Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

кончая полковниками. За многочисленными подводами обоза шли беженцы – пожилые, солидные, в городских пальто, в калошах. Женщины семенили около подвод, застревая в глубоком снегу, вихляясь на высоких каблуках…

Какой-то баритонистый офицер, в меховой куртке и простой казачьей папахе, говорил:

–Вы видели, поручик? Председатель Государственной думы Родзянко, старик – и идет пешком.

–Россия всходит на Голгофу…

"Цвет России", – думал Листницкий, с острой жалостью оглядывая ряды и голову колонны, ломано изогнувшейся по дороге.. Его душила внезапно задымившаяся на сердце тоска. Он вяло переставлял ноги, смотрел на колыхавшиеся впереди стволы винтовок с привинченными штыками, на головы в папахах, фуражках и башлыках, раскачивавшихся в ритм шагу, думал: "Такой вот, как у меня, заряд ненависти и беспредельной злобы несет сейчас каждый из этих пяти тысяч, подвергнутых остракизму. Выбросили, сволочи, из России – и здесь думают растоптать. Посмотрим!… Корнилов выведет нас к Москве!"

Вчетырех главах шестой части (47-49, 52) читатель найдет рассказ

овосстании красноармейского Сердобского полка. Для повествования

осудьбе Григория Мелехова эти эпизоды не кажутся обязательно необходимыми. Но они расширяют исторический план «Тихого Дона», так как показывают типичность настроений, которые двигали казака- ми-повстанцами, также и для крестьянства (Сердобский полк состоял в основном из крестьян Центральной России). Таким образом, казачий мятеж соотносится с общерусскими явлениями.

Игибель Штокмана в этих сценах (его убивают восставшие красноармейцы на митинге) содержит не только мотив подвига коммуниста, умирающего «агитационно». Его смерть становится и напоминанием о трагическом, а в какой-то степени и преступном заблуждении Штокмана, не понявшего и недооценившего значения происходивших на Дону событий.

На митинге взбунтовавшегося полка один из красноармейцев – саратовский крестьянин – говорит: "Смерть коммунистам – врагам трудового крестьянства! Я скажу, товарищи дорогие бойцы, что наши теперь открытые глаза. Мы знаем, против кого надо идти! К примеру, у нас в Вольском уезде что было говорено? Равенство, братство народов! Вот что было говорено обманщиками-коммунистами… А что на самом деле получилось? Грабеж идет несусветный средь белого дня! У того же у моего папашки хлебец весь вымели и мельничушку забрали, а декрет так провозглашает за трудовое крестьянство? Если мельничушка эта трудовым потом моих родителей нажитая, тогда, я вас спрашиваю, – это не есть грабеж коммунистов?"

Те же мотивы, то же возмущение расхождением между "словом" революции и её "делом", о которых мы читали в сцене разговора Гри-

221

гория с бывшими друзьями-красноармейцами в ревкоме, в сцене митинга в Татарском, где Алешка Шамиль высказывал такие же упреки Штокману. Штокман поплатился жизнью, в частности, и за то, что в свое время не понял типичности настроений, не разобрался в причине «шатаний» Григория Мелехова, а распорядился просто и без колебаний: «Взять сегодня же!». Его гибель – также и предвестие того, что произошло позже и что выражено в известном афоризме: «Революция пожирает своих собственных детей».

Все эти (и другие) «вставные новеллы» и эпизоды расширяют горизонты «Тихого Дона», хотя все они всегда прямо или косвенно связаны с Григорием Мелеховым (и это определено моногеройностью трагической эпопеи Шолохова). Они в значительной степени помогают создавать ощущение «полноты жизни» у читателя романа.

Во всяком случае, эпическая полнота резко отличает «Тихий Дон» не только от «Тараса Бульбы», но и от многих других произведений, претендующих на жанр эпопеи. Можно вспомнить в этой связи, например, «Железный поток» А.Серафимовича. По идее, по замыслу, по материалу – это произведение, вполне имеющее право претендовать на эпопею. Но выполнение страдает схематизмом, именно в силу того, что писатель сознательно ограничивает себя, не дает себе «развернуться», и сосредоточивает все свои усилия и все внимание на прослеживании только главной линии замысла. "Тесные рамки" таких произведений, как "Тарас Бульба" или "Железный поток", делают их лишь "отрывками" и "эпизодами", «конспектами» великих эпопей, так что исследователям приходится для восполнения их "эпической недостаточности" придумывать жанровые определения вроде "эпопеи краткой формы" или "повести-эпопеи". А вот «Россия, кровью умытая» Артема Веселого, наоборот, имея вполне «эпопейный» размах, буквально рассыпается на «фрагменты» и эпизоды: писатель не в силах удержать их в рамках единого произведения, обладающего признаком художественной целостности.

В «Тихом Доне» универсальность поистине эпопейная. Перед читателем развертывается во всей полноте и многокрасочности, но в то же время и во взаимосвязанности как будто сама жизнь, сама история. Такой универсальностью поразила в свое время современников «Война и мир» Л.Толстого. В этом отношении «Тихий Дон» соотносится с великим творением Л.Толстого, хотя универсальность достигается Шолоховым не с помощью многосюжетности, а другими средствами. Принцип эпической полноты, реализованный в сюжете как переплетение нескольких сюжетных линий, либо как сочетание основной сюжетной линии с множеством ответвлений, вставных эпизодов и т. д. – собственно эпичен. Это резко отличает сюжет эпопеи от трагедийного сюжета, в котором каждое ружье должно стрелять и не должно быть ничего «лишнего».

222

Глава VI

СВОЕОБРАЗИЕ ГЕРОЯ В ЭПОПЕЕ ШОЛОХОВА. "ТИХИЙ ДОН" И ПРОБЛЕМА НАРОДНОСТИ

Аргентинский писатель Х. Л. Борхес писал, что живут в веках только те художественные произведения, авторам которых удалось создать великие образы-символы, подобные таким фигурам, как ДонКихот или Гамлет. Литературоведы нередко вспоминают героя Сервантеса при разговоре о Григории Мелехове. “В истории литературы,

– пишет, например, Е.Тамарченко, – Мелехов стоит на одной линии с величайшими художественными образами праведников, правдоискателей и борцов за правду. Ближе всего, пожалуй, он к Дон-Кихоту”1. В образе Григория действительно есть признаки “рыцаря печального образа”. Вспомните сцену разговора с подводчицей – "зовуткой", которая везет вернувшегося из Красной армии Григория со станции на своей подводе и пытается понять, кто он. “Несчастный человек… уж такой уморенный, как, скажи, на нем воза возили… седых волос мно-

го, и усы вон почти седые”. "Святой во вшивой шинели – вот ты кто!" – говорит она Григорию.

По этой линии (как “рыцарь бедный”) Григорий Мелехов сравнивался с князем Мышкиным, например, в одном из выступлений Чингиза Айтматова: “Один человеческий тип – Овод, он совершил подвиг и зовет к подвигу своим примером. Но есть и другой – в литературе это, скажем, Мелехов или Мышкин, – в них тоже происходит кристаллизация добра, честности, бескомпромиссности”2.

Но, кроме “рыцаря печального образа”, есть и другой великий символический образ, с которым у исследователей и читателей возникают ассоциации при чтении “Тихого Дона”, – Гамлет. Американский шолоховед Дэвид Стюарт, сравнивая “Тихий Дон” с “Илиадой”, в то же время настаивает на том, что его героя “следует сопоставлять с шекспировским Гамлетом, а не с литературными героями ХХ века”. Он считает, что в их числе нет таких, которых можно было бы с ним сравнивать, потому что Григорий “реально живет теми противоречиями и силами, которые охватывают целостность мира, между тем как остальные современные герои только размышляют о них”3. Здесь подчеркнута активность и действенность Григория как трагического героя (отсюда и отсылка к Гамлету).

Но есть и другое кардинальнейшее отличие героя шолоховского эпоса от литературных героев ХХ века. Какое? Давайте зададимся вопросом, чем отличается “Тихий Дон” от крупнейших произведений ХХ века, которые принято считать эпопеями? Принято считать пото-

1Тамарченко Д. Идея правды в «Тихом Доне» // Новый мир. 1990. № 6. С. 274

2Айтматов Ч. Ответь себе // Правда. 5.08.67

3Stewart D. Michail Sholochov // University of Michigan Press. 1967. P. 74

223

му, что в них тоже ставится проблема “человек и мир”, “человек и история”, духовный мир личности показан во взаимодействии с процессами большой истории (при этом, по традиции современного литературоведения, не принимается во внимание, есть ли в изображаемом “событии” большой истории признаки “героического состояния мира”. Вряд ли, на наш взгляд, это оправдано, но применительно к заданному вопросу это не столь существенно. Ведь речь идет действительно о крупнейших, монументальных романах литературы прошедшего столетия). Параллели такого рода проводятся литературоведами уже начиная с 50-х годов, вслед за А.В. Чичериным, который в книге "Возникновение романа-эпопеи" отнес к этому жанру, вслед за "Войной и миром", из литературы ХХ века наряду с "Тихим Доном" и "Жизнью Клима Самгина" также "Жан Кристоф" Р.Роллана и "форсайтовский цикл" Д.Голсуорси. М.Кургинян в параллель "Тихому Дону" анализирует "Семью Тибо" Роже Мартен дю Гара и роман Т. Манна "Иосиф и его братья"1. А.Хватов также сравнивает "Тихий Дон" с монументальными романами Д.Голсуорси, Р.Роллана, Т.Манна. Эти же аналогии приводит и В.Пискунов в книге "Советский ро- ман-эпопея" (1976).

Что же отличает от крупнейших романов ХХ века “Тихий Дон”? Самое главное, самое существенное – то, на что обращают внимание все исследователи? – Это тип героя.

Ванглийской литературе ХХ века “Сага о Форсайтах” Д.Голсуорси

–безусловно, одно из самых значительных произведений. Как писал А.В.Чичерин, тема этого монументального английского романа – ис-

тория буржуазной Англии в период обострения мирового кризиса, а главная проблема – будущее английского народа2. В нем дан широкий поток исторической жизни, затронуты жгучие проблемы века, воссозданы социальные процессы и духовные искания эпохи, – и все это преломляется в изображении семьи Форсайтов, судьбе ее членов. Кто они? Аристократы, баронеты, респектабельные дельцы, начитанные, эрудированные интеллигенты. Важнейшие проблемы исторического бытия и духовных исканий эпохи раскрываются через судьбы такого типа людей, в границах их интересов, в русле нравственных исканий

аристократов Форсайтов.

Во французской литературе одним из самых значительных произведений ХХ в. стал роман “Жан-Кристоф” Р.Роллана, который сам называл его "эпопеей современной души". В этом монументальном романе дана широкая картина жизни Европы. В нем поставлены самые коренные, жгучие проблемы времени, затронуты самые разные сферы жизни – политики и быта, социологии и искусства, экономики и морали. И всё это дано через идейные и нравственные искания главного

1Кургинян М. Трагический конфликт в романе ХХ века // Советская литература и мировой литературный процесс. Изображение человека. – М., 1972. С. 58 - 105

2См.: Чичерин А. Возникновение романа-эпопеи. – М., 1958. С. 322

224

героя. Кто он? Жан-Кристоф – интеллигент, творец, музыкант. Это человек, вышедший из низов, но ценой лишений и титанического труда достигший вершин мировой культуры. Его путь в жизни – это тяжкий и в то же время светлый путь познания и страданий, взлетов и падений, обретенной веры и утраченных иллюзий, горьких утрат и разочарований. В романе знаменитого французского писателя история Европы ХХ века дается через духовную биографию интеллигента – художника, человека высочайшей культуры, для которого творчество, музыка – высшая форма человеческого бытия и самоосуществления человека.

В немецкой литературе крупнейшими, вершинными произведениями ХХ века стали романы Томаса Манна (особенно такие, как “Волшебная гора” и “Доктор Фаустус”). Романы эти принято называть "философскими" или “интеллектуальными”. В них мир преломляется в зеркале интеллекта, в сфере научного или художественного творчества. Герои Томаса Манна: Ганс Касторп, Адриан Леверкюн, Цейтблом – всё это “высоколобые” интеллектуалы. Диалектика исторического и духовного процесса дана через движение и диалектику идей. Романы великого немецкого писателя ставят вопросы громадной важности, жизненно важные для всех людей мира. Но в центре изображения их – интеллектуальная элита. Да и ориентированы они на такой же – элитарный, интеллектуальный – читательский ”электорат”. На достаточно узкий слой культурной, рафинированной элиты.

Так или иначе, но во всех этих самых значительных произведениях европейской литературы ХХ века главными героями являются люди “горы”, аристократы, интеллектуалы и творцы, живущие в своем замкнутом мире. "Страшно далеки они от народа".

Но обратимся к русской литературе… В выборе героев и в проблематике она всегда была демократичнее, чем западная. И тем не менее… Вот Максим Горький. Его "художественное завещание" – “Жизнь Клима Самгина”. Крупнейший монументальный роман в русской литературе нашего столетия… Настоящая "феноменология духа" российской интеллигенции. Энциклопедия мысли, энциклопедия мировоззрений и идеологий. В романе Горького мир дан через призму мысли и софистики интеллигента, по горьковской характеристике, – интеллигента “средней стоимости”. Не следует этой характеристике слепо доверять. Конечно, даже в самом этом горьковском романе много гораздо более талантливых, умных и ярких фигур интеллигентов или интеллигентных купцов (Варавка, Марина Зотова, Лютов и др.). Но – объективно – даже и "монументальный ультрасредний" (характеристика А.Фадеева) Клим Самгин обладает широчайшим кругозором в области культуры и мысли: философской, политической, экономической, правовой, исторической, в сфере искусства и литературы,

– кругозором таким, что ему во многом могла бы позавидовать сего-

225

дняшняя “образованщина”1. Клим Самгин не заслоняет течения жизни. История отражена – и в зеркале его сознания, и в объективном её движении. И все же в центре монументального горьковского произведения – Клим Самгин, как бы ни хотелось литературоведам отодвинуть его в сторону, заместить, заслонить образом Кутузова или собирательным образом народа. Но дело не только в проблематике и предмете изображения романа. Есть серьезные объективные трудности и для его понимания, адекватного авторскому замыслу. Роман этот чрезвычайно сложен по своей структуре, по построению, написан на языке весьма зашифрованного литературного "кода"2 и ориентирован на восприятие интеллектуально и эстетически очень подготовленного читателя.

Вот Алексей Толстой, его “Хождение по мукам”. В центре этого романа-эпопеи – опять-таки образы интеллигентов, бережно проносящих свои “нетленные сердца” сквозь бури и грозы гражданской войны. Именно они – Телегин и Рощин, Даша и Катя – его главные герои, а предпринимавшиеся в свое время в литературоведении попытки "задвинуть" этих "интеллигентов" на периферию романа и выдвинуть в центр рабочего Ивана Гору, его подругу Агриппину Чебрец или других героев "из народа" заведомо обречены на неудачу.

О чем говорит этот ряд сопоставлений?

Выбирая своих главных героев, художники идут испытанным, проторенным путем. По словам А.Хватова, они как бы не решаются, "робеют" взять в качестве материала, художественный анализ которого "дал бы ответы на важнейшие вопросы, помог бы уловить ход истории, осмыслить ее победы и заблуждения, постичь духовную жизнь времени, повседневную жизнь, ум и душу простого человекатруженика", человека из народной среды3. В этом отношении литература идет вслед за Львом Толстым. В “Войне и мире” Л.Толстой пришел к выводу, что народная масса бессознательно, в своем стихийном, “роевом” движении творит историю. “Мысль народная” стала в центре “Войны и мира”. Но как она раскрывается?

Во-первых, через искания аристократов-интеллигентов, через их путь к народу (это главная линия). Во-вторых, через историко-

философские авторские отступления и размышления. В-третьих, че-

рез образ Кутузова и антитезу “Кутузов – Наполеон”. И в четвертых, наконец (именно “наконец”, т.е. в такой как раз очередности по роли и

1Достаточно вспомнить список прототипов Самгина – отнюдь не самых заурядных людей своего времени. Среди них были С.П.Мельгунов – видный кадет, историк и публицист, редактор либерального журнала «Голос минувшего»; В.С.Миролюбов – редактор популярного «Журнала для всех», К.П.Пятницкий – директор-распорядитель книгоиздательского товарищества «Знание», Н.И.Тимковский – писатель либерально-народнического направления, Ю.Айхенвальд – знаменитый литературный критик, В.А.Поссе – известный журналист, общественный деятель, редактор журналов «легальных марксистов», В.А.Маклаков – видный юрист, адвокат; наконец, по свидетельству Горького, в Самгине есть даже «частица Бунина».

2См. об этом: Сухих С.И. Заблуждение и прозрение Максима Горького. – Нижний Новгород, 1992

3Хватов А. Художественный мир Шолохова.– М., 1978. С. 67 - 68

226

значению всех этих линий в художественно-философской концепции романа), – через народные сцены и характеры. При всей их важности

– не они в центре. Даже наиболее подробно разработанные образы людей из народной среды: Платон Каратаев, Тихон Щербатый и др. – по сложности и глубине психологической разработки, по эстетической значимости все же несравнимы с фигурами главных героев “Войны и мира”: Андрея, Пьера, Наташи и даже Николая Ростова.

Теперь, вероятно, очевиден вывод, к которому я хочу подвести. "Тихий Дон" – единственная в литературе ХIХ - ХХ вв. эпо-

пея, в центре которой стоит народный характер в собственном смысле слова, характер крестьянина. Весь героический смысл и трагические контрасты эпохи даны через судьбу, переживания, искания мужика. Сложнейшие проблемы, философия истории раскрываются непосредственно через народные сцены и народные характеры.

Своеобразие “Тихого Дона” – в народной идее правды, реализованной в образе народного героя в прямом и точном смысле этого слова. Шолохов в наиболее высокой степени по сравнению со всей предшествовавшей ему литературой реализует принцип народности. Ибо здесь народ выступает не только как основной объект повествования, но и как его субъект (в том смысле, что в романе не только исследуется процесс движения народного сознания и самосознания, "мнения народного" как в характерах главных героев, так и в образе народной массы, но и само это "мнение народное" является важнейшей составной частью и инструментом такого исследования – в системе оценок и самооценок героев, в несобственно-прямой речи внутренних монологов и в авторском повествовании; об этом ниже).

Критик из эмиграции В.Александрова еще в 1939 г. в статье о Шолохове, опубликованной в Нью-Йорке, написала о том, что «Шолохов первый радикально порвал с народнической традицией в литературе», изображавшей крестьян «со слезой в голосе». «Тихий Дон» не бедный родственник, за которого надо ездить хлопотать в город, выпрашивая внимание и снисхождение. Действующие лица «Тихого Дона» в передаче Шолохова такие же полноценные люди, какими являются персонажи толстовской эпопеи. В ощущении Толстого его герои являются «солью земли» своего времени, то есть представителями класса, который, строя свою жизнь, в то же время выполняет общенациональные задачи своей эпохи. Именно поэтому, читая «Войну и мир», забываешь, что здесь показаны «верхи общества». Читатель воспринимает героев Толстого как своих близких, дорогих ему людей. Но то же самое происходит с ним, когда он вчитывается в «Тихий Дон»»1.

В «Тихом Доне» впервые в мировой литературе даны образы людей из народа, которые эстетически равноценны толстовским и шекспировским героям, героям Достоевского, не говоря уже о героях ли-

1 Александрова В. Михаил Шолохов // Шолохов и русское зарубежье. – М., 2003. С.87

227

тературы ХХ века. Шолохов сделал в этом отношении шаг вперед не только по сравнению с Толстым, но и с Горьким, которому когда-то Ленин сказал о Толстом, что «до этого графа подлинного мужика в литературе не было». Сам Толстой за полвека до «Тихого Дона» словно предсказал рождение такого художника, утверждая в письме Н.Н.Страхову, что основная предшествующая линия русской литературы, пушкинская линия, переживает упадок. «Мне кажется, – говорил Толстой, – что это даже не упадок, а смерть с залогом возрождения в народности. Последняя волна поэтическая – парабола была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы грешные, и ушла под землю. Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, Бог даст… Счастливы те, кто будет участвовать в выплывании»1. «Этим «выплыванием» и явилось в ХХ веке шолоховское творчество», – писал в связи с этим В. Кожинов2. А затем, во второй половине ХХ века, оно, без сомнения, нашло свое выражение в мощном потоке "деревенской прозы" 60-80 гг., которая, по оценке А. Солженицына, в изображении крестьянина и крестьянской жизни превзошла даже и русскую классику ХIХ века.

Что же касается Шолохова, то именно он сделал новый шаг вперед в эстетическом освоении жизни вслед за Толстым – как вершиной в литературе ХIХ века. Разве сравнимы (как литературные герои, как характеры) крестьяне Платон Каратаев или Тихон Щербатый и Григорий Мелехов? Конечно, Платон Каратаев стал образом-символом, толстовским художественно-философским обобщением характерных черт патриархального российского крестьянина. Но по сложности, по глубине психологической разработки Мелехов равен не Каратаеву, а Болконскому и Безухову, по меньшей мере. Как художественный образ, как эстетическое создание. Это мировой тип. А социальное обобщение – даже большего масштаба.

Ну, и что же из этого? – возникает вопрос. Ответ на него может показаться парадоксальным. А из этого вытекает вот что: аристократа изобразить проще. По той простой причине, что литература на этом деле, как говорится, “собаку съела”. Довела до совершенства художественную систему средств и способов раскрытия характера и психологии интеллигента, культурного человека. А вот мужика в центре произведения такого масштаба до Шолохова не было. Это очень трудно. Шолохов встал перед сложнейшей художественной задачей. Ему пришлось решать множество новых проблем, идти непроторенным путем. И прежде всего – в сфере психологического анализа. Здесь, конечно, он отталкивался от Толстого, как от вершины.

В чем же Шолохов следует за Толстым? И в чем он уходит от него?

1Л.Н.Толстой о литературе. М., 1955. С. 138

2См.: Кожинов В. О «Тихом Доне» // Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002. С. 284.

228

да, сын женщины Сале и воина Актана из рода Гялондика". Судьба удэгейского мальчика соотносится с самыми разными мировыми событиями. Это авторское «обозрение» должно включить рассказ о ней

вперспективу событий мировой истории. Однако соединение это чисто внешнее, умозрительное, потому что характер героя не укрупняется до такой степени, чтобы стать равновеликим историческим событиям, с которыми соотносит его художник.

Горький в "Жизни Клима Самгина" находит свою, чрезвычайно

своеобразную и оригинальную форму соединения человеческого и исторического1.

Шолохов как автор “Тихого Дона” следует за Толстым в самом главном, что определяет успех эпопеи как жанра. Историческое и человеческое сливаются. "Формула" эпопеи в этом смысле – не “человек + история”, а “человек = истории”.

Шолохов не просто сочетал частную человеческую жизнь с изображением исторических событий, но наполнил частную жизнь историческим содержанием, а историю – психологией. Так что частная жизнь Григория Мелехова – и есть сама история. Л.Ф.Киселева считает главным средством и в то же время наиболее важным результатом шолоховского эпического стиля "процесс художественного укрупнения характера героя", который "идет фронтально, по всем направлениям, и в самых, казалось бы, скрытых, внутренних долях характера –

впсихологическом анализе, и в самых заметных и явственных – поведении героя. Отдельные поступки героя глубоко проецируются на всю

линию действий и отношений с другими персонажами, столь же широко соотносясь с авторскими оценками, оценками других героев и собственными о себе суждениями. Они преломляются в многогранной интроспекции и прежней судьбы героя, и народного жизненного опыта (социального, нравственного, природного), выступая одновременно в перспективе логики развития характера и логики исторического движения"2.

По широте охвата событий “Тихий Дон” уступает “Войне и миру”. Кстати, “Хождению по мукам” – тоже. Но не уступает ни тому, ни тем более другому произведению по внутренней масштабности, емкости и глубине изображения жизни. Не следует впадать в иллюзию, что эпопея непременно требует внешне “вселенских” масштабов. Об этом и классические образцы говорят: вспомним “Илиаду”. Ведь Трою от Аттики отделяли какие-нибудь триста километров, пустяк по нынешним временам, хотя для древнего грека это было расстояние столь же громадное, как для нынешнего человека расстояния космического

1См. об этом: Киселева Л.Ф. Внутренняя организация произведения // Проблемы художественной формы социалистического реализма. Ч. 2., – М., 1971; Сухих С.И. Заблуждение и прозрение Максима Горького. – Нижний Новгород, 1992.

2Киселева Л. Художественные открытия советского классического романа-эпопеи // Советский роман. Новаторство. Поэтика. Типология – М., 1978. С. 261

230