книги из ГПНТБ / Кузнецов, Б. Г. Этюды об Эйнштейне

вол еще большей победы «внеличного», символ рас­ творения в чем-то общем, в объединяющих людей настроениях и чувствах. Но поэтика Толстого, там, где она достигала наибольшей силы, не выражала подлинного, нефиктивного растворения человека в человеческом «целом», в бессмертной жизни чело­ вечества.

У Достоевского тоже нет такого растворения, но именно к нему он рвется. Герой Достоевского одинок по отношению к людям, и это одиночество — его трагедия. И вот что важно. Герой Достоевского гиб­ нет, а если не гибнет, то переживает мучения гор­ ше гибели, чтобы решить общечеловеческую, а не личную моральную проблему. Эксперимент над со­ бой и столь же жестокий эксперимент над другим должны дать ответ на вопрос, который стоит перед человечеством. В разговоре с Алешей Иван Кара­ мазов мучает собеседника и себя, а в диалоге с чер­ том — только себя, чтобы решить кардинальную проблему общественного бытия: может ли общест­ венная гармония основываться на игнорировании одной человеческой жизни. Подобные проблемы вы­

не главное, а всепоглощающее — мысль, мысль об­ щечеловеческая и потому бессмертная.

У Эйнштейна, в его отношении к смерти, мы ви­ дим некоторый синтез толстовского ощущения связи с природой и свойственной Достоевскому поглощен­ ности человеческими проблемами. Когда некий посе­ титель спросил Эйнштейна, как бы он оценил на смертном одре значение своей жизни, ученый отве­ тил: «Ни на смертном одре, ни до него подобный вопрос не мог бы меня интересовать... Я ведь толь­

140

ко крошечная частица природы» *. А в 1916 г., во время тяжелой и опасной болезни, на вопрос Гедвиги Борн (жены Макса Борна), не боится ли Эйн­ штейн смерти, он ответил: «Нет, я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом беско­ нечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование»2.

Речь шла не только о бесконечном потоке про­ цессов природы, но и о бесконечном потоке позна­ ния и деятельности человечества. Слияние научной пытливости и служения человечеству вызывает у ученого не только логическое понимание, но и эмо­ циональное ощущение сотрудничества поколений. Такое ощущение — первая ступень в переходе от личного к «внеличному» или «надличному». Это ощущение переходит к пониманию необратимой эво­ люции человечества от хаоса к гармонии. Именно в эту эволюцию вносит свой вклад каждый человек,

ив этом вкладе — его реальное земное бессмертие. Переход от смертной экзистенции к бессмертному

бытию характерен для мировоззрения Эйнштейна. Мы увидим вскоре, что для неклассической физики, особенно для ее еще не реализованных тенденций также характерен переход от «экзистенции» к «бы­ тию». Существование частицы, ее экзистенция, ее относительная свобода от макроскопических зако­ нов,— все это имеет физический смысл при наличии другой составляющей бытия — связи с макроскопи­ ческим миром, взаимодействия с макроскопическим объектом, превращения индивидуальных «clinamen» в макроскопические мировые линии.1*

1«Helle Zeit — dunkle Zelt». Hrsg. C. Seelig, EuropaVerlag, Zürich, 1956, S. 87.

1 Там же, стр. 36.

141

Для Достоевского, как и для Эйнштейна, пробле­ ма личного бессмертия растворялась в более общей проблеме: существует ли космическая и моральная гармония внеличного, основанная не на игнорирова­ нии личного, локального, индивидуального, микро­ скопического, а на апофеозе индивидуального. Мы постараемся показать, что с этой проблемой связа­ ны драма Эйнштейна и еще более острая драма

что и она игнорирует индивидуальные судьбы, гово­ рил о непостижимости мира и возвращался к «эв­ клидовой» вере и к официальному православию. Но это эволюция мыслителя. Художник не мог вер­ нуться, логика художественного творчества была не­ обратимой. Да и сам Достоевский в глубине души не мог отказаться от «бунта».

Приведем, наконец, реплику Ивана Карамазова — его отказ от «неэвклидовой» гармонии. Первая по­ сылка: человек создан с пониманием лишь трех из­ мерений пространства и с «эвклидовым» умом. «Как нам совершенно известно», говорит Иван Карамазов, бог, если он создал землю, создал ее «по эвклидо­ вой геометрии». Но это «совершенно известно» ока­ зывается спорным:

«Между тем находились и находятся даже и те­ перь геометры и философы, и даже из замечатель­ нейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее — все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмелива­

142

ются даже мечтать, что две параллельные линии, которые по Эвклиду ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бес­ конечности. Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет ника­ ких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет бога: есть ли он, или нет? Все это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с по­ нятием лишь о трех измерениях» *.

Но, отказавшись только что от «неэвклидовых» проблем и от проблемы бытия бога, Иван Карамазов сразу же не удерживается на такой позиции, гово­ рит о «неэвклидовой» гармонии («...верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, ве­ рую в слово, к которому стремится вселенная и ко­ торое само «бе к богу» и которое есть само бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность»)2, но, допуская ее существование, он отказывается принять ее. Неэвклидова космическая гармония не является моральной гармонией.

«Оговорюсь: я убежден, как младенец, что стра­ дания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент

Там же, стр. 295,

143

драгоценное, что хватит его все сердца, на уто­ ление всех негодований, на искупление всех зло­ действ людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми,— пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не при­ нимаю и не хочу принять1 Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму»

Почему Иван Карамазов не приемлет «неэвкли­ довой гармонии»? Этот вопрос (и вся беседа Ивана с Алешей Карамазовым) рассмотрены в следующем параграфе. Здесь отметим только «макроскопиче­ ские» пороки гармонии: с ее основным пороком — игнорированием индивидуальных «микроскопиче­ ских» судеб — мы познакомимся позже.

«Макроскопические» пороки провиденциальной гармонии указываются во многих произведениях Достоевского, и в наиболее концентрированной фор­ ме — в репликах черта, беседующего с Иваном Ка­ рамазовым. Первый порок — статичность этой гар­ монии. Вечная гармония без необратимой эволюции, вечное пребывание без индивидуальных событий ка­ жутся скучными и, более того, фиктивными, нере­ альными, призрачными. Возьмем некоторую гармо­ ничную схему, не заполненную какими-то неигнорируемыми индивидуальными событиями. Существует ли реально такая гармония, не является ли она пустым и притом скучным призраком?

У Достоевского есть очень неожиданный и глу­ бокий образ скучной и призрачной вечности. В «Пре­

Ф. М. Д о с т о е в с к и й - СРбр. соч-, Т- 9, стр. 395—39§,

144

отуплении и наказании» Свидригайлов говорит Рас­ кольникову:

«Нам вот все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится» *.

Целое, где элементы игнорируются, перестает быть реальным. Достоевский постоянно возвращает­ ся к распаду целого на не связанные с ним, игнори­ руемые элементы и к призрачности такого целого. Вот картина Петербурга, как всегда точная и кон­ кретная. Но это картина распада, взаимного игно­ рирования, взаимного равнодушия. В романе «Под­ росток» герой идет по Петербургу:

«Совсем уже стемнело, и погода переменилась; было сухо, но подымался скверный петербургский ветер, язвительный и острый, мне в спину, и взве­ вал кругом пыль и песок. Сколько угрюмых лиц простонародья, торопливо возвращавшегося в углы свои с работы и промыслов! У всякого своя угрюмая забота на лице, и ни одной-то, может быть, общей, всесоединяющей мысли в этой толпе! Крафт прав: все врозь. Мне встретился маленький мальчик, та­ кой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял до­ рогу; одна баба остановилась было на минуту его

145

Многочисленные замечания о городе-фантоме, о городе, который кому-то приснился и может вдруг исчезнуть, основаны на подобных констатациях. Целое, лишенное подлинной (т. е. не игнорирующей индивидуальные судьбы) гармонии,— призрачно.

В «Братьях Карамазовых» мы встречаем шедевр характерного для Достоевского письма просвечиваю­ щими красками: краски яркие и точные, образ наи­ реальнейший по конкретности, и вдруг он начинает просвечивать и оказывается чистым фантомом. Ива­ ну Карамазову является черт. Это — фантом.

Разумеется, смысл слова фантом здесь не пол­ ностью совпадает с обычным. Оно выражает специ­ фическое для Достоевского ощущение неполноцен­ ности разорванной, разобщенной жизни. Вместе с тем это ощущение при всей его специфичности логи­ чески и эмоционально родственно очень общей мыс­ ли о неполноценности бытия, лишенного одной из своих компонент, одного из своих аспектов. Речь идет о макроскопическом и микроскопическом аспек­ тах. Город-фантом Достоевского не обладает подлин­ ным бытием, потому что он атомизирован, в нем нет «общей воссоединяющей мысли». Мы сейчас уви­ дим, что целому, где игнорируются составляющие его атомы, Достоевский также отказывает в подлин­ ном бытии. Но до этого нужно вернуться к сопостав­ лению «Эйнштейн — Достоевский». В данном случае это означает: к сопоставлению проблемы бытия в физике и той же проблемы в жизни людей.

Уже у Эпикура две эти проблемы были тесно связаны. Чтобы люди не стали «рабами физиков», т. е. чтобы макроскопический детерминизм физиче­ ского мира не лишил их свободы и индивидуального бытия, Эпикур ищет в физике понятия, освобождаю­

146

щие атом от полного подчинения макроскопическим законам. Это одна из идей античной мысли, направ­ ленных в будущее. Частица, лишенная качественных определений, растворяется в пространстве, теряет физическое бытие, становится геометрическим поня­ тием, и в этом смысле природа «фантомизируется», становится совокупностью геометрических образов. Геометрический образ описывает черты реальности, но сам он лишен физического бытия, он не воздейст­ вует на другие объекты, но взаимодействует с ними, не может стать объектом эксперимента и наблюде­ ния. Стремление превратить геометрические фанто­ мы в тела, обладающие физическим бытием, то, что можно назвать «тенденцией бытия», привело к по­ нятию взаимодействия, превращающего мир в связ­ ное целое. Эта тенденция характерна и для неклас­ сической физики, где идея Вселенной, как целого, сочетается с современными эквивалентами Эпикуровых сНпатеп, гарантирующих индивидуальность частиц — вторую компоненту физического бытия. По-видимому, и в современной науке и в современ­ ной жизни людёй становится существенным воспо­ минание об Эпикуровом объединении физической проблемы индивидуального бытия частицы и про­ блемы индивидуального бытия человека *.

У Достоевского защита индивидуального бытия человека включает впечатление призрачности такого бытия, оторванного от «общей всесоединяющей мыс­ ли», и невероятно острый протест против «термо­ динамического», статистического игнорирования ин­ дивидуальных судеб. Такое игнорирование лишает1

1 См. ниже параграф 6 («Экзистенция, бытие и неклас­ сическая наука») и далее очерк: «Относительность и дополнительность» (стр. 349—420).

147

Вселенную действительного бытия. В «Братьях Ка­ рамазовых» мы встречаем шедевр характерного для Достоевского письма «просвечивающими красками»: краски яркие и точные, образ наиреальнейший по конкретности, и вдруг он начинает просвечивать и оказывается призрачным. Ивану Карамазову явля­ ется черт. Это — призрак, и Иван знает, что перед ним его собственные мысли, именно те, которые яв­ ляются наиболее мучительными. Но фантом вопло­ щен очень добротно, его видит не только Иван Ка­ рамазов, но и читатель, видит не менее, может быть, а более отчетливо, чем реальные персонажи.

Это совсем не байроновский собеседник Каина, не величавый дух зла, это такой же конкретный об­ раз, как свидригайловская баня, только еще более бытовой, обычный, пошлый. Черт рассказывает Ива­ ну Карамазову о своем назначении. Его функция — отрицание гармонии. Без такого отрицания все исче­ зает. Если бы на земле было все гармонично, то ни­ чего бы и не произошло. Не было бы «происшест­ вий», а без них вообще ничего не было бы. Жизнь, существование, реальность имеют место, когда утверждение «макроскопической» гармонии «прохо­ дит через горнило сомнений». Иначе «один бесконеч­ ный молебен», святая, бесконечная скука призрач­ ного бытия.

У Достоевского два полюса квазибытия, иллюзор­ ного бытия, каждый из которых не может стать реальным существованием без другого. Один по­ люс — разрозненные, распавшиеся индивидуальные жизни, без объединяющей идеи, без общей «макро­ скопической» гармонии. Таков Петербург, город, ка­ жущийся призраком из-за распада целого. Другой полюс — гармония целого, не включающая «проис­

148

шествий», которые меняли бы всю историю вселен­ ной и придавали бы ей некоторый необратимый ха­ рактер. Подобный вечный круговорот, вечное повто­ рение — тоже «скучища неприличнейшая» и, в сущ­ ности, является иллюзорным существованием.

Мысль об иллюзорности индивидуальных собы­ тий, не связанных в общее гармоническое целое, и о столь же иллюзорной космической гармонии, игно­ рирующей индивидуальные судьбы, не исчерпывает основных идей творчества Достоевского. Но, может быть, именно эта мысль в наибольшей мере привле­ кала Эйнштейна, и, может быть, с ней связана, хотя бы в некоторой мере, фраза: «Достоевский дал мне больше, чем Гаусс». Такое предположение вытекает из анализа гносеологических позиций Эйнштейна и внутренней логики его физических теорий. Что же касается прямых свидетельств в пользу этого пред­ положения, то мы располагаем одним замечанием Эйнштейна, сделанным в беседе с Мэрфи и Салливэном, опубликованной в 1930 г .1

В этой беседе Салливэн упомянул о Достоевском. По его мнению, основной проблемой, которой зани­ мался Достоевский, была проблема страдания. Эйн­ штейн отвечал:

«Я не согласен с вами. Дело обстоит иначе. До­ стоевский показал нам жизнь, это верно: но цель его заключалась в том, чтобы обратить наше внимание на загадку духовного бытия и сделать это ясно и без комментариев».

У Достоевского, во всех его основных произведе­ ниях, мы находим неисчезающий вопрос: сохраняет-

149