239 Глава VII. Границы представления

1. Век истории

Последние годы XVIII века были разорваны переломом, аналогичным тому, который в начале XVII века сокрушил мысль Возрождения; тогда огромные круги, где заключалось подобие, распались и раскрылись для того, чтобы могла раз­вернуться картина тождеств; а теперь и эта картина в свою очередь разрушается — знание включается в новое простран­ство. Этот перелом столь же загадочен в своей первооснове, в своем изначальном разрывающем вторжении, сколь и тот, что отделяет круги Парацельса от картезианского порядка. Но откуда же берется эта неожиданная подвижность эпистемоло­гических диспозиций, отклонение одних позитивностей относи­тельно других, еще глубже — перемена их способа бытия? Как это случилось, что мысль отдаляется от мест, где она некогда обитала, — всеобщей грамматики, естественной истории, анали­за богатств, — и считает химерами, ошибками, невежеством все то, что каких-нибудь двадцать лет назад полагалось и ут­верждалось в ясном пространстве познания? Какому событию или какому закону повинуются эти изменения, вследствие ко­торых вещи внезапно перестают восприниматься, описываться, выражаться, характеризоваться, классифицироваться и позна­ваться прежним способом, вследствие которых сквозь прозрач­ность слов или между слов знанию предстают не богатства, не живые существа, не дискурсия, но существа совсем иные? В ар­хеологии знания это глубокое открытие в пространстве непрерывностей, если уж браться за его тщательный анализ, не мо­жет быть ни «эксплицировано», ни даже выражено одним сло­вом. Это существенное событие распределяется по всей видимой поверхности знания, и оно может быть шаг за шагом просле­жено по его признакам, действиям, результатам. Несомненно, что только мысль, воссоздающая самое себя в корнях своей

243

собственной истории, могла бы обосновать то, чем была сама по себе единственная истина.

Она, археология, должна проследить это событие в его яв­ной диспозиции; она объяснит, каким образом изменились соб­ственные очертания каждой позитивности (так, в грамматике она проанализирует стирание ведущей роли, принадлежавшей имени, и новую значимость систем флексий, а в исследовании живых существ — подчинение признака функциям); она проана­лизирует изменение тех эмпирических существ, которые на­полняют позитивности (замена дискурсии языками, богатств — производством); она изучит взаимное смещение позитивностей (например, новые отношения между биологией, языкознанием и экономией) ; наконец и в особенности, она покажет, что об­щее пространство знания — это уже вовсе не пространство тождеств и различий, неисчислимых порядков, универсальных характеристик, всеобщей таксономии, матезиса неизмеряе­мого — это пространство создается организациями, то есть внутренними связями элементов, ансамбль которых и обеспе­чивает функционирование; она покажет, что эти организации прерывны, что они, следовательно, вовсе не образуют картину непрерывных одновременностей, что лишь некоторые из них на­ходятся на одном уровне, тогда как другие намечают серии или линейные ряды. Можно видеть, что в качестве организующего принципа этого пространства эмпиричностей выявляются ана­логия и последовательность: фактически связь между органи­зациями уже не может быть тождеством одного или многих элементов, но тождеством отношений между элементами (где наблюдаемость уже не играет роли) и функцией, которую они обеспечивают; более того, если эти организации оказываются соседствующими вследствие особенно большой плотности ана­логий, то это происходит не потому, что они занимают близ­кие места в классификационном пространстве, но потому, что они сформировались либо в одно и то же время, либо с не­большим разрывом в становлении этих последовательностей. Если для классической мысли хронологическая последователь­ность протекала лишь в предданном и глубинном пространстве некоей картины, заранее выявляющей все свои возможности, то ныне, для современной мысли, сходства, наблюдаемые одно­временно в пространстве, являются лишь распределенными и зафиксированными формами последовательности, шествующей от аналогии к аналогии. Классический порядок распределял в непрерывном пространстве тождества и неколичественные различия, которые разъединяли и объединяли вещи; этот по­рядок властвовал безраздельно (но каждый раз в несколько иных формах и по несколько иным законам) над речью людей, таблицей естественных существ и обменом богатств. Начиная с XIX века История развертывается во временном ряде анало­гий, сближающих различные организованности друг с другом.

244

Именно эта История последовательно диктует свои законы анализу производства, живым организмам и, наконец, лингви­стическим группам. История дает место аналогичным организа­циям, тогда как Порядок открывает путь последовательным тождествам и различиям.

Несомненно, однако, что в Истории здесь не следует видеть собрание фактических последовательностей, как они могли бы быть составлены; это основной способ бытия эмпиричностей, исходя из которого они утверждают, полагают и размещают себя в пространстве знания для возможного познания или воз­можных наук. Подобно тому как Порядок для классической мысли не был лишь видимой гармонией вещей, их слаженно­стью, их законосообразностью или же их установленной сим­метрией, но пространством их собственного бытия, тем, что еще до всякого действительного познания устанавливает вещи в пространстве знания, подобно этому История начиная с XIX века определяет то место рождения всего эмпирического, из которого, вне всякой установленной хронологии, оно черпает свое собственное бытие. Несомненно, что именно поэтому Исто­рия так рано раздваивается, в непреодолимой двусмысленнос­ти, на эмпирическую науку о событиях и коренной способ бы­тия, предписывающий судьбу и всем вообще эмпирическим существам, и нам самим во всей нашей специфике. Как изве­стно, История — это самая богатая знаниями, сведениями, са­мая живая и, быть может, самая захламленная область нашей памяти, но вместе с тем это основа, дающая всякому существу недолговечный свет его существования. Будучи способом бытия всего того, что дано нам в опыте, История, таким образом, ста­ла неминуемой для нашей мысли, и в этом она, несомненно, не отличается от классического Порядка. И его также можно было бы устроить внутри согласованного знания; но, что еще важнее, — он был пространством, внутри которого все бытие вступало в познание; классическая метафизика помещалась как раз в этом пространстве между порядком и Порядком, между распределением по разрядам и Тождеством, между ес­тественными существами и Природой, короче, между челове­ческим восприятием (или воображением) и разумом или волей бога. Философия же XIX века разместится в пространстве между историей и Историей, между событиями и Первонача­лом, эволюцией и первоначальным отрывом от источника, меж­ду забвением и Возвратом. Она, следовательно, будет Метафи­зикой лишь постольку, поскольку она будет Памятью и с не­обходимостью подведет мысль к вопросу о знании того, что же это значит для мысли — иметь историю. Этот вопрос неизбеж­но подтолкнет философию от Гегеля к Ницше и далее. Не сле­дует видеть в этом конец независимой философской рефлексии, слишком ранней и слишком гордой, чтобы заняться исключи­тельно лишь тем, что было сказано другими и до нее; не сле-

245

дует видеть в этом и предлог для того, чтобы отвергнуть мыш­ление, неспособное держаться собственными силами и всегда вынужденное развертываться на основе мышления, уже осу­ществленного. Всего этого достаточно, чтобы признать в ней философию, хотя и лишенную метафизики, поскольку она вы­делилась из пространства порядка, но обреченную Времени, его потоку, его возвратам, поскольку она заключена в способ бытия Истории.

Однако необходимо вновь и с большей подробностью рас­смотреть все то, что произошло при переходе от XVIII к XIX веку — этот столь бегло очертившийся перелом от Порядка к Истории, фундаментальное изменение тех позитивностей, которые в течение полутора веков дали место стольким примы­кающим друг к другу знаниям: анализу представлений, всеоб­щей грамматике, естественной истории, размышлениям о богат­ствах и торговле. Как же могли изгладиться такие способы упорядочения эмпирического, как дискуссия, таблица, обмен? В каком ином пространстве и в каком обличье слова, существа, объекты потребности заняли свое место и распределились от­носительно друг друга? Какой новый способ бытия они должны были получить, чтобы все эти изменения стали возможны, чтобы за каких-нибудь несколько лет появились все те, ныне привычные, знания, которые начиная с XIX века мы называем филологией, биологией, политической экономией? Обычно мы представляем, что коль скоро эти новые области определились в прошлом веке, то это означает лишь некоторое прибавление объективности в познании, точности в наблюдениях, строгости в рассуждениях, организованности в научных исследованиях и научной информации; мы представляем, что все это, с помощью удачи или гения в некоторых счастливых открытиях, помогло нам выйти из доисторической эпохи,, когда знание еще лепетало языком Грамматики Пор-Рояля, линнеевых классификаций, тео­рий торговли или земледелия. Но если с точки зрения позна­вательного рационализма можно говорить лишь о предысто­рии, то с точки зрения позитивностей можно говорить уже об Истории, как таковой. Ведь потребовалось действительно фун­даментальное событие — несомненно, одно из самых основопо­лагающих в западноевропейской культуре, — чтобы разрушить позитивность классического знания и установить другую пози­тивность, из которой мы сами до сих пор еще полностью не вышли.

Это событие, несомненно, большей частью от нас усколь­зает, поскольку мы и поныне находимся в области, открытой его воздействию. Его полнота, достигнутые им глубины, все те позитивности, которые оно смогло опрокинуть и перестроить, властное могущество, позволившее ему за каких-нибудь не­сколько лет пересечь все пространство нашей культуры, — все это может быть оценено и измерено лишь в результате почти

246

бесконечного поиска, затрагивающего саму основу нашей со­временности. Создание стольких позитивных наук, появление литературы, замыкание философии на своем собственном ста­новлении, возникновение истории одновременно и как знания, и как способа бытия эмпирического — все это лишь знаки не­коего глубинного разрыва, знаки, рассеянные по всему про­странству знания и наблюдаемые то здесь, в филологии, то там, в политической экономии или биологии. Они рассеяны так­же и во времени; конечно, это событие, взятое как целостность, располагается между датами, установить которые несложно (крайние точки — это 1775 и 1825 годы), однако в каждой из изучаемых областей можно заметить две последовательные фазы, которые сочленяются друг с другом где-то около 1795— 1800 гг. В первой фазе основной способ бытия позитивностей не меняется: человеческие богатства, природные виды, слова, из которых состоят языки, пока еще остаются тем, чем они были в классическую эпоху, — удвоенными представлениями — представлениями, роль которых в том, чтобы обозначать сами представления, анализировать, соединять и расчленять их, что­бы выделить в них одновременно с системой их тождеств и раз­личий основной принцип порядка. Только во второй фазе сло­ва, классы и богатства приобретают способ бытия, несовмести­мый со способом бытия представления. И напротив, что изме­няется уже очень рано, начиная с исследований Адама Смита, А.-Л. де Жюсье или Вик д'Азира, в эпоху Джонса или Анкетиль-Дюперрона, так это очертание позитивностей; способ, ко­торым внутри каждой из них элементы представления функ­ционируют относительно друг друга, посредством которого они осуществляют свою двойную роль обозначения и сочленения, посредством которого в игре сравнений они достигают установ­ления порядка. Именно первая из этих фаз будет исследована в настоящей главе.