«Звуковые тряпочки слов»

...Есть своя автономная жизнь у словесных

реминисценций: звук тянет звук другой,

а зна­чит, и другой смысл.

Е. Винокуров

Выражение «звуковые тряпочки слов» принадлежит Велимиру Хлебникову, поэту, непрактичному и неустроенному во всем, что касалось быта и личной жизни, но фантазеру и провидцу в том, что касалось человечества в целом. Многие его строки стоят целых трак­татов - настолько они метки и образны. И все-таки: «тряпочки» ли?

В гл. 1 мы уже упоминали о расхожем сравнении языка с одеж­дой для мысли. И хотя там же отмечалась ошибочность этой точки зрения, ее неприемлемость для нас, стоит, пожалуй, еще раз к ней вернуться. Дело в том, что две стороны языкового знака, участвую­щие в коммуникации, по своей природе неравноправны. Деятель­ность участников речевого акта нацелена на смысл, вторая же, фор­мальная, сторона знаков ни говорящего, ни слушающего в нормаль­ном случае не интересует. Получается, что звук есть только средство (и, кстати говоря, не единственное: вспомним те же буквы или жес­ты) для достижения искомой цели.

В таком случае связи, которые образуются между звуковыми оболочками слов, должны быть в достаточной мере случайными и непрочными (если, конечно, исключать морфемные совпадения, обусловленные этимологическим и словообразовательным родст­вом). Ну, действительно, мало ли что с чем может совпадать? Плод груши и электрическая лампочка тоже похожи по форме. Почему бы тогда не быть похожими, скажем, словам пирамида и пирамидон, или валет и валяться...

Взгляд на звуковые связи слов как на полностью подчиненные смысловой стороне речи, этакий примат семантики по отношению к фонетике, имеет под собой и более серьезные основания. В частно­сти, таковые предоставляются психо- и нейролингвистикой, для ко­торых проблема звукового воплощения слова важна хотя бы потому, что им приходится заниматься различного рода речевыми расстрой­ствами. Среди наиболее типичных случаев этих расстройств - так называемая моторная афазия: человек, у которого органы речи в полном порядке, не может, тем не менее, произнести слово, «спотыкается» после первых же звуков, или же путает слова - вме­сто голос может сказать колос и т. п.

Одним из крупнейших авторитетов в области исследования афа­зии (и фактически создателем новой научной дисциплины - нейроп­сихологии) по праву считается московский ученый А. Р. Лурия. Опираясь на огромный практический опыт изучения нарушений психических функций мозга, А. Р. Лурия приходил к выводу, что у обычного человека процесс выбора слов всецело определяется смы­словыми (семантическими) связями. Это подтверждалось и экспери­ментально. Так, если при предъявлении испытуемому различных слов какое-то из них (например, кошка) сопроводить болевым раз­дражением, то это вызовет непроизвольную реакцию: сужение сосу­дов руки и расширение сосудов головы. Как оказалось, в ходе даль­нейшего эксперимента аналогичную реакцию будут вызывать не только слово кошка, но и другие предъявляемые слова, связанные с «тестовой» лексемой семантическими связями (например, котенок, мышь, собака...). В то же время лексемы, имеющие с тестовым сло­вом формальное, звуковое сходство (такие, как крошка, кружка, окошко...), у нормального взрослого испытуемого не будут вызывать никаких реакций. Иной будет картина у умственно отсталого ребен­ка или у взрослого, находящегося в состоянии сильной усталости или «дремоты»: здесь соответствующая вегетативная реакция (сужение или расширение сосудов) будет возникать при предъявле­нии слов, как близких по смыслу, так и близких по звучанию; при­чем реакция будет тем сильнее, чем ближе данное слово (по смыслу или по звучанию) к тестовому. Следовательно, пишет ученый, «вокруг каждой лексической единицы действительно создается мно­гомерная сеть связей, причем в норме преобладающую роль играют смысловые связи (семантическое поле), тормозящие звуковое сход­ство, а в патологических или тормозных состояниях заторможенные примитивные (звуковые) связи растормаживаются и уравниваются по своему значению со смысловыми связями» [Лурия 1975: 36].

Справедливости ради следует сказать, что данная концепция, вместе с соответствующей методикой исследования, имеет давнюю историю. Многие психологи и нейропсихологи изучали характер межсловесных связей, вырабатывая у испытуемого своего рода ус­ловный рефлекс на определенное слово, опиравшийся на тот или иной безусловный раздражитель (в разных опытах - свет, пища, хо­лод, слабый разряд тока и т. п.), а затем предъявляли испытуемому лексемы, так или иначе соотносящиеся с исходной, тестовой. Неза­висимо от языка, служившего материалом для эксперимента, и от физической природы безусловного раздражителя, результат был одинаков: у взрослых психически здоровых людей звуковые ассо­циации играли значительно меньшую роль, чем семантические. Бо­лее того, эти два вида связей обнаруживают и различную устойчи­вость во времени: условный рефлекс на синонимы (типа доктор -врач) сохраняется значительно дольше, чем на паронимы (созвучные слова типа доктор - диктор). Все это позволяет некоторым ис­следователям утверждать, что перед нами «не просто различные по своему качеству временные связи, но скорее разные по своей сущно­сти физиологические явления» [Ушакова 1979: 46], которые соотно­сятся с различными механизмами высшей нервной деятельности.

Конечно, мы не собираемся оспаривать результаты психоло­гических экспериментов. Но трактовка звуковых (формальных) свя­зей как «второсортных» или даже «патологических» по отношению к смысловым слегка настораживает. Возникает естественный во­прос: воссоздают ли такие эксперименты полную и реальную карти­ну межсловесных связей в сознании носителя языка? Ведь ясно, что психологические опыты, с одной стороны, ограничены своими ис­кусственными условиями (и не ставят своей задачей смоделировать ситуацию речевой деятельности), а с другой стороны, они затраги­вают такие параметры человеческой психики, как уровень интеллек­та, словесная память и т. п. В этом плане наблюдения над процессом речепорождения в естественных условиях могут оказать неоцени­мую услугу не только лингвистам, но и психологам.

Еще в 40-е годы американские психологи Ч. Кофер и Д. Фоли циклом работ установили, что каждое слово в сознании человека одновременно связывается с множеством других слов различными связями. Среди них можно выделить разнообразные семантические отношения (например, антонимические, метонимические, родо­видовые, причинно-следственные, диминутивные и т. п.), формаль­ные (например, рифменные, омографические и т. п.), а также такие, которые трудно квалифицировать однозначно - авторы называли подобные ассоциации «нейтральными» [Cofer, Foley 1942: 525 и др.]. В целом смысловые и формальные связи представлены в данной концепции «на одной плоскости», как равноправные. Но самое глав­ное - Ч. Кофер и Д. Фоли показали, что смысловая ассоциация мо­жет повлечь за собой звуковую и наоборот: таким образом получаются цепочки ассоциаций. К примеру, некоторый словообраз А может быть связан в сознании носителя языка семантическим сход­ством со словообразом В, а тот своим звуковым обликом похож на словообраз С. В результате А и С оказываются связанными опосре­дованной и внутренне разнородной связью; но это - реальность че­ловеческого сознания.

Приведем один пример из записей устной речи, иллюстри­рующий смешанный характер словесных ассоциаций: «...Только вот ему еще медаль не дали. Медаль дадут - тогда и въезжай» (ж, при­мерно 60; из контекста становится ясно, что речь идет о получении внуком документов на квартиру). Оказывается, что слово медаль в идиолекте данного информанта (возможно, регулярно) употребляет­ся и в значении 'ордер (на жилье)', и наиболее вероятным объяснени­ем такого переносного словоупотребления является мыслительная цепочка из трех словообразов: «ордер» - «орден» - «медаль», в ко­торой первые два члена связаны формальной связью (образовав­шейся, возможно, в результате недослышки и т. п.), а два последних - семантической (орден и медаль - в какой-то степени «синонимы»).

Совокупность ассоциативных цепочек образует, по Ч. Коферу и Д. Фоли, сеть вербальных ассоциаций слова; это -сложная, многочленная, ветвящаяся структура, в которой звуковые связи занимают свое место. Проявления их в текстах весьма много­образны; попытаемся их систематизировать.

В сущности, на одном из ранее приводившихся примеров (со словом шуга) мы уже видели, что фонетические компоненты входят в состав словообраза, хотя и выборочно. На других примерах (случаях обмолвок в спонтанной речи) можно было заметить, что сбои в работе речемыслительных механизмов, управляющих выбо­ром слова, происходят легче всего тогда, когда смысловые ассоциа­ции подкрепляются фонетическим сходством. Так, смешение в речи лексем вроде флора и фауна, купе и каюта, априорный и эмпириче­ский, режим и рефлекс и т. п. обусловлено, очевидно, системообра­зующими семантическими связями, но в явном «сотрудничестве» с фонетикой.

Бывает, однако, что фонетическое сходство, случайное созвучие разных слов становится основной и даже самодостаточной причиной обмолвки. Приведем примеры из наших записей устной речи: «Детский курорт, вокруг дети все в помадках... то есть в панам­ках...» (ж. примерно 25); А. «Филипп мне помогал. Нет, не руками, а этой... чумичкой... с дырочками...» Б. «Шумовкой, что ли?» А. «Шумовкой» (А. - ж, 39, из разговора на кухне); «Эта твоя колбаса, как ее, преферанс, что ли, забери ее» (ж, 55, имеется в виду серве­лат); «У Сережи такая собака... Она за раз дипансер резиновый... ну, этот, которым силу меряют, развивают... перекусила» (м, 13, речь идет об эспандере). В нашем материале зафиксированы также случаи ошибочного употребления, в спонтанной речи лексем шланг вместо шнур, геноцид вместо канцероген, болеро вместо боливар, Суламифь вместо Сулико и т. п.

Аналогичные замены отражаются и в художественных и в пуб­лицистических текстах: «Какой спектакль? Я что - звякнулась, идти на спектакль! Ты уж совсем закаменел. У них там: авессалом, этот... видеосалон. Они на само... на само... в общем, на само... порнуху гонят» (В. Распутин. Твой сын, Россия, горячий брат наш...); «...Опять вы за столом про это ландскнехтское чудовище будете рас­сказывать?» - содрогнулась Екатерина Андреевна. «„Во-первых, не ландскнехтское, а лохнесское. Это уже должен бы знать каждый об­разованный человек»,— назидательно говорит Иван Модестович» (А. Битов. Заповедник); «Чем это Чумаков так насолил вам всем?» -спросил я тогда заведующую кафедрой химии профессора Анти­пину. «Чем?! — сразу с высоких нот начинает она и вдруг спо­тыкается на заковыристом слове. - Он занял абстрак... об­струкционистскую позицию! Не сдавал отчеты, планы» (Лит. газ. 1986. 19нояб.).

Ясно, что во всех этих случаях ошибочная актуализация по­стороннего («не того, которое нужно») слова спровоцирована имен­но фонетическими перекличками в лексической системе (которые самим говорящим обычно не замечаются или, во всяком случае, не осознаются). Вместе с тем, и у данных формальных связей можно заметить «поддержку» со стороны семантики. Это может быть при­надлежность лексем к одной тематической сфере (как в случае с на­званиями одежды болеро и боливар), или общность отдельных лек­сических сем (вроде семы 'протяженность' в значениях слов шланг и шнур), или, наконец, общность категориальных, грамматических сем (таких, как 'предметность' или 'атрибутивность').

Еще теснее переплетаются фонетические связи со словооб­разовательными. Во-первых, они могут поддерживать, усиливать друг друга, выступая в комплексе. Иллюстрации: «Вот так и будем фигурировать туда-сюда...» (ж, 31, имеется в виду, очевидно, флани­ровать или дефилировать); А. «А где у тебя вторая стрела от авто­мата?» Б. «Сам не знаю, куда она могла закрепоститься» (Б.— м, 7; ср.: запропаститься). В обоих случаях консонантная перекличка между искомой ч ошибочно выбран! ой лексемами подкрепляется одинаковой аффиксацией. И, во-вторых, формальные части слов (особенно конечные - финали) могут в грамматике говорящего при­обретать относительную самостоятельность, превращаясь в своего рода аффиксоиды. Это находит свое отражение в речевой практике, в том числе в письменных текстах: «Дипломатическая миссия адми­рала Путятина увенчалась успехом. Теперь перед русскими мо­ряками встала... дилемма: каким образом возвратиться на родину?» (Неделя. 1975. № 30; слово дилемма употреблено вместо проблема); «— Правильно! - с трудом ворочая языком, откликнулся ослабевший Владимир Иванович. - Мы еще увидим с вами небо в топазах, то есть в намазах... в алмазах в конце концов!» (Лит. газ. 1976. 22 дек.); «Легко ли было вырывать из разных нахальных рук все эти пакеты, жакеты, жилеты, буклеты, браслеты, пусеты, кассеты, береты, сига­реты и прочие предметы, не говоря уж о шубах натуральных под ламу и эму?» (Лит. газ. 1987. 18 февр.; можно утверждать, как и в случае с «полноценными» аффиксами, что финал -еты выбирается здесь говорящим еще до того, как актуализируются и появляются на выходе конкретные слова).

Звуковые ассоциации оказывают не только «отрицательное», смущающее влияние на речевую деятельность говорящего, «сбивая» его с истинного пути, но нередко, наоборот, наводят его на нужную мысль, подсказывают новый поворот сюжета, служат обогащению образа. Приведем примеры такого «положительного», плодотворно­го влияния фонетических связей: «В углу помещения он увидел красный баллон, на котором белели грозные слова „пропан». „Да, пропал», - подумал снова Семен Степаныч» (Е. Шатько. Пять шагов по воздуху; лексема пропан «тянет за собой» ассоциацию с формой глагола пропасть; ср., кстати, бытующую в ученической среде при­баутку, основанную на созвучиях: «Пропал бутан, пропил бутил»); «И хотя их разговоры с его долгими монологами были иного свойст­ва, чем научные дуэты - и дуэли! - с ассистентами, он, очевидно, и дома вышагивал свои мысли...» (Д. Данин. Перекресток; появление в этом контексте словоформы дуэли наверняка «навеяно» фонетиче­ски сходным дуэты); «...Табличка - "Кемери". Маленький светлый городок, населенный приветливыми, но сдержанными людьми. Мо­жет быть, это их называют киммерийцами?.. Киммерия, химерия, мечты... Мне и не надо ни за чем в Кемери» (Бр. Вайнеры. Женитьба Стратонова, или Сентиментальное путешествие невесты к жениху; ассоциативный ряд Киммерия - химерия изначально спровоцирован географическим названием Кемери); «Ведущий ее (телепередачи.-Б. Н.) Тед Коппель, в частности, сказал: как это ни удивительно, но серьезно копают историю трагедии сегодня именно советские жур­налисты, что, по мнению ABC, надо приветствовать» (Известия. 1991. 1 июня; возможно, лексема копать в данном контексте появи­лась не без подспудного влияния фамилии Коппель); «И что харак­терно - начинал я с машины типа "болидо", а теперь уже иду пеш­ком. Символично все это. Симптоматично, я бы сказал!» (В. Попов. Нормальный ход; символично здесь служит своего рода стимулом для появления слова симптоматично).

Характерно, что во всех приведенных примерах ход ассоци­ирования в некотором смысле одинаков: более редкая лексема «вытягивает», актуализирует в сознании говорящего более частую, более привычную. А вот еще одна, с детских лет знакомая цитата:

...Если Вас

Одолеет Скука

И вы захотите

Увидеть мир —

Остров Таити.

Париж и Памир...

(С. Маршак. Мистер Твистер).

Здесь Париж и Памир «поддерживают» друг друга своим зву­ковым обликом; вряд ли можно найти какую-то другую связь между этими географическими названиями. (Кстати, любопытно, что та же ассоциация использована в тексте современной эстрадной песни: «Ах, карнавал, удивительный мир, где перемешан Париж и Па­мир...»)

Регулярность и многообразие подобных примеров позволяет ут­верждать, что среди связей, определяющих поведе­ние словообраза в условиях нормального рече-порождения, несомненно присутствуют и фоне­тические. Однако подвести общий баланс по «вредности» или «плодотворности» фонетических связей для грамматики говорящего оказывается невозможным. Поскольку ассоциативные отношения между фонетически сходными лексемами (именуемые паронимией) непроизвольны, неконтролируемы, постольку справедливо мнение, что они чреваты коммуникативными недоразумениями: путаницей, обмолвками. И существующие словари паронимов [Например: Ко­лесников 1971] служат, по замыслу их создателей, именно целям предупреждения таких ситуаций. В то же время фонетическое сход­ство лексем может сознательно использоваться, обыгрываться гово­рящим. Такое сталкивание в одном контексте слов со сходной звуковой оболочкой тоже имеет специальное наименование -«парономазия». Парономазия - синтагматическая (текстовая) реализация парадигматических фонетических связей, участвующих в ор­ганизации лексикона в грамматике говорящего. Наиболее естест­венная сфера парономазии - публицистический стиль, газетно-журнальные тексты. Примеры: «Только по Ярославскому шоссе из Москвы в предвыходные сутки проходит 58 тысяч автомобилей, и большая их часть с 16 до 20 часов! Сплошной поток, если не "потоп"...» (Известия. 1987. 30 июля); «Ну, для спасительной (списательной?) операции еще не подошел, пожалуй, срок, такие вещи принято согласовывать с Дедом-морозом» (Лит. газ. 1974. 27 нояб.); «Она (теща. - Б. Н.) совершает все, что полагается ей совер­шать по штату, а вернее - по штампу: вмешивается в дела молодых людей, пытается отделаться от избранника дочери и т. д.» (Лит. газ. 1975. 12 ноября); «И кто теперь скажет, сколько "нестандартных фигур" обшивалось и сшивалось здесь?» (Известия. 1987. 20 сент.); «Просто воровали бензин из цеха слива - налива Душанбинской нефтебазы, который работал преимущественно "слева - налево". Вывозили его оттуда и продавали через платные АЗС» (Комсомоль­ская правда. 1987. 18 окт.); «Зато насчет "льгот", потомки, до сих пор шуруем. То есть штурмуем. Прямо, как Зимний дворец» (Известия. 1991. 14 окт.).

В начале данной главы мы приводили пример обмолвки, осно­ванной на парадигматическом смешении слов ордер и орден. А вот перед нами ситуация, где те же существительные образуют синтаг­матическую цепочку, участвуя в организации текста; это опять при­мер парономазии. «Сильный изобретатель, даже к ордену хотели представить за рационализации. Но одно не удалось. Естественно, пришили вредительство. Не орден вытянул, а ордер» (С. Снегов. Что такое туфта и как ее заряжают).

Отсюда легко перекинуть мостик к участию фонетических свя­зей в реализации эстетической функции языка. Действительно, в каком бы тексте мы ни встречали случаи парономазии: в публици­стике или в художественной прозе, в драматургии или в разговорной речи — везде они содержат элемент творчества и рассчитаны на соз­дание дополнительного, надъязыкового эффекта. Природа такого эффекта объяснима: повтор языковой единицы в ограниченном кон­тексте в принципе нежелателен с точки зрения теории коммуника­ции - он снижает информационную ценность сообщения. Однако повтор (или хотя бы сходство) только внешней формы при ином, отличном ее содержании во­влекает слушающего в своего рода игру: перед ним, так сказать, «то же, да не то же». Знак расслаивается, наглядно демонстрируя автономность двух своих сторон; тождество озна­чающего, оказывается, вовсе не обязательно предполагает тождества означаемого. Столкновение в синтагматической цепи двух по­добных, но разных словесных знаков приводит к эффекту обма­нутого ожидания (термин психологии) и в целом оживляет, «встряхивает» процесс восприятия.

Естественно, наиболее яркие примеры эстетической значимости фонетических связей можно привести из поэтических текстов. В стихах созвучия, действительно, «ведут мысль», тянут за собой це­почку смысловых ассоциаций. Можно было бы в данной связи на­помнить классические образцы поэтических аллитераций (вроде «Где он, бронзы звон или гранита грань?»), но они достаточно хо­рошо известны. Приведем лучше характерные самонаблюдения двух современных поэтов:

Мне на ухо поэты нашептали

Созвучья для созвучья самого,

Но думается мне, что у Шампани

Нет общего с шампунью ничего.

И ведь не все же - в самом деле! - парни –

Родня Парни; не всякое чело

В чулок пролезет; да и Пермь - не в Парме,

Хоть вынести все это тяжело...

(Н. Матвеева. Созвучия)

Слова «резня» и «розни»

Всегда живут в приязни,

А в тихом слове «козни»

Живет зародыш «казни».

(В. Орлов. Близкие слова)

Едва напишете ПАЛАЧ —

И тут же раздается ПЛАЧ.

Едва напишете ЖИЛЬЕ —

И вот является ЖУЛЬЕ.

Произнесите: ДАР и ПОИСК —

И тут как тут: УДАР и ПРОИСК...

(В. Орлов. Нелживые слова)

Важно подчеркнуть, что звуковые связи - не просто способ оформления поэтического текста, но способ его создания. Причем он сохраняет свою силу - при условии поэтического миро­восприятия - и в прозаических жанрах. Чрезвычайно показательна в этом отношении проза М. Цветаевой, А. Белого, Б. Пастернака, из современных авторов - А. Вознесенского, Э. Лимонова и др. Проде­монстрируем на некоторых цитатах, как звуковые ассоциации «указывают путь» мысли пишущего, служат своеобразным (наряду с другими) стимулом речепорождения: «Но у педали была еще одна -словесная родня: педель, педель студенческих сходок... Но, на­звав педеля, не могу не упомянуть его словесной родни: Пуделя, белого ученого Капи из "Sans Familli", который рвет педеля за панталоны - тогда педель Аркаэксаныча выпускает,— и их об­щей, педеля и педали, словесной родни, двоюродной сестры п а д а -л и, той падали, которой пахнет - одну секунду - и каждый раз - и безумно сильно в бузине, у самого подступа к нашей тарусской да­че...» (М. Цветаева. Мать и музыка); «Да здравствует фонарик, да здравствует электричество, кто бы его ни придумал: отечественный Яблочков, заставляющий вспоминать о коне в яблоках, или далекий Эдисон, вечно сонный американский мистер Эди» (Э. Лимонов. У нас была великая эпоха); «Если заглянуть в учебник ботаники, то травы такой — „бурьян» - нет. Это множество степных старых трав, буйных и рьяных, это его Величество Сорная Трава, свергнутая с трона оседлыми поселенцами...» (Там же). Нетрудно заметить, что в одних случаях фонетические связи распространяют свое орга­низующее влияние на довольно протяженный отрезок текста (ср. словоформы педали - педель - Пудель - панталоны - падаль - пах­нет...), в других случаях они играют дополнительную, «поддержива­ющую» роль и, быстро угасая, передают свою функцию следующим созвучиям (ср.: секунду - безумно, безумно - бузине и т. п.). В треть­их случаях звуковые связи выполняют «разовое» мотивационное назначение, как бы оправдывая в тексте ту или иную номинацию (ср.: Яблочков - от яблоко, Эдисон - сонный Эди, бурьян — буйный и рьяный и т. п.).

Конечно, можно спорить о том, как соотносятся в подобных контекстах формальные стимулы со смысловыми, звукопись с пра­вилами лексической сочетаемости слов: какова здесь «доля» того и другого? Но кажется логичным такой общий вывод: семантические связи в данных условиях реализуются в тех пределах, которые им изначально устанавливают связи фонетические. Как известно, спе­цифика художественного творчества вообще в значительной мере сводится к противоборству двух начал: смыслового и формального. Однако в нашем случае, думается, следует говорить не о борьбе, а о сотрудничестве и даже взаимопроникновении двух принципов орга­низации текста. В частности, художественный текст демонстрирует возможность семантизации звуковых связей: эти последние становятся способными самостоятельно служить передаче смысло­вых отношений и, с точки зрения грамматики говорящего, не­посредственно участвовать в процессе формирования мысли. Не углубляясь специально в проблематику «поэзия и звук», представ­ленную в отечественной науке трудами Ю. Н. Тынянова, Е. Д. Поли­ванова, Б. В. Томашевского, Р. О. Якобсона, Ю. М. Лотмана, Б. М. Гаспарова, приведем здесь только одну, но достаточно вескую цитату в поддержку сказанного: «Фонологическая организация тек­ста образует сверхъязыковые связи, которые приобретают характер организации смысла» [Лотман 1972: 65].

Впрочем, судя по некоторым исследованиям, и тексты, весьма далекие от поэтических, в частности научные, подчиняются в своем внутреннем строении тем же общим закономерностям. Так, оказа­лось, что фонетический состав ключевого слова-термина, заданного до процесса порождения научного текста, в определенной мере влияет на выбор других слов, распространяющих данную тему: «Выбор состоит в том, что в синонимической парадигме выделяются слова, сходные по фонетическому составу с ключевым» [Сивуха 1990: 76].

Однако не надо думать, что использование фонетических ас­социаций составляет, так сказать, прерогативу Творцов: писателей, поэтов, ученых. Если бы это было так, вряд ли стоило бы этим свя­зям посвящать отдельную главу данной книги. На самом деле осно­ванием и фоном для такого - индивидуального, «авторского» - ис­пользования созвучий является эстетическая функция языка, имею­щая естественный, массовый и постоянный характер. Это значит, что в сознании рядового носителя языка фонетические связи посто­янно вершат свою речепорождающую «работу»- Мы имеем в виду здесь не те уже описанные ситуации, когда звуковая перекличка ме­жду словообразами, обусловливая и сопровождая процесс актуали­зации конкретной словоформы, помогает (или, как мы видели, ме­шает) говорящему в выполнении его коммуникативного задания. Нет, фонетические ассоциации имеют еще и дополнительную - эсте­тическую - нагрузку. Прежде всего, отметим, они важны для гово­рящего как средство языковой игры.

Языковая игра в самом широком смысле слова - это исполь­зование языка для достижения надъязыкового, эстетического, худо­жественного (чаще всего - комического) эффекта. Проявления ее чрезвычайно многообразны. Сюда входит создание каламбуров и острот, использование присловий и прибауток, разложение и обнов­ление фразеологизмов, сознательное фонетическое и морфологическое «кривлянье» («коверкание» языка), метафорические номинации и сравнения и т. п. Авторы раздела «Языковая игра» в коллективной монографии, посвященной разговорной речи, считают необходимым разграничивать в рамках данного круга явлений две стихии: бала­гурство, «не связанное с передачей содержания речи, уходящее корнями в явления народной смеховой культуры, когда смешно все грубое, низкое, необычное, перевернутое», и острословие, «когда необычная форма выражения связана с более глубоким вы­ражением мысли говорящего и с более образной, экспрессивной пе­редачей содержания» [Русская разговорная речь 1983: 175]. Дейст­вительно, говорящий может в своем речетворчестве делать особый упор либо на формальной, либо на содержательной стороне языко­вого знака. Но разграничить эти случаи на практике довольно труд­но. Дело в том, что балагурство, педалирование «формы ради фор­мы» все равно преследует какую-то цель и тем самым несет содер­жательную нагрузку. Вместе с тем, словесная острота или каламбур могут оказаться неудачными, неостроумными, и тогда они превра­щаются в чисто формальное средство.

Среди приемов и средств языковой игры заметное место за­нимает использование созвучий. Так, в повседневном речевом оби­ходе встречается масса устойчивых рифмованных выражений. Вспомним, в частности, такие разнообразные примеры, как: «В дол­гах как в шелках», «Не зная броду, не суйся в воду», «У дядюшки Якова товару всякого», «Было гладко на бумаге, да забыли про овра­ги», «Не было печали - черти накачали», «Аты-баты, шли солдаты», «А потом - суп с котом», «Борис-барбарис— председатель дохлых крыс», «Филипп к доске прилип», «Руки - крюки» и т. п. Эти пого­ворки, пословицы, прибаутки, считалки, дразнилки заложены в на­шей памяти (многие из них - с детства) и в нужный момент воспро­изводятся в готовом виде, как единое целое. Чаще всего они имеют анонимно-народную (фольклорную) природу, но могут восходить и к тому или иному литературному произведению. (Разумеется, речь в таком случае идет не столько о прямых цитатах, сколько о литера­турных аллюзиях и крылатых выражениях.) Особо велика в этом смысле роль программного материала из школьного курса литерату­ры. Ведь даже стандартные рифмы, вроде розы - морозы, заклады­ваются в нашу память не без его участия, что уж говорить о крыла­тых словах!

Но фонетические связи в массовом речепроизводстве имеют вид не только «домашних заготовок» - устойчивых рифмованных выражений, заложенных в нашей памяти. Они то и дело создаются впервые, сию секунду, в процессе речевой деятельности. Образно говоря, они, возникая в голове у говорящего, жаждут тут же «выскочить наружу». И говорящий, кажется, не очень-то обеспокоен этой активностью созвучий; наоборот, она его устраивает. В резуль­тате же случается, что формальная сторона словесной игры забивает содержательную, созвучие идет в ущерб смыслу. Приведем приме­ры, в которых некоторые словоформы выбраны говорящим явно по принципу фонетического сходства с другой словоформой, вопреки семантической программе высказывания: «Ведь она же сама адрес давала, целовались на прощанье, а я, такая дурочка-снегурочка, и не написала...» (ж, примерно 30-50; слово снегурочка спровоцировано созвучием с предыдущей лексемой). То же явление объективно от­ражается в текстах художественной литературы, где оно характери­зует речь персонажей: «У меня даже запас времени имеется. Я могу месяц, два, три загорать в Евпаториях-крематориях, а дела мои бу­дут крутиться» (С. Родионов. Задание); «Оревуар, резервуар, само­вар! - сказал Васька. - Привези папирос, Иван Михайлович» (Ю. Герман. Лапшин); «Трубач. ...Заиграли, мальчики родимые!.. Вкус­нее заиграли. Пошел ударник. Все верно. (Стонет от восторга.) Все верно... как у Жюля Верна...» (Э. Радзинский «Снимается ки­но...»); «Разве это можно записать? Мечтания. Там, небось, ни скла­ду, ни ладу, поцелуй кошку в заду. Это все равно что лак по моему рецепту варить или больных пользовать» (Ю. Нагибин. Постоянный подписчик). По поводу этих и подобных случаев можно только по­вторить, что изначальная асемантичность звуковых ассоциаций ком­пенсируется в конкретном контексте «игровым» эффектом, и в ре­зультате формальное сходство приобретает новую, эстетическую значимость. Еще одна сфера грамматики говорящего, в которой фо­нетические связи обнаруживают свою активность, - это моти­вировка номинации. В сущности, говорящий здесь как бы вводит одно слово через другое, подтверждая синхронно-системную орга­низацию лексикона «ссылкой» на этимологическое родство слов. Примерами могут служить такие выражения: «художник от слова "худо"», «кормило (власти) - потому что кормит», «спец - кто лю­бит поспать» (из детской речи) и т. п. Предпосылка данного процес­са - это, конечно же, деэтимологизация, затемнение истинного про­исхождения слова. Как известно, огромное множество слов со вре­менем утрачивает свою мотивировку (внутреннюю форму); ср. хотя бы такие русские лексемы, как стол, рубль, тварь, черенок, обяза­тельно, пышный, дотла и т. п. Но такие «Иваны, не помнящие род­ства», подсознательно не очень нравятся носителю языка: он как бы

ощущает их ущербность на фоне других - мотивированных - номи­наций. И потому слово, бывает, вовлекается в новые семантические связи, сближается по смыслу со словами, с которыми ранее его ни­чего не объединяло. Этот процесс называется вторичной мотивацией или реэтимологизацией. По существу, это «своеобразная реакция системы на изолированность отдельных звеньев в общей цепи меж­словных мотивационных отношений» [Аркадьева 1990: 10].

Итак, в сознании носителя языка объективно и непроизвольно устанавливаются вторичные семантические связи, основанные на формальном сходстве слов, - типа столпотворение и (с)толпиться, сморчок и (с)морщенный, бесталанный и талант, щегол и щеголь, щеголять, сопло и сопля, трепанация и трепаться, гризли (медведь) и грызть, бедуин и беда, жрец и жрать и т. п. Разумеется, связи эти не вполне осознаваемы, они скрыты в глубинах психики,— но все-таки «прорываются» наружу достаточно часто, для того чтобы гово­рить об их существовании.

Скажем сразу: основанием для таких вторичных семантических связей служат, как правило, не действительные исторические соот­ветствия, а случайные звуковые совпадения. Поэтому перед нами фактически примеры ложной (народной) этимологии. Это явление в целом негативно оценивается специалистами филоло­гами (как свидетельство невысокой языковой культуры и т. п.), од­нако думается, что оно заслуживает более пристального и беспри­страстного анализа, в том числе и с позиций грамматики говорящего. Во-первых, нельзя не замечать того, что случаи вторичной мо­тиваций достаточно распространены, можно сказать, массовы: в них проявляется «саморегулирующий характер лексической системы» [Голев 1989: 118]. Во-вторых, установление «ложноэтимологичес-ких» связей нередко сопровождается дополнительной эстетической функцией (о которой уже не раз шла речь).

Справедливости ради следует сказать, что иногда фонетическое сходство наводит говорящего на истинную этимологию слова: в процессе реэтимологизации может восстанавливаться первоначаль­ная семантика корневой морфемы. Таковы, например, русские раз­говорные выражения «какчество и коликчество» или «нет ни копья» - в смысле «ни копейки» (слово качество исторически действитель­но восходит к корню как, а в основе названия копейка лежало изо­бражение на монете всадника с копьем). Однако такие случаи редки. Чаще звуковая ассоциация безнадежно отдаляет слово от его этимо­на и даже, случается, искажает его форму. Этимологам хорошо из­вестны примеры типа русского свидетель (первоначально сведетель от ведать, а не от видеть), смиренный (первоначально смеренный -от мера, а не от мирный) и т. п.

Чрезвычайно любопытно в данном плане явление, свойственное жаргонной речи: когда вместо литературного слова употребляется его усеченный и искаженный «вариант», формально совпадающий с другим словом. Примеры: шпора 'шпаргалка', маг 'магнитофон', фа­нера 'фонограмма', Брод 'Бродвей' (в частности, о Невском проспек­те), молоток 'молодец', шеф 'шофер' (обращение к водителю такси), шампунь 'шампанское', конина 'коньяк', Серый 'Сергей', дух 'душман' (о войне в Афганистане) и т. п. По-другому можно сказать, что здесь лексемы шпора, маг, фанера и т. д. используются в переносных (социолектных) значениях, навеянных звуковым сходством этих слов с другими членами лексической системы. И хотя такое слово­употребление ограничено указанными стилевыми рамками, оно так­же по-своему свидетельствует о том, что фонетические связи - не последний среди факторов, определяющих выбор номинации в ходе речевой деятельности.

Описанное явление вторичной мотивации («ложного этимо­логизирования») используется и в художественной литературе: для речевой характеристики персонажей, для создания комического эф­фекта или повышения общей экспрессивности текста: «...Просачива­ются спокойные слова дворника: "Скука - от людей; скучатся они в кучу, и начинается скука"» (М. Горький. Дело Артамоновых); «Если молодые люди объясняются в любви на плоту, то это плотская лю­бовь. Если старая дева любит собак, кошек и прочих животных, то это животная любовь» (А. Чехов. Словотолковатсль для «бары­шень»); «И когда дело дошло однажды до языческого жреца, первая из ее учениц храбро объяснила, что это такой человек, который язы­ки жрет» (С. Сергеев-Ценский. Искать, всегда искать); «Болтливых женщин он называл таратайками. Плохих хозяек - россомахами. Неверных жен - шаландами» (С. Довлатов. Заповедник; ср, созву­чия: таратайка и тараторить, тарахтеть, россомаха и растеря­ха, распустеха, шаланда и шалава, шлюха и т. п.).

Но, наверное, лучшее доказательство регулярности и актив­ности фонетических связей в сознании носителя языка - шутливый «Энтимологический словарь» группы авторов, публиковавшийся в 1972 г. в «Литературной газете» под названием «ТЭС» и вызвавший лавину продолжений и подражаний [Норман 1987: 199-221]. Он включал в себя толкования вроде следующих: СВИНЕЦ - самец свиньи, БРЕШЬ - ложь, НУДИСТ— скучный докладчик, АРТИШОК - нервное потрясение у артиллеристов, ТРЕБНИК - нужник, ДИСТРОФИК - стихотворение из двух строф, СВИЩ - автоинспек­тор, КУРЯТНИК - место для курения, ВЫЯ - сирена, ОГОЛТЕЛО -нагишом и т. п. Популярность этого словаря была, очевидно, не слу­чайной: сама идея «энтимологизирования», что называется, витала в воздухе, перекликалась с многообразными народными афоризмами, шутками, каламбурами, имеющими под собой ту же основу: двуеди­ную природу языкового знака. Принципиальное соответствие, сим­метрия двух его составляющих - формы и содержания - воплощает­ся в семиотически и психологически объяснимой тенденции припи­сать одной форме одно значение. А отсюда вытекает стремление носителя языка семантически сблизить изначально не связанные, но сходные по форме лексемы, создать новые, вторичные мотивационные отношения. Этим, собственно, и занимался «Сло­варь», преследовавший развлекательную цель. Однако особенно ценным в нем оказывалось словообразовательное правдоподобие, сближающее «энтомологии» с потенциальными словами <...>. Если же ложноэтимологическое толкование каким-то образом переклика­лось с истинным, то комический эффект еще более усиливался.

В целом же, подытоживая особенности данного фрагмента грамматики говорящего, следует заметить: не случайно наибольшую «готовность» к вторичной мотивации обнаруживают лексемы, отно­сящиеся к периферии словарного состава. (Сравним приводившиеся выше примеры типа кормило, сопло, бесталанный, жрец, артишок, требник, выя и т. п. - все это слова довольно редкие, специальные, недостаточно хорошо знакомые основной массе носителей языка.) Перед нами общая закономерность, на которую можно было обра­тить внимание еще в начале данной главы, когда речь шла о фонети­ческих смещениях в ходе актуализации и выбора словообраза: и там фигурировали слова эспандер, шумовка, канцероген, видеосалон и т. п. Эту закономерность можно сформулировать так: фонетические связи усиливаются и обостряются там, где ослаблено, «излишне размыто» семантическое наполнение лексемы. И это понятно: об­разно говоря, свято место пусто не бывает. Семантическая опусто­шенность, выхолощенность слова естественно предполагает отсут­ствие у него внутренней формы: если неизвестно, что значит слово, то вряд ли можно понять и как оно возникло. Вторичная же мотива­ция на фонетической основе как раз и призвана ответить на оба эти вопроса, свести значение к более или менее прозрачной - хотя и ис­кусственной - внутренней форме.

Вместе с тем, данная проблема, будучи переведенной из диа­хронического плана ("• ак возникло это слово?») в синкопический («что оно означает?»), приводит к мысли об общих принципах се­мантизации незнакомой лексемы. Вспомним знаменитого шо­лоховского героя, деда Щукаря, изучающего толковый словарь «по догадке». Акварель у него — это «хорошая девка», бордюр -«гулящая баба», а адаптер - «пустяковый человек, вообче сволочь, и больше ничего». По-видимому, все мы в какой-то степени оказы­ваемся в подобном положении, когда пытаемся домыслить значение того или иного не вполне усвоенного слова, уточнить содержание плохо знакомой лексемы (что такое, к примеру, гоплит? Или цели­бат?..). Приводившиеся выше примеры обмолвок, путаницы между лексемами (дилемма - проблема, преферанс - сервелат и т. п.) пока­зывают, что звуковые ассоциации тут, конечно, играют свою роль. Однако речь идет не только о семантизации фонетических связей между словами (когда созвучие становится синонимией), но и о воз­можностях семантизации звуковой оболочки самого слова. Здесь мы вступаем в область звукосимволизма и соответствующего раздела языкознания, именуемого фоносемантикой. Как свидетельст­вуют серьезные исследования [Журавлев 1974; Вороний 1982 и др.], человек склонен соотносить определенный звук или комплекс зву­ков с определенным значением; причем этот вывод действует не только на материале конкретного языка, но и в универсальном, об­щечеловеческом масштабе.

Разумеется, связь между звуком и смыслом - неосознаваемая и нестрогая (вероятностная по своему характеру), однако существова­ние ее трудно оспорить. В частности, в многочисленных экспери­ментах разные фонетические единицы получали у испытуемых ус­тойчиво различную оценку по шкале признаков типа «светлый -темный», «горячий - холодный», «большой - маленький» и др. Ска­жем, если обратиться к цветовой гамме, то звук [а] в русском языко­вом сознании связывается более всего с красным цветом, [и] - с го­лубым, [о] - с желтым... [Журавлев 1974: 50-53]. Если же заинтере­соваться фоносимволическим значением личных имен, то окажется, что имя Полина несет в себе для нас «нечто хорошее, простое, сла­бое, тихое», имя Жанна - «нечто большое, грубое, темное, сложное, сильное, холодное, шероховатое, тяжелое, храброе, могучее», а имя Евгений - «нечто маленькое, веселое, безопасное, короткое»... [Ивашко 1980: 164-170].

Не означает ли это - применительно к нашей теме, - что ис­пользование лексемы говорящим сопровождается ее подсозна­тельной оценкой с точки зрения соответствия / несоответствия зву­ковой оболочки передаваемому содержанию? По-видимому, такое

заключение справедливо только по отношению к поэтическим тек­стам, где под воздействием эстетической функции языка фонетиче­ское значение «теснит» собственно лексическое. В остальных же случаях «примат» и «приоритет» лексического значения над фоне­тическим очевиден.

В целом же, характеризуя деятельность говорящего, мы можем прийти к выводу, что фонетические связи в его сознании вносят свою лепту в организацию лексической системы и ее функциониро­вание при производстве текста: актуализация и выбор конкретной лексической единицы происходят не без участия звуковых отноше­ний. Конкретные проявления этих связей весьма многообразны: от случайных «подсказок» говорящему при выборе лексемы (или таких же помех) - до фонетически организованного поэтического текста, от вторичной мотивации лексем, утративших свою внутреннюю форму, - до общих звукосимволических закономерностей.

Психолингвистика дискурса