6. Деривация

Как получается, что слова, являющиеся в своей сути име­нами и обозначениями и сочленяющиеся так, как анализируется само представление, могут непреодолимо удаляться от их изна­чального значения, приобретая смежный смысл, или более ши­рокий, или более ограниченный? Изменять не только форму, но и сферу применения? Приобретать новые звучания, а также но­вое содержание, так что, исходя из приблизительно одинакового багажа корней, различные языки образовали различные звуча­ния и, сверх того, слова, смысл которых не совпадает?

Изменения формы являются беспорядочными, почти неопре­делимыми и всегда нестабильными. Все их причины — внешние: легкость произношения, моды, обычаи, климат. Например, хо­лод способствует «губному присвистыванию», а тепло — «гор­танному придыханию» ³. Зато изменения смысла, поскольку они ограничены, что и создает возможность этимологической науки, если не совершенно достоверной, то по крайней мере «вероят­ной» ⁴, подчиняются принципам, которые можно установить. Все эти принципы, стимулирующие внутреннюю историю языков, — пространственного порядка: одни из них касаются видимого сходства или соседства вещей между собой; другие — места, где располагается язык, и формы, согласно которой он сохра­няется. Это — фигуры и письмо.

¹ Таковы, включая некоторые второстепенные варианты, единственные законы фонетических изменений, признаваемые де Броссом (De Bros­ses. De la formation mécanique des langues, p. 108—123); Бержье (Bergier. Éléments primitifs des langues, p. 45—62) ; Кур де Жебеленом (Court de Gébelin. Historié naturelle de la parole, p. 59—64); Тюрго (Статья «Этимология»).

² Тюрго. Статья «Этимология». Ср. de Brosses, p. 420.

³ De Brosses. Traité de la formation mécanique des langues, t. I, p. 66—67.

⁴ Тюрго. Статья «Этимология» в «Энциклопедии».

144

Известны два важных вида письма: письмо, которое изобра­жает смысл слов, и письмо, которое анализирует и воссоздает звуки. Между ними — строгий раздел, независимо от того, допу­скают ли при этом, что второе у некоторых народов сменило первое вследствие настоящего «гениального озарения» ¹ или что они появились почти одновременно, настолько они отличаются друг от друга; первое — у народов-рисовальщиков, а второе — у народов-певцов ². Представить графически смысл слов — зна­чит сначала сделать точный рисунок вещи, которую он обозна­чает: по правде говоря, едва ли это есть письмо, самое боль­шее — пиктографическое воспроизведение, или «рисуночное письмо», благодаря которому можно записать только самые конкретные рассказы. Согласно Уорбертону, мексиканцам был известен лишь этот способ письма ³. Настоящее письмо началось тогда, когда стали представлять не саму вещь, но один из со­ставляющих ее элементов или одно из привычных условий, ко­торые накладывают на нее отпечаток, или же другую вещь, на которую она похожа. Отсюда — три техники письма: куриологическое письмо египтян, наиболее грубое, использующее «основ­ную особенность какого-либо предмета для замены целого» (лук для битвы, лестницу для осады городов) ; затем немного более усовершенствованные «тропические иероглифы», исполь­зующие примечательное обстоятельство (поскольку бог всемо­гущ, он знает все и может наблюдать за людьми: его будут представлять посредством глаза); наконец, символическое письмо, использующее более или менее скрытые сходства (вос­ходящее солнце изображается посредством головы крокодила, круглые глаза которого размещены как раз на уровне поверх­ности воды) ⁴.

В этом расчленении узнаются три главные риторические фи­гуры: синекдоха, метонимия, катахреза. Следуя направлению, которое указывается этим расчленением, эти языки, удвоенные символическим письмом, будут в состоянии эволюционировать. Мало-помалу они наделяются поэтическими возможностями; первые наименования становятся исходным пунктом длинных метафор; последние постепенно усложняются и вскоре на­столько удаляются от их исходной точки, что становится труд­ным ее отыскать. Так рождаются суеверия, позволяющие верить в то, что солнце — это крокодил, что бог — великое око, наблю­дающее за миром; так рождаются в равной мере и эзотериче­ские знания у тех (жрецов), кто передает друг другу метафоры из поколения в поколение; так рождаются аллегории речи

¹ Duсlоs. Remarques sur la grammaire générale, p. 43—44. ² Destutt de Tracy. Elément d'Idéologie, II, p. 307—312. ³ Wartburton. Essai sur les hiéroglyphes des Égyptiens, Paris, 1744, p. 15.

⁴ Id., ibid., p. 9—23.

145

(столь частые в самых древних литературах), а также иллюзия, согласно которой знание состоит в познании сходств.

Однако история языка, наделенного образным письмом, бы­стро оборвалась. На этом пути почти нет возможности добиться прогресса. Знаки множились не посредством тщательного ана­лиза представлений, а посредством самых отдаленных аналогий; это благоприятствовало скорее воображению народов, чем их рефлексии, скорее их легковерию, чем науке. Более того, позна­ние требует двойного обучения: сначала обучения словам (как во всех языках), а затем обучения знакам, не связанным с про­изношением слов. Человеческой жизни едва ли хватит для этого двойного обучения; если и есть досуг, чтобы сделать какое-либо открытие, то нет знаков для того, чтобы сообщить о нем. На­оборот, переданный знак, поскольку он не поддерживает внут­реннего отношения с изображаемым им словом, всегда оказы­вается сомнительным: переходя от эпохи к эпохе, нельзя быть уверенным, что одному и тому же звуку соответствует одна и та же фигура. Итак, нововведения оказываются невозможными, а традиции — скомпрометированными. Единственной заботой ученых оказывается сохранение «суеверного уважения» к позна­ниям, полученным от предков, и к тем учреждениям, которые хранят их наследие: «они чувствуют, что любое изменение в нравах привносится и в язык и что любое изменение в языке запутывает и уничтожает всю их науку»¹. Когда народ обла­дает лишь аллегорическим письмом, то его политика должна исключать историю или, по крайней мере, всякую историю, ко­торая не была бы чистым и простым сохранением существую­щего. Именно здесь, в этом отношении пространства к языку, фиксируется, согласно Вольнею², существенное различие между Востоком и Западом, как если бы пространственное положение языка предписывало временной закон, как если бы язык не приходил к людям через историю, а, напротив, они принимали бы историю лишь через систему их знаков. Именно в этом узле из представления, слов и пространства (слова представляют пространство представления, представляя самих себя в свою очередь во времени) бесшумно формируется судьба народов.

Действительно, история людей совершенно изменяется с введением алфавитного письма. Они записывают в простран­стве не свои идеи, но звуки, и из них они извлекают общие элементы для того, чтобы образовать небольшое число един­ственных в своем роде знаков, сочетание которых позволит об­разовать все слоги и все возможные слова. В то время как сим­волическое письмо, желая придать пространственный характер самим представлениям, следует неясному закону подобий и от­клоняет язык от форм рефлективного мышления, алфавитное

¹ Destutt de Tracy. Éléments d'Idéologie, t. II, p. 284—300.

² Volney. Les Ruines, Paris, 1971, ch. XIV.

146

письмо, отказываясь изображать представление, переносит в анализ звуков правила, которые подходят для самого разума. Так что буквы, совершенно не представляя идей, сочетаются друг с другом как идеи, а идеи соединяются и разъединяются как буквы алфавита ¹. Разрыв точного параллелизма между представлением и графическим изображением позволяет по­местить весь язык, даже письменный, в общую сферу анализа и подкрепить прогресс письма прогрессом мышления ². Одни и те же графические знаки дают возможность расчленять все но­вые слова и передавать, не опасаясь забвения, каждое откры­тие, как только оно было бы сделано; представляется возмож­ность пользоваться одинаковым алфавитом для записи различ­ных языков и для передачи таким образом одному народу идей другого. Так как обучение этому алфавиту является очень лег­ким по причине совсем малого числа его элементов, каждый народ сможет посвятить размышлению и анализу идей то время, которое другие народы растрачивают на обучение письму. Таким образом, внутри языка, точнее говоря в том стыке слов, где соединяются анализ и пространство, рождается первая, но неопределенная возможность прогресса. В своей основе прогресс, как он был определен в XVIII веке, не яв­ляется каким-то внутренним движением истории, он является результатом фундаментального соотношения пространства и языка: «Произвольные знаки языка и письма дают людям сред­ство обеспечивать обладание их идеями и передавать их дру­гим так же, как все возрастающее наследие открытий каждого века; и род людской, рассматриваемый с момента его возник­новения, кажется философу необъятным целым, которое, как и каждый индивид, имеет свое детство и свои успехи» ³. Постоян­ному разрыву времени язык придает непрерывность простран­ства, и именно в той мере, в какой он анализирует, сочленяет и расчленяет представление, он имеет возможность связывать посредством времени познание вещей. Благодаря языку бесфор­менное однообразие пространства расчленяется, в то время как разнообразие последовательностей объединяется.

Однако остается последняя проблема. Письменность яв­ляется опорой и всегда чутким стражем этих все более тонких анализов, но не их принципом и не их первичным движением. Им является общий сдвиг в сторону внимания, знаков и слов. В представлении ум может связываться — и связывать словес­ный знак — с элементом, который составляет часть представле­ния, с обстоятельством, которое его сопровождает, с другой, от­сутствующей вещью, которая подобна этому представлению и

¹ Соndillас. Grammaire, ch. 2.

² Adam Smith. Considérations sur l'origine et la formation des lan­gues, p. 424.

³ Тurgo. Tableau des progrès successifs de l'esprit humain, 1750 (Œuv­res, éd. Schelle, p. 215).

147

приходит потому на память ¹. Так именно развивался язык и мало-помалу продолжал свое отклонение от первичных на­именований. Вначале все имело имя — имя собственное или еди­ничное. Затем имя связывалось с одним-единственным элемен­том данной вещи и применялось ко всем другим индивидам, также содержавшим его: деревом не называли больше опреде­ленный дуб, но называли все то, что содержало по меньшей мере ствол и ветви. Имя связывалось также с характерным обстоя­тельством: ночь обозначала не конец этого дня, но отрезок тем­ноты, отделяющий все заходы солнца от всех его восходов. На­конец, имя связывалось с аналогиями: листом называли все, что было тонким и гладким, как лист дерева ². Постепенный анализ языка и более совершенное его расчленение, позволяю­щие дать одно имя множеству вещей, сложились по линии тех фундаментальных фигур, которые были хорошо известны рито­рике: синекдоха, метонимия и катахреза (или метафора, если аналогию трудно заметить сразу). Дело в том. что они вовсе не являются следствием изощренности стиля; напротив, они обна­руживают подвижность, свойственную любому языку, поскольку он является спонтанным: «За один день на рынке в Галле со­здается больше оборотов речи, чем в течение многих дней на академических собраниях» ³. Весьма вероятно, что эта подвиж­ность была гораздо большей вначале, чем теперь: дело в том, что в наши дни анализ настолько тонок, сетка столь плотная, а отношения координации и субординации столь четко установ­лены, что слова почти лишены возможности сдвинуться с места. Но у истоков человечества, когда слов было мало, когда пред­ставления были еще неопределенными и плохо проанализиро­ванными, когда страсти их изменяли или их обосновывали, слова обладали большими возможностями перемещения. Можно даже сказать, что слова были образными раньше, чем быть именами собственными: иными словами, они едва обрели ста­тут единственных имен, как уже распространились на представ­ления под воздействием спонтанной риторики. Как говорит Руссо, о великанах, наверное, заговорили прежде, чем стали обозначать людей ⁴. Корабли сначала обозначали посредством парусов, а душа, «Психея», получила первоначально фигуру бабочки ⁵.

Таким образом, то, что открывается в глубине как устной речи, так и письменной, — это риторическое пространство слов: эта свобода знака размещаться согласно анализу представле­ния во внутреннем элементе, в соседней точке, в аналогичной

¹ Соndillас. Essai sur l'origine des connaissances (Œuvres, t. I, p. 75—87).

² Du Marsais. Traité de tropes, éd. 1811, p. 150—151.

³ Id., ibid., p. 2.

⁴ Rousseau. Essai sur l'origine des langues, p. 152—153.

⁵ De Brosses. Traité de la prononciation mécanique, p. 267.

148

фигуре. И если, как мы констатируем, языкам свойственно раз­нообразие, если, исходя из первичных обозначений, которые, не­сомненно, были присущи им всем благодаря универсальности человеческой природы, они не перестали развертываться со­гласно различным формам, если каждый из них имел свою историю, свои особенности, свои обычаи, свою память и свое забвение, то это потому, что слова имеют свое место не во вре­мени, а в пространстве, в котором они могут обрести свою ис­ходную позицию, перемещаться, обращаться на самих себя и медленно развертывать кривую своего движения: в тропологическом пространстве. Так возвращаются к исходной точке рас­суждений о языке. Среди всех знаков язык обладал свойством быть последовательным: не потому, что он принадлежит сам по себе к хронологии, но потому, что он устанавливал в последо­вательности звучаний одновременность представления. Но эта последовательность, анализирующая и выявляющая один за другим прерывные элементы, пробегает пространство, открывае­мое представлением перед мысленным взором. Таким образом, язык лишь заставляет выстроиться в линейный порядок пред­ставленные вразброс элементы. Предложение развертывает и дает понять ту фигуру, которую риторика делает чувствитель­ной для глаза. Без этого тропологического пространства язык не образовался бы из всех нарицательных имен, позволяющих установить отношение атрибутивности. Без этого анализа слов фигуры остались бы немыми, мимолетными, и, схваченные в мо­мент озарения, они сразу же канули бы в ночь, где нет даже времени.

Начиная с теории предложения и кончая теорией деривации, все классическое рассуждение о языке, — все, что было названо «всеобщей грамматикой», является лишь сжатым комментарием этой простой фразы: «язык анализирует». Именно здесь опро­кидывалась в XVII веке вся западная языковая практика, ко­торая всегда до сих пор верила в то, что язык говорит.