2. Мера труда

Охотно признают, что Адам Смит основал современную по­литическую экономию, можно было бы просто сказать — эко­номию, введя понятие труда в область размышления, которая пока еще его не знала, и тем самым отбросив все прежние ис­следования денег, торговли и обмена в доисторическую эпоху знания (за исключением разве что физиократов, заслуга кото­рых заключается по крайней мере в том, что они попытались исследовать сельскохозяйственное производство). Верно, что Адам Смит соотносит понятие богатства прежде всего с поня­тием труда: «Годичный труд каждого народа представляет со­бой первоначальный фонд, который доставляет ему все необхо­димые для существования и удобства жизни продукты, потреб-

247

ляемые им в течение года и состоящие всегда или из непосред­ственных продуктов этого труда, или из того, что приобретается в обмен на эти продукты у других народов» ¹. Столь же вер­но, что Смит соотносит «потребительную стоимость» вещей с потребностями людей, а «меновую стоимость» с количеством труда, затраченного на их изготовление: «Стоимость всякого товара для лица, которое им обладает и имеет в виду не ис­пользовать его или лично потребить, а обменять на другие предметы, равна количеству труда, которое он может купить на него или получить в свое распоряжение»². Однако в дей­ствительности разница между исследованиями Смита и иссле­дованиями Тюрго или Кантильона не так велика, как полагают, или, скорее, она состоит не в том, в чем кажется. Уже у Кан­тильона и даже ранее потребительная стоимость отличалась от меновой; с того же времени в качестве меры меновой стоимос­ти использовалось количество труда. Правда, количество тру­да, запечатленное в цене вещей, было лишь измерительным ин­струментом, одновременно относительным и несамостоятельным. Фактически стоимость труда человека равнялась стоимости пи­щи, необходимой для поддержания его самого и его семьи во время работы³. Так что в конечном счете абсолютную меру рыночных цен определяла потребность — в пище, одежде, жи­лище. В течение всего классического века именно потребность были мерой эквивалентов, а потребительная стоимость служила абсолютным мерилом для меновых стоимостей; именно пищей определяется всякая цена, а отсюда — общепризнанное особое положение сельскохозяйственного производства, хлеба и земли. Таким образом, не Адам Смит «изобрел» труд как экономи­ческое понятие, поскольку его можно найти уже у Кантильона, Кенэ, Кондильяка; нельзя даже сказать, что у Смита труд иг­рает новую роль, поскольку и у него он используется в каче­стве меры меновой стоимости: «.. .Труд представляет собой дей­ствительное мерило меновой стоимости всех товаров»⁴. Однако он его смещает: он сохраняет его роль в анализе обмена бо­гатств, однако этот анализ перестает быть простым средством сведения обмена к потребностям (и торговли — к простейшим актам обмена), — он вскрывает единство некоей меры, незави­симой, устойчивой и абсолютной. А значит, богатства уже бо­лее не способны устанавливать внутренний порядок среди эк­вивалентов ни путем сравнения их с подлежащими обмену предметами, ни путем оценки свойственной всем им способ-

¹ Адам Смит. Исследование о природе и причинах богатства наро­дов. М., Соцэкгиз, 1962, с. 17.

² Там же, с. 38. .

³ Сantillon. Essai sur le commerce en général, p. 17—18.

⁴ Адам Смит. Исследование о природе и причинах богатства наро­дов, с. 38.

248

ности представлять объект потребности (и в конечном счете важнейший объект — пищу); они разлагаются на части в соот­ветствии с единицами труда, реально затраченными на их про­изводство. Богатства остаются функционирующими средствами представления, однако представляют они в конечном счете уже не объект желания, а труд.

Тут же, однако, возникают два возражения: как же труд может быть устойчивой мерой цены вещей, если он и сам имеет цену, и к тому же изменчивую? Как может труд быть некоей далее не разложимой единицей, если он изменяет свою форму и с развитием мануфактурного производства становится все бо­лее продуктивным и все более разделенным? Именно через по­средство и как бы по подсказке этих возражений можно выя­вить предельный и первичный характер труда. В самом деле, в мире существуют различные страны, да и в одной и той же стране существуют такие периоды, когда труд стоит дорого: тогда число рабочих невелико, а заработная плата высока; в другом месте или в другие периоды, наоборот, рабочие руки имеются в избытке, заработная плата низкая и труд становит­ся дешевым. Однако меняется при всех этих переменах лишь количество пищи, которое можно добыть за один рабочий день; если продуктов мало, а потребителей много, тогда каждая еди­ница труда будет оплачена лишь малым количеством средств к существованию, и, напротив, при изобилии продуктов пита­ния она будет оплачиваться хорошо. Все это следствия рыноч­ной конъюнктуры: сами по себе труд, рабочее время, тяготы и усталость остаются неизменны, и чем их больше, тем дороже продукты труда: «...равные количества труда имеют всегда одинаковую стоимость для работника»¹.

Однако, по-видимому, и это единство не является устойчи­вым, поскольку ведь для того, чтобы произвести один и тот же предмет, потребуется в зависимости от совершенства производ­ственного процесса (то есть от степени установленного разде­ления труда) более или менее долгий труд. Но ведь меняется здесь не сам труд, а отношение труда к количеству производи­мой им продукции. Труд, понимаемый как рабочий день, как тяготы и усталость, — это устойчивый числитель; варьируется лишь знаменатель (количество производимых объектов). Ра­ботник, которому приходится одному осуществлять те восем­надцать различных операций, которые необходимы, скажем, для производства булавки, смог бы сделать, несомненно, за весь свой рабочий день десятка два булавок; а десять рабочих, занятых лишь одной или двумя операциями каждый, могли бы вместе сделать за рабочий день сорок восемь тысяч була­вок, то есть в среднем по сорок восемь сотен каждый. Произ-

¹ Там же, с. 40.

249

водительная мощность труда увеличилась, количество предме­тов, произведенных в одну и ту же единицу времени (один ра­бочий день), увеличилось, стало быть, их меновая стоимость понизится, а это означает, что каждый из них в свою очередь может приобрести лишь пропорционально меньшее количество труда. При этом труд по отношению к вещам не уменьшается, уменьшается количество вещей на единицу труда.

Обмен и в самом деле происходит потому, что существуют потребности; без них не было бы ни торговли, ни труда, ни то­го разделения труда, которое делает его более продуктивным. И обратно, именно потребности, по мере их удовлетворения, ограничивают и труд, и его совершенствование: «Так как воз­можность обмена ведет к разделению труда, то степень послед­него всегда должна ограничиваться пределами этой возмож­ности, или, другими словами, размерами рынка» ¹. Потребности и обмен продуктов для их удовлетворения остаются основой экономики: они побуждают ее развитие, они же и ограничивают его; и сам труд, и организующее его разделение выступают лишь как следствия. Однако в самом обмене, в ряду эквива­лентов, та мера, которая устанавливает равенства и различия, отлична от потребностей по своей природе. Эта мера не просто связана с желаниями индивидов, меняясь и варьируясь вместе с ними. Это мера абсолютная, если тем самым подразумева­ется, что она не зависит ни от настроения людей, ни от их аппетита; она навязывает себя им извне: это — время их жиз­ни, это ее тяготы. Исследования Адама Смита представляют собою существенный сдвиг по сравнению с исследованиями его предшественников: он различает причину обмена и меру обме­ниваемого, природу того, что подлежит обмену, и" единицы, позволяющие его расчленение. Обмен происходит потому, что имеются потребности и имеются объекты потребности, однако порядок обменов, их иерархия и выявляющиеся здесь различия устанавливаются в конечном счете единицами труда, вложен­ного в эти объекты. Если на уровне человеческого опыта — на том уровне, который вскоре будет назван психологическим, — кажется, будто люди обмениваются тем, что им «необходимо, полезно или приятно», то для экономиста под видом вещей об­ращается именно труд; перед ним не объекты потребности, представляющие друг друга, но время и тяготы труда — преоб­разованные, скрытые, забытые.

Этот сдвиг весьма важен. Правда, Адам Смит, подобно своим предшественникам, еще исследует то поле позитивности, которое в XVIII веке называлось «богатствами»; и он также по­нимает под этим объекты потребности (то есть объекты некоей формы представления), которые представляют друг друга в пе-

¹ Там же, с. 30.

250

рипетиях и процессах обмена. Однако уже внутри этого самого удвоения, стремясь упорядочить законы, единицы и меры обме­на, он формулирует такой принцип порядка, который не сводим к анализу представления: он выявляет труд, его тяготы, его длительность, тот рабочий день, который разрывает и вместе с тем потребляет человеческую жизнь. Эквивалентность объек­тов желания устанавливается теперь не посредством других объектов и других желаний, но посредством перехода к тому, что им полностью чужеродно. Если в богатствах существует не­кий порядок, если с помощью одного можно приобрести другое, если золото стоит вдвое дороже серебра, то это не потому, что люди имеют сопоставимые желания, не потому, что телом они испытывают один и тот же голод, а душою повинуются одним и тем же авторитетам, — нет, это потому, что все они подчи­нены времени, тяготам, усталости и, в конце концов, самой смерти. Люди совершают обмен, поскольку они испытывают те или иные потребности и желания; однако сама возможность обмена и порядок обмена обусловлены тем, что они подчинены времени и великой внешней неизбежности. Что же касается плодотворности этого труда, то она не определяется только личным умением или же заинтересованностью; она основыва­ется на условиях, столь же внешних по отношению к пред­ставлению: на прогрессе промышленности, все большем разде­лении труда, накоплении капитала, отделении производитель­ного труда от непроизводительного. Здесь мы видим, каким образом размышление о богатствах, начиная с Адама Смита, выходит за рамки того пространства, которое отводилось ему в классическую эпоху; тогда оно еще располагалось внутри «идеологии», то есть анализа представления, ныне же оно со­относится как бы «по косой» с двумя областями, которые обе ускользают от форм и законов расчленения идей: с одной сто­роны, оно уже указывает на антропологию, которая ставит во­прос о самой человеческой сущности (о конечности человече­ского бытия, о его отношении ко времени, о неминуемости смерти) и о том объекте, в который человек вкладывает дни своей жизни и своего труда, не будучи в состоянии узнать в нем объект своих непосредственных потребностей; с другой стороны, оно указывает на пока еще не реализованную воз­можность политической экономии, объектом которой был бы уже не обмен богатств (с игрой представлений в его основе), но их реальное производство — формы труда и капитала. Яс­но, каким образом между этими вновь образованными позитивностями — антропологией, которая говорит о человеке, отчу­жденном от самого себя, и экономией, которая говорит о меха­низмах, внешних по отношению к человеческому сознанию, — Идеология или Анализ представлений неизбежно сводится всего лишь к психологии, тогда как именно перед нею, вопре­ки ей и превыше нее открывается величие истории, ставшей

251

возможной. Начиная с Адама Смита, время в экономике уже не будет циклическим временем, в котором чередуются обнища­ние и обогащение, оно не будет также и линейным временем тонких политических операций, которые, увеличивая понемногу количество обращающихся денег, тем самым заставляют про­изводство расти быстрее, чем цены: это будет внутреннее время организации, которая растет в соответствии со своей собствен­ной необходимостью и развивается по своим собственным за­конам, — время капитала и режима производства.