Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

"верная тропа" "нащупывалась трудно": "как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет". Тем рельефнее муки Григория. Он мечется, мучается, страдает, бьется, сам сознает мучительность и нелепость своего положения.

Его не понимают. Он и не может быть понят. Ни белыми, ни красными. Потому что и те, и другие в ожесточении борьбы антигуманны и античеловечны в одинаковой степени.

Да, это так: и романтические «поручики Голицыны», и замечательные, интеллигентные Турбины, и «белогвардейская рать святая» из «Лебединого стана» Цветаевой не удержались на гуманистических позициях. Как писал, подводя итоги своей жизни, один из главных идеологов «белого дела», один из основателей Добровольческой армии монархист Василий Витальевич Шульгин, «белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники. Утверждение это исторгнуто глубокой душевной болью, но брошено на алтарь божьей Правды»1. Об ужасах "белого" террора можно прочитать не только в "советских", но и в самых что ни на есть "антисоветских" источниках, например, в книге Романа Гуля "Ледяной поход" (автор сам был его участником), или в воспоминаниях начальника штаба 1-го (Добровольческого) корпуса генерал-лейтенанта Е.И.Доставалова (под характерным названием "О белых и белом терроре"), и

в"Очерках русской смуты" самого генерала А.И.Деникина. М.Пришвин, мечтавший о приходе белых, написал в дневнике 4 июня 1920 г.: "Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных".

В"Тихом Доне" об этом написано немало, достаточно вспомнить казнь подтелковцев, или расправу над пленными коммунистами

всценах гибели Ивана Алексеевича Котлярова, или уничтожение повстанцами по требованию деникинского эмиссара более 800 пленных красноармейцев в Вешенской. Для белых генералов Секретева или какого-нибудь Фицхалаурова Григорий Мелехов никакой не гуманист, а всего только «сильный зверь», рубака, способный бесстрашно воевать за казачьи сословные интересы. Но и проявлений "красного террора" в "Тихом Доне показано не меньше, если не больше, чем "белого". Лагерь революции с его сугубо классовыми принципами, с штокмановским кредо «С врагами нечего церемониться, лес рубят – щепки летят», с малкинским «По третьей категории его!», с мстительным побуждением Михаила Кошевого: «Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть!» – тоже не в состоянии понять и

1 Шульгин В.В. Дни. 1920.– М., 1990. С.69

111

принять мелеховского гуманизма. Ведь это тоже "почти что разбойники"1!

Для Подтелкова Мелехов вовсе не правдоискатель. Сначала он для него один из колеблющихся казаков, которому надо открыть глаза и вести за собой, а потом – подлый предатель, продажная душа: «Что ж ты, расстреливаешь братов? – упрекает он Григория перед своей смертью.– Обвернулся? Вон ты какой… И нашим, и вашим служишь? Кто больше даст? Эх, ты!» Не лучше понимает Мелехова и друг его детства и юности Михаил Кошевой. При последней решающей встрече их мысли движутся в непересекающихся плоскостях. Контакт между ними невозможен, взаимопонимание немыслимо: полная некоммуникабельность.

Для Григория Михаил – товарищ юности, он готов ему все простить и забыть, даже убийство брата Петра. Для Михаила (который говорил Штокману когда-то о Григории: "Ить мы корешки", "Ить он мне как брат") Григорий теперь – враг, и он ничего не хочет ему забыть и простить («Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу на тебя спокойно глядеть»).

Одному (Григорию) кажутся высшими всечеловеческие принципы. Убитые – убиты, но живым-то надо, в конце концов, друг друга понять, простить и начать друг другу верить («Если все помнить – волками надо жить»). Другому (Михаилу) кажутся истинными только классовые принципы, и он не испытывает желания кого бы то ни было прощать и понимать.

Литературоведы чаще всего то судят Мелехова с позиций Кошевого, то осуждают Кошевого, горячо сочувствуя Мелехову. Так до истины не доберешься – нужна иная, более высокая позиция. Григорий остается не понятым окружающими его людьми – в том и другом лагере – до конца.

А он ждет, надеется, что люди увидят, оценят его честность, его бескорыстие, его стремление быть справедливым.

Вот два характерных – и сюжетно параллельных – факта, эпизода из романа.

1 По требованию той же "богини Правды" тот же В.В.Шульгин , как он пишет, "и о красных высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью". "Почти что разбойниками, – продолжает он, – были матросы – "краса и гордость революции", которые сожгли офицеров в пылающих топках своих кораблей и палили из орудий по Зимнему дворцу… Почти что разбойниками были агитаторы, провозглашавшие "смерть буржуям" и "грабь награбленное"…. Почти что разбойниками были и те люди, которые постановили расстрелять царя с его семьей… Почти что разбойниками были безумные реформаторы, которые уничтожили лучших крестьян под названием "кулаков"… Почти что разбойниками были те, кто в чекистских застенках расстреливали людей или совершенно ни в чем не повинных, или повинных только в том, что принадлежали… к дворянству и интеллигенции или же не разделяли мнения людей, захвативших власть". Они, как и белые, были "почти что разбойники", хотя и "стремились к святости", что и выражено было, по мнению В.Шульгина, Александром Блоком в его поэме "Двенадцать", где рифмовались слова "Христос" и "пес", и где в тучах, надвинувшихся на Россию, отразилось и "блистание любви к ближнему, и зловещее завывание шакалов, пожиравших человеческие трупы…" [Шульгин В.В.

Дни. 1920. – М., 1990. С. 70 -71].

112

В БЕЛОМ ЛАГЕРЕ

Командующий повстанческими войсками Павел Кудинов предлагает провести рискованную, дерзкую военную операцию и спрашивает Григория Мелехова:

«-Ты сам, – Кудинов налег на последнее слово, – не поведешь сотни?»

-Почему сам?

-Боевитого надо командира, вот почему! Надо дюже боевитого, через то, что это дело не шутейное.

Польщенный Григорий, не раздумывая, согласился:

-Поведу, конечно».

Но вот разговор получает другой оборот. Довольный согласием Григория, Кудинов говорит:

«Мы так порешили: окромя Мелехова, некому это проделать! А проделаешь – Донское войско тебе не забудет этого. Как только соединимся со своими, напишу рапорт самому наказному атаману. Все заслуги твои распишу, и повышение…

Кудинов взглянул на Григория и осекся на полуслове: спокойное до этого лицо Мелехова почернело и исказилось от гнева.

-Я тебе что? – Григорий проворно заложил руки за спину, поднялся: – Я за ради чинов пойду?.. Наймаешь?.. Повышение сулишь?.. Да я ...

-Да ты постой!

-.. плюю на твои чины! Плюю!

-Ты не так понял, Мелехов!

-Все я понял! Ищи другого – я не поведу казаков за Дон! Нету об этом больше речи!»

Как вскипел! Его, видите ли, приравняли к шкурникам, наемникам, которые воюют ради чинов и наград. "По нечаянности", как он сказал однажды Капарину, стал Григорий во время Германской войны

офицером и сколько раз потом с горечью поминал это свое "проклятое офицерство"1.

ВКРАСНОМ ЛАГЕРЕ

В Первой Конной Армии Григорий, как рассказывал Прохор Зыков Аксинье, «с великой душой служил» Советской власти. А потом почувствовал недоверие к себе – и руки опустились, «сердце захолодало»: «Я остатнее время этого недоверия терпеть уже больше не мог. От жару ить и камень лопается!»

1 А сам Кудинов, возглавивший Вешенское восстание, был тогда, кстати, как и Григорий, хорунжим из простых казаков, но от чинов не отказывался, в мае 1919 стал есаулом, а после разгрома восстания ушел с белыми за границу уже в чине полковника (правда, потом с белыми порвал, поселился в Болгарии).

113

Обида смертельная! Его приравняли к обычным казачьим офицерам, которые могут и предать при случае, и переметнуться на другую сторону.

Григорий ждет от других такого же человеческого отношения к себе, которое старается проявлять по отношению к другим.

Эта иллюзия дорого ему обошлась.

Стихийный гуманизм морально чуткой личности может иметь положительное значение, в том числе и для его носителя, в условиях более или менее нормального человеческого общежития, в обстоятельствах общественного затишья. Григорий в мирных условиях мог бы повторить судьбу своего деда – Прокофия, женившегося на пленной турчанке и страстно любившего ее – бабушку Григория. Вспомните, как сам Григорий бросает вызов хутору, уйдя из него с чужой женой – Аксиньей, оставив хозяйство и надежду на наследство.

А в условиях обострения классовых битв, в ожесточении схваток гражданской войны носитель столь высоких гуманистических принципов оказывается «не ко двору» и терпит неизбежный крах. В прежней литературе такова была судьба интеллигентов-гуманистов вроде Андрея Старцова из романа К.Федина «Города и годы», в котором эта судьба нашла выражение в чеканной формуле «Стекло не сваривается с железом» (а позже – это судьба Юрия Живаго из романа Б.Пастернака). У Шолохова носителем высоких гуманистических принципов неожиданно для всех стал простой крестьянин, казак.

Литературоведы обратили внимание на это обстоятельство и в свое время задумались над вопросом: где источник мелеховского гуманизма (как тогда считали, «абстрактного гуманизма»)? Ведь такой гуманизм считался обычно «собственностью» интеллигенции, достоинством или, наоборот, болезнью интеллигентской души. Считалось, что мелкобуржуазное крестьянское сознание не в состоянии возвыситься до уровня принятия общечеловеческих ценностей. Поэтому исследователи шолоховского романа (В.Камянов, к примеру1) пришли к выводу, что источником мелеховского «абстрактного гуманизма» является его «казачество» – сословный образ мышления, сословные предрассудки.

Как это понимать? Григорий был воспитан на идее единства всех казаков. В романе, между прочим, показано, с каким трудом ломалось это представление у казаков-бедняков: Кошевого, Христони, Котлярова – под влиянием большевистской пропаганды в кружке Штокмана. Во 2-й части 1-го тома Шолохов описывает спор казаков после чтения нелегальной брошюры «Краткая история донского казачества», в которой автор «высмеивал скудную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам в опричники.

1 Камянов В. Григорий Мелехов как трагический характер // Русская литература. 1960, № 4

114

Заволновались. Заспорили.

-Не сами виноваты, довели до такой страмы казаков, – Кошевой недоуменно разводил руками и морщил красивое темноглазое лицо.

Машинист Иван Алексеевич, высокий мослаковатый казак, спорил ожесточенно. Всосались и проросли сквозь каждую клетку его костистого тела казачьи традиции. Он вступался за казаков, обрушиваясь на Христоню:

-Ты обмужичился, Христан. В тебе казачьей крови – на ведро одна поганая капля. Тебя мать с воронежским яишником прижила».

Это бедняки! И то не до конца поверили они Штокману. Лишь война и революция развеяли у них представление об особой казачьей природе. А Григорий кружка Штокмана и вовсе не посещал. Для него казаки – нечто единое и святое. Он не видит и не хочет видеть никакого классового расслоения в казачестве, и именно с этих позиций ведет спор с Котляровым в ревкоме:

«- Ты мне скажи: что дает Советская власть казакам?

-Каким казакам? Казаки – они ведь тоже разные.

-Всем, какие есть!».

Для Котлярова одно дело Христоня или Прохор Зыков – казакибедняки, и совсем другое Коршунов – казак-«богатей». А для Григория все они прежде всего казаки.

Он думает, что воюет за всех казаков с Русью генеральской и офицерской, рабочей и мужичьей, и не сомневается в справедливости этой борьбы. Его справедливость выражается и в том, что, в отличие от других казаков, в том числе родных – отца и брата,– он готов делиться казачьей землей с «иногородними» – теми «мужиками», которые издавна жили на Дону, хотя и не были казаками.

Такое – «сословное» – объяснение мелеховского гуманизма, конечно же, вряд ли можно принять. На нем лежит налет идеологических марксистских догм и печать социологизма, хотя и довольно странного. А главное – оно очень неглубоко, ибо не затрагивает корней, глубинных народных основ мелеховского идеала правды и справедливости. Оно связано с пониманием этого гуманизма не как общечеловеческой ценности, а как выморочного «абстрактного» гуманизма, стоящего якобы ниже гуманизма «революционного, пролетарского».

Как бы то ни было, гуманистическое начало очевидно и очень сильно в Григории, в его действиях, поведении, поступках, в его позиции.

И читатель видит в Григории Мелехове сильного, прекрасного человека, чей жизненный и человеческий идеал сталкивается с суровыми реалиями антигуманной действительности, тем более суровыми, что жить и действовать ему пришлось в эпоху «крушения гуманизма», как утверждали русские философы Николай Бердяев, Семен Франк и другие мыслители той поры. В рамках этой трактовки крушение гу-

115

манизма рассматривается как следствие его разрушения в столкновении с более сильными и агрессивными социальными, классовыми идеями и страстями (безразлично, "красными" или "белыми").

5. Крушение неосуществимого идеала

Теперь рассмотрим трагедию Григория Мелехова по другому варианту: сильная личность вступает в столкновение с миром, в тяжбу со временем, эпохой, историей, отстаивая неосуществимый в данных исторических условиях (или вообще неосуществимый, т.е. утопический) идеал, и терпит крах, опережая время, предъявляя миру невозможные требования.

Таким образом, движущие Григорием мотивы, цели, принципы, идеалы можно интерпретировать в этом смысле как максималистские, опережающие свое время.

Как писал Л.Ф.Ершов, "идеал Григория выдвинут ходом истории, но конкретные обстоятельства сложились так, что пока он в полной мере неосуществим"1 .

За что борется Григорий? Не за землю («у нас земли – хоть заглонись ею»).

И даже не за волю («воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать»).

За что же тогда? За справедливость. За подлинное равенство – не на словах, а на деле. За свободу личности. За свою, самими людьми избранную власть. За братские отношения между людьми. За правду.

Что это такое? Ведь это, между прочим, то, о чем постоянно говорили как о своей цели революционеры, в том числе и большевики. Это гуманистические лозунги, которые несла на своих знаменах рево-

люция.

«СЛОВО» РЕВОЛЮЦИИ

Это то, что провозгласили своей конечной целью революция, партия коммунистов, Советская власть. Во всех Программах Коммунистической Партии эти цели неизменно повторялись: «свобода, ра-

венство, братство и счастье всех людей». А главное – справедливость.

Следовательно, идеи и требования Григория Мелехова можно рассматривать не как проявление стихийного (или «абстрактного») гуманизма, а как требование осуществления на практике лозунгов гу-

манизма коммунистического2.

1Ершов Л. Русский советский роман. – Л., 1967. С. 295

2Сейчас коммунистов и коммунизм "поливают" все, кому не лень и как только могут, но мало кто, разве лишь самые оголтелые, решаются клеймить саму коммунистическую идею, идеал справедливости и равенства. Обычно говорят: да, идея-то прекрасная, вот только утопическая.

116

Правомерна ли такая постановка вопроса? Во всяком случае, для нее есть основания, мотивировки, опоры в самом тексте романа.

Ведь Григорий во время войны узнал об этих лозунгах революции от большевистских агитаторов, в том числе от соседа по госпитальной палате Гаранжи, который своими страстными речами ему «сердце разворошил». О чем были эти речи?

«Царскую власть скинуть, как грязные портки. С панов овчину драть. Войну уничтожить навек. И у германцев, и у французов – у всех наступит власть рабочая и хлеборобская. Границы – долой! Черную злобу – долой! Одна по всему свету будет прекрасная жизнь!»

Разве плохие перспективы рисует «одноглазый хохол»? Речи эти оказали сильное воздействие на измученного войной Григория: «В течение месяца после прихода Гаранжи прахом задымились все те устои, на которых покоилось сознание. Подгнили эти устои, ржавью подточила их чудовищная нелепица войны, и нужен был только толчок. Григорий с удовлетворением находил разрешение задачи в ответах Гаранжи».

Цель замечательная! Идеи привлекательные! Они не противоречили требованиям совести. И Григорий поверил правде большевика, потянулся к открывшейся перед ним ослепительно прекрасной цели. Слова Гаранжи легли на подготовленную войной почву. Недаром Григорий Мелехов первым из всех казаков хутора Татарского – рань-

ше Кошевого, раньше Котлярова – стал красноармейцем и пошел в

1918 году воевать на стороне большевиков.

Цели и лозунги революции он принял как свои. И вот тут возникает одно большое «НО» – и в нем вся беда. «Но» это заключается в том, что «слово» революции не совпало, разошлось с ее «делом».

«ДЕЛО» РЕВОЛЮЦИИ

Революция действительно провозгласила все эти замечательные лозунги.

Но она не дала (и не могла дать) их осуществления, тем более немедленного, на практике и в полном объеме (даже если бы «ленинская гвардия» и те, кого В.Шульгин назвал "почти что разбойниками", были действительно безупречными в нравственном отношении, высокоморальными и безукоризненно честными в политике).

Да и провозглашались эти лозунги в качестве конечной цели, которая может быть достигнута лишь в будущем, когда не будет классов, когда исчезнет разделение труда, «сотрутся грани» между умственным и физическим трудом, между городом и деревней – в соответствии с учением и доктриной классиков марксизма.

Поэтому по форме принципы коммунистического гуманизма совпадают с идеями гуманизма «абстрактного», да и не противоречат общечеловеческим нравственным ценностям, в том числе даже и ре-

117

лигиозным, христианским1. Собственно, идеи коммунистического гуманизма как раз и являются «абстрактными», поскольку под ними нет прочного экономического базиса, который только еще предстояло построить в далекой перспективе.

Лишь при коммунизме (если бы он был достижим) эти принципы могли бы быть осуществлены в полном объеме, революция же дает для их достижения только толчок, только закладывает основу.

Она провозглашала эти гуманистические принципы как свою конечную цель, казавшуюся тогда, во время самой революции, людям, увлеченным её идеями, близкой – рукой подать! – и осуществимой если не сегодня, так завтра, в крайнем случае послезавтра, и это было ее слово, в которое поверили тогда миллионы.

Но парадокс заключается в том, что на деле тогда, в годы самой революции, в разгар гражданской войны, конечно же, не могло быть и речи о полной свободе, о всеобщей и вечной справедливости, полном равенстве для всех людей.

Требовать этого тогда было нелепо. Даже если бы речь шла не об утопических, а о реально возможных целях, их осуществления тогда, немедленно, ждать было рано, нереально.

Тем более, что всё реальнее вырисовывалась перспектива перерождения и искажения идеи.

Стало быть, если Григорием движут мечта и надежда на осуществление провозглашенных революцией ценностей, то он в своих требованиях опередил эпоху, несмотря на то, что она сама породила его идеальные устремления.

Он потребовал максимума тогда, когда речь шла только о начале длительного процесса, когда не всегда было возможно дать еще и

минимум.

Не удивительно, что в жизни, на практике он столкнулся с тем, что провозглашенные принципы и лозунги не выполняются. Между идеями и действиями, программой и практикой – несоответствие, дистанция, даже противоречие, если не пропасть.

Речь, конечно же, идет не о белых: от «кадетов», от генералов Григорий никакой справедливости не ждал (да они и не обещали ни справедливости, ни равенства для всех: от них можно было ждать только восстановления прежнего «ярма» да еще старых казачьих при-

1 Между прочим, не кто иной как глава христианско-католической церкви, папа Иоанн Павел II, в начале ноября 1993 г., когда после расстрела парламента в Москве началась антикоммунистическая истерия с требованиями запрета компартий во всех странах и расправы над коммунистами, заявил, по сообщению агентства Франс Пресс, следующее: "Коммунистическую идеологию нельзя огульно отрицать, не признавая за ней некоего "ядра истины". Благодаря этому ядру истинный марксизм смог стать притягательной реальностью для западного общества" и капитализм изменился "в основном благодаря социалистической мысли, которая породила такие "социальные амортизаторы", как профсоюзы и контроль со стороны государства" [Известия. 9.11.1993. № 214].

118

вилегий)1. А вот от красных, от большевиков – ждал. Но видел нечто совсем иное.

Говорили большевики о справедливости, о равенстве, о демократической власти. А оказалось, что слова – одно, на деле же – другое. Так воспринимает Григорий Мелехов противоречивые и сложные факты, которые наблюдает в жизни. И обобщает: «Ты говоришь – равнять! Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли они через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» – в обмоточках. Комиссара видал – весь в кожу залез, и штаны, и тужурка,– а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они – куда равенство денется? Говорили на фронте: все равные будем. Жалованье командирам и солдатам одинаковое. Нет! Привада одна!».

Так обстоит дело с равенством. А с властью, с выборной демократией? Еще летом 1917-го казаки на митинге спрашивали большевистского агитатора Бунчука: "Ты вот про ярмо гутарил… А большевики, как заграбают власть, какую ярмо на нас наденут?

-Ты что же, сам на себя будешь ярмо надевать?

-Как это – сам?

-А так. Ведь при большевиках кто будет у власти? Ты будешь, если выберут или Дугин, или вот этот дядя. Выборная власть, Совет. Понял?

-А сверху кто?

-Опять же кого выберут. Выберут тебя – и ты будешь сверху.

-Ой ли? А не брешешь ты, Митрич?"

И вот теперь, в 1919-м, увидели казаки, что слово с делом не сходится.

«Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, который тебя ручкой обрадовал?» – спрашивает Григорий Котлярова. (А ведь на Дону действительно даже при царе «атаманов», т.е. местную власть, выбирали, и это была исключительная в дореволюцион-

1 Даже восстановления монархии, возврата власти столь важного в сознании простых казаков «ба- тюшки-царя» Белая армия не добивалась. По своим политическим убеждениям в ней преобладали «февралисты», а не монархисты. «Монархически настроенные офицеры в Белой армии были оттеснены в тень, под надзор контрразведки (в армии Колчака действовала «тайная организация монархистов», а в армии Деникина, согласно его собственным воспоминаниям, монархисты вели «подпольную работу»). По словам виднейшего деятеля Белой армии генерала Слащова-Крымского (он был прообразом генерала Хлудова в булгаковской пьесе «Бег»), Белая армия представляла собой следующее: «Мешаниной кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистскоэсерствующих низов «Боже царя храни» провозглашали только отдельные тупицы, а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал» [Кара-Мурза С. Гражданская война. М., 2003. С. 62] В самом начале Февральской революции команда Волынского полка отказалась выйти из казармы для пресечения беспорядков, а фельдфебель Кирпичников выстрелом в спину убил требовавшего этого офицера. И тогда не кто-нибудь, а надежда всех монархистов генерал Корнилов совершил просто-таки удивительное символическое действие – лично наградил Кирпичникова Георгиевским крестом (См. об этом в кн.: Кожинов В. Россия. Век ХХ-й. 1901-1939. – М., 1999. С. 206-207). В гимне одного из самых стойких соединений Белой армии – дроздовцев – была строчка: «Государь нам не кумир!».

119

ной России привилегия Области Войска Донского, если не считать еще Финляндию и Польшу, входившие тогда в состав России). Григорий не забыл, как про "выборную власть, рабочую и хлеборобскую", говорил ему в госпитале Гаранжа, как Подтелков на его вопрос: «А править нами кто будет?» – отвечал: «Сами! Изберем свою власть – вот и правило…»

Теперь же Григорий наблюдает, как «хмелеет от власти» тот же Подтелков. Видит, как у самого председателя Донревкома проявляется разрыв между словом и делом. Подтелков, оказавшись на пути конвоируемых Григорием пленных офицеров, говорит о Чернецове: «Революционным судом его судить, и без промедления наказать. Ты знаешь, сколько он шахтеров перевел?». И тут же, сразу, непосредственно за словами о суде, о законности, Подтелков вступает в самое вопиющее противоречие с только что произнесенным – устраивает вместо суда самосуд над пленными, т.е. беззаконие. Григорий не находит слов для выражения своего возмущения этим, реагирует так же непосредственно: выхватывает револьвер и бросается на Подтелкова; его хватают за руки, останавливают: «А ты думал – как?». Он действительно «так» не думал, «этого» не ждал и не хотел.

Теперь он видит, как хмелеют от власти Штокман, Кошевой. И снова обобщает: «Уж если пан плох, то из хама пан во сто раз хуже. Он такого же образования, как и казак: быкам хвосты учился крутить, а глядишь – вылез в люди и сделался от власти пьяный, и готов шкуру с другого спустить, лишь бы усидеть на этой полочке».

Какая уж тут справедливость!? Тем более «для всех».

Котляров называет его слова «вражескими»: «Твои слова – контра! Ты Советской власти – враг». Григорий обижается: «Не ждал я от тебя… Ежели я думаю за власть, так я – контра? Кадет?».

«Думаю за власть» – еще одна важнейшая, ключевая фраза в этом споре в ревкоме. Григорий в этот момент отнюдь не чувствует себя врагом этой власти, хоть и называет ее «поганой»: он хочет, чтобы она перестала себя «поганить» обманом и нарушением своих же принципов, соответствовала бы своим обещаниям, лозунгам, декларациям, обеспечила бы обещанные ею же равенство, справедливую власть и права. Вот смысл слов «думаю за власть». И он искренне высказывает свои сомнения и претензии представителям этой власти. А у него отбирают право на свой взгляд, на свое мнение, на свое слово и свою мысль. И не только у него. Когда Дуняшка, уже будучи женой Кошевого, в сердцах напомнила про обещания "красных": "Брехалибрехали: "всего-то у вас будет много, да все будем ровно жить да богато.." Вот оно богачество ваше: щи посолить нечем", – Михаил, как когда-то Григорию в ревкоме, угрожающе сказал: "Твои слова – вражьи…" – и добавил еще про "контровую мелеховскую породу".

Острейшая, трагическая, провидческая, чреватая всеми последующими страшными, братоубийственными событиями коллизия во-

120