А.А. Залевская Теоретические основы исследования специфики единиц лексикона и принципов его организации (исходные положения)

1. Недостаточность традиционного противоположения языка и речи и важность оперирования более широким кругом категорий неоднократно обсуждалась [См., например: Леонтьев А.А. 1969а; Слюсарева 1975]. Нас эта проблема интересует в специфическом, не затрагивавшемся другими авторами аспекте: к какой из таких кате­горий следует отнести лексикон человека?

В поисках ответа на поставленный вопрос мы будем опираться на представления, вытекающие из концепции Л.В. Щербы [1974: 24-29]. Как известно, Щерба разграничивал три аспекта языковых явле­ний: под первым из них он понимал процессы говорения и понима­ния, или «речевую деятельность», под вторым - выводимые на осно­вании всех актов говорения и понимания, осуществляемых в опреде­ленную эпоху жизни некоторой общественной группы, словари и грамматики языков, или «языковые системы», а под третьим - сово­купность всего говоримого и понимаемого такой общественной группой, или «языковой материал». При этом Щерба указал на ряд весьма существенных моментов. В частности, он подчеркнул, что речевая деятельность обусловливается сложным речевым механиз­мом человека, или психофизиологической речевой организацией индивида. Характеризуя последнюю, Щерба отметил, что речевая организация человека: а) никак не может просто равняться сумме речевого опыта и должна быть какой-то своеобразной его перера­боткой; б) может быть только психофизиологической; в) в месте с обусловленной ею речевой деятельностью является социальным продуктом; г) служит индивидуальным проявлением выводимой из языкового материала языковой системы; д) судить о характере этой организации можно только на основании речевой деятельности ин­дивида. Таким образом, выделяя три аспекта языковых явлений, Щерба фактически вел речь о четырех взаимосвязанных категориях, последняя из которых - речевая организация индивида - представ­ляет для нас особый интерес.

Следует указать, что далее мы будем оперировать термином «речевая организация» как обозначающим более узкое понятие, чем термин «речевая способность человека». Оставляя за последним обозначение потенциальной способности человека к овладению язы­ком, а также связанные с этой способностью проблемы устройства и функционирования речевого механизма, будем использовать термин Щербы в смысле «готовности индивида к речи» как весьма удачно подчеркивающий упорядоченность, организованность результатов переработки речевого опыта для использования их в речемыслительной деятельности человека.

Речевая организация трактуется нами далее как единство про­цессов переработки и упорядочения речевого опыта получаемого в результате этих процессов продукта - индивидуальной языковой системы. Последовательное разграничение понятий процесса и про­дукта, на котором в свое время настаивал Щерба, заставляет концен­трировать внимание на следующих аспектах интерпретации специ­фики речевой организации индивида.

A. Речевая организация человека понимается не как пассивное хранилище сведений о языке, а как функциональная дина­мическая система (См. трактовку системы такого рода в ра­боте: [Анохин 1966]). В этом состоит, в частности, отличие нашего понимания специфики рассматриваемого объекта от концепций Э.П. Шубина [1972], упоминающего о «складе знаковых отпечат­ков», и А. Е. Карлинского [1974], трактующего языковую компетен­цию как статическую, а речевую деятельность - как динамическую часть самоорганизующейся коммуникативной системы (идиолекта). Ср. также типичную для лингвистических исследований характери­стику соотношения языка и речи как перехода «от статического со­стояния языковой системы к ее функционированию в виде речи» [Солнцев 1977: 3].

Б. Подчеркивается постоянное взаимодействие между процес­сом переработки и упорядочения речевого опыта и его продуктом: новое в речевом опыте, не вписывающееся в рамки системы, ведет к ее перестройке, а каждое очередное состояние системы служит ос­нованием для сравнения при последующей переработке речевого опыта.

B. Совокупность высказанных выше соображений дает основа­ния для трактовки речевой организации как самоорганизующейся системы особого рода.

Важно подчеркнуть, что приведенные характеристики речевой организации лишь несколько уточняют и расширяют толкование специфики речевого механизма человека, данное Щербой (т. е. само собой разумеется, что речевая организация является психофизиоло­гической, представляет собой социальный продукт и т. д.). Все на­званные характеристики относятся и к лексикону как одному из компонентов речевой организации человека.

Отметим, что вопрос о взаимодействии процесса и продукта об­суждался рядом авторов. Так, развивая далее общие положения о взаимодействии процесса и продукта, высказаннные в работах К. Маркса и Ф. Энгельса, Я.А. Пономарев подчеркивает, что «функционирование взаимодействующей системы осуществляется путем постоянных переходов процесса в продукт и обратно - про­дукта в процесс...» [Пономарев 1967: 148]. Карлинский [1974] обсу­ждает этот вопрос в связи с проблемой деятельности вообще и ре­чевой деятельности в частности. Справедливо отмечая, что «любая деятельность представляет собой прежде всего процесс, продуктом которого являются знания, фиксируемые в памяти человека», и что «знания, возникающие в результате целенаправленного взаимодей­ствия субъекта с окружающим миром, представляют собой, в свою очередь, основу деятельности» [Там же: 150], Карлинский в то же время уточняет, что «основой речевой деятельности как внутреннего процесса понимания и порождения высказывания является языковая компетенция, т. е. имплицитные знания языковой системы, храня­щиеся в памяти индивидуума» [Там же: 151]. Будучи правильным по существу, последнее определение недостаточно полно раскрывает специфику знаний, обеспечивающих успешность речевой коммуни­кации: в этом случае важны как знания в области языковой системы, так и знания об объектах реальной действительности, об их качест­вах, свойствах, об отношениях между этими объектами и т. д., ины­ми словами - необходима совокупность этих двух типов знаний.

Сделанное уточнение относительно характера знаний как про­дукта деятельности человека дает основания для следующих выво­дов, весьма важных для целей нашего исследования.

Во-первых, органическая связь между знаниями о мире (или эн­циклопедическими знаниями) и знаниями языковой системы (или языковыми знаниями) определяется спецификой переработки памя­тью человека разностороннего (в том числе речевого) опыта взаимо­действия индивида с окружающим его миром. Из этого положения вытекают по меньшей мере три следствия, поскольку становятся очевидными: а) ограниченность трактовки языка как продукта пере­работки только речевого опыта человека; б) необходимость иссле­дования лексикона как средства доступа к продуктам переработки

многогранного (чувственного и рационального, индивидуального и социального) опыта носителя лексикона; в) важность исследования принципов организации лексикона с учетом специфики хранения памятью человека знаний о мире и упорядочения памятью языковых знаний на основе специфических параметров.

Во-вторых, поскольку знания о мире - как накопленные, пред­шествующими поколениями, так и формирующиеся в ходе непо­средственного взаимодействия субъекта с окружающим его миром, усваиваются при посредстве коммуникации с другими членами со­циума через речевую деятельность, становится очевидной одна из специфических особенностей лексикона: если становление грамма­тического компонента речевой организации человека в основном завершается в детском возрасте, то усвоение лексикона, его расши­рение и переорганизация по мере расширения и углубления знаний об окружающем мире не прекращается до тех пор, пока не прекра­тится активная жизнедеятельность индивида.

Для исследования лексикона как лексического компонента ре­чевой организации человека необходимо прежде всего выявить роль этого компонента в процессах речемыслительной деятельности, что должно оказаться полезным для установления специфики единиц лексикона. Последнее, в свою очередь, может пролить свет на прин­ципы упорядочения этих единиц, обеспечивающие функционирова­ние лексикона при говорении и понимании речи.

2. Подробный анализ отечественных и зарубежных гипотез структуры речемыслительной деятельности дается в ряде работ [См., например: Леонтьев А.А., 19696, 1972. 19746; Ахутина, 1975]. Это позволяет ограничиться здесь обсуждением модели, предложенной в публикации [Залевская 1977], поскольку с опорой на эту модель бу­дут далее рассматриваться различные вопросы специфики лексикона человека. Излагая представления о характере и последовательности основных этапов процесса речепроизводства, сложившиеся при оз­накомлении с предшествовавшими названной публикации работами, мы будем вслед за М.М. Копыленко [1969] говорить не о порожде­нии, а о производстве речи индивидом. При этом в центре внимания будут находиться моменты, наиболее существенные для исследова­ния интересующей нас проблемы. В частности, мы попытаемся ус­тановить, как структура процесса производства речи определяет структуру лексического компонента речевой организации человека. Для нас важен принцип организации речемыслительного процесса, в ходе которого формируется и находит свое внешнеречевое выражение некоторая мысль, ср.: «Мысль не выражается в слове, но совер­шается в слове» [Выготский 1956: 330]; «...в речи мы формулируем мысль, но формулируя ее, мы сплошь и рядом ее формируем...» [Рубинштейн 1940: 350].

Идущее от Л.С. Выготского и С.Л. Рубинштейна представление о том, что то или иное высказывание служит не для передачи гото­вой мысли, а для ее становления, завоевывает в последние годы все большую популярность (см. трактовку процесса речепроизводства как процесса образования смыслов в работах: [Кацнельсон 1972; Ахутина 1975]), а также анализ процессов смыслоформирования и смыслоформулирования [Зимняя 1976, 1978]. Для нас такая трак­товка специфики речемыслительного процесса исключительно важ­на потому, что из нее вытекает ряд следствий, весьма существенных для выявления особенностей единиц лексикона. К числу таких след­ствий относятся, во-первых, многоэтапность процесса речепроиз­водства, а во-вторых - отсутствие одно-однозначных соответствий между мыслью и словом. Взятые в совокупности, эти положения исключают возможность сведения использования лексикона при речепроизводстве к механическому воспроизведению слов в соот­ветствии с их значениями и побуждают выводить гипотезу органи­зации лексикона из задач и специфики функционирования пос­леднего на различных этапах речемыслительного процесса.. При установлении основных этапов процесса производства речи мы бу­дем прежде всего опираться на исследования, вскрывающие прин­ципиальную структуру деятельности человека [Леонтьев А.Н. 1974], объясняющие механизмы формирования универсальной структуры поведенческого акта [Анохин 1966; Миллер и др., 1965] и механиз­мы умственной деятельности человека [Бойко 1976] или выявляю­щие взаимодействие между языком и интеллектом [Жинкин 1964,

1970, 1973].

Рассматриваемая ниже модель, которая была предложена в ра­боте [Залевская 1977], возникла в результате теоретического осмыс­ления моделей процесса речепроизводства, построенных на базе со­четающихся с экспериментами наблюдений над становлениием дет­ской речи [Выготский 1956] и над нарушениями речи при афазии [Ахутина 1975] или основывающихся на учете результатов разнооб­разных психологических и психолингвистических экспериментов [Верещагин 1968; Зимняя 1969, 1978; Леонтьев А.А., 1967, 19696, 1972, 1974; Леонтьев и Рябова 1970; Руденко 1975]. Принимались во внимание и модели, не базирующиеся на экспериментах, но выполненные в русле идеи становления смысла в процессе речепроизвод­ства [Кацнельсон 1972].

Попытка отобразить ход речемыслительного процесса, для раз­вития которого отправным пунктом служит некоторый «пусковой момент», показана на рис. 1. Следует уточнить, что такой пусковой момент может быть как исходящим извне, как и внутренним, т.е. вызванным потребностями индивида. Пусковой момент включает в действие последовательность трех взаимосвязанных процессов: I -процесс построения образа результата действия; II - процесс смы­слового программирования; III - процесс реализации смысловой программы. Каждый из этих процессов дает соответствующий про­дукт: 1 - образ результата действия; 2 - смысловую программу; 3 -высказывание. Важно подчеркнуть, что вычленение плоскостей 1-2-3, символизирующих результаты последовательных этапов ре­чемыслительного процесса, лишь условно разграничивает объемные блоки I—II—III, на самом деле представляющие собой органически связанные друг с другом слои, или ярусы, единой информационной базы - ПАМЯТИ, из которой черпаются единицы, необходимые для реализации обозначенных на рисунке процессов, и стратегии опери­рования этими единицами. Горизонтальные срезы с вычленением промежуточных «прослоек» сделаны для того, чтобы показать, что на каждом этапе речемыслительного процесса имеет место взаимо­действие трех моментов: запроса на некоторый продукт, соответст­вующего процесса и его продукта; при этом дальнейшее развитие действия каждый раз направляется положительным или отрицатель­ным итогом сличения: продукта деятельности с запросом на этот продукт.

Можно заметить, что сличение ожидаемого и получен­ного результатов не сводится к слуховому контролю: чтобы стал возможным переход к доступному слуховому контролю этапу, необ­ходимо многократное принятие положительного решения по итогам предварительно реализованных этапов деятельности (см. детальное обсуждение примеров, свидетельствующих о роли сличения результатов различных этапов процесса речепроизводства, в работе: [Ахутина 1975: 129-133].

Следует также уточнить, что обозначение поэтапного контроля в связи с конечными результатами соответствующих про­цессов не исключает необходимости внутриэтапного сличения.

Как видно, пусковой момент включает в действие про­цесс построения образа результата деятельности... В ходе этого процесса под углом зрения доминирующей мотивации формируется модель складывающейся на текущее время внешней и внутренней обстановки и с учетом вероятностного опыта происходит построе­ние (или выбор из памяти) образа результата действия, который со­гласуется с вытекающей из доминирующей мотивации и из специ­фики пускового момента задачей требуемой деятельности (обозначенная стрелками «Контроль 1» и «Положительное решение 1» петля обратной связи огрубляет описание рассматриваемого про­цесса по техническим причинам). Продукт этого процесса - образ результата действия - соответствует выделяемой другими авторами «речевой интенции» [См., например, Леонтьев А.А., 19746: 30] или «общему замыслу» [Лурия, 1975а: 38] и не совпадает с широко рас­пространенным (хотя и не эксплицируемым) представлением о «готовой мысли», которая далее находит свое выражение во внешнеречевой форме.

Дальнейшее развитие процесса речемыслительной деятельности может протекать по-разному в зависимости от условий «текущего момента». Во-первых, «развертка» образа результата действия мо­жет вообще не происходить (индивид просто намечает «вехи» по­следующей деятельности, откладывая их развертку на некоторый срок; часть таких «вех» может быть отвергнута последующим ходом деятельности или непроизвольно уточнена под влиянием разнооб­разных внешних и внутренних факторов). Во-вторых, более или ме­нее детальная развертка может производиться в «речи для себя», когда имеется определенный «внутренний контекст», благодаря ко­торому развертывается не весь образ результата, а лишь отдельные его стороны. Следует заметить, что сложность формируемой «для себя» мысли может потребовать полной развертки ее до моторной реализации во внутреннем проговаривании. В-третьих, если образ результата речемыслительной деятельности должен быть донесен до партнера по коммуникации, т. е. предназначается «для других», то оказывается необходимым не только сформировать и выразить во внешней речи возникшую мысль, но и донести до собеседника тот «внутренний контекст», на фоне которого эта мысль имеет смысл, соответствующий специфике текущего момента (вполне очевидно, что при различии таких контекстов у говорящего и у слушающего полное понимание не может быть достигнуто). Возвращаясь к рис. 1, уточним, что с помощью предложенной схемы сделана попытка отобразить третью из названных ситуаций, поскольку лишь в ее процессе могут быть прослежены все основные этапы речемыслительной деятельности.

Наметив принципиальную схему речемыслительного процесса, обратим внимание на следующие моменты.

Развиваемая нами идея единой информационной базы человека согласуется с совре­менными представлениями о роли памяти в многогранной деятель­ности индивида, ср.: «...единство саморегулирующейся системы дея­тельности человека обусловлено прежде всего функциями памяти -регулятора видового и приобретенного поведения. Все сенсорные, интеллектуальные и моторно-речевые операции одновременно и поочередно связаны с мнемическим блоком, а посредством него и между собой - в единый контур функциональной системы» [Бочарова 1981: 10]. Следует подчеркнуть, что в отличие от Т.М. Дридзе [1980: 128], считающей возможным описывать содержание индивидуального языкового сознания через его тезаурус, под кото­рым понимается открытая и подвижная система значений, мы трак­туем информационный тезаурус более широко - как сокровищницу взаимосвязанных продуктов переработки разностороннего опыта взаимодействия человека с окружающим его миром (ср. приведен­ное выше высказывание СП. Бочаровой о связи сенсорных, интел­лектуальных и моторно-речевых процессов).

Представляется важным учитывать и специфику фигу­рирующего в ходе речемыслительного процесса образа результата деятельности: идея формирования мысли в речи исключает наличие жесткого «эталона» для сличения его с получаемым результатом. Это скорее именно «веха», основные параметры которой должны совпадать с параметрами результатов разных ступеней речемысли­тельного процесса. Более того, и эти параметры могут уточняться по мере «формирования мысли».

Далее, необходимо исходить из того, что в живом организме конкретные пути достижения результата «жестко не детерминирова­ны образом ожидаемого результата. Один и тот же результат может быть достигнут разными путями» [Гращенков и др. 1963: 47]. В при­ложении к процессу производства речи последнее со всей очевидно­стью предполагает, что для одного и того же образа результата рече­мыслительного действия оказываются возможными более одной речевой реализации. В каком же коде формируется образ результа­та? Необходимость обсуждения этого вопроса заставляет несколько отвлечься от рассмотрения хода речемыслительного процесса, с тем чтобы впоследствии вернуться к нему для выяснения специфики

единиц лексикона в зависимости от реализуемых в речемыслительной деятельности разнокодовых единиц.

3. Интерес к проблеме кодов, используемых в процессе мышле­ния, особенно обострился в последние годы. Широко известны рабо­ты Н.И. Жинкина, полагающего, что в интеллектуальной сфере по­сле перекодировки слов на смысл происходят «многократные пере­кодировки своего специфического вида» [Жинкин 1970: 83] и что «мышление реализуется не на каком-либо национальном языке, а на особом языке, вырабатываемом каждым мыслящим человеком» [Жинкин 1966: 105], поскольку переработка полученной информа­ции происходит в «универсальной общечеловеческой структуре ин­теллекта» [Жинкин 1973: 69].

Выдвинутую Н.И. Жинкиным [1964] идею «предметно-изобразительного кода» или «кода образов и схем» поддерживает ряд исследователей. В частности, этот вопрос неоднократно обсуж­дался в работах А.А. Леонтьева, считающего важным подчеркнуть, что «мышление не сводится исключительно к оперированию кодом вербальных смыслов» [Леонтьев А.А. 19746: 31], и отмечающего, что проблема «доречевого» звена была еще в самом начале 20-х гг. поставлена А.А. Шахматовым [Леонтьев А.А. 1972: 132]. О «натуральном, внутреннем коде» говорит также И.А. Зимняя [1976: 29, 33]. Признание возможности невербального мышления, т. е. «мышления с помощью единиц, не связанных непосредственно с языковыми знаками», мы находим у Г.П. Мельникова [1978: 279], который допускает функционирование так называемых «неоязыковленных мыслительных единиц» [Там же: 254]. Гипотезу смысла как непрерывного невербального конструкта развивает Р.И. Павилёнис [1976].

Идея множественности кодов была затронута и в ходе совеща­ния по проблеме взаимоотношения языка и мышления, проведенно­го редакцией журнала «Вопросы философии» (см. публикации, на­чиная с № 4 за 1977 г.). Аргументация в пользу того, что «внесловесная мысль существует, что она объективирована в мозговых нейродинамических системах (кодах) определенного типа, отличных от кодов внутренней речи, что она представляет собой специфическую разновидность и неотъемлемый компонент субъективной реально­сти», приводится в выступлении Д.И. Дубровского [1977: 104].

Наиболее детально и разносторонне, с опорой на анализ обшир­ной отечественной и зарубежной литературы и с привлечением убе­дительных экспериментальных данных обсуждает этот вопрос И.Н. Горелов [1974, 1980], дающий обоснование идеи невербально-сти собственно мыслительного процесса.

Итак, названные и многие другие авторы допускают существо­вание некоего субъективного кода, понятного для мыслящего инди­вида, но требующего «перевода» на общенациональный язык в целях использования для передачи мысли в «речи для других». Согласует­ся ли в принципе сама идея вероятности невербального этапа рече-мыслительного процесса с современными представлениями о спе­цифике переработки информации человеком?

Особенности переработки информации человеком широко ис­следуются с позиций ряда наук. С точки зрения кибернетического подхода можно считать общепринятым принцип этажности перера­ботки информации человеком, или принцип иерархии, согласно ко­торому программы более «высоких» этажей сложной системы явля­ются результатом суммирования, интегрирования многих более про­стых программ нижних» этажей структуры [Ср.: Амосов 1974; Сентаготаи и Арбиб 1976]. При этом обычно отмечается, что переработ­ка внешней информации человеком происходит параллельно по ряду программ [Амосов 1966: 7] или по нескольким параллельным кана­лам [Микадзе 1979]; при переходе от одного этапа переработки к другому информация может подвергаться удивительным преобразо­ваниям [Клацки 1978: 11], а при храпении информации в памяти имеет место перекодировка ее в сторону повышения сложности кода [Братко 1969: 59].

Идея параллельности переработки информации человеком по разным каналам, а также интегрирования полученных результатов с помощью единого кода находит широкий отклик в исследованиях, связанных с изучением различных сторон психики. Так, P.M. Гра­новская указывает, что сенсорные органы всех модальностей (зрения, слуха, осязания) переводят внешние стимулы на универ­сальный язык импульсных кодов, благодаря чему сигналы, форми­руемые различными органами чувств, в новой единой форме могут быть сопоставлены на более высоких уровнях обработки инфор­мации [Грановская 1974: 98]. Д.И. Дубровский разграничивает мо­номодальные, полимодальные и надмодальные сигналы, последние из которых представляют собой сигналы высшей степени интегра-тивности, синтезирующие информацию всех модальностей и высту­пающие в роли стратегических и тактических программ целостного организма, сочетая генетически накопленную информацию с онто­генетически накопленной информацией [Дубровский 1971: 253]. А.Р. Лурия неоднократно отмечает, что познавательная деятельность человека никогда не протекает, опираясь лишь на одну изолирован­ную модальность (зрение, слух, осязание), при этом данные экспе­риментальных нейрофизиологических исследований убедительно доказывают существование определенных зон нейронов разных

уровней «специализации» - от реагирующих на строго избиратель­ные раздражители до осуществляющих функцию интеграции возбу­ждений, приходящих из различных анализаторов [Лурия 1973]. ПК. Анохин, говоря об интегративной деятельности мозга, также указы­вает, что неизбежно имеет место конвергенция разнородных возбу­ждений, происходящих из разных источников и обработанных до единой информации [Анохин 1974: 12]. По мнению К. Прибрама [1975: 90], формы перекодирования, которые возможны в нервной системе, фактически безграничны; в то же время «язык, с помощью которого передается информация [в мозге] ... не соответствует и не должен соответствовать тому языку, которым люди пользуются в общении друг с другом» (эпиграф к 1 -й части указанной книги При­брама со ссылкой на Питтса и Мак-Каллока). Конечно, во всех этих случаях речь идет не о кодах, непосредственно используемых на разных этапах речемыслительной деятельности, однако едва ли можно сомневаться в том, что общие принципы работы человече­ского мозга являются обязательными и для наиболее высоко органи­зованных психических процессов (ср.: «Поскольку психическая дея­тельность есть деятельность, осуществляемая мозгом, она подчиня­ется всем законам нейродинамики» [Шорохова и Каганов 1963: 75]).

В последние годы проводятся также экспериментальные иссле­дования, связанные с проблемой мозгового кодирования вербальных сигналов [См., например: Бехтерева 1980; Бехтерева и др. 1977]. В самом заглавии последней из названных работ - «Мозговые коды психической деятельности» - отражено признание множественности кодов, в то время как конкретные результаты проведенных исследо­ваний проливают свет на особенности кодирования акустических свойств вербальных сигналов, па отражение их семантических ха­рактеристик, на мозговое кодирование ассоциативно-логических процессов и т. д. Различение специфических кодов становится также важной проблемой теоретического изучения памяти в психологиче­ских исследованиях [См.: Аткинсон 1980; Клацки 1978; Le Ny 1978].

Следует подчеркнуть, что использование приведенных выска­зываний вовсе не имело целью умалить роль вербального кода или попытаться подменить его какими-либо «суррогатами». Несомнен­но, что речь, являясь средством общения, «становится одновременно и механизмом интеллектуальной деятельности, позволяющим вы­полнять операции отвлечения и обобщения и создающим основу категориального мышления» [Лурия 1973: 295]. Общеизвестна роль вербализации как средства осознания неосознанного, и именно в этом смысле следует трактовать широко цитируемое высказывание К. Маркса о том, что язык есть непосредственная действительность мысли [Т.З: 343]. Тем не менее ориентация на современные научные данные требует признания необычайной сложности процессов, ле­жащих за оперированием речью и неизбежно связанных с перера­боткой поступающей по разным каналам информации и с интегри­рованием ее в едином коде. С этой точки зрения вербальный код, не теряя своего значения как средства регуляции психических процес­сов, должен в то же время иметь свой коррелят в универсальном ко­де; с позиций последнего получаемая по речевому каналу информа­ция является лишь одной из составляющих многогранной системы переработки информация об окружающем мире и преломления ее через разносторонний (не только речевой!) предшествующий опыт индивида.

Опираясь на приведенные высказывания и принимая во внима­ние современный взгляд на соотношение осознаваемой и неосозна­ваемой психической деятельности человека [См., например: Бассин и Рожнов 1975; Бассин и др., 1979; Пономарев 1976], можно сделать следующие выводы, полезные для дальнейшего хода рассуждений.

A. Активное взаимодействие человека с окружающей его дейст­вительностью осуществляется посредством ряда параллельно функ­ционирующих каналов связи.

Б. Перерабатываемая по различным каналам информация сум­мируется в специфическом универсальном коде, обеспечивающем перекрестную связь между разнокодовыми элементами информаци­онного тезауруса человека.

B. Актуализация перекрестных связей между разнокодовыми элементами не является обязательной (ср. факты, которые приводят­ся в работах: [Шорохова 1966: 112-115; Хомская 1976: 98]).

Г. Процесс построения образа результата деятельности, по всей видимости, протекает как неосознаваемая психическая деятельность и осуществляется в универсальном коде.

Д. Поскольку бессознательное не отделено от сознания какой-то непроходимой стеной [Выготский 1965: 94], результат названного в пункте «Г» процесса должен, очевидно, формироваться «на стыке» универсального кода и доступных для выхода в «окно сознания» продуктов обработки информации, поступившей по разным каналам.

Е. Независимо от характера используемого кода образ результа­та деятельности представляет собой компрессию смысла всей пред­стоящей деятельности, ее квинтэссенцию (ср. с высказыванием Н.И. Жинкина о смысловой компрессии речи, имеющей место в ре­зультате многократного перекодирования сообщения с устранением огромной полезной избыточности национального языка [Жинкин 1973:69]).

Следует особо подчеркнуть, что последний из сделанных нами выводов хорошо согласуется с выводами других авторов о том, что «содержание будущего высказывания конструируется раньше фор­мы его выражения в речи» [Горелов 1974: 91] и что оригинальная мысль «оповещает о себе до того, как наступает ее первичное сло­весное оформление» [Дубровский 1977: 102].

Теперь мы можем вернуться к обсуждению хода речемыслительного процесса, чтобы, детализируя основные этапы дея­тельности, установить специфику вступающих в действие единиц лексикона.

4. Некоторыми авторами уже высказывалась мысль, что каждая ступень процесса производства речи характеризуется специфичным именно для этой ступени «словарем» и соответствующим «синтаксисом». По мнению С. Д. Кацнельсона [1972: 123], в качест­ве такого словаря каждый раз выступает определенный набор «дискретных элементов». Выделив три основные ступени речемыслительного процесса - речемыслительную (или семантическую), лексико-морфологическую и фонологическую, Кацнельсон называет и соответствующие им наборы таких дискретных элементов: пред­ставления и понятия для первой ступени, лексемы - для второй, зву­ки речи и фонемы для третьей. Каждому из этих наборов соответст­вуют свои «порождающие механизмы»: первому структуры содер­жательной валентности, второму - структуры формальной валентно­сти, а на третьей ступени вступают в действие глобальные произно­сительные схемы. Детализируя рассмотрение специфики первой из названных ступеней, Кацнельсон подразделяет ее на две фазы: пер­вичную и вторичную. Содержанием первичной фазы семантической ступени порождающего процесса являются, по его мнению, «живые образы вещей» и «наглядные представления», а сегментирование потока поступающей информации осуществляется с помощью про­позициональных функций; предикативные понятия и присущие им валентности становятся орудием эксплицирования этого содержания на второй фазе [Там же: 126].

Вопрос о соответствии разных единиц различным этапам про­цесса речепроизводства обсуждает также Т. В. Ахутина [1975: 124], полагающая, что на этапе внутреннего (смыслового) программиро­вания происходит выбор семантических единиц, которые комбини­руются в соответствии с правилами смыслового синтаксиса; на сле­дующем этапе имеет место выбор лексических единиц, комбини­руемых в соответствии с правилами грамматического структуриро­вания, а последнему этапу — кинетической организации высказы­вания - соответствует набор звуков, которые комбинируются по свойственным этому уровню правилам. В отличие от Кацнельсона, Ахутина рассматривает только собственно речевые фазы речемыслительного процесса, и в приведенном строе единиц отсутствует ряд, который должен был бы предшествовать единицам первого из выделяемых ею этапов исследуемой деятельности. Тем не менее оба автора разграничивают семантические единицы со свойственным им смысловым синтаксисом и единицы поверхностного уровня, подчи­няющиеся иным комбинаторным закономерностям. В то же время становится очевидным, что более или менее дробное разграничение единиц разных порядков определяется избранным тем или иным автором «углом зрения», в качестве которого выступает трактовка соответствующих этапов речемыслительного процесса.

Определенные гипотезы о специфике функционирующих на разных этапах процесса речепроизводства единиц (или «кодов») вы­двигают также и авторы, не ставящие своей задачей выявление пол­ного набора таких единиц и не стремящиеся дать всестороннее их описание. В их трудах эта проблема возникает спонтанно и обсуж­дается в том объеме под тем утлом зрения, которые оказываются необходимыми по ходу решения иных задач.

Так, прослеживая переходы от одного плана речевого мышле­ния к другому, Л.С. Выготский [1956] дал развернутую характери­стику если не самих единиц, используемых в каждой фазе исследуе­мого им процесса, то хотя бы условий их функционирования. Отнеся к самым «глубоким» планам речевого мышления мотив и рождаю­щуюся из него мысль, Выготский, во-первых, показал неразрывную связь мысли с мотивирующей сферой нашего сознания, «которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуж­дения, наши аффекты и эмоции» [Там же: 370], а во-вторых, под­черкнул следующее основное отличие мысли от речи: «То, что в мысли содержится симультанпо, то в речи развертывается сукцессивно» [Там же: 378]. Последнее положение в совокупности с указанием Выготского на то, что мысль содержится в уме говоряще­го как целое, соответствует нашему представлению о специфике образа результата речемыслительного действия. Однако на этом, одном из самых «глубоких», по выражению Выготского, планов ре­чевого мышления, должен иметь место только еще замысел выска­зывания, в то время как сама мысль формируется на последующих этапах рассматриваемого процесса.

Следует заметить, что Выготский не указывает, с помощью ка­ких средств оформляются две первые фазы речемыслительного про­цесса, дальнейшее развитие которого идет по направлению к «опосредованию мысли во внутреннем слове, а затем - в значениях внешних слов и, наконец, в словах» [Там же: 381]. Специфика «внутреннего слова» может стать понятной только на фоне развер­нутой характеристики внутренней речи, отличающейся, по мнению Выготского, чистой предикативностью, редуцированностью фоне­тики и особым семантическим строем, для которого типичны преоб­ладание смысла над значением, агглютинация семантических еди­ниц, «влияние» смыслов и идиоматичность. Поскольку «каждое сло­во во внутреннем употреблении приобретает постепенно иные от­тенки, иные смысловые нюансы, которые, постепенно слагаясь и суммируясь, превращаются в новое значение слова», а это - «всегда индивидуальные значения, понятные только в плане внутренней ре­чи» [Там же: 374], то оказывается необходимым дальнейшее опосре­дование использовавшихся во внутренней речи смыслов значениями внешних слов, вследствие чего осуществляется переход от «субъективных смыслов» к «объективным значениям», а далее -выход во внешнюю речь.

В работе [Залевская 1977: 18-19] указывается, что намеченный таким образом строй единиц - смыслы, значения, слова - не полно­стью согласуются с другими высказываниями Выготского. Напри­мер, он отмечает, что «во внутренней речи нам нет необходимости говорить слово до конца. Мы понимаем по самому намерению, какое слово хотели сказать... Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов» [Выготский 1956: 368]. Однако «говорение» слова (хотя бы и не до конца) предполагает его моторную реализацию, таким образом сам принцип «редуцированности фонетики» во внут­ренней речи противоречит указанию на то, что опосредование мыс­ли в слове происходит после опосредования ее сначала во внутрен­нем слове, а затем в значениях внешних слов. Для того, чтобы мож­но было снять это противоречие, необходимо признать принадлеж­ности смыслов, значений и слов (точнее, конечно, словоформ) к раз­ным кодам, в противном случае слово (= словоформа) оказывается намертво привязанным как к смыслу, так и к значению и поэтому должно хотя бы в сокращенном виде проговариваться при любых условиях функционирования его содержательных коррелятов.

Именно представление о такой «привязанности» и ее неразрыв­ности лежит в основе утверждений, что всякая мыслительная дея­тельность осуществляется с использованием рсчедвижений. В каче­стве доказательства истинности подобных утверждений обычно приводятся ссылки на эксперименты А.Н. Соколова [1968]. Однако имеется ряд исследований, не только ставящих под сомнение право­мерность оперирования методикой электромиограмм в качестве ба­зы для доказательства вербального характера мышления, но и пока­зывающих противоречивость данных, получаемых с помощью на­званной методики (см. обсуждение этого вопроса в работах: [Горелов 1974, 1980]). Не имея возможности подробно останавли­ваться здесь на относящихся к этой проблеме отечественных и зарубежных публикациях, основывающихся как на специально прове­денных экспериментальных исследованиях, так и на наблюдениях над развитием слепоглухорожденных детей, ограничимся ссылкой на один из основных выводов по фундаментальному исследованию И.Н. Горелова: «Речевая моторика не является базальным компонен­том мыслительного акта, предваряющим порождение речи или обя­зательно участвующим в рецепции речи» [Горелов 1974: 90].

Необходимо подчеркнуть, что сам Выготский категорически возражал против «привязки» слова к его значению. Он осуществил развернутое исследование процесса развития значения слов в онто­генезе и показал, как меняется не только содержание слова, но и ха­рактер используемых при его функционировании интеллектуальных операций. Признание разнокодовой принадлежности смыслов, зна­чений и словоформ открывает также возможности для объяснения рассмотренных Выготским явлений типа «влияния» смыслов, их «вливания» друг в друга и для развертывания тезиса о том, что «переход от внутренней речи к внешней представляет собой ... не простую вокализацию внутренней речи...» [Выготский 1956: 375].

Трактовка процессов производства и понимания речи с позиций идеи многократного перекодирования стала в последние годы весь­ма популярной (см. детальные обзоры моделей производства речи в работах А.А. Леонтьева [например: 19696, 19746], и моделей пони­мания речи в работах И.А. Зимней, [например: 1976]). В связи с ана­лизом структуры процесса речемыслительной деятельности вопрос о кодах и кодовых единицах наиболее четко рассматривается в работе [Леонтьев А.А. 19746]. Выделенные А.А. Леонтьевым звенья ориен­тировочной основы речевого действия, планирования или програм­мирования и реализации программы соотносятся с представленными нами на рис. 1 объемными блоками I—II—III. Что касается первого из этих звеньев (оно включает фазу мотивации и фазу формирования речевой интенции), то А.А. Леонтьев фактически обходит вопрос о характере используемого здесь кода, ограничиваясь замечанием, что в связи с конечным результатом действия факторов, обусловливаю­щих речевую интенцию, «можно говорить только о программе рече­вого высказывания, об отборе и организации единиц субъективного «смыслового» кода» [19746: 33]. В этом случае, очевидно, допущена неточность, поскольку программа речевого действия является ко­нечным результатом не этого, а следующего звена (или этапа) речемыслительного процесса. Сам А.А. Леонтьев неоднократно относит оперирование субъективным смысловым кодом именно к этапу про­граммирования. Уточняя, что «программа речевого действия суще­ствует обычно в неязыковом, вернее, несобственно языковом (лишь сложившемся на языковой основе) коде», и указав, что Н.И. Жинкин

называет этот код «предметно-изобразительным» или «кодом обра­зов и схем», А.А. Леонтьев в то же время высказывает пред­положение, что этот код можно соотнести с исследованными М.С. Шехтером вторичными образами или «образами-мыслями» [Леонтьев А.А. 19746: 27, 168-184]. На следующем этапе происходит переход к реализации программы в языковом коде, когда, в частно­сти, имеет место и выбор слов [Там же: 27]; параллельно с реализа­цией программы идет моторное программирование высказывания, за которым следует его реализация.

Детализируя анализ последнего этапа, А.А. Леонтьев рассмат­ривает ряд весьма интересных для нас моментов. Так, он полагает, что при переводе программы с субъективного смыслового кода про­исходит «замена единиц субъективного кода минимальным набором семантических признаков слова, ограничивающим семантический класс и позволяющим при дальнейшем порождении выбирать внут­ри этого класса различные варианты», а также имеет место «припи­сывание данным единицам дополнительных, «лишних» (отно­сительно соответствующих слов будущего высказывания) семанти­ческих признаков, соответствующих функциональной нагрузке ко­довых единиц, возникающей в процессе программирования» [Там же: 184]. Далее к иерархической организации единиц добавляется линейный принцип их распределения, что влечет за собой «распределение семантических признаков, ранее «нагруженных» на одну кодовую единицу, между несколькими единицами в зависимо­сти от структуры соответствующего языка» [Там же: 185]. Надо по­лагать, что все это, как и приписывание будущему слову содержа­тельно-грамматических характеристик, обусловливая выбор слова, предшествует этому выбору. Отсюда вытекает принципиальный во­прос: когда же вступает в действие лексикон? Только когда на осно­вании выявленного набора семантических и грамматических при­знаков принимается решение о выборе слова или гораздо раньше -когда закладываются глубинные предпосылки для такого выбора?

При ответе на поставленный вопрос следует, очевидно, прежде всего исходить из того, что именно понимается под «лексиконом». Как указывалось выше, под лексиконом человека мы понимаем лек­сический компонент речевой организации последнего, формирую­щийся в результате переработки многогранного, в том числе речево­го, опыта и предназначающийся для использования в речемысли­тельной деятельности. Отсюда, с одной стороны, вытекает, что лек­сикон должен включать продукты переработки речевого опыта до уровня установления их коррелятов в универсальном коде (см. вы­ше). С другой стороны, из трактовки речемыслительной деятельно­сти как процесса формирования мысли в слове логично сделать вы-

140

Слово в лексиконе человека

вод, что в лексиконе должны содержаться единицы, обеспечиваю­щие реализацию всех этапов этого процесса. На этом основании в работе [Залевская 1977: 21] лексикон определяется как система ко­дов и кодовых переходов, обеспечивающая формирование и переда­чу смысла, а также извлечение смысла из воспринимаемого сообще­ния (здесь и далее мы будем оперировать термином Н.И. Жинкина, который был предложен вне связи с проблемой организации лекси­кона, [См.: Жинкин 1964]).

Не является ли такая трактовка специфики лексикона слишком расширенной? Понимание речевой организации человека как един­ства «процесса» и «продукта» указывает на необходимость выявле­ния путей становления единиц лексикона как средства объяснения специфики составляющих его элементов и стратегий оперирования ими при речепроизводстве и при понимании речи. Поэтому продол­жение обсуждения поставленного вопроса будет дано лишь после того, как мы сделаем попытку выявить некоторые закономерности переработки информации человеком, приводящие к установлению связей между словами и разносторонним опытом индивида, к фор­мированию того, что стоит за словом в «речи для себя» и в «речи для других». Это, в частности, позволит перейти от умозрительных по­строений к опоре на научные факты и тем самым избежать упрека в том, что «лингвистика изучает язык в основном посредством по­строения его функциональных моделей, чаще всего даже не ставя вопрос о реальных процессах, на основе которых человеком осуще­ствляется построение и понимание высказываний, описываемых этими моделями» [Лурия 1975а: 4].

5. В качестве отправного пункта для обсуждения поставленной проблемы возьмем работу И.М. Сеченова «Элементы мысли» (здесь и далее ссылки по изданию: [А.Н. Соколова [1968]). Прослеживая процесс развития мышления ребенка, Сеченов детально показал, как происходит становление тех глубинных чувственных образов («чувственных конкретов»), а затем - тех представлений и понятий (или «абстрактов»), для обозначения которых человеку необходимы средства «внешней символизации», в их числе - слова. Продемон­стрировав на ряде примеров, как впечатления от многократных встреч с предметами и явлениями объективной действительности (или «предметного мира», по выражению самого Сеченова) слива­ются у ребенка в «средние итоги», по смыслу представляющие собой «единичные чувственные образы или знаки, заменяющие собой множество однородных предметов» [Там же: 292], Сеченов рассмат­ривает развитие способности ребенка выделять из предметов более и более мелкие части и признаки, непрестанно сочетая процессы анализа и синтеза и сравнения или классификации. При этом Сеченов неоднократно подчеркивает, что «сочетание элементов впечатлений в группы и ряды, равно как различение сходств и разниц между предметами, делается само собой» [Там же: 314], независимо от во­ли и соображения [Там же: 309].

Подробно анализируя закономерности перехода ребенка от предметного мышления к мышлению отвлеченному, Сеченов указы­вает, что последнее составляет естественное продолжение предше­ствующих фаз, а овладение словесной символизацией претерпевает длительную эволюцию. По мнению Сеченова, проходит немало вре­мени, прежде чем ребенок отличит «кличку» предмета от природных свойств последнего. При этом различение имени целого предмета от имени его свойств имеет место параллельно с отвлечением от пред­метов их признаков.

Сеченов неоднократно указывает, что слово усваивается тогда, когда в нем возникает необходимость: «Позднее, когда начинается в голове, помимо обучения, дробление и классификация цельных предметов и отвлеченных от них частей, признаков и отношений, является потребность новых обозначений; и в речи, развивавшейся века параллельно и приспособительно к мышлению, потребность находит готовое удовлетворение» [Там же: 304]. Следует, очевидно, уточнить, что такое «дробление» может идти и «от слова», в процес­се обучения, когда через речевую коммуникацию внимание ребенка концентрируется на специфических признаках предметов или на сложных, трудно доступных прямому наблюдению связях или от­ношениях. Однако приходится согласиться с Сеченовым, когда он утверждает: «...для того, чтобы символическая передача фактов из внешнего мира усваивалась учеником, необходимо, чтобы симво­личность передаваемого и по содержанию и по степени соответство­вала происходящей внутри ребенка, помимо всякого обучения, сим­волизации впечатлений» [Там же: 290].

Сеченов также отмечает, что полное отделение имени от име­нуемого происходит в результате постепенного отщепления звуко­вых членов от тех чувственных групп, с которыми они ассоциирова­ны. Однако, продолжая оставаться членами таких ассоциированных групп, имена могут воспроизводиться сами, когда намек дан други­ми членами, и могут, наконец, отвлекаться подобно остальным при­знакам» [Там же: 304-305]. Подчеркивая роль слова как средства фиксации в сознании элементов внечувственного мышления, ли­шенных образа и формы, Сеченов неоднократно указывал на нали­чие постоянных и многообразных связей между словесным мыш­лением и чувственным познанием и трактовал мышление в качестве высшей ступени единого познавательного процесса. Справедливость указания Сеченова на первичность освоения «предметного мира» по отношению к символизации переработанных впечатлений посредст­вом слева блестяще подтверждена ныне результатами формирования интеллекта и речи у слепоглухонемых детей, предметно-практичес­кая деятельность которых (совместно со взрослыми) создает базу для усвоения сначала жестового, а затем и словесного языка [См.: Ильенков 1977а, 19776; Сироткии 1977]. Установлено также, что наглядно-действенное мышление выступает не только как опреде­ленный этап умственного развития человека, но и как самостоятель­ный вид мыслительной деятельности, совершенствующийся на про­тяжении всей жизни индивида [Поддьяков 1977]; в повседневной деятельности человека неразрывно взаимосвязаны все виды мышле­ния: практически-действенное, наглядно-образное и словесно-ло­гическое, что проявляется в постоянных взаимопереходах одного вида мышления в другой и в трудности (а подчас и невозможности) провести грань между наглядно-образным и словесно-логическим мышлением [Общая психология 1981: 253].

Высказывания Сеченова полностью согласуются с результатами современных исследований, связанных с выявлением закономерно­стей восприятия и памяти. Так, P.M. Грановская [1974: 84] отмечает, что «слово само есть результат многократного обобщения признаков объектов, не имеющих словесного обозначения, и для его формиро­вания восприятие и память должны пройти в процессе обучения все степени постепенного перехода от локальных к глобальным призна­кам конкретных ситуаций, еще не получивших своего наименова­ния». Н.И. Чуприкова [1980: 20-21] указывает, что разнообразные и тонко дифференцированные ощущения (вкусовые, болевые, темпе­ратурные, зрительные, слуховые и т. д.) приводят к формированию специфических паттернов возбуждения на уровне коры больших полушарий; такие корковые паттерны связываются у человека и с соответствующими словами (сладкий, горький, круглый, холодный и т. п.). «Эти многочисленные паттерны, связанные со словом, и пред­ставляют собой реальный нервный, субстрат того богатства самых разнообразных осознанных чувственных впечатлений, которые че­ловек получает из внешнего мира и со стороны своего собственного тела» [Чуприкова 1980: 21]. К.Н. Григорян [1972: 192] по итогам экспериментального исследования операциональной структуры об­разного мышления приходит к выводу, что предъявляемое испытуе­мым слово вызывает восстановление (реинтеграцию) огромной сис­темы связей, отображающих ситуацию, эмоциональные состояния, представления ощущений, комплексы образов предметов, действий, понятий и слов, которые встречались человеку в его опыте, однако в сознание пробиваются лишь отдельные обрывки такой «разбуженной» системы. А.Р. Лурия неоднократно указывает, что «каждое слово имеет сложное значение, составленное как из наглядно-образ­ных, так и из отвлеченных и обобщающих компонентов» [Лурия 19756: 23], при этом «называние предмета вплетено в целую сеть или матрицу возможных связей, куда входят и словесные обозначе­ния различных качеств предмета, и обозначения, близкие по своей звуковой или морфологической структуре.» [Лурия 1973: 301]; овла­девая словом, человек «автоматически усваивает сложную, систему связей и отношений, в которых стоит данный предмет, и которые сложились в многовековой истории человечества» [Лурия 19756: 22]. Введенное Сеченовым разграничение слов-символов первого, второго и т.д. порядков (в соответствии... с различиями в степени обобщения конкретных явлений, обозначаемых такими словами) согласуется с детально прослеженной М.М. Кольцовой [1967] кар­тиной развития у ребёнка слов-интеграторов различных степеней (I - слово эквивалентно чувственному образу предмета; II - слово за­мещает несколько чувственных образов от однородных предметов; III - слово замещает несколько чувственных образов от разнородных предметов; при IV степени интеграции в слове сводится ряд обоб­щений предыдущей степени). По мнению Н.И. Чуприковой [1978: 61], результаты такого обобщения служат базой для процесса абст­рагирования, а продукты абстракции могут и должны подвергаться дальнейшей обработке, ведущей к обобщениям еще более высокого порядка. При этом Чуприкова подчеркивает, что основные теорети­ческие положения труда Сеченова «Элементы мысли» могут успеш­но формулироваться и разрабатываться «а основе достижений со­временной физиологии мозга [Там же: 64].

На основе рассмотренных выше моментов складывается сле­дующее представление о влиянии путей становления лексикона на специфику его единиц.

Прежде всего необходимо подчеркнуть, что образы слов (= словоформы) усваиваются и наличествуют в лексиконе в сово­купности с определенными «чувственными группами», субъективно переживаемыми в качестве «значений» или «смыслов» этих слов. При дальнейших рассуждениях мы будем исходить из того, что, со­гласно Сеченову, и слово, и разные члены чувственных групп под­вергаются неосознаваемым процессам анализа, синтеза и сравнения или классификации, взаимодействуя при этом с продуктами перера­ботки ранее воспринятых впечатлений. Эти процессы идут по двум ведущим направлениям: во-первых, происходит разложение на при­знаки и признаки признаков; во-вторых, имеет место ведущее к все более высоким степеням обобщения отвлечение от различающихся признаков. Указанные процессы, которые мы будем далее называть

процессами дифференцирования и интегрирования, приводят к фор­мированию двух типов единиц: дифференциальных признаков и раз­личающихся по степени интегративности единиц обобщающего ха­рактера, ср. с указанием Г.ГТ. Мельникова [1978: 270] на существо­вание «многоступенчатого абстрагирования, приводящего к возник­новению обобщенных признаков различных уровней абстракции». При этом заметим, что результаты (продукты) рассмотренных выше процессов могут находить или не находить выход в «окно созна­ния». Одним из средств такого выхода является наличие в языке со­циума слова для обозначения соответствующего признака или опре­деленной единицы соответствующей степени интегративности; ча­стью единиц обоих типов индивид оперирует посредством обозна­чения их в некотором субъективном коде, понятном в «речи для се­бя» (при необходимости перехода к «речи для других» такие едини­цы могут более или менее успешно передаваться описательным пу­тем); несомненно наличие и таких единиц, которые функционируют только в подсознательно протекающих процессах анализа, синтеза и сравнения или классификации и не поддаются вербализации или какой-либо другой внешней символизации именно в силу того, что они остаются «за кадром».

Если учесть, что объектами описанных в общей форме процес­сов дифференциации и интеграции являются и слова, и различные члены чувственных групп, и соотношения между словами и всеми взятыми в совокупности членами соответствующих чувственных групп, и соотношения между первыми, вторыми и третьими и про­дуктами переработки предшествующего опыта, то становится оче­видным многообразие получаемых в результате таких процессов продуктов, благодаря которым слово включается в широкую сеть многосторонних связей и отношений, потенциально лежащих за словом, подсознательно учитываемых индивидам, но актуализую-щихся только в случаях необходимости. В работе [Залевская 1977: 27] указывается, что в число таких продуктов должно, по всей види­мости, входить сведение результатов переработки отдельных членов чувственной группы к единому коду, обеспечивающему отвлечение значения слова от его непосредственных чувственных корней и его дальнейшее использование в качестве орудия абстрактного мышле­ния. Поскольку полученные таким образом единицы в свою очередь становятся объектами процессов дифференцирования и интегриро­вания, они-то и дают в качестве «продуктов продуктов», с одной стороны, то, что принято называть семантическими признаками, а с другой - семантические единицы разных уровней интегративности, являющиеся результатами обобщения разных степеней при отвлече­нии от различающихся семантических признаков. Последнее объясняет формирование своеобразных «семантических комплексов», реализуемых в специфическом коде и вовсе не связанных с «сокращенностью словесного выражения», приводящей «ко все большему сгущению смысла в одном слове или даже намеке на сло­во» [Соколов 1968: 101]. Добавим, что становится понятным и фе­номен «синонимии смыслов»: на определенной ступени генерализа­ции продукты переработки разных исходных данных могут совпа­дать, т. е. переживаться как идентичные.

Сведение разных членов чувственных групп в едином коде не исключает ни возможности их актуализации, ни параллельного про­текания процессов дифференцирования и интегрирования по линии любого из этих членов. Например, известно, что связанные со сло­вом зрительные впечатления могут интегрироваться в сложные мыс­ленные образы, которые функционируют в качестве единиц более высокого порядка, обеспечивая синхронное хранение обширного объема информации, однако в случае необходимости исходные ком­поненты могут быть вербально выведены на основании такого ин­тегрированного мысленного образа [См.: Pavio: 1972]. Теперь можно соотнести некоторые итоги наших рассуждений с выделенными на рис. 1 этапами процесса речемыслительной деятельности. Следует прежде всего указать, что обозначаемые блоками I—II—III процессы протекают преимущественно на уровне неосознаваемой психиче­ской деятельности; выход в «окно сознания» (в случае необходимос­ти) получают продукты этих процессов, обозначенные плоскостями 1—2—3, и те звенья самих процессов, которые потребовали коррек­ции из-за рассогласования между планируемым и получаемым ре­зультатом того или иного промежуточного этапа деятельности.

Выше уже отмечалось, что процесс построения образа результа­та деятельности вероятнее всего реализуется в универсальном коде. Специфичность этого кода определяется его способностью сумми­ровать результаты переработки информации, получаемой по разным каналам связи, и тем самым обеспечивать перекрестную связь между разнокодовыми элементами информационного тезауруса человека. Результат названного выше процесса может находить выход в «окно сознания»; средствами такого выхода, по всей видимости, могут быть и упоминавшиеся ранее мысленные образы, и единицы высо­кой степени интегративности, имеющие корреляты в вербальном коде или обозначаемые с помощью закрепляемых за ними единиц субъективного кода. В любом случае продукт первого этапа речемыслительного процесса представляет собой компрессию смысла предстоящей деятельности.

Следует указать, что предлагаемая трактовка специфики на­чального этапа речемыслительного процесса позволяет объяснить ряд моментов, обычно выносимых другими авторами за пределы рассмотрения как не входящих в компетенцию лингвистики, хотя освещение таких моментов является необходимым для решения явно лингвистических проблем. Так, стремление ряда авторов ограничить свою задачу анализом «собственно языковых явлений», как правило, приводит к довольно странной ситуации: совершенно не ясно, отку­да берется та «абстрактная структура», которая через ее лексическое наполнение воплощается в высказывании. Как подчеркивается в ра­боте [Залевская 1977: 29], рассмотренный выше подход позволяет показать, что постулируемая в лингвистических моделях «порож­дающего процесса» глубинная структура независимо от того, сво­дится ли она к синтаксическому построению или допускает наличие семантического компонента, вовсе не является первичным образо­ванием - она представляет собой «развертку» образа результата дея­тельности, экспликацию заложенного в этом образе смысла. К тому же становится очевидным, что смысл этот является сложным продуктом взаимодействия ряда факторов - как объективных, так и субъективных, определяющих тот «угол зрения», под которым всту­пает в действие многосторонний предшествующий опыт индивида.

Более того, первичность феномена компрессии смысла снимает, как указано там же, проблему приоритета синтаксиса или словаря: и первый, и второй оказываются средствами формирования мыс­ли при развертке образа результата речемыслительной деятельности. Сделанное заключение не мешает предположить, что в случаях, ко­гда продукт 1-го этапа речемыслительной деятельности получает выход в «окно сознания» в вербальном коде, компрессия смысла передается с помощью единиц лексикона, характеризующихся наи­высшей степенью интегративности. Именно в силу своей интегра-тивности такие единицы нее нуждаются в синтаксической организа­ции, лишь далее такая единица получает развертку через ряд единиц менее высокого уровня (или уровней) интеграции, и тогда выбор способа их комбинирования становится актуальным. Однако в по­следнем случае речь идет не о приоритете словаря в процессе рече­мыслительной деятельности, а лишь об исключительной сложности структуры речевой организации человека и о необходимости учета специфики ее компонентов и особенностей их взаимодействия.

Сказанное выше наглядно свидетельствует о том, что лексиче­ский компонент играет в речевой организации человека не меньшую роль, чем ее грамматический компонент, а их взаимодействие в про­цессе формирования смысла приводит к выводу, что единицам раз­ного уровня интегративности должны соответствовать и специфиче­ские виды «синтаксиса» (как мы уже видели, для единиц высшего уровня интегративности синтаксис является нулевым). При этом следует подчеркнуть важность четкого разграничения правил комбини­рования, которые подразумевают оперирование единицами одного и того же порядка (это соответствует синтаксису в трактовке Т.В. Ахутиной [1975]), и стратегий перехода от единиц одного уров­ня интегративности к единицам другого, более низкого уровня инте­гративности (что, по всей видимости, соотносится с синтаксисом в трактовке С.Д. Кацнельсона, расшифровывающего это понятие как «механизм преобразования структур одного порядка в структуры другого порядка» [Кацнельсон 1972: 123]. Уточним, что комбиниро­вание подразумевает упорядочение по определенным прескриптивным правилам, в то время как стратегия предполагает наличие ряда степеней свободы выбора, что объясняет возможность эвристиче­ского поиска в процессе многоэтапной развертки образа результата речемыслительной деятельности. С помощью рис. 1 сделана попыт­ка отобразить продуктивность предложенной интерпретации взаи­модействия правил комбинирования тех или иных единиц и страте­гий межкодовых переходов: именно принцип выбора стратегии пе­рехода от смыслового кода к внешнерсчевому объясняет возмож­ность реализации одной и той же смысловой программы с помощью различных языковых средств. Возвращаясь к проблеме единиц, фи­гурирующих на последующих этапах речемыслительной деятельно­сти, можно высказать предположение, что «развертка» образа ре­зультата в процессе смыслового программирования должна про­исходить в единицах более низкого уровня интегративностн (не ис­ключается вероятность ряда межуровневых переходов в рамках од­ного и того же кода). При этом неизбежно взаимодействие двух ти­пов единиц - продуктов процессов дифференцирования и интегри­рования, что определяется самой сущностью формирования смысла при его развертке: любая попытка конкретизации образа результата деятельности требует дифференцирования сходных по определен­ным параметрам единиц более низкого уровня интегративности и принятия решения о том, какая из них адекватно развертывает замы­сел. Что касается перехода от смысловой программы к ее реализации во внешнеречевом коде, то наши представления о том, как этот пе­реход происходит, в принципе совпадают с изложенной выше точ­кой зрения А.А. Леонтьева.

Таким образом выясняется, что на различных этапах речемыс­лительной деятельности человека фигурируют единицы, являющие­ся продуктами многократной и разносторонней переработки слов и соответствующих им чувственных: групп и в то же время обуслов­ливающие функционирование слова как средства актуализации этих продуктов. С этой точки зрения оказывается оправданным опреде­ление лексикона как системы кодов и кодовых переходов, обеспечивающих реализацию процессов формирования смысла при производ­стве речи и извлечение смысла из воспринимаемого сообщения при слушании или чтении.

6. Рассмотренный выше материал позволил не только уточнить, что именно понимается под лексиконом человека, но и построить некоторые предположения относительно теоретически возможных оснований для связи между единицами лексикона.

Так, во-первых, выяснено, что субъективный лексикон является лексическим компонентом речевой организации человека и как та­ковой характеризуется всеми специфическими чертами, присущими последней.

Во-вторых, показана правомерность интерпретации лексикона как системы кодов и кодовых переходов, функционирующей в про­цессах речемыслительной деятельности человека.

В-третьих, прослежены пути становления единиц лексикона и освещены особенности переработки информации человеком, что в совокупности дает основания для трактовки лексикона как одного из средств формирования информационного тезауруса индивида и важ­нейшего средства доступа к этому тезаурусу в целях использования его в разного рода деятельности.

Каждое из этих определений лексикона с учетом специфики единиц последнего имплицирует ряд положений, или факторов, в принципе обусловливающих структуру лексикона. При обсуждении таких положений будут учитываться не только приведенные опреде­ления лексикона, но и разнородная дополнительная информация, фигурировавшая выше.

Начнем с того, что, будучи системой кодов и кодовых перехо­дов, лексикон должен иметь многоярусное строение со сложной сис­темой внутриярусных и межъярусных связей, а основания для орга­низации единиц более или менее «глубинных» ярусов должны раз­личаться по степени их доступности для вербализации.

Будучи по своей сути функциональной динамической системой, лексикон подвергается постоянной переорганизации, что не исклю­чает возможности выявления некоторых общих организующих принципов, обеспечивающих готовность лексикона к использованию его индивидом.

Трактовка лексикона как средства доступа к информационному тезаурусу человека заставляет предположить, что в качестве двух ведущих направлений его организации должны лежать, с одной сто­роны, логика упорядочения знаний о мире, а с другой - логика хра­нения языковых знаний - хотя и допускающая наличие некоторых универсальных тенденций, но в определенной мере подверженная влиянию языка и культуры членов отдельных социумов. Можно по­лагать, что последнее должно находить свое отражение в характере и/или в значимости того или иного вида внутриярусной связи для носителей разных языков, в то время как межъярусные связи, или кодовые переходы, должны в принципе отражать единые для носи­телей всех человеческих языков закономерности перекодирования слов на смысл (и наоборот).

Сама постановка вопроса о наличии процессов перекодиро­вания предполагает существование не менее двух ярусов лексикона: яруса словоформ и яруса смыслов. (Поскольку слово имеет как зву­ковую, так и графическую форму, первый из названных ярусов дол­жен подразделяться на два «подъяруса». Связь между их единицами не всегда является однозначной (ср. широко известные явления омофонии при различии написания слов или омографии при расхож­дении звуковых образов слов). Ярус смыслов должен иметь значи­тельно более сложное строение не только потому, что он может включать ряд подъярусов (кодовых переходов), но и потому, что словоформа может оказаться напрямую связанной с разнородными продуктами предшествующего чувственного опыта индивида (ср. обсуждавшиеся выше пути становления лексикона и приведенные там же высказывания ряда исследователей о характере вызываемых словом связей). Последнее свидетельствует о сложности и разнооб­разии межъярусных связей, благодаря которым через единицы яруса словоформ может осуществляться доступ к информационному те­заурусу человека.

Можно также высказать некоторые предположения о специфике более частных принципов организации единиц основных ярусов лексикона.

Поскольку лексикон является продуктом переработки речевого опыта человека, в его поверхностном ярусе должны храниться еди­ницы разной протяженности от отдельных словоформ до типовых фраз, частотность употребления которых приводит к целостному «переживанию» последних индивидом без расчленения их на со­ставляющие элементы. Можно предположить, что в основе органи­зации единиц этого яруса должны лежать некоторые формальные признаки (например, общность звуковой или графической формы).

В основе организации единиц глубинного яруса лексикона должны, в отличие от этого, лежать принципы содержательного ха­рактера, являющиеся продуктами процессов дифференцирования и генерализации на основе многократной перегруппировки разнород­ных элементов речевого и прочего опыта человека в ходе анализа их по ряду признаков и признаков признаков (ср. высказывания И.М. Сеченова о процессах анализа и синтеза, сравнения или классификации). Следует уточнить, что рассмотренная выше специфика становления единиц лексикона параллельно с формированием опре­деленных чувственных групп предполагает упорядочение единиц глубинного яруса, в частности, на основе таких (не входивших ранее в компетенцию лингвистики) принципов, как вызываемые словами наглядные образы, предметные действия, эмоциональные состояния и т. п.

Поскольку информационный тезаурус человека хранит много­образие сведений об окружающем мире, он должен отражать четко сформулированное В.И. Лениным положение о том, что «отношения каждой вещи (явления etc.) не только многоразличны, но всеобщи, универсальны. Каждая вещь (явление, процесс etc.) связаны с ка­ждой» [Т.29: 203]. При этом известно, что «чем в большее число разных отношений, в большее число разных точек соприкосновения может быть приведена данная вещь к другим предметам, тем в большем числе направлений она записывается в реестры памяти» [Сеченов 1953: 255]. В то же время язык представляет собой специ­фическое явление, и часть параметров, лежащих в основе связей ме­жду единицами глубинного яруса лексикона, должна быть продук­том переработки языковых знаний, взаимодействующих с энцикло­педическими знаниями, с продуктами эмоционального опыта инди­вида и с системой принятых в соответствующем социуме норм и оценок. Сказанное предполагает многообразие путей идентификации воспринимаемого индивидом слова и множественность параметров, лежащих в основе связей между единицами лексикона.

При постановке задач и обнаружения таких параметров необхо­димо учитывать, что специфика лексикона как компонента психофи­зиологической речевой организации человека не позволяет ограни­чиваться при его исследовании применением лишь лингвистических методов. Далее рассматриваются основные результаты реализован­ной нами программы психолингвистических экспериментов.

Б.Ю. Норман

[Главы из книги: Грамматика говорящего]

Тайны словарной организации

Каждое слово опирается на

мол­чание своего противника

В. Хлебников

Слово, или, по-другому, лексема, занимает особое, исключи­тельное место среди всех языковых единиц. Оно, если можно так выразиться, самый яркий представитель языка - настолько яркий, что как бы затмевает собой все остальные элементы. («Из чего со­стоит текст?» - «Из слов». «Что значит говорить?» - «Выражать мысль словами» ...) Слово не случайно занимает центральное, сре­динное положение в иерархии языковых единиц, как не случайно и то, что среди значений самого слова слово есть и такие, как 'речь' или 'текст' (ср. выражения вроде заключительное слово, дар слова, «Слово о полку Игореве» и т. п.). Дело в том, что лексема - типич­ный языковой знак. На его примере легко продемонстрировать все свойства знака как такового: слово обладает планом содержания и планом выражения, связь между которыми условна, конвенциональ­на; слово устойчиво во времени и имеете с тем подвержено исто­рическим изменениям; значение слова обусловлено его местом в лексической системе и т. д. Хорошо известно также, что слово, вы­полняя свою номинативную функцию, является классической фор­мой существования понятия .<...>

В памяти носителя языка хранится огромное количество слов. Если брать только активный словарь - лексемы, используемые гово­рящим в ежедневном обиходе, - то он составляет, по-видимому, 2,5-3 тыс. единиц. Пассивный же запас (слова, опознаваемые слу­шающим, понятные ему и актуализирующиеся при восприятии тек­ста) включает в себя в десятки раз большее количество единиц. Так, по некоторым сведениям, в сознании неграмотной крестьянки может содержаться около 30 тыс. лексем [Тимофеев 1971: 17].

В процессе речевой деятельности говорящий затрачивает на по­иск каждого слова буквально доли секунды. Уже это одно свиде­тельствует о том, что лексемы содержатся в сознании человека в определенном порядке, т. е. что их множество организовано. (Если бы слова были «навалены кучей» или даже располагались, допустим, по алфавиту, поиск каждой необходимой единицы занимал бы зна­чительно больше времени.) По каким же «полочкам» разложены слова в нашем мозгу, какие отношения их связывают, по каким ос­нованиям они объединяются в группы и противопоставляются друг другу?

Самые естественные для носителя языка семантические объ­единения слов, знакомые ему с детства (и получившие термино­логическое закрепление в начальной школе), - это синонимы и ан­тонимы. А именно: слова, близкие по значению, образуют в созна­нии говорящего синонимические ряды, иногда довольно длинные, такие, как бездельник—лентяй—лодырь—лоботряс—шалопай—ша­лопут и т. д., или смелый—храбрый—отважный—бесстрашный— безбоязненный—неустрашимый и т. д. Слова же с противополож­ным значением образуют антонимические пары, вроде верх—низ, сухой—мокрый, умница—дурак и т. п. Издаются, как известно, даже специальные словари синонимов и антонимов, отражающие и сис­тематизирующие эти объективно существующие связи.

Действительно, отношения семантического тождества и про­тивоположности, сходства и различия между словами - очень важ­ное проявление системности лексики. Речевая деятельность говоря­щего наглядно это подтверждает. Приведем несколько примеров. Вот фрагмент из записей воспоминаний пожилого ленинградца: «... А в Куоккалс были такие/ бетонные или цементные я не знаю/ до­рожки// Но не у самой воды/ а так/ по краю//» [Русская разговорная речь 1978: 137] (косыми линейками в данном издании обозначено интонационное членение и завершение высказываний). Здесь прила­гательные бетонный и цементный конкурируют друг с другом, и говорящий не знает, какому из них отдать предпочтение. В другой ситуации рассказчик описывает одно и то же качество человека че­рез синонимическую пару робкий—стеснительный: «Наташа так не делает/ вот это у нее был недостаток// Она вообще немножко такая робкая/ стеснительная/» [Там же: 183] - получается, что эти прила­гательные как бы подтверждают, подкрепляют значение друг друга... Весьма характерны для устной речи и случаи оговорок, когда гово­рящий в поисках нужной лексемы непроизвольно выбирает «соседнюю», близкую по значению. Иллюстрация из того же сбор­ника: «Они все придут в семь вечера обедать// (исправляется) Ужи­нать//» [Там же: 97]. Глаголы обедать и ужинать, можно сказать, в основной части своего значения ('принимать пищу') совпадают; это и создает основания для обмолвки, которую, кстати, участники диало­га могут и не заметить. Еще пример из наших собственных записей: «Насколько я известен... осведомлен... в таких неприятностях, это может рецидивировать» (м, примерно 35, из телефонного разговора). Лексемы известен и осведомлен объединены центральной семой 'знать, знание'; это и создало определенные затруднения для го­ворящего. Для лингвиста же все подобные примеры симптоматичны: они служат проявлением системной организации лексического со­става по принципу близости (сходства) значения.

Более того, можно утверждать, что для некоторых речевых си­туаций (или для некоторых - скажем так - номинационных сфер) синонимические отношения буквально «забивают» собой все ос­тальные виды связей между словами. В частности, Р. М. Фрумкина. исследовавшая психолингвистическими методами систему цвето-обозначения в русском языке, пишет: «Создастся впечатление, что единственный вид отношений, которые естественно устанавливают­ся на множестве слов - ИЦ (имен цвета. - Б.Н.) наивными испытуе­мыми, это отношения сходства по смыслу или тождества смыслов» [Фрумкина 1984: 31].

Естественно, данные отношения и процессы находят свое отра­жение и в языке художественной литературы. Приведем иллюстра­ции из прозы современного писателя, показывающие, как при выбо­ре слова человек вращается в кругу синонимов: «Великолепный во­дитель? шофер? капитан? лениво и чересчур пластично поднимается с нагретых досок... и, как бы не глядя на дам, проходит сквозь нас и занимает свое место у руля? штурвала? баранки?» (А. Битов. Уроки Армении); «Перед ним затемнело что-то большое, высокое и округ­лое вверху. Он передумал всякое, это представлялось ему даже ог­ромной головой, хотя он уже понимал, что это скирда, или стог, или копна - как это там называется...» (А. Битов. Роль); «... вдруг про­несся как бы общий вздох и умолкание - вышел человек в рясе. «Поп... священник»....— Ипфантьев не знал, как его назвать» (А. Битов. Ипфантьев). Вряд ли можно утверждать, что во всех этих ре­чевых ситуациях говорящий хорошо знает, о чем собирается гово­рить, и только ищет по возможности более точное обозначение тому, что хочет назвать. Скорее будет справедливым такое заключение: говорящий как раз и перебирает синонимы для того, чтобы лучше познать предмет, соотнести его с рядом понятий и последо­вательно сузить их круг. Выбор номинации есть одновременно вы­бор понятия. Иными словами, в ходе поиска слова формируется сама мысль. Данный тезис уже высказывался нами, но тут он получает наглядное подтверждение.

Наравне с синонимами, чрезвычайно важны для речемыслительного процесса и антонимические связи: они так же устойчивы в сознании носителя языка и столь же естественно проявляются в ходе порождения текста. Несколько иллюстраций: «М а р и н а. Постой, царевич. Наконец/ Я слышу речь не мальчика, но мужа» (А. С. Пуш­кин. Борис Годунов); «- Да, сильно ослабел, - сказал Синцов и, взяв ее маленькую чистую руку в свою большую грязную, на секунду испытал желание до боли стиснуть ее» (К. Симонов. Живые и мерт­вые); «Зачем ладонь с повинной ты на сердце кладешь?/ Чего не по­теряешь, того, брат, не найдешь» (Б. Окуджава. Дальняя дорога); «Другими словами, в той или иной степени сумасшедших настолько много, что, несмотря на свою многолетнюю практику, а возможно, именно ей и благодаря, я положительно затрудняюсь вывести, что же такое абсолютное психическое здоровье» (В. Пьецух. Освобож­дение). При всей разнородности антонимических пар в приведенных примерах (мальчик—муж, маленький—большой, чистый—грязный, потерять—найти, несмотря на что-то—благодаря чему-то) есть что-то, что их объединяет. А именно: антонимы в значительной сте­пени «держат на себе текст, помогают организовать его. Как же функционирует эта лексическая категория в сознании говорящего индивида? По-видимому, антонимия в речемыслительном процессе образует своего рода незримый, но постоянный фон, на котором по принципу логического отталкивания («тезис—антитезис») происхо­дит выбор слова. А если наружу, во внешнюю речь, поступают оба «конкурента», то это только придает тексту (особенно художествен­ному и публицистическому) дополнительную организованность и риторическую выразительность. В разговорной же речи антоними­ческие связи могут опять-таки сбивать, «смущать» говорящего, при­водя к непроизвольным обмолвкам. Один пример: А. «И чтоб с чаем все это...» Б. «Да он еще холоди... горячий...» А. «Ну, подожди, ос­тынет» (А. - м, 46, Б. - ж, 46; из разговора супругов на кухне).

В целом же следует признать, что два рассмотренных вида се­мантических отношений между лексемами - отношения сходства (тождества) и противоположности - не столько отвечают на вопрос об организации словаря, сколько ставят новые вопросы. Все ли сло­ва имеют синонимы? А антонимы? Где проходит предел тождества (или близости) значения? Вот, скажем, смелый и храбрый - это «одно и то же», а решительный - уже «другое»? Или безрассудный -это прилагательное уже не входит в синонимический ряд? И вообще:

насколько антонимы «антонимичны» синонимам? Последний вопрос не так уж парадоксален. То, что у синонимов значение в основном своем объеме совпадает, понятно. Лодырь, лентяй и бездельник -это — 'тот, кто не любит работать'. Но ведь и у антонимов обязатель­но должно быть некоторое общее основание для противопостав­ления, т.е. в чем-то их значения сходны, близки. Скажем, верх и низ - это 'ориентация в пространстве', черный и белый - 'цвет' и т. п. По­лучается, что вся разница - в соотношении общей и специфической частей в значении слов: у антонимов специфическая часть стремится к максимуму, у синонимов она приближается к нулю.

Однако так обстоит дело в теории. На практике же даже ми­нимальное семантическое расхождение, специфический «остаток значения» двух синонимов может быть «раздут», абсолютизирован -и тогда синонимы превращаются в контекстуальные антонимы.

Приведем примеры. Слово увлечение в словарях синонимов толкуется через лексемы хобби, страсть и др. Однако имеющиеся между ними семантические расхождения - оттенки по признаку 'сильный—слабый' и т. п. - могут послужить основанием для кон­текстуального противопоставления данных лексем. Допустим, так: «И все же всегда была у него - нет, не хобби, не легкое увлечение -неутолимая страсть настоящего книголюба - желание дарить, нести книгу людям...» (Книжное обозрение. 1990. № 44). Антонимичность слов увлечение и страсть подчеркивается здесь соответствующими определениями: не легкое..., а неутолимая...

Другая иллюстрация. «И вот из-за поворота, рокоча, выгнув вперед металлическую грудь тягача, выползает колонна как хорошо спланированная неотвратимость. Мы не торопимся, но спешим, у нас график!» (Лит. газ. 1974. 27 нояб.). Торопиться и спешить - в современном русском языке синонимы. Однако, как мы видим, все-таки можно найти между ними семантический «зазор», который при необходимости можно расширить до антонимических пределов.

Третий пример. Предположим, в некоторой ситуации гово­рящему приходит в голову словообраз «смеяться» (допустим, в со­ставе такой мыслительной единицы - пропозиции: «Мы смеемся над мистикой»). Наличие у глагола смеяться синонимов (посмеиваться и т. п.) может привести к появлению во внешней речи целого ряда номинаций, выстраивающихся в определенную «сюжетную» цепоч­ку, как в следующей цитате: «Конечно, во внеслужебное время мы, будучи довольно взрослыми людьми... смеемся над этой мистикой. Ну, не то чтобы во всю глотку смеемся, а так— посмеиваемся. Вер­нее сказать, похихикиваем. То есть подтруниваем. То есть, проще говоря, сами себя подъелдыкиваем» (Лит. газ. 1976. 1 янв.). Ясно, что в этом ряду у глаголов постепенно утрачивается сема 'открытость, откровенность, прямодушие' и одновременно нарастает сема 'ехидство, лицемерие, коварство'.

Но не только синонимы испытывают внутреннюю «предрас­положенность» к антонимизации. И антонимы, со своей стороны, могут в конкретных ситуациях сглаживать свою семантическую противопоставленность и превращаться в контекстуальные си­нонимы. Пример: «Я остановился и размечтался: если, например, толкнуть самого крайнего в спину, он упал бы на предыдущего, тот на последующего, и вся очередь в течение минуты легла бы ниц с таким звуком, будто кто провел пальцем по гребенке» (В. Токарева. Японский зонтик). В данном случае прилагательные-антонимы пре­дыдущий и последующий обозначают одно и то же, и использование их диктуется стилистическими причинами: стремлением избежать нежелательного лексического повтора.

Таким образом, синонимы и антонимы позволяют не просто уточнить номинацию в ходе речевой деятельности, но они служат развитию мысли и соответственно развертыванию и организации текста. Сопоставление или противопоставление лексем в контексте может потребовать разъяснения или объяснения, и нередко говоря­щий включает в текст специальный пассаж, посвященный такой мо­тивации: он как бы оправдывается, почему выбрано то, а не другое слово. Вот еще одна иллюстрация из уже знакомого нам автора: «Есть! есть еще выход... Затеряться среди людей, раствориться в них... слиться, исчезнуть... уподобиться, сравняться...» - чем больше находил он смирения в глаголе, тем больше тот устраивал его. Гла­голы эти цепенели в теле Монахова, и боль утихала» (А. Битов. Роль).

Сказанным и определяется в общих чертах использование сино­нимов и антонимов как категорий речевой деятельности. Вместе с тем, мы установили, что, во-первых, сама граница между синонима­ми и антонимами призрачна, условна. И, во-вторых, синонимия и антонимия тесно соседствуют с иными видами семантических свя­зей. Причем установить характер этих связей непросто. Вот, скажем, верх и низ - это пример антонимов. А потолок и пол? Или рука и нога? Вилка и ложка?.. Самое интересное - то, что говорящему дан­ные семантические объединения хорошо известны. Он ощущает ус­тойчивость этих пар не хуже, чем «классических» антонимических оппозиций, и столь же продуктивно использует их в речи. Тому можно было бы привести множество примеров - ограничимся одним. В стихотворении С. Я. Маршака «Пожар» об огне говорится следующее:

Побежал по стульям с треском,

Вверх пополз по занавескам,

Стены дымом заволок,

Лижет пол и потолок.

Языки пламени, в общем-то, направлены вверх, поэтому они лижут скорее стены и потолок, чем пол, однако сочетание пол и по­толок выглядит в данном контексте вполне нормально: оно спрово­цировано (и поддерживается) тесной связью этих лексем в сознании носителя языка. Несомненно, что семантические связи типа тех, что существуют между лексемами пол и потолок, - реальный факт грамматики говорящего. Однако выразить данные отношения, экс­плицировать их, назвать специальными терминами для носителя языка весьма и весьма трудно.

Мы проводили специальный эксперимент. (Поскольку это-первый из психолингвистических опытов, которые будут описы­ваться в данной книге, то присвоим ему порядковый номер 1.) Итак, эксперимент № 1.

Группе испытуемых (младший научный персонал физических и медико-биологических лабораторий, в возрасте от 17 до 40 лет), об­щим числом 50 человек, был предложен список, состоящий из 20 пар слов, с заданием: «Разбейте на смысловые группы следующие пары слов. По возможности дайте этим группам определения». Да­лее шли пары лексем: верх—низ, холод—жара, убыток,—ущерб, мир—война, путь—дорога, отец—мать, потолок—пол, любовь— ненависть, лентяй—лодырь, стул—стол, находка—потеря, исклю­чение—правило, покупатель—продавец, мужчина—женщина, пу­тешествие—странствие, грязь—чистота, рука—нога, фронт— тыл, куст—дерево, пустяк—безделица. Очевидно, что среди приве­денных пар имеются как образцы «типичных» синонимов и антони­мов, так и некоторое количество «сомнительных случаев», которые, по предположению экспериментатора, могли вызвать затруднения в их интерпретации. Конечно, можно было бы задать такой список специалистам-лексикологам - уж они-то, наверное, квалифициро­ваннее ответили бы на поставленный вопрос, но нас интересовало как раз непрофессиональное, массовое, «наивное» сознание; этим и был обусловлен выбор испытуемых.

Однако при обработке полученного материала оказалось, что многие участники эксперимента пошли по пути, так сказать, идео­графического распределения пар. Это значит, что они вообще не рассматривали, «не замечали» отношения между членами противо­поставлений, а всю пару слов целиком относили к той или иной сфе­ре действительности. Например, все пары группировались вокруг двух признаков: «одушевленность» (сюда входили названия лиц: отец - мать, лентяй - лодырь и т. п.) и «неодушевленность» (сюда входило все остальное: верх - низ, холод - жара и т. п.). Или же - в других ответах - выделялось довольно много (4 - 5 и более) групп, с названиями типа «природные явления», «все, что касается чело­века», «части и предметы квартиры», «мир и война», «перемещения» и т. п. Действительно, возможность подобного классификационного подхода не исключалась формулировкой задания, но нас данный аспект не интересовал. Поэтому все подобные ответы были исклю­чены из дальнейшего анализа.

Нас интересовали только ответы, в которых информанты объ­единяли пары в группы в соответствии с общим характером связи между членами пар, типа синонимии или антонимии. Таких ответов оказалось 26; они-то и послужили основой для дальнейших наблю­дений и выводов.

Как же классифицировался представленный материал? Ис­пытуемые выделяли в нем две или три общие группы. Скажем сразу: только в небольшой доле ответов эти группы получили определение (т. е. им дано было название). Точнее, примерно в 1/2 части ответов даются определения синонимической и антонимической группам (в том числе такие, как «синонимы», «антонимы», «близкие понятия», «противоположные понятия», «одно и то же», «разнос», «аналоги», «противопоставления» и др.). Тем не менее, сам принцип, по кото­рому пары объединялись в данные группы, сомнений не вызывал, да и состав этих групп, особенно синонимической, был по разным от­ветам довольно устойчивым. Иными словами, можно сказать, что синонимические и антонимические отношения ощущались испытуе­мыми, в общем, достаточно отчетливо. (Хотя, если говорить строго, то в данном плане исходный список слов был не вполне однород­ным: в нем представлены и так называемые квазисинонимы, типа убыток—ущерб, и пары, производные от конверсивов, типа покупа­тель—продавец, и т. п. [О содержании терминов «квазисиноним» и «конверсив» см.: Апресян 1974: 235—266 и др.]).

Именно данных два вида семантических отношений - сино­нимию и антонимию - оказалось легче всего «просчитать» и пред­ставить в соответствующих графах табл. 1, отражающей количест­венную сторону эксперимента. (Третья графа табл. 1 сознательно обозначена вопросительным знаком.)

Прежде всего обратим внимание на то, что среди указанных двух групп - синонимов и антонимов - выявились свои «чемпионы». Так, все без исключения информанты отнесли в группу лексического тождества (или близости) пару убыток—ущерб, в то время как в квалификации пары пустяк—безделица они не были столь едино­душны, а пару куст—дерево сочли синонимами лишь пять испытуе­мых. (Конечно, при сравнительно небольшом количестве испытуе­мых расхождения порядка нескольких единиц не являются сущест­венными - они покрываются величиной случайной ошибки, - но цифровые различия типа 26 и 5 статистически достоверны даже при нашем объеме материала.)

Еще интереснее, наверное, представить общую картину анто-нимичности заданных в эксперименте пар - по убывающему количе­ству ответов: холод—жара, любовь—ненависть, находка—потеря, грязь—чистота (все - 26 ответов), мир—война (24), фронт—тыл (23), верх—низ (22), потолок—пол (17), исключение—правило, поку­патель—продавец (15), мужчина—женщина (14), отец—мать (7), рука—нога (3), стул—стол,, куст—дерево (2 ответа).

Таблица 1. Эксперимент № 1

Пары слов	Синонимы	Антонимы	?	Ответа не дано
верх - низ		22	4	-
холод - жара		26	-
убыток - ущерб	26	-	-	-
мир - война	-	24	2	-
путь — дорога	25	-	-	1
отец - мать	2	7	16	1
потолок - пол	-	17	9
любовь - ненависть	-	26		-
лентяй - лодырь	26	-	-	-
стул - стол	3	2	18	3
находка - потеря	-	26	-	-
исключение - правило	3	15	5	3
покупатель - продавец	-	15	11	-
мужчина - женщина	1	14	11	-
путешествие - странствие	26	-	-	-
грязь - чистота	-	26	-	-
рука - нога	2	3	19	2
фронт - тыл	1	23	2	-
куст - дерево	5	2	19	-
пустяк - безделица	23	-	1	2

Наверное, эта последовательность в какой-то степени отражает объективно существующую «степень антонимичности» данных пар, хотя и здесь необходимо иметь в виду величину случайной ошибки, делающей некоторые из представленных различий статистически недостоверными.

Кроме групп, основанных на принципе тождества (близости) или противоположности значений слов, в большинстве подверг­нутых анализу ответов, а именно в 23, была выделена еще одна -третья - группа, которая в табл. 1 условно обозначена вопроситель­ным знаком. Дело в том, что названия ей давались крайне редко (например, такие, как «связанные слова», «взаимодополняющие по­нятия»). Сюда вошли следующие пары (в скобках дано количество ответов по убывающей): рука—нога, куст—дерево (обе—19), стул— стол (18), отец—мать (16), покупатель—продавец, мужчина— женщина (11), потолок—пол (9), исключение—правило (5), верх— низ (4), мир-война, фронт—тыл (2), пустяк—безделица (1). Заме­тим, что при квалификации пар «третьего типа» испытуемые были склонны абсолютизировать представленное в них семантическое различие, а не семантическое сходство, поэтому те же случаи в дру­гих ответах чаще причислялись к антонимам, чем к синонимам.

Что же это в принципе за «третий пол», что за особый вид от­ношений? При всех различиях между парами, попавшими в третью группу, они отражают устойчивые тематические связи между слова­ми, существующие в сознании человека. Вообще говоря, связи эти могут и не ограничиваться представленными парами, а продолжать­ся за их пределами, образуя тематические ряды, или группы; ср.: стул—стол—диван—кровать... (тема «мебель»); отец—мать— сын—дочь—бабушка— дедушка... (тема «семья, родственники»); пол—потолок—стена... (тема «комната, жилище») и т. д.

Таким образом, эксперимент показал, что синонимические и ан­тонимические связи теснейшим образом переплетаются в сознании говорящего с иными видами парадигматических отношений между словами. Но реальность этих (тематических и т. п.) связей может быть показана и в синтагматике: для этого достаточно понаблюдать за процессом речепроизводства. В частности, в художественных и публицистических текстах нередко отражается ситуация, когда го­ворящий в поисках нужного слова перебирает вслух весь ряд одно­родных понятий (как бы предоставляя право выбора самому слу­шающему). В отличие от недавно приводившихся литературных ил­люстраций, в данном случае нельзя говорить о конкуренции сино­нимов: здесь мы наблюдаем реализацию иных семантических отношений - отношений между близкими, входящими в одну и ту же номинационную сферу, но вполне самостоятельными и нетожде­ственными по значению лексическими единицами. Примеры: «Ягоды просто едят; грибы едят немногие неосторожные люди, по­этому их нужно намариновать, нажарить, насушить, истолочь и еще что-то малодоступное некулинарному уму» (А. Бухов. Грибной спорт); «Недаром ведь уже и сейчас гораздо большую симпатию у многих вызывают не те литераторы, что преотважно лезут в драку, а те, что хладнодушно (мудро? трусливо?) отмалчиваются...» (С. Чупринин. Ситуация); «Я отложила газету, огляделась. Через проход, на соседней лавке крепкая румяная бабенка страстно рассказывала— советовалась—учила старенькую чету - чистенькую седую бабушку и коричнево-загорелого белобрысого деда» (А. Вайнер, Г. Вайнер, Женитьба Стратонова, или Сентиментальное путешествие невесты к жениху); «Пытаясь вывести предельно сжатую формулу из бес­численных уравнений—воспоминаний—впечатлений, я все чаще склоняюсь к одной, перефразирующей слова Стеффенса...» (М. Стуруа. Будущее без будущего); «Вы говорите - чувствуете? Это слово постепенно уходит из нашего словаря. Мы больше рассчитываем, взвешиваем, анализируем, прогнозируем, экстраполируем... Вы очень хорошо сказали: «чувствуете». Я над этим подумаю!» (Лит. газ. 1975.26нояб.).

Очевидно, тематические связи между словами отражают общие принципы классификации явлений действительности, фор­мирующиеся в ходе познавательной деятельности человека. А имен­но: отдельные понятия объединяются в множества, каждому из ко­торых соответствует понятие более высокого уровня обобщения; такие понятия следующего уровня абстракции, в свою очередь, группируются в еще более обобщенные единства, также получаю­щие свое понятийное воплощение, и т. д. («отец» + «мать» = «родители», «родители» + «дети» = «семья» и т. д.). Иными словами, классификация строится по принципу последовательного вхождения одного класса (множества) в другой; внутри же класса соблюдается принцип единого основания членения (однородности элементов). В логике такие отношения именуются отношениями вида и рода и час­ти и целого, в языкознании соответствующие понятия получили на­звания гипонимов (буквально, в переводе с греческого, «под-имен») и гиперонимов («над-имен»). Стул, стол - гипонимы по отношению к мебель; мебель ~ гипероним по отношению к стул или стол.

Природа, разумеется, системно организована, в ней все взаи­мосвязано и взаимообусловлено, но момент классификации, «раскладывания по полочкам» вносит в нее человек. И важно под­черкнуть: каждый язык представляет свое классификационное нача­ло - в соответствии со своим онтологическим взглядом на мир. По­этому своеобразие тематических рядов легче всего продемонстриро­вать на материале различных, типологически далеких друг от друга языков. В лингвистической литературе многократно описывались примеры лексических расхождений, когда слову в одном языке ока­зываются равнозначными две, три или более лексем в другом языке, типа англ. blue - рус. синий, голубой или рус. палец - англ. finger (на руке), toe (на ноге) и т. п. Ср. еще примеры из близкородственных языков - русского и болгарского: рус. хозяин - болг. домакин, сто-панин, хазаин, господар..., но болг. чаша - рус. чаша, чашка, стакан, кружка, фужер...

В основе такой «лексической самобытности» каждого языка лежит не только познавательная практика, коллективный жизненный опыт соответствующего народа, но и уходящая в глубь веков тради­ция, включающая в себя как бы элемент конвенции, исписанной до­говоренности: «так уж сложилось», «так принято». В самом деле, стоит спросить: достаточны ли те различительные признаки, кото­рые есть у пальцев рук и ног (расположение, форма, функции), для того, чтобы эти части тела получили свои специфические наимено­вания? А если да, то должен ли при этом каждый палец получить свое собственное название или достаточно их, скажем, просто «пронумеровать»? Очевидно, каждый язык волен по-своему решать эти вопросы, но мотивировка того или иного решения в значитель­ной степени будет сводиться к уже упомянутому «так принято».

Конечно, можно было бы указать, что во всех случаях, по­добных приведенным выше, значения сопоставляемых лексем про­сто-напросто не совпадают по своему объему, поэтому-то одному и тому же явлению (денотату) в разных языках соответствует разное количество номинаций. Но следует подчеркнуть: дело здесь не толь­ко в количественных различиях, не только в том, что, говоря слова­ми известного американского психолога, «на уровне лексики каж­дый язык кодирует некоторые области опыта более детально, чем другие» [Брунер 1977: 337]. Дело в принципиальном праве каждого языка на свой - индивидуальный и оригинальный - подход к объек­тивной действительности. Даже при более или менее едином уровне обобщения при отражении действительности языки различаются заметной качественной спецификой в квалификации явлений. Наиболее яркие свидетельства своеобразия лексической номенкла­туры мы находим в описаниях далеких, «экзотических» языков.

Приведем только одно подтверждение. Исследователи обратили внимание на то, что индейцы североамериканского племени навахо вначале классифицируют все живые существа на говорящие и него­ворящие. «Неговорящие существа затем подразделяются на живот­ных и растения. Потом первые на основе очевидных воспринимае­мых свойств подразделяются на: "бегающих", "летающих" и "пол­зающих". Далее каждая группа еще раз делится на "передвигаю­щихся по земле" и "передвигающихся по воде", а также на "передвигающихся днем" и "передвигающихся ночью". Для всех этих описаний, основанных на отдельных признаках, имеются ха­рактерные названия» [Клике 1983: 159].

Итак, в языковой системе, в том числе в тематической орга­низации лексики, отражаются особенности познаватель­ного опыта конкретного народа, черты его ма­териальной и духовной культуры, а также опре­деленная, принятая данным языком «конвен­ция». Все это в совокупности и создает то, что называют языковой картиной мира.

Впрочем, для доказательства самобытности лексической клас­сификации вовсе не обязательно обращаться к экзотическому мате­риалу и вообще выходить за пределы одного языка. Достаточно вспомнить примеры нежесткого, «приблизительного» классифика­ционного подхода к действительности.

Необходимость строгой, четкой квалификации какого-то яв­ления нередко ставит нас в тупик. Вот конкретный пример. Спросим себя: что входит для носителя русского языка в понятие «жи­вотное»? Ясно, что: это корова, свинья, кошка, волк, заяц, бегемот... А, допустим, рыбы относятся к животным? Пожалуй, да, хотя... А муравей или клоп? Н-да... А амеба? Бацилла? Очевидно, в сознании говорящих опять-таки существует как бы негласная договоренность: что считать животным. И при этом оказывается, что есть «больше животные» и «меньше животные», т. е. более типичные и менее ти­пичные представители данного множества. (Разумеется, речь не идет о научной номенклатуре живой природы, где все четко определено и разграничено; мы говорим о массовом, «бытовом» сознании.)

Аналогичным образом обстоит дело и в других случаях. Так, не вполне ясно, что собой представляют в сознании русскоязычного человека противопоставления типа: одежда—обувь, рассказ— новелла, поезд—электричка... Что это - пары, состоящие из гиперо­нима и гипонима, или же слова, обозначающие равноправные поня­тия? С одной стороны, электричка — вроде бы разновидность поезда ('поезд на электрической тяге'). А с другой стороны, мы совершенно нормально воспринимаем диалог вроде следующего:

- А на чем туда ехать: на поезде?

- Да нет, на электричке!, -

где «поезд» и «электричка» - равноположенные и исключающие друг друга понятия. И еще иллюстрация. Если вспомнить приво­дившийся выше тематический ряд потолок—пол—стена... и попро­сить кого-либо его продолжить, то можно быть уверенным: многие испытуемые ничтоже сумняшеся вставят слова окно или дверь. Но ведь окно или дверь - это часть стены?

Значит ли все это, что родо-видовые отношения или отношения целого и части незнакомы носителю языка? Да нет, конечно же, зна­комы. Более того, он их придерживается, соблюдает в своей речевой практике. Просто здесь, в языке, эти отношения значительно мягче, «расплывчатее», чем в логике. Язык как бы позволяет человеку не давать четкого ответа о принадлежности предмета (и понятия) тому или иному множеству: можно, мол, считать и так, и так.

Порог дробления и единое основание для классификации уста­навливается человеком (а точнее сказать, социумом) интуитивно, в соответствии со стихийно складывающимися нормами познаватель­ной деятельности и особенностями материальной и духовной жизни, однако они получают и свое формальное выражение. В частности, в качестве самой простой «пробы на однородность» в языке выступает возможность установления сочинительной связи между словами. Так, мы легко скажем: стол и стул, но вряд ли скажем: стол и мебель. А если и встретится где-то подобное сочетание, то оно будет резать слух, требовать какого-то дополнительного контек­ста или специального разъяснения. Например, центральная газета цитирует некий документ - биографическую справку: «С 1977 г. начал отстаивать позицию перехода к многопартийной системе. По месту работы в различных организациях вел борьбу за соблюдение законов, против обкома, злоупотреблений (синтаксис оригинала со­хранен. -Прим, авт.)» (Комсомольская правда. 1991. 19 февр.). В тексте явно нарушены классификационные основания: ни при каких политических взглядах нельзя бороться «против обкома и злоупот­реблений» - этого не позволяет язык. И дабы отмежеваться от такой явной неграмотности, от соединения сочинительной связью неодно­родных понятий, газета и дает в скобках соответствующее примечание.

Указанные выше основания позволяют использовать сочи­нительную связь в специальных эстетических целях. А именно: если объединенные такой связью однородные понятия не привлекают к себе особого внимания, то сочинительный ряд, в который входят заведомо неоднородные или тематически далекие друг от друга по­нятия, может быть рассчитан на достижение определенного художе­ственного эффекта. Примерами служат, в частности, следующие ци­таты: «"Дайте мне щетку, чистый воротничок и согласие на закон­ный брак", - сказал Норфольк» (А. Бухов. Лавочка смеха); «Вос­ходят из долины к террасам англичане, аббаты, экскурсии и ослы» (О. Форш. Сумасшедший корабль); «Кто вы такая? Откуда вы?/ Ах, я смешной человек.../ Просто вы дверь перепутали,/ Улицу, город и век» (Б. Окуджава. «Тьмою здесь все занавешено...»); «Он вытащил из кармана совершенно безобидный, но красный пропуск на студию научно-документальных фильмов и потряс им перед носом мили­ционера» (В. Конецкий. Над белым перекрестком).

Еще одна иллюстрация. Предположим, вы встречаете где-то в городе (на щите объявлений, на столбе, заборе и т. п.) следующий написанный от руки текст: «Продаю розу и диван». Не будем зада­ваться вопросом, возможна ли подобная фраза вообще (в нашей картотеке такой пример действительно имеется). Спросим по-другому: при каком условии данный текст является осмысленным, серьезным, правильным? Очевидно, только при условии сопостави­мости объектов продажи и соответственно семантической однород­ности слов, соединенных союзом и. Это значит, что речь здесь мо­жет идти, скажем, о розовом кусте в кадке и т. п., но отнюдь не о единичном стебле. Сочинительная связь, таким образом, выступает в нормальном случае как бы гарантом того, что объединенные ею по­нятия принадлежат одной сфере знаний и одному уровню обобще­ния. Как следует уже из приведенных примеров и рассуждений, ди­намический подход к языку, «сфокусированный» на речевой дея­тельности говорящего, позволяет под новым углом зрения взглянуть даже на старые, хорошо известные языковые категории. Так, грани­ца между синонимией и антонимией оказывается шаткой и услов­ной, сочинительная связь выступает в качестве подручного инстру­мента при классификации понятий и установлении тематических рядов, а сами тематические ряды весьма свободны, нежестки в своем отношении к конкретным лексемам. И подчеркнем: все это не прив­носится в лингвистическое описание извне, «из науки», а наоборот, отражает реальную сложность устройства языковой системы, и в том числе ее лексического уровня, в сознании носителя языка.

Как уже отмечалось, способность оперировать приближенными величинами, размытыми множествами составляет ярчайшую харак­теристику языкового сознания. Одним из наглядных проявлений этой «аппроксимационной способности» служит многообразное ис­пользование слова в различных коммуникативных условиях.

Не подлежит сомнению, что план содержания лексемы - слож­ное, комплексное образование, обладающее своей структурой. Ка­ких-то 20 или 30 лет назад было широко распространено представ­ление об этой структуре как о «сумме» или «произведении» сем (элементарных семантических компонентов, или множителей). Ска­жем, значение русского слова диван может быть представлено как комбинация следующих семантических; компонентов: 'разновид­ность мебели', 'предназначенный для сидения или лежания', 'мягкий' и 'со спинкой и валиками (или подлокотниками)'. При этом сема 'мягкий' отличает диван, положим, от скамьи, сема 'предназначен­ный для лежания' - от кресла, сема 'со спинкой и валиками (подлокотниками)' - от тахты или кушетки... Подобный «компонен­тный» анализ должен был, по мысли исследователей, привести к полному, экономному и непротиворечивому описанию лексической системы. Однако оказалось, что данный подход, плодотворный при описании замкнутых лексических микросистем, близких к термино­логическим (например, названий родственников), «плохо работает» во всех иных случаях. И дело здесь прежде всего в том, что семы обладают неодинаковым «удельным весом» в составе значения. Од­ни из них занимают, так сказать, центральное положение: они посто­янны, обязательны, важны для данной лексемы. Другие же - пери­ферийны: это значит, что они необязательны, непостоянны и не так уж важны. К примеру, для слова кухня в русском языке центральны­ми, ядерными семами являются 'помещение', 'для приготовления пищи', 'с печью или плитой' (не случайно именно данные семантиче­ские компоненты и отражаются в толковых словарях), а периферий­ными - 'уют, семейный очаг', 'быт, проза жизни', 'сфера женского труда, 'нечто простонародное, низменное, грязное' и т. п. И в кон­кретных контекстах эти периферийные семы могут актуализи­роваться, т. е. становиться важными, даже определяющими: для употребления слова. Вспомним такие примеры: «Мы с тобой на кух­не посидим,/ Сладко пахнет белый керосин...» (О. Мандельштам. «Мы с тобой на кухне посидим...») - актуализируется сема 'уют'; «На кухне, рыча, разгорается примус/ И прачка приносит простынную одурь...» (В. Луговской. Жестокое пробуждение) - актуализируются семы 'быт', 'низменное'. Ср. также выражения типа кухонные сплетни (дрязги), кухонная латынь и т. п.

Таким образом, в составе речевой единицы - высказывания -слово получает свой смысл, который может в ту или иную сторону отличаться от «типового» (словарного, языкового) значения дан­ной единицы. И если уж быть последовательным, то нужно сказать, что только в совокупности речевых употреблений (и соответствую­щих смыслов) слово и реализует все свое значение, всю его сложную структуру, вплоть до последних «закоулочков», которые не только не фиксируются словарями, но не осознаются в явном виде и носи­телями языка.

При всем многообразии конкретных случаев процессы акту­ализации сем в деятельности говорящего могут быть системати­зированы, сведены к некоторым основным типам. Так, И. А. Стернин, специально изучавший семантические особенности функциони­рования слова в речи, выделяет для существительного 14 возможных типов актуализации, отмечая при этом, что усиливаться (или ослаб­ляться) могут различные семантические компоненты — как относя­щиеся к периферии, так и входящие в состав ядра [Стернин 1985: 124-125, 141-142]. Например, при использовании слова трактор в конкретных контекстах на первый план могут выдвигаться семы 'машина' (архисема), 'неодушевленный предмет', 'мощный', 'тя­желый', 'самоходный', 'технически сложный', 'сельскохозяйствен­ный', 'высокопроизводительный' и др.; нетрудно также представить себе контексты, в которых будут актуализированы семы 'шумный, тарахтящий' или 'грязный'... Но все это относится пока что только к прямому значению слова. А кроме того, лексема трактор может быть употреблена еще и в переносном значении, например примени­тельно к человеку - сильному или же неловкому, неуклюжему, как в следующих строках А. Твардовского:

Он с нею танцует особенно как-то,

Рука на весу и глаза в полусне.

А я в этом деле действительно трактор,

Тут даже и пробовать нечего мне

Актуализированная здесь сема 'неуклюжий' явно периферийна. Но, хотя данное переносное значение лексемы словарями не фикси­руется, назвать этот перенос окказиональным, случайным и разовым, нельзя. Он закономерен и системен.

Таким образом, семантический потенциал слова очень велик, но говорящий использует его каждый раз выборочно, в соответствии с нуждами конкретного момента. Это не только объясняет примеры употребления лексем в индивидуально-авторских значениях, но в определенном смысле оправдывает и случаи приблизительного, не­полного знания семантики слова. А речевая практика дает нам мно­жество примеров того, как человек использует слово, имея о нем достаточно смутное представление. В частности, в наших записях устной речи встречаются характерные образчики употребления слов, вся семантическая структура которых (надо сказать, довольно слож­ная!) сводится в данном контексте к одной-единственной семе, на­пример: «Развели тут, понимаешь, плюрализм! Совсем порядок за­были! (м, около 60) - плюрализм в значении 'беспорядок'. Ср. еще встречающееся в речи некоторых ораторов употребление лексем демократ, популист, ортодоксальный, лобби и т. п. с обедненным смыслом 'плохой, плохое'. Ср. и литературные цитаты типа: «Милиционеров Василий особенно не терпел и обзывал их, узнав это слово после знакомства с Лерой, интеллектуалами, что приводило и меня, и Леру в невыразимый восторг. Он так и кричал им вместо приветствия: - Ну, вы!.. Интеллектуалы!» (В. Макании. Отставший); «Самое прекрасное слово может приобрести ужасающий смысл, по­скольку настоящий его смысл определяется смыслом всего предло­жения. И даже смыслом нескольких предложений. Вот одно из таких слов в контексте: «То, что муж Анны Михайловны - алкоголик, рас­путник, хулиган и дурак, что он истязает жену и живет на ее ижди­вении, что он тупое, невежественное, ленивое и грязное существо, -все это еще не самое страшное. Самое страшное - что он одно­люб» (Ф. Кривин. Из записок бывшего языковеда). Как следует из приведенных примеров, сужение семантического потенциала слова может использоваться в художественном тексте как специальный прием. И хотя носителя языка такое словоупотребление, по-видимому, не красит (ибо говорит о его невысокой языковой куль­туре), основания для подобного семантического сдвига заложены в самих принципах устройства семантики слова.

Итак, динамический, «речедеятельностный» подход к языковым явлениям обнаруживает у лексемы не только способность актуали­зации той или иной семы, содержащейся в ее значении, но и воз­можность привнесения принципиально «чужой», посторонней для данного слова семы (этот процесс называется еще наведением семы). Приведем еще несколько своеобразных иллюстраций: «И все-то мы делаем спешно, с ускорением. То мы со всех женщин Средней Азии сдирали паранджу, несмотря на вековые традиции и кровавое сопро­тивление. То устроили "чертополох" с письменностью, переводя ее с арабского на латинский, а с латинского на славянский шрифт» (Лит. газ. 19891. 27 дек.); «... Со мною начали совершаться разные мало­понятные вещи. У меня появилась привычка просыпаться посреди ночи, внезапно стали ни с того ни с сего останавливаться часы, а в меланхолические минуты мне явственно слышались голоса, отдаленная музыка, перешептывание и другая "шотландия"» (В. Пьецух. С точки зрения флейты); «... Сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из-под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и ложил в другую специальную банку... Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего па­рикмахера испытать...» (В. Пьецух. Потоп). Здесь в первой цитате слово чертополох означает 'неразбериха, путаница', во второй шот­ландия значит 'мистика, галлюцинации', в третьей сафари употреб­лено в значении 'хобби'. Ясно, что ни один словарь русского языка не даст при лексеме чертополох толкования 'неразбериха'. Однако сам путь возникновения данного переноса значения (как и в других случаях) не является таким уж странным и немотивированным. По-видимому, и носитель языка находит ему внутреннее объяснение, например, такое: чертополох - это вроде черт-те что, а черт-те что - это 'неразбериха, путаница' (а, может быть, помогает еще и созву­чие со словом переполох?). Один из романов О. Форш начинается с предупреждения: всякое подведение реальных лиц под имена персо­нажей есть банан. И далее следует разъяснение: во времена воен­ного коммунизма банан был символом нереального, неправдо­подобного. И дети, «не имея надежд на проверку, решили с досадой, что банан просто ложь. Стилистически вправе взять мы обратное: ложь есть банан» (О. Форш. Сумасшедший корабль). Окказио­нальное значение слова получает в тексте свою мотивировку: автор считает необходимым помочь читателю, пойти ему навстречу.

Систематизируя возможности использования слова в прибли­зительном, индивидуально-авторском, окказиональном значении, не забудем о том, что такая семантическая «размытость» лексемы, от­носительная свобода ее речевого употребления связана с диапазоном функций языкового знака. Если говорящий не просто собирается передать информацию, а ставит перед собой какую-то дополнитель­ную цель (ставит же он ее перед собою очень часто, если не всегда), то это и становится основанием для «вольностей» в обращении с языковой единицей, придающих тексту в конечном счете дополни­тельную смысловую глубину и эстетическую значимость.

Несомненно, динамический подход к семной структуре слова, основные принципы которого изложены выше, подразумевает более сложное и объемное описание, чем то, которое диктуется правилами статического «компонентного анализа». Но зато динамическое опи­сание полнее соответствует реальному положению вещей в лексиче­ской семантике; в частности, оно позволяет предположительно намечать пути, по которым происходит выбор слова в сознании гово­рящего.

Возвращаясь к организации семантических связей между лек­семами в словаре, следует отметить, что все эти виды отношений: синонимические, антонимические, тематические (включая сюда и соотнесение фрагментов значений, вплоть до отдельных сем) - на­глядно проявляются в спонтанной, т. е. не подготовленной заранее, устной речи. В частности, чрезвычайно характерны в данном плане обмолвки (оговорки), которые время от времени допускает го­ворящий. Имеются в виду случаи, когда вместо одного, нужного, слова в тексте появляется другое, ошибочное, — случаи, подобные тем, что уже приводились в начале главы. Подчеркнем, что иногда говорящий замечает свою оплошность и исправляет ее (примеры автокоррекции еще будут приводиться), в других же случаях непра­вильное слово так и выходит «в эфир».

В принципе обмолвки свидетельствуют об определенном ослаб­лении говорящим контроля за речемыслительными процессами: то, что должно составлять содержание внутренней речи - этап неосоз­наваемого поиска и отбора лексемы - частично выносится во внеш­нюю речь. В результате на выходе грамматики говорящего появля­ется материал в некотором смысле сырой, предварительный, по вы­ражению Л. В. Щербы - «отрицательный». Однако назвать его слу­чайным опять-таки никак нельзя: обмолвки - естественные и зако­номерные издержки работы речевого механизма. Именно этим оп­равдывается устойчивый интерес исследователей к подобным явле­ниям: они позволяют глубже понять суть самих процессов речевой деятельности. Как писал А. М. Пешковский, «совершенно случай­ные обмолвки открывают иной раз глубокие просветы в области фи­зиологии и психологии речи» [Пешковский 1925: 111].

Значительное место среди оговорок занимают случаи, моти­вированные именно многообразной семантической близостью лек­сем. Приведем, в дополнение к уже представленным, иллюстрации из устной речи: «А еще были у тебя такие очки, пепельные...» (ж, примерно 30; речь идет об очках с дымчатыми стеклами); «Ну, мар­ки - это государственная привилегия, их всех легко учесть, а вот значки шлепает любая контора, любой завод — какой уж тут ката­лог...» (м, 30, слово привилегия употреблено вместо монополия); «Телефон его записывайте, 6-91-25, а индекс туда 8-022 был» (м, 57; под индексом имеется в виду код междугородной телефонной связи); «У меня волосы растут примерно по сантиметру в год» (ж, 39; из дальнейшего разговора выясняется, что по сантиметру прибавляется не в год, а в месяц); «Вчера ты меня спрашивал, а где зелень. Сего­дня положила на тарелку, так никто не берет чеснок. Ой, „чеснок» -укроп!» (ж, 46). Весьма характерны в данном плане также примеры из детской речи: А. «Пап, а как назывались те линии связи - пом­нишь, в лесу?» - Б. «Как? Траншеи...» - А. «Да нет, не траншеи. Как-то вроде „линии связи». Вот, вспомнил: ходы сообщения» (А. -мальчик 11 лет). Другой мальчик, 8 лет, при пересказе фильма не мог вспомнить выражение психическая атака и вместо него употре­бил словосочетание нервическое нападение.

В нашей картотеке записей устной речи зафиксированы также случаи замены следующих слов (первой названа требуемая лексема, второй - та, что реально прозвучала): лифт—душ, купе—каюта, проект—черновик, покрой—костюм, купюра (в значении 'сокраще­ние, сделанное в тексте') - лакуна, парник—балкон, радикальный— кардинальный, обилетить—отоварить, отпечаток—оттенок, са­хар—варенье и т. д. Скорее всего, данные оговорки следует квали­фицировать как явления единичные, разовые. Но бывает, что носи­тель языка (заметим, практически здоровый с точки зрения психиат­рии) регулярно, систематически смешивает какие-то лексемы. На­пример, такой случай. Пенсионер, бывший юрист, примерно 65 лет, регулярно путает существительные телевизор и холодильник (а так­же, реже, пылесос). В нашем материале имеются свидетельства раз­личных других информантов, которые, по их словам, «должны заду­маться», прежде чем выбрать нужное слово из таких рядов, как ро­яль—пианино, флора—фауна, брасс—кроль, априорный—эм­пирический, гольфы—колготки, ключи—часы—спички, архаизм— атавизм—анахронизм и др. Очевидно, в конкретных идиолектах слова могут связываться между собой в чрезвычайно прочные се­мантические пары (или тройки и т. п.). Заметим также, что среди подобных случаев высок процент слов заимствованных и редко употребляемых, находящихся на периферии словарного запаса.

Следует также добавить, что описываемые явления живой речи фиксируются (подчас с дополнительными целями) и в ху­дожественной литературе. Приведем два примера, отражающие осо­бенности детской речи:

- А для чего ж мы ей траву рвем?

- Для подстилки. Чтоб спать мягче, - сказала Элла. - У нее вот... череп... ужас какой жесткий.

- Сама ты череп! У нее панцирь! - рассердился Манукян (С. Лунгин, И. Нусинов. Внимание, черепаха!);

- Ей разрежут живот! - ликуя, кричит маленький Андрей.— Вчера будет родительский день, а ей разрежут живот!

- Вчера! - иронически говорит Алеша. - Не вчера, а завтра (Р. Зернова. Солнечная сторона).

Какие же общие выводы можно сделать из приведенного ма­териала? Многообразные факты обмолвок в устной речи свиде­тельствуют прежде всего о том, что выбор лексической единицы в процессе порождения текста осуществляется по принципу сужения тематического круга: сначала выбирается некоторый лексико-семантический класс (точнее, соответствующая ему архисема) и лишь затем - конкретный представитель этого класса. При этом по­лучается, что связи, существующие между словами, могут оказывать в ходе речепроизводства не только полезное, стимулирующее влия­ние, облегчая актуализацию необходимой единицы, но и в известном смысле вредное, смущающее воздействие, отклоняя направление выбора своими «магнитными силами». В целом же обмолвки, по­добные описанным, самим фактом своего существования указывают на то, что семантические связи - важнейший принцип организации словаря в сознании человека.

Глубинные психологические основания обмолвок состоят в пе­рераспределении функций между «высшими», осознаваемыми сфе­рами речевой деятельности и работой условнорефлекторных меха­низмов. Когда утрачивается должный контроль на выходе граммати­ки говорящего и выбор лексемы передоверяется автоматической -внутриязыковой - программе поиска, вот тогда и происходит «сбой» в общем процессе речепорождения.

Правда, говорящий может сознательно увеличивать «допуск», снижать порог требовательности при выборе нужной лексемы - с тем, чтобы тут же, на ходу, произвести коррекцию выбора, заменить ошибочно выбранное слово. Разумеется, это предполагает опреде­ленные коммуникативные условия: ситуацию неофициального или творческого общения. Существуют и специальные лексемы, служа­щие показателями «зачеркивания» неправильно выбранного слова и оповещающие слушающего о вносимой поправке: это то есть, нет, или, собственно, в смысле, точнее, вернее, скорее и т. п. В устной речи обычным спутником автокоррекции является пауза или замет­ное понижение тона на «правильном» слове. Приведем некоторые примеры: «У него там этих значков полный бочонок от лото, знаете, такие, то есть полный мешочек, а не бочонок...» (м, примерно 21); «Десять минут второго... то есть третьего, я уже была за столом» (ж, 46); «Она сейчас там у нас так хорошо плиту помыла в ванной... то есть - "в ванной!" - на кухне...» (м, 46); «А. ... Потому что он своим маршрутом повез/ он повез ее до Удельной/ Б. Угу// А. Нет// до Лан­ской повез// А от Ланской повез на трамвае/ до Политехнического/» [Русская разговорная речь 1978: 99] (А. - женщина-химик, 55).

Если в устной спонтанной речи подобная автокоррекция со­вершенно естественна и отражает реальный процесс поиска и выбо­ра лексемы, то, спрашивается, как объяснить аналогичные случаи в письменных текстах, в частности в художественных или публици­стических произведениях? Ведь такой текст спонтанным не назо­вешь, у его автора есть достаточное время и условия для предвари­тельного редактирования и выдачи окончательного, «безупречного» варианта. Но случаи замены лексем нередки и здесь; ср.: «Далее гость произнес длинные извинения по поводу того, что он пришел поздно, но... господина профессора невозможно днем никак пойма... хи-хи... пардон... застать...» (М. Булгаков. Роковые яйца); «Однако как увлекательно шла или, верней, галопировала моя жизнь на спор­тивном поприще!» (И. Ильинский. Сам о себе); «Некоторые педаго­ги не увлекают детей, не будят их мысль, просто „проходят», а ско­рее - даже „пробегают» Пушкина, Лермонтова, Толстого...» (Лит. газ. 1976. 22 сент.). Можно утверждать, что у подобных построений есть два основания: с одной стороны, они являются отражением (или имитацией) особенностей спонтанной устной речи, а с другой сто­роны, автору важно продемонстрировать сам процесс речепро­изводства, и в частности активный поиск нужной лексемы.

Тем же целям может служить дополнительная характеристика высказывания самим говорящим (эту функцию текста можно назвать метаязыковой). Так, при устном общении нередко происходит как бы самоперебив основного изложения: говорящий находит нужным объяснить, почему он выбрал то или иное слово. Примеры: «Паровичок ходил/ так называлось/ паровичок/ и м... в местности вот/ около Лесного где вот этот... холмы начинаются/ называется Английская горка// (там же, 143) - здесь говорящий посчитал слово паровичок недостаточно хорошо знакомым его слушателям. В дру­гом диалоге рассказчик останавливается, чтобы прокомментировать слово серпантин: «... Сели на автобус бахчисарайский// Он идет до Бахчисарая/ но нам надо было проехать примерно две трети пути// Ну дорога все время зигзагами/ этим серпантином/ я раньше не зна­ла/ что есть такое название серпантин» [Там же: 89].

Еще заметнее такие вставки в письменных текстах. Там они специально выделяются знаками препинания - скобками, тире и т. п. Иллюстрации: «И когда я пишу сценарий, или повесть, или роман, те же удивительные месяцы моей молодости опять-таки непременно оживают передо мной. И не как воспоминания, а как школа, как тех­никум, как... впрочем, слово "университет" в нашем деле следует употреблять с осторожностью» (Ю. Герман. Воспоминания); «Но дядя Сандро недооценил силу его маленьких глаз под короткими бровями, как бы всегда иронически чувствующих свое преимущест­во, хотя бы благодаря более удобной природной расположенности в глазницах (чуть не сказал, в бойницах), чем у собеседника» (Ф. Ис­кандер, Сандро из Чегема); «По соседней улице проходила трамвай­ная линия, на ближайшем углу была фабрика-кухня, а напротив — стена неизвестного монастыря, хотя, может быть, отнюдь и не мона­стыря» (В. Пьецух. Освобождение); «И вот, вместо того чтобы по­мочь человеку стать хорошим читателем, ему помогали стать пло­хим... ну, посредственным (не так уж велика тут разница) стихо­творцем» (Лит. газ. 1975. 15 окт.).

В подобных примерах автор как бы приглашает читателя разде­лить с ним ответственность за выбор лексемы. Он разъясняет или мотивирует наименование, дает ему эстетическую оценку, приводит всплывающие в сознании ассоциации - в общем, дает разнообраз­ный комментарий к выбору слова. Такие элементы «размыш­ления вслух» как бы воссоздают процесс внутренней речи, с его произвольно-ассоциативной и аппроксимационной структурой. Ср. еще характеристику, которую дает драматург Л. Малюгин творче­ской манере другого советского писателя - В. Шкловского: «Шкловский пишет, как говорит, а говорит, как думает... Это демон­страция мышления - мысль все время перебивается ассоциациями, отступлениями, аналогиями. Мы же говорим и пишем не так, как думаем: мы пишем округленными фразами» (Лит. газ. 1979. 16 мая). Вместе с тем, необходимо отдавать себе отчет, что все эти «ассоциации» и «отступления» - не более чем имитация внут­ренней речи, потому что процессы, происходящие внутри «черного ящика», заведомо сложнее, чем любое их формальное, внешнее вы­ражение. Но во всяком случае благодаря таким вставкам письмен­ный текст сближается с устным, демонстрируя определенные черты спонтанного речепроизводства или, говоря словами Л. В. Щербы, «сложной игры сложного речевого механизма человека в условиях конкретной обстановки данного момента» [Щерба 1974: 25]. В це­лом же уточнение и разъяснение номинации оказываются весьма емкими категориями грамматики говорящего: они не только отра­жают динамику поиска и выбора слова, но и служат яркой стилисти­ческой характеристикой текста.

При всех различных условиях и многообразных факторах, влияющих на выбор слова из синонимического ряда или тема­тической группы, в приведенном материале можно заметить одну общую закономерность. Обычно в ходе речепорождения в первую очередь актуализируются наиболее устойчивые (частотные, типич­ные, привычные для носителя языка) номинации. Этот тезис в свое­образной форме высказывал еще А. М. Пешковский. Сравнивая язы­ковые единицы с одеждой для мысли (мы уже говорили о неточно­сти такого сравнения!), ученый писал: «... мы, конечно, не можем быть особенно разборчивы в таком не терпящем отлагательства де­ле, как язык. Любую мысль мы можем облечь в любую одежду, слу­чайно подвернувшуюся, так сказать, под руку. Чем распространен­нее данный шаблон в нашем языке, чем он привычнее нам, тем больше шансов, что именно он подвернется под руку» [Пешковский 1920: 428]; ср. развитие данной идеи в книге Е. М. Верещагина [1968: 46-52]). Действительно, попробуем представить себе конкрет­ную речевую ситуацию. Говорящий собирается выбрать некоторую лексему из следующего ряда: план, проект, черновик, набросок, эс­киз, вариант, прожект, прообраз, прототип, схема и т. д. Даже если отвлечься от всех посторонних факторов, ясно, что перечис­ленные «кандидаты» изначально неравноправны: одни из них имеют «фору» перед другими. Так, у плана наверняка больше шансов на реализацию, чем у наброска, у наброска - больше, чем у эскиза и т. д. Да и в случае непроизвольной обмолвки (повторим, при прочих равных условиях) скорее может статься, что в тексте появится, ска­жем, слово черновик вместо слова эскиз, чем наоборот, - эскиз на месте слова черновик. Все это говорит о том, что лексические объ­единения в сознании говорящего строятся по принципу поля: в цен­тре группы находится слово (или слова) с максимальной концентра­цией соответствующих сем, а по направлению от центра к перифе­рии располагаются лексемы, для которых эти семы являются «неяркими», второстепенными, образующими неполный набор или же вступающими в сочетание с иными, посторонними семами. Вы­бирая некоторое семантическое поле, говорящий тем самым автома­тически выбирает его центр (ядро, доминанту и т. п.), и лишь затем происходит специальный поиск и отбор конкретной лексемы, наибо­лее отвечающей всем-искомым условиям.

Однако, рассуждая о том, что стратегия говорящего в выборе слова обусловлена полевой структурой тематической группы, мы не случайно подчеркивали: «при прочих равных условиях». Дело в том, что мы до сих пор в некотором смысле идеализировали речевую си туацию, ограничиваясь только рассмотрением лексико-семантичес-ких связей слова в сознании носителя языка. На самом же деле каж­дая единица словаря связана с себе подобными многообраз­ными связями, и все они, как мы убедимся далее, оказывают влия­ние на выбор лексемы.<.. .>