» (см.: Национальная культура, II). Ее следует искать не в самодержавном строе, не в архаических устоях народной жизни, а именно в культуре. Русская культура и стала душой России, ее неповторимым лицом. Не отличаясь, на наш взгляд, особым цивилизационным талантом, русский национальный гений с особой силой, яркостью и оригинальностью обнаружил себя именно в культурном творчестве. Судьба культуры стала для русской мысли главным критерием оценки любой цивилизации, в том числе и западной.

Цивилизация с этой точки зрения — вовсе не благо, если лишена одухотворяющей силы культуры. Цивилизация — только «тело» культуры, тогда как культура — «душа» цивилизации. Бездушное и бездуховное тело столь же безжизненно, как и бестелесная душа. Преодолеть разрыв между цивилизацией и культурой, найти между ними соединительные мосты и стало в России ее главным идейным поиском. Тот факт, что поиск этот не привел пока к желаемому результату, не воплотился в реальность, не означает, что с ним можно вообще не считаться при выработке любой программы реформи-

206

рования общества. Верность этому поиску — то первое, что может гарантировать ей успех. Отказавшись

от него, Россия рискует превратиться не в открытое общество, а в открытое пространство для любого эксперимента над собой. Отставших, конечно, бьют, но утративших свое лицо просто не замечают, вычеркивают из жизни.

Задача, стоящая перед Россией, состоит, следовательно, не в том, чтобы быть частью уже существующего Запада или чем-то принципиально отличным от него, а в том, чтобы вместе с ним

участвовать в создании общей цивилизации, руководствуясь при этом собственными культурными приоритетами и ценностями. В таком раскладе Запад и Россия — не разные цивилизации, а одна, в которой никому из них не принадлежит главенствующая роль. Она может быть результатом только их общих усилий, которые включают в себя в равной мере и практический разум Запада, и духовный опыт России. В этом их схожесть между собой. Но если прагматический и рационально мыслящий Запад отдавал в решении этой задачи приоритет экономике и праву, то духовная Россия ставила во главу угла интересы и цели культуры.

Культура в таком понимании — не граница, разделяющая народы в пространстве и времени, а синоним их общения и диалога друг с другом (недаром идея «диалога культур» нашла в России свое понимание и развитие). Русская культура неизменно следовала этому принципу, видя в других культурах не противника, а собеседника, еще один повод для новых встреч и открытий. По своей культуре Россия — значительно более открытая страна, чем принято думать. Это свойство русской культуры — быть со всеми и перевоплощаться во всех — Достоевский справедливо называл «всемирной отзывчивостью». В ее лице мы имеем дело не с отрицанием «всемирности», универсальности человеческой цивилизации, а с иным, чем на Западе, ее пониманием.

Если в понимании Запада цивилизация призвана обеспечить в мировом масштабе победу частного лица, то в русском замысле она может базироваться только на началах подлинно индивидуальной (а не традиционно коллективной, как принято думать) жизни, имеющей, скорее, отношение к духовной сфере, чем к сфере материальной. Частное не следует смешивать с индивидуальным. В обществе частных интересов индивидуальное — только эстетическая или юридическая видимость частного. Частный собственник или частичный работник — это человек, равный части, продукт разделения труда и собственности на неравные доли. Как индивидуальность, человек равен не части, а целому в том его виде и качестве, как оно воплощено в богатстве человеческой культуры. Не называем же мы ча-

стниками творцов этой культуры — мыслителей, художников, людей науки и искусства. Все они представлены в культуре не как частные лица, а как неповторимые и потому интересные для всех индивидуальности. Индивидуальное не противостоит коллективному, но понимает его не как абстрактную общность, в которой все на одно лицо, а как многообразие неповторимых человеческих лиц и выражений. Если цивилизация в том ее виде, как она до сих пор развивается на Западе, делит человека, приравнивает его к части, то целью культуры является сохранение и воспроизведение человеческой целостности, индивидуальности, хотя бы и на уровне его духовной жизни. Вот почему цивилизация и культура двигались до сих пор как бы по разным орбитам, не стыковались друг с другом.

История цивилизации была до сих пор историей победы разделенного, или частного, индивида — частного собственника или частичного работника — во всех сферах жизни. Идеологическим обоснованием этого типа развития стал либерализм, провозгласивший своим идеалом общество равных прав и возможностей, в котором каждый, если он достаточно трудолюбив и удачлив, может добиться жизненного успеха и общественного признания. Взяв под свою защиту права и свободы частного лица, либерализм узаконил и главный принцип его существования, основанный на дележе общественного богатства в результате рыночной конкуренции и свободного предпринимательства. Ясно, что такой дележ не может быть равным. Даже если предположить, что на рынке побеждают наиболее достойные (что, конечно, крайне сомнительно), то и тогда отсюда не следует фактического равенства. Здесь как бы все свободны и наделены одинаковыми правами, но никто не равен друг другу. А неравенство в собственности влечет за собой и неравенство в свободе: каждый свободен лишь в меру доставшейся ему доли общественного богатства.

Свобода частного лица не тождественна индивидуальной свободе, которая предполагает свободный доступ каждого ко всему богатству мировой культуры. Только в культуре индивид равен не части, а целому, является индивидуальностью. А там, где каждый равен целому, все равны между собой. Можно ли основанием цивилизации сделать отношения между людьми не как частными собственниками или частичными работниками, а как свободными индивидуальностями, владеющими на правах личной собственности всем богатством культуры? Иными словами, можно ли саму цивилизацию заставить жить по законам культуры, т. е. по законам науки, искусства, морали, а не только конкуренции и взаимной борьбы интересов? Именно такую или подобную ей «парадигму» цивилизационного развития

207

искала для себя Россия. Нетрудно заметить, что этот поиск определил и ее «левизну» по отношению к «правому» — либеральному — Западу, стал причиной последующей увлеченности социалистической идеей. Как бы ни трактовалась затем эта идея большевистскими вождями, она, несомненно, в большей мере, чем либеральная, соответствовала культурной традиции России с ее поиском иной, чем западная, формулой цивилизованной жизни.

Приверженность идее цивилизации, построенной по законам культуры, объясняется также и тем, что в России она стала выражением чаяний не столько «третьего сословия», которого здесь практически не было, сколько интеллигенции, более других связанной с культурой и игравшей активную роль в политической жизни страны. Могла ли она в своем общественном поиске руководствоваться чем-то иным, нежели целями культуры? Они-то и стали для нее решающими при определении путей развития России, связавшись в сознании части из них с социалистической перспективой. Даже Ленин в последние годы жизни переход к социализму понимал не как политическую, а как культурную революцию, призванную соединить массовое