книги из ГПНТБ / Кузнецов, Б. Г. Этюды об Эйнштейне

тельной мере предвосхищавшей рационалистическую мысль X V II—X V III вв. К ним относились механики X V I в., продолжавшие традицию номиналистов X IV — X V вв. Но Галилей, во многом следовавший этой тра­ диции, изменил стиль научного мышления и ввел принципиально новые понятия, соединив понятия но­ миналистов и механиков X V I в. с образами, вырос­ шими на новой исторической почве. Напомним, что чисто логические конструкции X IV — X V I вв. были заменены мысленными экспериментами, иногда пере­ ходившими в реальные эксперименты, а иногда изла­ гавшимися как мысленные, но в чрезвычайно яркой, предметной, чувственной форме. Когда идея относи­ тельности движения, возникавшая как чисто логиче­ ская в науке Возрождения, была высказана в виде конкретной картины событий, происходящих в каюте весьма конкретного корабля в лагуне Венеции, когда сложение движений иллюстрировалось картиной ад­ риатического прилива, строки Галилея не только воз­

висимость новых научных конструкций и аргументов от итальянской поэзии X V I в.

3

Почему Эйнштейн говорил о Достоевском: «Он дает мне больше, чем любой мыслитель, больше чем Гаусс»? Что мог дать Достоевский создателю теории относительности?

Настоящий очерк является попыткой ответа на этот вопрос. Забегая вперед, выскажем один из выво­

110

дов. Эйнштейн мог получить в творчестве Достоев­ ского значительный импульс, потому что в центре этого творчества находились интеллектуальные кон­ фликты, потому что поэтика Достоевского была ра­ ционалистической, потому что сквозной темой его романов была мысль, бьющаяся в своих противоре­ чиях, стремящаяся к воплощению человеческая мысль.

Проблемы мысли в ее отношении к действительно­ сти, проблемы познания и действия, проблемы ис­

поставленный перед ним Гамлетом. В душе датского принципа происходила трагическая замена новым идеалом старого, средневекового идеала логически

ным переворотом. Общественная мысль — через два столетия — якобинской диктатурой.

В X V II в. разум создавал исходные рубежи для предстоящей атаки. Галилей нашел в понятии движе­ ния, спонтанно продолжающегося и не требующего поддерживающего агента,— основу для новой схемы бытия. Уже не аристотелева схема естественных мест, а схема равномерных движений объясняла гар­ монию мироздания. Декарт уточнил понятие инерции, приписав сохранение скорости телам, движущимся по прямолинейным траекториям. Он создал физику, в которой не было ничего, кроме движущейся материи. Спиноза сделал эту физику всеобъемлющим мировоз­ зрением, отринув непротяженные субстанции, со­

111

хранившиеся в метафизике Декарта. Наконец, Нью­ тон, аксиоматизировав механику с помощью понятия силы и сформулировав закон всемирного тяготения, завершил первый круг развития рациональной схемы мироздания. Он допускал воздействие на тела не только со стороны других тел, но и со стороны само­ го пространства, и это было некоторым отходом от классического идеала науки. Но зато научная карти­ на мира приобрела одноязычную достоверность, ко­ личественные соотношения классической механики уже допускали сопоставление с опытом.

Следующий, X V III в. был веком рационалистиче­ ской атаки. Его назвали «веком Разума». Он и был веком разума, претендовавшего на абсолютную точ­ ность своих выводов, на универсальную примени­ мость их к космосу и микрокосму. Тогда думали, что логическое развитие ньютоновой механики может объяснить всю сумму явлений природы, что знание координат и скоростей всех молекул Вселенной поз­ воляет предсказать с любой детальностью все буду­ щее ее истории. Думали также, что логическое кон­ струирование понятий позволит построить схему гар­ моничного общественного порядка и эта надежда вдохновляла Бабефа, а раньше — предреволюцион­ ных адептов такого порядка.

В X IX в. увидели, что мысль может постичь и преобразовать действительность только в том случае, когда она отказывается от незыблемых форм, от уни­ версальных математических соотношений и застыв­ ших логических законов. Лаплас писал, что разуму легче идти вперед, чем углубляться в себя. Но по­ следнее оказалось неизбежным. Гете указывал на несводимость действительности к логическим схемам («теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево

112

жизни»). Немецкая классическая философия обнару­ жила, что, не углубляясь в себя, не меняя своих ка­ нонов, мысль приходит к тяжелым, неразрешенным антиномиям. Затем классическая философия пришла к позитивному выводу: мысль обретает бесконечную мощь, когда она становится пластичной и живой, когда она не останавливается ни перед одним абсолю­ том. Карно, Клаузиус и в конце столетия Больцман показали, что законы поведения больших множеств молекул — иные по своему характеру, чем законы поведения отдельных молекул. Первые носят стати­ стический характер и придают процессам природы необратимый вид, а вторые укладываются в рамки механики обратимых процессов. Аналогичным обра­ зом Дарвин открыл статистические законы филоге­ неза: среда управляет судьбою вида, судьбою стати­ стического множества, изменяя только вероятность тех или иных индивидуальных судеб. Лобачевский, а позже Риман, пришли к мысли о двух исключаю­ щих одна другую системах геометрии — эвклидовой

'(сумма углов треугольника равна двум прямым уг­ лам; через точку вне прямой можно провести только одну параллельную ей прямую, перпендикуляры к прямой параллельны и т. д.) и неэвклидовой (сумма углов Треугольника меньше либо больше двух пря­ мых углов; через точку вне прямой можно провести либо множество, либо ни одной параллельной ей пря­ мой; перпендикуляры к прямой расходятся либо, на­ против, сходятся в одной точке), причем от физиче­ ских процессов и от масштабов взятой области за­ висит, какая из различных геометрий соответствует действительным процессам. Вскоре термин «неэвкли­ дова» относили уже не только к математически парадоксальной системе, но и ко всякой концепции,

ИЗ

отказывающейся от канонов, казавшихся ранее не­ зыблемыми.

Общественная мысль X IX в. пришла к револю­ ционному вйводу: социальная гармония может воца­ риться на обломках институтов, которые казались чисто логическими и столь же незыблемыми, как аксиомы Эвклида. Но здесь аналогия оканчивается. Социальная гармония, о которой думали наиболее передовые и революционные мыслители X IX в., отли­ чается от космической гармонии, о которой думали самые революционные математики, астрономы и фи­ зики этой эпохи. Лобачевский и Риман считали воз­ можным отступление от эвклидовых соотношений в очень больших космических областях. Космическая гармония, даже неэвклидова, оставалась космиче­ ской. Микроскопические процессы не нарушали ее, гармонии подчинялись лишь статистически усред­ ненные процессы, судьба одной песчинки была безразлична для движения планеты, так же, как судьба одного организма — для филогенетической эволюции, для гибели или процветания вида. Но социальная гармония была основана на освобожде­ нии человечества от власти стихийных сил, управля­ ющих статистически усредненными величинами. Гар­ моничное общественное устройство должно обеспе­ чить счастье каждого индивида. Здесь «геометрия» целого основана не на игнорировании его микроско­ пических частей, а, напротив, на учете каждой мик­ роскопической судьбы.

Таким образом, передовая естественнонаучная

114

ции: статистическая социальная гармония не удов­ летворяет требованиям разума и совести челове­ чества,— и к прогнозу: дальнейшее развитие науки и производительных сил потребует перехода к новой социальной организации, исключающей сле­ пую статистическую игру стихийных общественных сил.

Как мы увидим дальше, это глубокое различие научного идеала X IX в. и его общественного идеала вызвала характерный протест против подчинения человеческой истории тем законам, которые управ­ ляют природой. Такой протест отчетливо прозвучал у Кьеркегора. Он был связан с абсолютизацией научного идеала X IX в., с игнорированием уже на­ метившихся тенденций, направленных к новому идеа­ лу науки. Мы увидим также, что в X X в. положе­ ние изменилось, что неклассическая наука оперирует вероятностными законами, освобождающими части­ цу от абсолютного подчинения динамическим зако­ нам макрокосма, но исключающими также свойствен­ ное классической статистике игнорирование индиви­ дуальных судеб частицы.

А каковы в этом плане итоги художественного творчества X IX в.?

В течение полутора десятилетий, с 1866 по 1880 г., вышли основные философские романы До­ стоевского: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы». После них человечество стало старше. Оно не сразу могло дать себе отчет в том, что собственно произошло. «Земля от коры до центра пропитана людскими сле­ зами»,— таков первый мотив романов Достоевского. Это не вывод из статистических таблиц, напротив, он противопоставляется таблицам. Это и не непосредст­

115

венные впечатления, речь идет не только об отдель­ ных людях, а о человечестве. Но человечество су­ ществует в каждом отдельном человеке, социальные и моральные проблемы раскрываются в рамках пси­ хологии героя, в образе, в эстетическом обобщении. Итог рационалистической мысли — космическая гар­ мония неприемлема, если она игнорирует индивиду­ альную судьбу,— мог быть сформулирован именно в эстетическом обобщении, сохраняющем неповтори­ мость, суверенную ценность индивидуального образа.

Романы Достоевского — это страшный крик, ко­ торый прорезал ночь и теперь уже никто не может уснуть. Здесь слились как будто все стоны Земли, плач детей, подвергающихся истязаниям, бормотание людей, обезумевших от горя, и панические воскли­ цания перед угрожающим безумием. И все это сли­ лось, но сохранилось, и мы можем различать каждую ноту в крике отчаяния, каждое всхлипывание пла­ чущего ребенка. Это крик боли, тоски, жажды гар­ монии, который вошел в историю человеческой куль­ туры как вопрос, обращенный к X X столетию.

Вот перед нами кульминация «Братьев Карама­ зовых» — сцена в провинциальном трактире, где Иван Карамазов в беседе со своим братом Алешей отвергает провиденциальную гармонию мироздания. Эта гармония не искупает страданий одного малень­ кого человека. При любой «макроскопической» гар­ монии целого мать не может простить страданий растерзанного ребенка. А если так, продолжает Иван Карамазов, то где же гармония? «Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к челове­ честву не хочу. ...Да и слишком дорого оценили гар­ монию, не по карману нашему столько платить за

116

вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно» *.

Глава, в которой Иван Карамазов «возвращает билет на вход», называется «Бунт». Эта глава, как уже сказано,— кульминация романа «Братьев Ка­ рамазовых», а может быть,— кульминация всего творчества Достоевского. Это самая резкая нота того крика боли, тоски, жажды гармонии, который вошел в историю человеческой культуры как вопрос, обра­ щенный к X X столетию. Он стоит рядом с крупней­ шими научными открытиями X IX столетия, которые также были вопросами, обращенными к будущему. Он является их эмоциональным, психологическим и эстетическим эквивалентом. Жизнь человечества рас­ терзана дисгармонией, земля пропитана кровью и слезами людей. Гармония может быть только «неэв­ клидовой», парадоксальной, недоступной традицион­ ной «эвклидовой» мысли. Но и ее подстерегает труд­ ность, самая общая и тяжелая трудность; любая гармония мироздания отбрасывается моральной ин­ туицией человека, если она основана на игнорирова­ нии хотя бы одного локального, индивидуального, микроскопического по сравнению с целым, акта дис­ гармонии, игнорировании хотя бы одной слезы за­ мученного ребенка.

Объективный смысл художественного творчества Достоевского состоял в мольбе и требовании, адресо­ ванным X X столетию: человеку нужна социальная и моральная гармония, не игнорирующая локальную дисгармонию, не примиряющая с индивидуальным страданием человека, а исключающая детские сле-

117

вопрос не мог прозвучать только в абстрактно-логи­ ческой или описательно-статистической форме, пото­ му что он включал протест против игнорирования ин­ дивидуальных судеб. Они могли оказаться в центре внимания в рамках эстетического обобщения, в фор­ ме конкретных художественных образов. Это можно иллюстрировать поэтикой пейзажа. Пейзаж Достоев­ ского — очень точный, иногда совершенно докумен­ тальный, всегда выражает дисгармонию бытия. При всей своей точности он призрачен и фантастичен. Особенно это относится к Петербургу. Петербург всегда казался городом-фантомом и самому Достоев­ скому, и его героям. В чем тут причина, мы увидим позже, для этого требуются некоторые, пока еще отсутствующие, аналогии и сопоставления. Пока за­ метим только, что для Достоевского реальное су­ ществование неотделимо от гармонии, причем гармо­ нии, не игнорирующей индивидуальные судьбы, нестатистической гармонии. Напротив, дисгармония кажется Достоевскому чем-то нереальным, фантасти­ ческим, каким-то тяжелым кошмаром, когда человек хочет и не может проснуться.

Такое ощущение характерно для «Преступления и наказания». На фоне города, превращенного в фантом безысходной дисгармонией бытия, Расколь­ ников вынашивает идею дозволенности преступле­ ния, если оно приведет к большим и, может быть, нужным людям делам. Человек имеет право, более того, должен перешагнуть через запрет убийства, если жертва убийства ничтожна, а убийство раскры­ вает дорогу к крупным начинаниям. Судьба песчин­

118

ки, атома, микроорганизма несущественна для су­ деб целого, для судеб мира, и микроорганизм дол­ жен быть раздавлен, если он загораживает дорогу «макроскопическому» субъекту. Таким микроорга­ низмом оказывается убитая Раскольниковым ста­ рушка-ростовщица.

Поэтика «Преступления и наказания» — рациона­ листическая поэтика. Язык героев — это язык лю­ дей, поглощенных, более того, одержимых мыслью, может быть парадоксальной, запутавшейся в проти­ воречиях, больной, но все равно мыслью. Страсть служит аккомпанементом мысли и по большей части выражает порыв к утверждению, проверке, испыта­ нию мысли. Настроения героев редко бывают безот­ четными и даже в этих случаях быстро расшифровы­ ваются и оказываются коллизиями мысли. Пейзаж — петербургский пейзаж «Преступления и наказания», как и пейзаж других романов Достоевского,— вызы­ вает у героев не настроения, а мысли, либо настрое­ ния, оказывающиеся мыслями. Когда мрачный и давящий пейзаж, на фоне которого развертываются первые эпизоды «Преступления и наказания», вы­ зывает у героя безотчетную тоску, то уже на следую­ щей странице становится ясным, что все дело в мучительных метаниях мысли перед бесконечной сложностью бытия.

Не менее рационалистичен «Идиот». С этой сто­ роны характерен образ Настасьи Филипповны — один из самых интересных женских образов мировой литературы. Это женщина с очень сложными чув­ ствами, но с еще более сложными мыслями. Заме­ тим, что неожиданные смены настроения и самые парадоксальные поступки Настасьи Филипповны вы­ ражают повороты мысли, а не изменения чувства.

119