Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

масштаба. Никакое географическое, временное, тематическое расширение предмета изображения не обеспечит художественного эффекта, если история дается сама по себе, а не сливается с характером, не просвечивает в характерах.

Во всех современных попытках создания монументального эпического романа (от “Бури” И. Эренбурга, “Живых и мертвых” К. Симонова до “Жизни и судьбы” В.Гроссмана) именно этот художественный недостаток становится “ахиллесовой пятой” подобного рода произведений. В них нет того, что Гегель называл “стягивающим единством эпопеи” – судьбы человека, по своему внутреннему содержанию равновеликой историческому событию, в которое она включена.

Гегель справедливо указывал, что “эпическое событие только тогда находит свое высшее художественное выражение, когда оно развертывается целиком и всесторонне в связи с судьбой главного героя, который должен выражать своей личностью всю полноту сил народа” [3, 447]. Вслед за ним эту мысль повторил и В.Г.Белинский.

Всё в частной жизни Григория Мелехова теснейшим образом сплетено с революцией.

История трагической любви Григория и Аксиньи многообразными нитями связана с историей революции. В ломке устоев жизни, в разрушении семейного уклада Мелеховых эта любовь сыграла не меньшую роль, чем сама революция.

Ведь в художественном мире “Тихого Дона” семья Мелеховых – центр, средоточие всего: она так или иначе связана с любой другой сферой изображения и со всеми другими нитями сюжета (скажем, один из главных антиподов Григория Мелехова, большевик Кошевой, женится на его сестре Дуняшке, а другой – белогвардеец Листницкий

– соблазняет Аксинью). Аксинья, казалось бы, ничего общего не имеющая с революцией и ее героями, вдруг неожиданной параллелью оживает в облике и судьбе профессиональной революционерки Анны Погудко, подруги Бунчука. Это наблюдение сделано В.Кожиновым1. Григорий на миг во время боя сталкивается глазами с взглядом Анны: “Черные глаза ее, горевшие под пуховым платком, напомнили Григорию Аксинью, и он секунду, затосковав глазами, смотрел на нее не моргая, удерживая дыхание” (ср.: “Аксинья … жгла его полымем черных глаз”).

Эти, казалось бы, ни имеющие ничего общего между собою, женские судьбы соотнесены и в сценах гибели обеих героинь. Гибель Анны: “Бунчук увидел кровяной подтек в левом боку и клочья синей кофты, хлюпко болтавшейся вокруг раны… овладев собой, Бунчук расстегнул на Анне ворот кофточки, порвал на себе исподнюю рубашку и, прижимая комья полотна к ране, видел, как пузырилась кровь, пропуская в отверстие воздух… Губы хватали воздух, а легкие

1 Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002. С. 278

231

задыхались: воздух шел через рот и рану…” Гибель Аксиньи: “Окровавленными, трясущимися руками Григорий достал из переметных сум чистую исподнюю рубашку… Пуля вошла Аксинье в левую лопатку. Клочья рубашки и бинт быстро чернели, промокали насквозь. Кровь текла также из полуоткрытого рта Аксиньи, клокотала и булькала в горле…”

Все в “Тихом Доне” слито и связано с судьбой героя, с судьбами близких ему людей, и каждая такая судьба отражает в себе событие революции. Григорий как бы покрывает собой все события, а события развертываются в неразрывной связи с личной историей героя; налицо неразрывное их единство. Все композиционные узлы, все повороты сюжетных ситуаций неизменно связаны с существенными моментами “частной” жизни Григория Мелехова, и в этом заключено великое мастерство эпического письма Шолохова. Благодаря этому эпопея обрела внутреннее единство, “стягивающий центр”. Характер Григория Мелехова фокусирует всю панораму романа на главном в эпохе (и это резко отделяет эпопею Шолохова от исторической хроники и от псевдоэпопеи).

Эту концентрацию всего романного события вокруг главного героя и возрастающую "плотность" его по направлению от периферии к центру верно отметил В.Шкловский, предложивший своего рода схему "пространственной" его организации: "Книга Шолохова построена на многих кругах анализа; общим планом дана русская революция, её перипетии. Стиль этих частей, говорящих о борьбе с белыми, похож на военные сводки. Ближе и более детально дано само Войско Донское в его противоречии. Еще ближе дается хутор Татарский; в нем развернуты истории семейства Мелеховых и Астаховых и еще немногих. Их этого всего выделяется крупным планом история Григория и Аксиньи. Рассказ идет все время на укрупняющихся метонимиях"1.

Так или иначе, Шолохову, как и Толстому, удалось добиться слияния исторического и человеческого. Наполнить психологию историей, а историю – психологией. Правда, здесь (во всяком случае, по отношению к толстовской "исторической психологии") есть проблема, которую в свое время остро почувствовали, прочитав "Войну и мир", современники Толстого, особенно старшие – те, кто участвовал в войне 1812 года, например, П.В. Анненков или князь П.А.Вяземский, "бывший,– по словам С.Бочарова, – на Бородинском поле своего рода прототипом Пьера Безухова"2. Они заметили "анахронизмы" в рассу-

1Шкловский В. Художественная проза. Размышления и разборы. – М., 1959. С. 608 - 609. Формулировки, как всегда у Шкловского, слишком абстрактны. Последнее замечание верно, но не специфично по отношению к шолоховскому стилю: еще А.А.Потебня показал, что в художественной литературе вообще всё то, чем выражаются значения и отношения пространства, времени, действия, качества, состояния – суть приемы, имеющие метонимическую природу и метонимическую структурную основу [См. об этом в кн.: Сухих С.И. Теоретическая поэтика А.А.Потебни. – Нижний Новгород, 2001. С.64 -67, 145 - 147].

2Бочаров С. Эстетический трактат Конст. Леонтьева. // Вопросы литературы. 1988. № 12. С. 193

232

ждениях главных героев (например, по мнению П.Анненкова, человеку эпохи Александра I не могли прийти в голову исторические суждения, высказываемые князем Андреем), множество ненужных и "придуманных" подробностей, и особенно модернизацию психологии людей 1812 года. Позднее эту проблему чрезвычайно остро поставил Константин Леонтьев (в статьях под названием "Анализ, стиль и веяние", опубликованных в 6-8 книгах "Русского вестника" в 1890 г.). Под "веянием" (термин, ранее употреблявшийся в том же значении Аполлоном Григорьевым) подразумеваются приметы изображаемой эпохи, её атмосфера, её психологическая наполненность ("общая психическая музыка"). К.Леонтьев, специально исследовавший "веяния" двух эпох в "Войне и мире" (эпохи создания романа и отстоявшей от нее на полвека эпохи Отечественной войны 1812 г.), нашел в романе Толстого и "анахронизмы", и – особенно – "излишества психического анализа"1. Под "излишествами" К.Леонтьев имел в виду как содержание духовного мира главных толстовских героев, так и форму его выявления в их внутренней речи и в авторской передаче: "Не умели русские люди того времени ни так отчетливо мыслить, ни так картинно воображать, ни так внимательно наблюдать, как умеем мы. Силой воли, силой страсти, силой веры, – всем этим они, вероятно, превосходили нас, но где же им было бы равняться и бороться с нами в области мысли и наблюдения!"2 Если такие герои, как Денисов, Долохов, Николай Ростов, по мнению К.Леонтьева, безусловно исторически и психологически достоверны, то в отношении Андрея Болконского и особенно Пьера Безухова у него возникали сомнения, подтвержденные немалым числом примеров.

Вот одно из таких наблюдений К.Леонтьева над "веянием" эпохи 60-х годов XIX века в "Войне и мире" (речь идет о размышлениях Пьера Безухова после Бородина): "Для меня в высшей степени сомнительно, например, мог ли гр. Безухий [так в тексте – С.С.] в 12-м году поклоняться Каратаеву и вообще солдатам именно так, как он поклоняется им". Далее следуют цитаты из внутреннего монолога Пьера ("Солдатом быть, просто солдатом…" и т.д.) и вывод: "Да это вовсе не гр. Безухий 12 года; это сам Л.Н.Толстой 50-х и 60-х годов… Не верю я, чтоб гр. Безухий думал о народе в этом именно стиле. Жалеть народ, принимать живое участие сердца в его нуждах и горестях, разумеется, могли добрые и образованные люди того времени; особенно, если у них были при этом и либеральные, в западном духе, наклонности. Но восхищаться именно так, с таким явно славянофильским оттенком, с каким восхищается Пьер "простыми людьми", едва ли он мог в то время… Мелькнуть могло и тогда, конечно, что-нибудь подобное будущему славянофильскому оттенку в народолюбии, – но только мелькнуть. У Пьера же в уме все это до того ясно, определен-

1Леонтьев К. Анализ, стиль и веяние (о романах Л.Н.Толстого) // Вопр. лит. 1988. № 12. С. 246

2Леонтьев К. Анализ, стиль и веяние // Вопросы литературы. 1989. № 1. С. 234

233

но, отчетливо, что гораздо больше похоже на речи самого автора или на речи Достоевского о "народе-богоносце", чем на мысли либерала времени Александра I. Сам гр. Толстой только к концу 60-х годов и после славянофилов додумался до этого отчетливого и прекрасного выражения своих "народнических" чувств и дорос до возможности создать почти святой характер Каратаева"1.

А общая формулировка претензий к исторической и психологической достоверности изображения эпохи 1812 года у К.Леонтьева выглядит так: "Гр. Толстой слишком ярким солнцем своего современного развития осветил жизнь гораздо менее развитую, чем наша теперешняя – во всех почти отношениях: в отношении умственной тонкости, придирчивости анализа и своей и чужой души, в отношении… философской сознательности; в отношении грубостей, излишеств и ненужностей внешнего, плотского, так сказать, наблюдения; наконец, в отношении самого ясного и сознательного понимания таких народных типов, как Платон Каратаев"2.

Замечательно остро поставив проблему "веяний" двух исторических эпох в "Войне и мире", сам К.Леонтьев не брался ее "окончательно решить" и предлагал другим опровергнуть его наблюдения, разрешить возникшие вопросы. "Я люблю, я обожаю даже "Войну и мир" за гигантское творчество, за смелую вставку в роман целых кусков философии и стратегии, вопреки господствовавшим у нас… правилам художественной сдержанности и аккуратности; за патриотический жар, который горит по временам на ее страницах так пламенно; за потрясающие картины битв; за равносильную прелесть в изображениях как "искушений" света, так и радостей семейной жизни; за подавляющее ум читателя разнообразие характеров и общепсихическую их выдержку; за всеоживляющий образ Наташи, столь правдивый и столь привлекательный; за удивительную поэзию всех этих снов, бредов и предсмертных состояний… Я поклоняюсь гр. Толстому даже за то насилие, которое он произвел надо мной самим тем, что заставил меня знать как живых и любить как близких друзей таких людей, ко-

торые мне кажутся почти современными и лишь по воле автора переодетыми в одежды Бородина, лишь силой гения его перенесенными на полвека назад в историю". И, несмотря на все это, К.Леонтьев считал себя вправе высказать свои сомнения, еще раз повторив: "Это не уверенность, это только сомнение, вопрос"3.

Как справедливо написал в связи с публикацией этой книги Леонтьева С.Г.Бочаров, "для нас уже выравнены различия отдаленных эпох, и два "веяния" неразличимо слились в эпической правде "Войны и мира"4. Тем не менее проблема существует, и в общетеоретическом

1Леонтьев К. Анализ, стиль и веяние // Вопросы литературы. 1989. № 1. С.240 - 241

2Там же. С. 244

3Там же. С. 247

4Бочаров С. Эстетический трактат Конст. Леонтьева // Вопросы литературы. 1988. № 12. С. 194

234

плане, и применительно к любому художественному изображению прошлого. По отношению к шолоховскому "Тихому Дону", как уже говорилось раньше, подобную проблему поставили авторы концепции "сочувствия", в особенности А.Хватов, утверждавший, что Шолохов не мог не выразить в изображении событий революции и гражданской войны "давления времени", в которое создавался роман (имеется в виду, конечно, эпоха 30-х годов). Другие шолоховеды резко отвергли эту идею, сочтя неправомерной "ретроспекцию трагических событий 1937 года в исторически иные условия гражданской войны на Дону"1. Но это претензия не к роману, а к его интерпретации сторонниками теории "сочувствия". Вообще к "Тихому Дону" современники Шолохова и участники описанных им событий на Дону каких-либо упреков, подобных тем, которые предъявляли современники Л.Толстого автору "Войны и мира" относительно исторической и психологической достоверности изображения событий и людей 1812 года, никогда не высказывали. Как раз наоборот, практически все свидетельствовали о точности в передаче событий и воспроизведении психологии, содержания внутреннего мира людей изображаемой эпохи и форм его выражения (достаточно вспомнить, например, воспоминания Павла Кудинова, руководителя Вешенского восстания2). И хотя постановка вопроса о "веянии" эпохи 30-х годов в "Тихом Доне" вполне правомерна, такой остроты, как по отношению к "Войне и миру", проблема двух исторических "веяний" в шолоховской эпопее не имеет – по крайней мере по двум причинам. Во-первых, "историческая дистанция" здесь значительно короче. Во-вторых, автор романа, Шолохов, сам был свидетелем и участником многих запечатленных в "Тихом Доне" событий и знал множество их реальных участников. И во многих сценах "Тихого Дона", воссоздающих атмосферу времени, отразились эти личные впечатления, острота которых была только сильнее оттого, что испытал их тогда очень молодой человек – подросток и юноша. Можно привести один из таких примеров. Третий том. Начало Вешенского восстания. Убитого Петра Мелехова привезли домой.

"Стояла на кухне выморочная тишина. Петро лежал на полу странно маленький, будто ссохшийся весь. У него заострился нос, пшеничные усы потемнели, а все лицо строго вытянулось, похорошело. Изпод завязок шаровар высовывались босые волосатые ноги. Он медленно оттаивал, под ним стояла лужица розоватой воды… Григорий сидел на лавке против брата, крутил цигарку, смотрел на желтое по краям лицо Петра, на руки его с посинелыми круглыми ногтями. Великий холод отчуждения уже делил его с братом. Был Петро теперь не своим, а недолгим гостем, с которым пришла пора расстаться. Лежит сейчас он, равнодушно привалившись щекой к земляному полу, словно ожидая чего-то, с успокоенной таинственной полуулыбкой, за-

1Андреев Ю. Изучение творчества Шолохова // Русская литература. 1967. № 3. С. 234

2Подъем. 1962. № 5. С. 152 -153

235

мерзшей под пшеничными усами. А завтра в последнюю путину соберут его жена и мать.

"Лучше б погиб ты где-нибудь в Пруссии, чем тут, на материных глазах!" – мысленно с укором говорил брату Григорий и, взглянув на труп, вдруг побелел: по щеке Петра к пониклой усине ползла слеза. Григорий даже вскочил, но, всмотревшись внимательней, вздохнул облегченно: не мертвая слеза, а капелька с оттаявшего курчавого чуба упала Петру на лоб, медленно скатилась по щеке".

Шолохов рассказал К.Прийме о реальном событии, послужившем источником этой сцены. Тогда, в 1919 году, Шолохов с родителями жил в хуторе Плешакове в доме казаков Дроздовых, у которых они снимали половину куреня. Братья Дроздовы были простые труженики, ставшие на фронте офицерами. "А тут грянула революция и гражданская война, и Павла убивают. В глубоком яру их зажали и потребовали: "Сдавайтесь миром! А иначе – перебьем!" Они сдались, и Павла, как офицера, вопреки обещанию, тут же и убили. Вот это мне крепко запомнилось. А потом его тело привезли домой. В морозный день. Я катался на коньках, прибегаю в дом – тишина. Открыл на кухню дверь и вижу: лежит Павел на соломе возле пылающей печи. Плечами подперев стену, согнув в колене ногу. А брат его Алексей, поникший, сидит напротив…"1 Из детского впечатления выросла потрясающе эмоциональная и достоверная трагическая картина. Но она написана рукой художника, соединившего описание увиденного ко- гда-то им самим трагического жизненного эпизода с воссозданием внутреннего состояния вымышленного героя – Григория Мелехова, в котором есть и авторской "анализ", и внутренняя речь героя, и несоб- ственно-прямая речь, соединяющая "точки зрения", впечатления, чувства и мысли героя и автора.

Вообще важнейшей задачей автора и одной из самых сложных проблем для него как раз и было психологическое раскрытие характера Григория Мелехова и сопутствующих ему характеров других героев эпопеи.

1 Цит. по: Жуков Ю. Рука судьбы. – М., 1994. С. 58

236

Очевидно, что Шолохов и Толстой имеют дело с разными типами сознания, с разным психологическим, душевным материалом. Оговоримся: по преимуществу с разным (ведь как в романах Толстого есть крестьяне и солдаты, так и у Шолохова есть дворяне, интеллигентные офицеры, генералы и т.д.)

Основной материал Шолохова – собственно народное, крестьянское сознание. По сравнению с сознанием толстовских героевдворян и аристократов оно иное. Оно не «примитивно» (ведь шолоховские крестьяне – совсем не то, что крестьяне Бальзака, Золя, даже бунинской «Деревни» или чеховских повестей «Мужики», «В овраге»). Лучше сказать, что оно не развито, имея в виду прежде всего сферу интеллектуальную, рациональную. Ведь если взять другую сторону сознания – сферу эмоциональную, область чувств, – то здесь шолоховские крестьяне не уступят никаким толстовским аристократам. Разве нельзя, к примеру, сопоставить любовную коллизию «Тихого Дона» (по ее эмоциональной глубине, напряженности, силе, душевному богатству) с любым дошолоховским литературным шедевром о любви: с произведениями Прево («Манон Леско»), Стендаля, Тургенева, Л.Толстого – кого угодно? По силе и богатству чувства, яркости и тонкости его художественного выражения смело можно поставить Аксинью Астахову рядом с Анной Карениной, а Григория – с Андреем Болконским или кавалером де Грие.

Как снисходительно прозвучало в свое время знаменитое карамзинское восклицание: «И крестьянки любить умеют!». Еще и Белинский, упрекая Пушкина за "дворянскую спесь" таких произведений, как "Чернь", "Поэт", "Родословная моего героя"1, писал в то же время, что "мужицкий мир… слишком доступен для всякого таланта… так тесен, мелок и немногосложен, что истинный талант недолго будет воспроизводить его", что "русский поэт может себя показать истинно

национальным поэтом, только изображая жизнь образованных сословий"2.

Вспомните, как пренебрежительно отозвался в дневнике о крестьянской любви даже и сам Л.Н.Толстой, впервые показавший в литературе, по ленинским словам, "подлинного мужика", так глубоко понявший крестьянскую нравственность и философию: «Какая там любовь!». Он долго думал о создании романа "Крестьяне", но так его и не написал, не в последнюю очередь потому, что то, на чем должно было держаться произведение, – любовь, – казалось ему, не имеет достаточной почвы в крестьянской среде3.

Шолохов показал, какая там может быть любовь, как умеют любить крестьяне и крестьянки. Любовь Анны Карениной и Алексея

1Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 тт. Т. 3. – М., 1948. С. 411 - 413; 597 - 603

2Там же. С. 498, 503, 504.

3См. об этом: Выходцев П. Шолохов и Твардовский // Творчество Михаила Шолохова. – Л., 1975.

С. 132

238

Вронского поставила их вне своего круга. С любовью Григория и Аксиньи в жизнь хутора и семьи Мелеховых также врывается нечто разрушающее все каноны, неподвластное никаким запретам: «Так необычна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встрече почему-то стыдились люди смотреть. Товарищи Григория, раньше трунившие над ним по поводу связи с Аксиньей, теперь молчали, сойдясь, и чувствовали себя в обществе Григория неловко, связанно… Вязало их что-то большее… и потому в хуторе решили, что это преступно…»

По словам В.Кожинова, «с вторжением стихии этой любви Дон, в сущности, перестает быть Тихим»1, – недаром рождение любви Григория и Аксиньи на первых страницах романа символически подчеркнуто, оттенено картиной страшной грозы, потрясшей спокойный дотоле Дон. А когда любви этой что-либо угрожает, Аксинья готова на все, чтобы ее отстоять: "Гришку отнять у всех, залить любовью…" Л.Ф.Киселева считает, что такой "гармонии ответных чувств и авторского отношения к ним", как в "Тихом Доне", русская литература не знала после пушкинского "Евгения Онегина". "Отношения Андрея Болконского, Наташи Ростовой и Пьера, Анны Карениной и Вронского, героев Тургенева и Достоевского – это порою и "состоявшиеся" романы (в житейском понимании этого слова), но так или иначе, полностью или частично, – "безответные". В них мир чувств участников – разнопланов, безответен или ответен частично; ему адекватно и отношение автора к своим героям"2. В другой статье Л.Ф.Киселева пишет, что Григорий и Аксинья "равны как характеры и не ищут один в другом восполнения". Ведь "даже для князя Андрея чувство к Наташе Ростовой, этой "переполненной жизнью девочке", – необходимо, в первую очередь, для собственного воскрешения, обновления взгляда на жизнь, людей" (та же жажда "восполнения" чего-то недостающего есть в отношениях Левина и Кити, Анны и Вронского). "В отношениях Григория и Аксиньи ничего подобного нет; они не делаются ущербными, когда судьба разводит их, вновь соединяя Аксинью с мужем или с Листницким, Григория с женой, Натальей. Но тем сильнее это чувство, освобожденное от всяких побочных мотивов, осознанных или неосознанных; тем больше оно дает обоим. Чувство их не зависит ни от каких видимых причин (разлука, измена и т.п.), не подстегивается ими и не заглушается. Все это не влияет на героев сколь- ко-нибудь существенно, а проходит как-то внешне, стороной… посте-

1Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002. С.276

2Киселева Л. "Память" и "открытие" в эпическом стиле // Многообразие стилей советской литературы. Вопросы типологии. – М., 1978. С. 403 - 404

239

пенно и неуклонно; а чувство остается и углубляется. Чувство предстает как властная, сильнее воли самих героев, стихия жизни"1.

Не только сила и накал чувства, но и мужество в любви характеризует как Григория, так и Аксинью. Аксинья ради этой любви действительно готова на все и ничего не боится.

Вот характерная сцена. Во время восстания Григорий неожиданно для себя, подчиняясь неосознанному порыву, вошел в дом в Вешенской, где жили Аксинья и Степан Астахов.

«Степан только что опорожнил стакан и, как видно, хотел закусить, но, увидев Григория, отодвинул тарелку, прислонился спиной к стене. Как ни был пьян Григорий, он все же заметил и мертвенно побледневшее лицо Степана и его по-волчьи вспыхнувшие глаза…

Аксинья, закутанная в ковровый платок, не узнавая Григория, подошла к столу, глянула сбоку, и в черных расширившихся глазах ее плеснулся ужас. Задохнувшись, она насилу выговорила: «- Здравствуйте, Григорий Пантелеевич!

Лежавшие на столе большие узловатые руки Степана вдруг мелко задрожали… Преодолев волнение, Степан расстегнул воротник душившей его рубахи, налил дополна стаканы, повернулся лицом к жене:

-Возьми стакан и садись к столу.

-Я не хочу.

-Садись.

-Я же не пью её, Степа!

-Сколько разов говорить? – голос Степана дрогнул… В тишине было отчетливо слышно, как бурно и прерывисто дышит присевшая к столу Аксинья.

-Выпьем, жена, за долгую разлуку. Что же, не хочешь? Не

пьешь?

-Ты же знаешь…

-Я зараз все знаю… Ну не за разлуку! За здоровье дорогого гостя Григория Пантелеевича.

-За его здоровье выпью! – звонко сказала Аксинья и выпила стакан залпом.

-Победная твоя головушка! – прошептала хозяйка, выбежав на

кухню.

Она забилась в угол, прижала руки к груди, ждала, что вот-вот с грохотом упадет опрокинутый стол, оглушительно грянет выстрел… Но в горнице мертвая стояла тишина…»

А после недолгого молчания «Степан поднял руку, потер шершавой ладонью загорелый лоб и, – с восхищением глядя на Аксинью,– сказал: «Молодец, жена! Люблю за смелость!»

1 Киселева Л. О стиле Шолохова // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие. – М., 1965. С. 185

240