Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

Американский исследователь творчества Шолохова назвал любовный сюжет «Тихого Дона» «самой замечательной историей любви в советской литературе»1.

Да, шолоховские крестьяне и крестьянки любить умеют! В сфере чувств они могут соперничать с кем угодно. А вот если взять другую сторону сознания: интеллект, мышление, – то здесь толстовские и шолоховские герои, конечно же, несравнимы. Не в том смысле, что они, как говорится, «умом слабы» рядом с толстовскими интеллектуалами. Вовсе не слабы, и при надлежащем культурном развитии и в этом отношении не уступят никому. Разные они в другом – психологическом – смысле. У Шолохова сознание, рацио не является внутренним душевным регулятором в такой степени, как у Толстого. И это кладет резкую психологическую грань между их героями. Здесь как будто действуют несколько иные психологические законы.

Один пример. Андрей Болконский пошел на войну, чтобы встретить Анатоля Курагина и отомстить за свою оскорбленную, поруганную любовь к Наташе. И вот увидел его, наконец, но – на хирургическом столе, раненого, жалкого, плачущего, с отрезанной ногой. И Андрей прощает его. Прощает скорее умом, а не сердцем.

А теперь вспомните и сравните отношения соперников в «Тихом Доне». Вражда Степана и Григория – всегда в силе. Что бы ни происходило между ними, они продолжают ненавидеть друг друга. Всегда помнят непогашенный счет. Григорий говорит Степану при встрече на охоте:

«Ты мне не жалься, не пойму. Сытый голодного не разумеет». После того, как Григорий спас жизнь Степану в бою, вывел его,

раненого, из-под огня (отдал ему коня, а сам, задыхаясь, бежал рядом, держась за стремя), Степан признается, что в бою он стрелял в него:

–"Как шли, я сзади до трех раз в тебя стрелял…Не привел бог

убить.

Они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел отточенный взгляд Степана. Степан говорил, почти не разжимая стиснутых зубов:

–Ты меня от смерти отвел… Спасибо… А за Аксинью не могу простить. Душа не налегает… Ты меня не неволь, Григорий…

–Я не неволю, – ответил Григорий.

Они разошлись по-прежнему непримиренные".

То же – в отношениях между Аксиньей и Натальей. Два эпизода столкновений между ними написаны с потрясающей силой. С какой жестокостью кричит Аксинья сопернице, изуродовавшей себе шею лезвием косы в попытке покончить с собой: «Ты-то нужна ему? Глянь-ка, шею-то у тебя покривило! Здоровую бросил, а на калеку позавидует? Не видать тебе Гришки!» А потом, спустя годы (уже после

1 Симмонс Э. Он избрал свой путь // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 46

241

долгой разлуки и новой встречи с Григорием): «У нас с тобой так: я мучаюсь – тебе хорошо, ты мучаешься – мне хорошо…. Одного ить делим?.. Завладала я Григорием опять и уж зараз постараюсь не выпустить его из рук».

Дело не в том, что у Толстого люди добрые, а у Шолохова жестокие. И у того, и у другого они могут быть разными. Та же Аксинья нежно заботится о детях Натальи после ее смерти.

Здесь – другая психология отношений. И – что, может быть, еще важнее – разные позиции, разные точки зрения художников на эти отношения, на человека, на жизнь вообще. Шолохов, как уже говорилось, допускает наибольший нажим на человека, и во взгляде на него он бывает совершенно необычен, невероятен, непостижим с точки зрения всех литературных канонов. На это впервые обратил внимание Петр Палиевский: у Шолохова всё не так, всё иначе, чем принято в литературе. Эта иная точка зрения «выступает прямо в мелочах. Вот, скажем, Мелехов и Аксинья на задах огорода собираются расстаться; Аксинья упрекает его, что он же начал, и Григорий отвечает: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». У какого писателя это не означало бы конца: подрезал и сжег, высказал что-то большее, чем оскорбление, чтоб уж не оживало. Вспомним у Толстого в «Воскресении», – «рыжая», сидящая с Масловой в тюрьме, которая вдруг завыла, потому что, как говорит Толстой, вспомнила про свою любовь, и чем кончилась эта любовь, когда ее избранник Федька смазал ее сзади купоросом. На этом обрывается любовь, так как куда уж дальше. У Шолохова она только начинается.

Или вот сцена, где Аксинью изнасиловал отец. Безобразная грязная канава; брат с матерью приволокли его домой, отбили почки, и он умер, не приходя в сознание. Представим себе, что означал бы этот факт для любого из хорошо известных нам современных писателей. Какой материал для фрейдиста! Вся последующая жизнь – сплошной подтекст и воспоминание, от которого женщина хочет и не может уйти… Но ведь и для реалиста тоже. У Фолкнера, например, разве нельзя было бы вернуться к этому лет этак через тридцать, причем бы выяснилось, что все это время участники только о том и думали, готовя расплату. О Хемингуэе нечего и догадываться, его ответ известен; все помнят рассказ Марии, который объясняет наконец ее характер. Женщина поругана навсегда, ее не поднимет и рыцарское внимание.

Что же у Шолохова? Это событие просто забыто. То есть сыграть свою роль оно, конечно, сыграло, подмяло на время, но чтобы определить характер, остаться в центре души – об этом смешно и думать. Новизна этого взгляда не может не останавливать»1.

1 Палиевский П. Пути реализма. Литература и теория. – М., 1974. С. 198-199.

242

Это тоже одна из граней шолоховского «свирепого реализма». Даже в таких проявлениях жизнь принята Шолоховым. Как писал П. Палиевский, «именно принята, а не с ужасом, отвращением или злорадством отображена»1. Принята и в самых высших, самых ярких, ослепительно прекрасных ее мгновениях, и в проявлениях самых жестоких и, казалось бы, непереносимых. Это не равнодушие, а мудрость художника.

Так и в любви Григория и Аксиньи есть и добро, и зло (скажем, в отношении к Наталье), и божеское, и сатанинское: тут красота. Та самая, о которой Достоевский устами Мити Карамазова сказал свои бессмертные слова: «Красота есть не только страшная, но и таин-

ственная вещь. Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей…»

Добро и зло в человеческой душе бывает переплетено у Шолохова так тесно, что порой, кажется, в этом отношении он не уступит и самому Достоевскому. Михаил Кошевой курицу зарезать не может, на животных у него "рука не налегает", а "врагов" из своих же хуторян рубит безжалостно, не моргнув глазом, – на них у него "рука твердая". Читатель с самого начала не испытывает к нему особых симпатий: так уж освещена эта фигура Шолоховым. Но из всех своих знакомых ведь только Кошевому доверил Григорий быть поверенным в своих отношениях с Аксиньей: к Кошевому приходит он ночевать, когда ушел из родительского дома, Кошевой передает его весточку Аксинье. Степан Астахов тоже с начала и до конца показан в романе как человек суровый, нелюдимый, часто жестокий. Но именно он в день начала восстания укрыл в своем доме от неминуемой расправы раненного вилами Кошевого, хотя в романе нет ни слова о каких-то особых личных отношениях Михаила и Степана.

А вот "заслуженный палач фоминской банды" Чумаков; всё, что мы знаем о нем, характеризует его как совершенно безжалостного, лишенного даже проблеска добрых чувств к кому бы то ни было человека. "Такая уж у меня должность – убивать людей", – говорил он Григорию, признаваясь, что ночью хотел "порешить" его вместе с Капариным, когда заподозрил, что они хотят уйти из банды. Но вот банда Фомина разгромлена, осталось от нее только пять человек. Уходя от красноармейской погони, один из них – Стерлядников – получает тяжелое ранение и просит остальных:

"Братцы! Предайте меня смерти… Я уже не жилец тут… Стреляй сюда, – он поднял руку и пальцем указал себе на переносицу.– Чтобы сразу свет потух… Будете на моем хуторе – скажите бабе, мол так и так. .. Нехай не ждет.

1 Палиевский П. Пути реализма. Литература и теория. – М., 1974. С. 199.

243

Два раза Кошелев вскидывал винтовку и опускал её, всё больше и больше бледнея… Чумаков яростно толкнул его плечом, вырвал из рук винтовку.

–Не можешь, так не берись, щенячья кровь… – хрипло крикнул он и снял с головы шапку, пригладил волосы.

–Скорей! – потребовал Фомин, ставя ногу в стремя.

Чумаков, подыскивая нужные слова, медленно и тихо сказал:

– Василий! Прощай и прости меня и всех нас, ради Христа! На том свете сойдемся, и там нас рассудят… Бабе твоей перекажем, об чем просил…– Он подождал ответа, но Стерлядников молчал и бледнел, ожидая смерти… Много смертей видел Григорий на своем веку, а на эту – смотреть не стал… Выстрела он ждал с таким чувством, как будто ему самому должны были всадить пулю между лопатками… но когда сзади резко, отрывисто громыхнуло – у него подкосились ноги, и он еле удержал вставшего на дыбы коня.

Часа два они ехали молча. Только на стоянке Чумаков первый нарушил молчание. Закрыв глаза ладонью, он глухо сказал:

–И на черта я его стрелял? Было бы бросить его в степи, не брать лишнего греха на душу. Так и стоит перед глазами…

–Все никак не привыкнешь? – спросил Фомин.– Сколько народу ты перебил – и не мог привыкнуть? У тебя же не сердце, ржавая железяка вместо него…

Чумаков побледнел, свирепо уставился на Фомина:

–Ты не трогай меня зараз, Яков Ефимович! – тихо сказал он.– Ты не квели мою душу, а то я и тебя могу стукнуть… Очень даже просто!"

Это одно из самых страшных мест в романе. Проблеск человеческого чувства, голос совести в закоренелом убийце, которого даже бандиты не считают за человека, – где еще найдешь столь сильное и правдивое изображение таких психологических состояний, кроме как

уШолохова? Ярко высвечены душевные движения всех участников драматической сцены – и Стерлядникова, и Чумакова, и Григория, и Фомина. Таков уж шолоховский "свирепый реализм".

Говоря о своеобразии психологии шолоховских и толстовских героев и о различиях способов психологического анализа этих писателей, нужно иметь в виду, мне кажется, следующее.

При всей разнице взглядов Толстого и Шолохова на жизнь для понимания их методов анализа человеческой души существенно все же и то, что один – Толстой – в качестве материала такого анализа имеет перед собой прежде всего интеллигентское, аристократическое, дворянское сознание, а другой – Шолохов – по преимуществу сознание крестьянское, т.е. иной не только социальный, но и психологический тип.

На это можно было бы сказать: ну что ж, Шолохову и нужно было сделать то, перед чем остановился Толстой: распространить соз-

244

данную им систему средств психологического анализа – «диалектику души» – на анализ народного сознания. Этим он решил бы задачу и сделал бы новый шаг вперед в эстетическом освоении действительности.

Шолохов именно это и сделал. Раскрыл «диалектику души» че-

ловека из народа. Но – не толстовским способом. Он его видоизменил, развил, обогатил. Психологический анализ у Шолохова осуществляется в иных формах. Почему?

Во-первых, потому, что вряд ли можно было бы раскрывать психологию простых малограмотных казаков при помощи рефлексии, длинных и изощренных внутренних монологов, подробно развитой внутренней речи вообще (а для Толстого это главный путь к душе). Они были бы неуместны, искусственны. Эстетическая фальшь бросалась бы в глаза.

Во-вторых, герои «Тихого Дона», в особенности Григорий, – люди сильного и – главное – цельного характера. Раздвоенность Григория не есть его психологическая доминанта. Главное в его характере – верность своей идее правды, своему идеалу, а следовательно – цельность. Ему – простому казаку – глубоко чужды самоуглубление и самоанализ, он вовсе не склонен к рефлексии.

В-третьих, это трагический герой, для которого не рефлексия, а действие, поступок является естественной реакцией на события, и основной прием, которым пользуется художник для передачи сознательного и подсознательного мира своих героев, – это действие.

Герои Шолохова – люди того типа, о которых Пьер Безухов после Бородина размышляет: "Они просты. Они не говорят, но делают…" Так, может быть, никакой «диалектики души», внутреннего психологического процесса тут вовсе и нет ? Как у толстовского Тихона Щербатого или у солдат, которые "не говорят, но делают"?

Но все дело в том, – и в этом большая сложность, – что волею обстоятельств Григорию навязаны мучительные идейные и мораль-

ные колебания. Он ощущает их как огромное внутреннее неудобство,

от которого надо скорее избавиться.

Для интеллигента – допустим, Болконского, Безухова или Вадима Рощина, Андрея Старцова, Юрия Живаго – такое положение тоже мучительно. Но их тяготит прежде всего само существо противоречий, которые они могут охватить, осветить разумом и попытаться распутать этот клубок при помощи анализа и самоанализа. Что же ка-

сается формы, – т.е. рефлексии, самоанализа, углубленных размышле-

ний – то эти виды деятельности сознания для них привычны и особых неудобств не составляют.

Григорий же к такой работе сознания непривычен, не приучен, она для него необычайно тяжела и неудобна. Когда большевик Гаранжа убийственно простыми аргументами ставил его в тупик и разрушал сложившуюся систему взглядов, Григорию жить стало не про-

245

ще, а гораздо труднее, чем раньше: «Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория. Он метался, искал выхода, разрешения непосильной для его разума задачи». «Тревожное смятение сквозило в каждом его движении», – пишет автор о состоянии Григория, в котором «бродила желчь гаранжевского учения».

К тому же Григория Мелехова тяготит не только существо противоречий и колебаний, но и само наличие их. Для него мучительно уже и то, что он поставлен жизнью в противоречивые положения и ситуации, которые требуют от него размышлять и выбирать. Не случайно он всегда стремится отбросить это состояние, освободиться от необходимости размышлять и выбирать. Вспомним сцены начала восстания. Григорий мчится из своего убежища в хутор. Мучительные сомнения, колебания, наконец, отброшены, и Григорий чувствует, как «отпустило» его тяжкое внутреннее напряжение, он ощущает «огромную лютую радость», в нем «освободились пленные, затаившиеся чувства». Он хочет сохранить это состояние, убеждает себя «не взнуздывать чувств, всеми силами сохранить достигнутую ясность». В душе его на миг вновь ворохнулось сомнение: «Богатые с бедными, а не казаки с Русью… Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные…». Но он усилием воли отбрасывает его: «Григорий со злостью отмахнулся от этих мыслей». Надолго ли? Очень скоро он вновь окажется в тисках противоречий, не меньших, чем те, которые тяготили Пьера Безухова в Торжке после его разочарования в масонстве, или чем те, которые мучили князя Андрея после Аустерлица.

Григорий вновь и вновь вынужден путаться в лабиринте сомнений и противоречий, в тисках обстоятельств, которые настойчиво требовали от него размышлять и выбирать.

Следовательно, «диалектика души» как сложный внутренний психологический процесс, хотя бы и навязанный герою извне, – налицо. Какими средствами его обнаружить? Ведь, грубо говоря, Григорий, по сравнению с толстовскими интеллигентами, – почти что "немой". Он мучается, а словами выразить то, что его тяготит, не всегда может. Так же, между прочим, как и другие казаки, хоть тот же Котляров, который говорит о себе: "Я словами не справен по причине темноты своей и малограмотности". Григорий тоже "всего лишь церковную школу кончил", "словами справен" не больше Котлярова, выразить сложную мысль или чувство словом для него не просто. Как же Шолохов решает задачу?

Разумеется, он не мог пройти мимо тех средств и способов анализа психологии, которые до него были разработаны литературой, русской классикой прежде всего. И здесь нужно обратить внимание на два типа психологического анализа, разработанных русской классической литературой: на пушкинско-тургеневско-чеховскую «тайную психологию» и на толстовский «активный психологизм».

246

Это и есть «тайная психология», которая строится на «подтексте». Чеховская поэтика подтекста, хемингуэевский «принцип айсберга» представляют собой дальнейшее развитие и усовершенствование такой техники и технологии психологического анализа.

Вот пример тургеневской «тайной психологии» из романа «Отцы и дети».

Глава 4-я, встреча Базарова в доме Кирсановых. Посмотрим, как проявляется отношение к нему и как он сам определяется в отношениях с обитателями дома (т.е. как обнаруживаются в тексте психологические реакции персонажей друг на друга). Прямо, т.е. от себя, или же от лица героев Тургенев об этом практически не говорит ни слова. В гостиную входит Павел Петрович. Он подал руку Аркадию, поцеловался с ним. Николай Петрович представил его Базарову. «Павел Петрович слегка наклонил свой гибкий стан и слегка улыбнулся, но руки

не подал и даже положил ее обратно в карман».

Базаров отдал свой плащ слуге, сел на диван, – видимо, не собираясь никуда уходить. Но вот Аркадий хочет выйти почистить платье. Базарову предстоит остаться в гостиной вместе с Павлом Петровичем.

«Постой, я с тобой пойду!»,– воскликнул Базаров, внезапно

порываясь с дивана».

Базаров и Аркадий вышли.

«- Кто сей? – спросил Павел Петрович.

-Приятель Аркаши.

-Он у нас гостить будет?

-Да.

-Этот волосатый?

-Ну да.

Павел Петрович постучал ногтями по столу».

Между Павлом Петровичем и Базаровым ничего еще не произошло, не произнесено ни слова друг другу. Но ясно, что «кошка» между ними уже пробежала, что между ними возникла «нелюбовь» с первого взгляда. Ни слова в тексте об «отношениях» в авторском описании или комментарии. Но для читателя всё совершенно ясно. Всё определилось благодаря нескольким точным психологическим деталям. Таков первый тип психологического анализа, явившийся для Шолохова своеобразным источником выработки собственного метода художественного исследования человеческой души.

б) «Активный психологизм» («диалектика души») Л.Толстого

Это метод психологической характеристики (анализа), прямо противоположный тургеневской «тайной психологии». Каковы его основные признаки и приемы?

248

У Толстого внутренняя психологическая жизнь часто предстает как самостоятельный поток, не всегда связанный с событием, поступком, конкретными обстоятельствами. Для толстовских героев чрезвычайно характерно такое положение, когда в них происходят глубокие внутренние изменения, но внешне это никак не выражается: их жизнь, их действия, поведение остаются такими же, как и прежде. Вспомните жизнь Андрея Болконского в деревне после Аустерлица. Внешне – все как прежде, внутренне же он уже совсем другой человек.

Толстовский принцип заключается в том, чтобы передавать не главные только, а по возможности все детали: все движения, переливы, оттенки чувства и мысли.

Этот процесс передается не во внешнем выражении, а непосредст-

венно, во внутреннем монологе, внутренней речи, авторской пере-

даче и авторском анализе оттенков, динамики мысли и чувства героя.

Воспроизводятся не результаты психологического процесса, не вехи его, не итоги, а сам процесс во всех подробностях (от одного итога до другого, от одной важной вехи до другой – но со всеми промежуточными стадиями и со всеми «нюансами»).

Основная нагрузка падает не на психологическую деталь, а на

внутренний монолог, внутреннюю речь вообще, во всех формах, в

том числе и смешанной, – в виде несобственно-прямой речи.

Тургенев как бы зашифровывает психологический процесс внешней психологической деталью. Толстой, наоборот, психологически расшифровывает каждый поступок, жест, выражение лица.

Когда Тургенев говорит о Павле Петровиче, что тот при первом

взгляде на Базарова «слегка улыбнулся», то читатель должен догадываться, что означает эта улыбка.

А когда Толстой пишет: «Наташа улыбнулась», то читатель не стоит перед необходимостью догадываться, что эта улыбка означает: Толстой сам «расшифровывает» её подробнейшим образом: «Я была бы рада отдохнуть и посидеть с вами; я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это понимаем, и еще многое и многое сказала эта улыбка»1.

Вводя в обиход понятие и термин "диалектика души", Н.Г.Чернышевский так описал суть этого приема: "Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других, ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, опять возвращается к прежней исходной точке, и опять странствует, изменяясь, по всей цепи

1 Вот одна из причин резких различий в объемах романов разных художников: там, где Тургенев обойдется одной деталью, одной строчкой, Толстому или Достоевскому может потребоваться абзац, а то и страница.

249

воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается все дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого всего более – сам психический процесс, его формы, законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином"1.

От Толстого идет в ХХ веке литература «потока сознания»: Джойс, Пруст и др. От Пушкина – Тургенева – Чехова – так сказать, литература «айсберга» (Хемингуэй и др.)

Шолохов идет и от той, и от другой линии.

3. Шолоховские принципы и приемы психологического анализа

Исследователи шолоховского стиля часто отмечали как характерную внешнюю его примету свободное владение стилевыми традициями классиков, "прямой и открытый ввод в свои произведения разнообразных стилевых фигур других писателей", так что отдельные "толстовские", "чеховские", "гоголевские" места и приемы у Шолохова выглядят настолько "толстовскими", "чеховскими", "гоголевскими" и др., что "по ним можно анализировать и определять специфику стиля данного писателя"2. Это касается и традиций "активного" и "пассивного" психологизма.

В "Тихом Доне" нередко можно встретить характерные для метода "тайной психологии" "ударные" психологические детали, обозначающие кульминационные или итоговые фазы развития чувства. Вот пример из первой части. После возвращения Степана из лагеря Аксинья долго не виделась с Григорием. И вдруг встретила его у Дона. Проходя мимо, Григорий позвал ее в подсолнухи. Аксинья смотрит ему вслед "мутным от прихлынувших слез взором". Взгляд ее падает на след, оставленный на песке "остроносым гришкиным чириком". "Воровато огляделась – никого, лишь на дальней пристани купаются ребятишки. Присела на корточки и накрыла ладонью след, потом вскинула на плечи коромысло и, улыбаясь на себя, заспешила домой".

Иногда такая деталь бывает контрастной. Отстраненный от командования дивизией, направленный командовать сотней в другую часть, живущий в то время, после соединения повстанцев с деникинцами, одним заполняющим его ощущением равнодушия ко всему на свете, Григорий узнает о смерти Натальи и получает отпуск. По дороге в Та-

1Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 тт. Т. 3.– М., 1947. С. 422 – 423

2Киселева Л. "Память" и "открытие" в эпическом стиле (Шолохов) // Многообразие стилей советской литературы. Вопросы типологии. – М., 1978. С. 389, 391

250