намного превосходит последнюю. Своеобразной компенсацией сужения поля личной общественной и духовной свободы служит здесь расширение рамок потребительской свободы, свободы потребления, в силу чего массовое общество называют также обществом потребления, в котором «иметь» равносильно тому, чтобы «быть».

Общество, сделавшее материальное благополучие смыслом существования большинства людей, не обязательно имеет своим следствием всеобщее изобилие. Заключая в себе огромный соблазн для менее развитых стран и народов, оно не может служить основой интеграционных процессов. Не все могут жить так, как живут на Западе (хотя бы в силу ограниченности тех же природных ресурсов), да и Запад, заботясь о себе, не позволит всем жить так, как живет он сам. Народы, которым будет предписано жить по западным образцам, захотят ведь иметь и западные стандарты потребления. Это и есть путь в экологическую бездну.

Но если невозможно объединить всех посредством «универсализации принятых на Западе жизненных стандартов», то ведь того же можно достигнуть иным путем — экономическим, дипломатическим и даже силовым, дополняемым информационным и идеологическим давлением. Тотальная экспансия западных идей и ценностей (преимущественно в трактовке США) на остальной мир при поддержке международных финансовых корпораций и военных союзов (НАТО) имеет своей целью создание однополюсной мировой системы под прямым водительством Запада. Глобальной стратегией последнего является, очевидно, не подтягивание всего мирового сообщества до своего уровня (в том числе и уровня жизни), а его подчинение целям собственного выживания. Западное общество, не будучи более способно к внутренним трансформациям, как бы возрождает имперскую политику «первого Рима», наделявшего покоренные им народы правами граждан в обмен на их отказ от своего национального и государственного суверенитета. Если нельзя больше развиваться вглубь, то ведь можно расширяться вовне, так сказать, вширь. В лице США Запад объявляет себя единственным гарантом демократии и свободы в мире, требуя за то безоговорочного послушания и верности своей политике. Глобализм в современном мире оказывается на практике всего лишь предельным рас-

200

ширением, универсализацией западной модели жизни, чему другие народы должны если не уподобиться, то хотя бы подчиниться. Здесь отчетливо проступают не только внутренние, но и внешние пределы западной цивилизации с ее претензией на универсальность.

Библиография

1. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Политические исследования. 1994. № 1. 1. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003.

3.Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории. М.-СПб., 1995.

4.Тойнби А.Дж. Постижение истории: Сборник. М., 1991.

5.Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. Всемирноисторические перспективы. М., 1998.

6.Элиас Н. О процессе цивилизации: Социогенетические и психогенетические исследования.

Т.1-2. М.-СПб., 2001.

7.Преодолевая барьеры: Диалог между цивилизациями / Пер. с англ. М., 2002.

ДУША И ТЕЛО ЦИВИЛИЗАЦИИ

Хотя Россия в русской общественной мысли практически никогда не рассматривалась как особая цивилизация, понятие «цивилизация» использовалось русскими мыслителями на протяжении почти всего XIX в. Широко распространенным оно становится примерно с конца 60-х гг. В 1883 г. выходит, например, работа И.С. Аксакова «Цивилизация и христианский идеал». Первым теоретиком цивилизации в России считается А.Я. Метлинский (1814-1870), защитивший в Харькове (1839 г.) магистерскую диссертацию «О сущности цивилизации и значении ее элементов», написанную им под влиянием работ французского историка Ф. Гизо «История цивилизации в Европе» (1828) и «История цивилизации во Франции» (1830). Термин «цивилизация» был заимствован в России из Европы еще в 30-х гг. XIX в., причем намного раньше, чем термин «культура», что, видимо, объясняется распространением в образованной части русского общества французского языка. Так, термин «civilization» — в смысле гражданственности — использовали Тютчев и Герцен, хотя слово «культура» у них отсутствует. Нет слова «культура» и у Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Если русские либералы использовали термин «цивилизация» для характеристики европейских порядков и институтов — гражданского общества, правового государства и пр., то славянофилы выступили резко критически против самого концепта цивилизации. Для них более приемлемым был термин «просвещение», причем в его религиозном понимании — как свет, святость. Так, Ю.Ф. Самарин в статье «По поводу мнения «Русского вестника» о занятиях философией, о народ-

ных началах и об отношении их к цивилизации» писал: «Давно и искренне желали мы выразуметь, что именно подразумевается под словом цивилизация, так недавно вошедшим у нас в моду, так часто повторяемым и почти совершенно вытеснившим из употребления слово просвещение» [ 1:542]. Сам Самарин объясняет популярность этого слова принятием европоцентристской модели исторического развития. В понимании и западников, и славянофилов XIX в. цивилизация — синоним еще не России, но только Европы. Для России подходит термин «просвещение» или в более поздней транскрипции — «культура». Аналогичным образом обстояло депо и в Германии XIX в., в которой оба эти термина

обозначали собой долгое время различие между Германией, с одной стороны, Англией и Францией — с другой.

Во всяком случае, и западники, и славянофилы одними из первых осознали отрицательные для человека последствия западной цивилизации. Главным итогом ее развития стало для них «мещанство» — диктатура обезличенной в своих желаниях и потребностях массы. Вот уж для кого буржуазный Запад никак не мог быть приравнен к христианской цивилизации. Цивилизация — да, но не христианская, а скорее антихристова. Одержавший в ней победу «мещанский дух» был для них даже не Западом, а его изменой самому себе, своим христианским началам и истокам. Отсюда и консервативное желание оградить Россию от «тлетворного влияния Запада», и поиск «русской идеи» в противоположность буржуазному партикуляризму и национализму, и обращение к социализму — от атеистического до христианского, от крестьянского до пролетарского.

Русская интеллигенция никогда не относилась враждебно к европейской культуре, в своей значительной части испытала на себе ее влияние, сознательно училась у нее. Но и она в большинстве своем не приняла реальности сложившегося на Западе общества, усмотрев в нем отрицание основополагающих ценностей той же культуры. Для всей русской мысли свойственно двойственное отношение к Европе, сочетавшее в себе признание ее несомненных заслуг в области науки, техники, народного просвещения, политических свобод с неприятием выродившейся в «мещанство» цивилизации (европейская культура и западная цивилизация никогда не отождествлялись в сознании образованных россиян). Это и послужило причиной русского поиска собственного пути развития. Взять у Запада все ценное, но не повторять его, а пойти дальше — в сторону более справедливой, гуманной, нравственно оправданной формы жизни — так можно определить смысл этого поиска. Россия как бы искала для себя путь модернизации, не отрицающий опыт Запа-

201

да, но и не слепо копирующий его. Можно много говорить об идеализме и утопизме такого поиска, но именно он определил культурное своеобразие России, ее духовное величие.

В сложном и противоречивом облике России нельзя не заметить определенного несоответствия между ее «душой» и «телом», между ее устремленностью к вселенской, общечеловеческой правде, лишенной узконациональной заданности, и еще недостаточной цивилизованностью — экономической, политической и просто бытовой. С одной стороны, ее характеризует несомненная отсталость от развитых стран Запада, которую она стремилась преодолеть мощными модернизационными усилиями, с другой — она не просто пыталась сравняться с ними, но и стать лучше их, избежать их недостатков и изъянов, подняться на более высокую, как ей казалось, ступень общественного развития. Если уж судьба распорядилась позже других «войти в современную цивилизацию», то зачем повторять и все плохое в ее развитии, что уже вышло на поверхность? Отсюда дерзкая попытка как бы опередить время, раньше других прорваться в будущее, всегда и во всем быть «впереди планеты всей». В эпоху национальных государств она мечтает о всечеловеческом единстве, «духу капитализма» противопоставляет свой общественный идеал жертвенного служения «общему делу». И еще вопрос, что стало причиной нашего нынешнего кризиса: отставание от Запада или отказ от желания пойти дальше него в построении общества, лишенного противоречий современной цивилизации?

Подобное несоответствие вызывает порой у сторонних наблюдателей откровенную насмешку: что это за люди, рассуждающие о судьбах мира и человечества, но неспособные пока наладить собственную жизнь, обеспечить себя элементарным достатком и комфортом? В этом наблюдении много справедливого. Но и заботясь о «теле», цивилизуя его, нельзя пренебрегать собственной душой, отрекаться от того, во что верили

ина что надеялись лучшие люди России. Потому и в нынешнем кризисе наибольшее беспокойство вызывают даже не экономические трудности, а разрыв с той традицией, которая побуждала русскую мысль искать формулу более достойной жизни, чем та, которая достигнута на Западе. Если потеряна вера в такую жизнь, если мысль не работает на опережение существующего, никакая реформа не поможет преодолеть собственную отсталость. Так и будем догонять всю оставшуюся историю.

Россию часто изображают страной малоподвижной, дремучей, с какой-то свинцовой тяжестью в ногах, заснувшей в своих огромных просторах, ленивой на подъем. Расширившись до размеров целого континен-

та, она как бы навсегда застыла в своей определенности, не будучи в состоянии стать чем-то другим. Если ее истории и присуща динамика, то, скорее, экстенсивная, чем интенсивная. Но откуда тогда та революционная лихорадка, которая одолевает Россию вот уже два столетия? Чего ей неймется? «Русь, куда несешься ты?» — спрашивал еще Гоголь. Для страны с остановившимся временем такая скачка действительно непонятна. Весь XIX век жил с сознанием неминуемых грядущих перемен, заставляя образованных русских людей с тревогой или с надеждой всматриваться в будущее. Интерес к будущему явно превалировал над интересом к настоящему или прошлому. Точнее, в прошлом и настоящем искали ответа на то, какое будущее ожидает Россию.

Как бы ни судить о русских людях, нельзя не признать, что им присуще чувство постоянного недовольства собой и существующим порядком вещей, желание — порой даже чрезмерное — все поменять

ипереиначить. Внутреннее «беспокойство», «охота к перемене мест» владеют русской душой в большей степени, чем привычка к упорядоченному, размеренному, заранее просчитанному образу жизни. На фоне расчетливого и аккуратного Запада Россия выглядит страной непредсказуемых поступков и действий, бунтарски своевольной и революционно взрывной. В ней много говорят о традициях и великом прошлом, но

более антитрадиционной страны, вмиг рвущей со своими былыми привязанностями и авторитетами, трудно сыскать. По своему психологическому складу она страна авангардистская, предпочитающая системному мышлению неожиданность принятого решения и прорыв в неизведанное. Ее влечет все новое, и ей трудно даются детали и частности.

Подобный склад души и характера народа говорит о еще не реализованной до конца способности к изменению и развитию, об открытости будущему. Россия в этом смысле — страна не столько ставшей, окончательно сложившейся, сколько становящейся цивилизации, общие контуры и облик которой пока только смутно просвечивают в духовных исканиях ее мыслителей и художников. В этих исканиях было зафиксировано не реальное состояние России, а всего лишь предчувствие, порой субъективно окрашенное, ее ожидаемого будущего, открывающейся перед ней перспективы. Оправдается это предчувствие или нет, покажет время, но только по нему можно судить о том, что Россия действительно хотела для себя, как она мыслила свое историческое призвание.

Вот почему так трудно понять Россию, обращаясь лишь к ее настоящему. По часто цитируемому выражению Тютчева, «умом Россию не понять», «в Россию можно только верить». Она, хочет сказать поэт, предмет не столько знания, сколько веры. Знание обращено к тому,

202

что есть, вера — к тому, что будет. Именно незавершенность, незаконченность исторического облика России придает ей некоторую неопределенность, расплывчатость, заставляет двоиться, множиться в глазах современников, вызывая между ними бесконечные споры о том, чем она является в действительности. Ограничиваться в суждениях о России тем, что уже есть, значит примирять непримиримое, сочетать несочетаемое.

В России, как известно, все есть: в ней легко обнаружить элементы «европеизма» и самой дикой «азиатчины». В таком смешении разнородных начал иногда усматривают признак существования особой цивилизации — «евразийской». Но почему в России для одних ценно только то, что напоминает Европу, а для других — что отделяет от нее? Уже одно это заставляет смотреть на Россию не как на органическую целостность, а как на страну, находящуюся, по выражению того же Хантингтона, в состоянии «расколотости». Наряду с Мексикой, Турцией, бывшей Югославией, Хантингтон относит Россию «к внутренне расколотым странам — относительно однородным в культурном отношении, но в которых нет согласия по вопросу о том, к какой именно цивилизации они принадлежат». При этом он считает Россию «в глобальном плане самой значительной расколотой страной» [2:43-45].

Евразийская модель, возникшая как идеологическое оправдание существования Российской империи, с распадом СССР в значительной мере утратила свою силу. Хотя географически Россия остается Евразией, она вряд ли способна сегодня выполнять функцию наведения «мостов» между Западом и Востоком (хотя бы в силу малочисленности в ней представителей той и другой цивилизации). Но ведь и раньше «азиатское» в России не сливалось с «европейским» в органическую целостность, а если сходилось, то в каком-то уродливом симбиозе — в попытках, например, модернизировать страну варварскими средствами. Без всякой обиды для азиатских народов, к коим в определенной мере относятся и русские, «азиатское» в России — признак не столько особой цивилизации, сколько отсталости и грубости, еще не изжитого варварства — того, что принято называть «азиатчиной». Не о том речь, что Азия создала великие цивилизации; «азиатчина» в русской истории — синоним сохраняющегося в ней традиционного прошлого, всего того, что является помехой, препятствием на пути цивилизации. Движение в этом направлении осуществляется посредством не просто синтеза традиционного Востока с современным Западом, но и постепенного вытеснения «азиатского» (в данном контексте — варварского) начала «европейским». Евразийство в его нынешнем виде (не как идеология, а как реальность) — не особая цивилизация, а некоторое проме-

жуточное состояние между доцивилизационным варварством и цивилизацией, свидетельство незавершенности развития страны по пути цивилизации.

Что же стало для России главным препятствием на ее пути к цивилизации? Для тех, кто понимал под цивилизацией исключительно Запад, оно заключалось в традиционном для России государственном строе (самодержавие) и патриархально-общинном укладе народной жизни, исключавших демократию, правовое государство, гражданское общество и рыночную экономику. Некоторые добавляли к этому и веру (православие). Те же, кто отстаивал идею российской цивилизации, видели в том же самом отличительные признаки этой цивилизации, даже ее достоинства. На наш взгляд, все эти признаки (вера, строй, образ жизни

— православие, самодержавие, народность) не могут служить аргументом в пользу ни того, ни другого мнения, точнее, в равной мере могут служить тому и другому мнению доказательством их правоты (что-то вроде кантовской антиномии). Православие, разумеется, — не все христианство, но все же его важная часть, отличающая Россию от остальной Европы, но одновременно и сближающая ее с ней. Государство со времен Петра — естественно, не демократия, но уже и не восточная деспотия в ее чистом виде: многое в нем списано с сословно-абсолютистских монархий и империй Западной Европы, хотя и с огромными остаточными элементами варварства. Да и тоталитаризм советского образца — не только российское, но и европейское явление (Италия, Германия, Испания), хотя у нас он, конечно, отличался повышенной жестокостью к собственному населению. Сложнее с народом, который до революции представлял собой в основном крестьянскую массу, живущую в условиях общинного земледелия и деревенского быта. Но где этот народ сейчас? Либо частично погиб в годы сталинской коллективизации, либо в значительной части