2 См.: Подорога в. Феноменология тела. Введение в философ­скую антропологию. М., 1995: Он же: Выражение и смысл. М., 1995.

[295]

т. д.) сочетаются с фантазийными конструктами “пропу­щенных” художественно-эстетических течений (сюрреа­лизм, экзистенциализм и т. д.), создавая своеобразный псевдо-палимпсест.

В области эстетической теории следует отметить мос­ковского философа и искусствоведа В. Бычкова, который разработал и применяет к анализу постмодернистского искусства специфический метод, названный им “ПОСТ-адеквации”.3 Бычков считает, что с помощью традицион­ных дескриптивных искусствоведческо-эстетических ис­следований не удается проникнуть в суть современных артефактов. Его ПОСТ-адеквации основаны на медитатив­ном проникновении в анализируемые феномены и после­дующем выражении медитативного опыта на вербальном уровне в форме специфических текстов, которые представ­ляют собой некий многоуровневый и принципиально полисемантичный синтез философско-искусствоведческих эссе, концептуальных построений, поэтических структур, потока сознания и т. п.

Таким образом, цитатность, полистилистика и другие внешние признаки сходства не должны заслонять специ­фики отечественного постмодерна, тех различий, которые связаны с особенностями его возникновения и бытования.

Если разговор о постмодернизме в искусстве Запада обычно начинается с визуальных искусств, где он и воз­ник, распространившись затем на другие виды искусства, то русский постмодерн отмечен традиционным литературоцентризмом. Не случайно, что его приверженцы объеди­няются прежде всего вокруг литературных журналов и альманахов постмодернистской ориентации: “Мулета”, “Птюч”, “Соло”, “Вестник новой литературы”, “Разбитый компас. Журнал Дмитрия Галковского” и др. Художе­ственный фристайл — энтропия смысла, иронизм, новая сексуальность, тенденции карнавализации, гибридизации искусства и жизни, сращения эзотеричности и кичевости

3 См.: Бычков в. Искусство нашего столетия. Пост-адеква­ции // Корневище об. Книга неклассической эстетики. М., 1998. С. 111-186.

[296]

и ряд иных черт, свойственных “другой” литературе в це­лом, — в последние годы получил своеобразное развитие в двух основных потоках, на которые разделилось течение отечественного постмодернизма.

Первый плавно вытек из соц-арта как пародийной риф­мы к соцреализму, своего рода предпостмодернизма с его тенденциозностью, политической озабоченностью, эстети­ческой фрондой, ритуалом двойничества, деконструиру­ющим механизм советского мифа. Его наиболее харак­терные черты — бунт против нормы и пафос обличения, перенос акцента с традиционной для русской культуры ду­ховности на телесность. Литература становится “телес­ной” и “нелитературной”. Антинормативность как прин­цип, обнимающий все сферы — от морали до языка, выли­вается в шоковую эстетику (“чернуха”, “порнуха” и т. д.), центральными категориями которой становятся безобра­зие, зло, насилие. Зло превращается в своеобразную лите­ратурную доминанту (“Русские цветы зла” Вик. Ерофее­ва), эстетическое сопрягается с безобразным вместо пре­красного (“маразматическая проза” Е. Радова). Тотальная десакрализация выводит на авансцену пародийный симулякр “сверхчеловека” — взбесившегося “маленького чело­века”, циника, хама, хулигана и жертвы одновременно — неблагородного героя. Его сдвинутость может обернуться безумием, юродством, травестией, побуждающими под­менить психологизм психопатологией; другое ее выраже­ние — подчеркнутый натурализм, ненормативная лекси­ка, стёб. Снятие табу с “непечатных выражений” ведет к утрате энергетики, лингвистической энтропии, “импотен­ции” текста.4 Результатом десакрализации, вульгариза­ции, манипуляций с отработанным соцреалистическим “мусором”, “ближней” соцреалистической символикой является превращение текста в полую оболочку, несамо­достаточный каркас. Пустота заполняется гипертрофиро­ванной тенденциозностью, порождающей паралитературное подобие ангажированной литературы: общественную