2. Приметы

И тем не менее система не является замкнутой. Разомкну­тость сохраняется: благодаря ей вся система сходств рисковала бы избавиться от себя самой или остаться невидимой, если бы новая фигура подобия не завершала бы круга, делая его одно­временно и совершенным, и явным.

Пригнанность, соперничество, аналогия и симпатия говорят нам о том, как мир должен замыкаться на самом себе, удваи­ваться, отражаться или сцепляться с самим собой для того, чтобы вещи могли походить друг на друга. Они указывают нам пути развития подобия, но не место его существования, не спо­соб его регистрации и опознания. Однако не исключено, что нам случалось проходить через все это чудесное нагроможде-

¹ S. G. S. Annotations au Grand Miroir du Monde de Duchesne, p. 498.

62

ние сходств, даже не догадываясь о том, что оно издавна под­готовлено мировым порядком для нашего величайшего блага. Чтобы узнать, что волчий корень лечит болезни наших глаз, а растертый с винным спиртом орех облегчает головную боль, совершенно необходима предупреждающая нас об этом при­мета, без которой этот секрет никогда не был бы раскрыт. Разве узнали бы когда-нибудь, что между человеком и планетой имеется отношение родства или вражды, если бы на его теле и среди складок его лица не было бы знака того, что он соперник Марса или родственник Сатурна? Необходимо, чтобы скрытые сходства были бы зримы на поверхности вещей, нужна видимая примета для незримых аналогий. Не является ли любое сход­ство и самым явным, и самым скрытым одновременно? Дей­ствительно, оно не составлено из соединенных между собой — и одинаковых, и различных — частей: оно является цельным сходством, которое или замечают или нет. И если бы в нем — или над ним, или сбоку — не было определяющего элемента, превращающего его сомнительное мерцание в ясную уверен­ность, то сходство было бы лишено критерия.

Нет сходства без приметы. Мир подобного — это непременно мир примет. «Воля Бога не в том, — говорит Парацельс, — что­бы сотворенное им для блага человека и данное ему пребывало сокрытым... И если даже он скрыл определенные вещи, то он все равно ничего не оставил без внешних видимых знаков с осо­быми отметинами — точно так же, как человек, закопавший клад, отмечает это место, чтобы его можно было найти» ¹. Зна­ние подобий основывается на определении этих примет и на их расшифровке. Чтобы распознать природу растений, ни к чему останавливаться на их коре, нужно идти прямо к их призна­кам — «к тени и образу Бога, который они носят в себе, или к тому внутреннему достоинству, которое дано им небом как естественное достояние, ... к тому достоинству, говорю я, ко­торое узнается скорее всего по примете»². Система примет пе­реворачивает отношение видимого к невидимому. Сходство было невидимой формой того, что в недрах мира делало вещи види­мыми. Но для того, чтобы в свою очередь эта форма выяви­лась, необходима видимая фигура, извлекающая ее из ее глу­бокой незримости. Именно поэтому лицо мира покрыто гераль­дическими гербами, характерными чертами, знаками и тайными словами — «иероглифами», как говорил Тёрнер³. Таким обра­зом, пространство непосредственных сходств становится как бы огромной открытой книгой, испещренной рисунками, причем вся страница покрыта странными, перекрещивающимися, а иногда

¹ Paracelse. Die 9 Bücher der Natura Rerum (Œuvres, éd. Suhdorff, t. IX, p. 393).

² Сrollius. Traité des signatures, p. 4.

³ Тёрнер (1775—1851)—английский художник и мыслитель. — Прим. ред.

63

и повторяющимися фигурами, взывающими к истолкованию: «Не правда ли, что все травы, деревья и прочее, происходящее из недр земли, являются книгами и магическими знаками?»¹. Огромное, спокойное зеркало, в глубине которого вещи отра­жаются, отсылая друг к другу свои образы, на самом деле ше­лестит словами. Немые отражения удвоены словами, указываю­щими на них. И благодаря последней форме подобия, охваты­вающей все другие формы и замыкающей их в неповторимый круг, мир может сравниться с говорящим человеком; «как тайные движения его понимания проявляются в голосе, так и травы как будто говорят любознательному врачу своими при­метами, открывая ему... их внутренние качества, спрятанные под покровом молчания природы» ².

Задержимся немного на самом этом языке, на знаках, из которых он слагается, на том, как эти знаки отсылают к обо­значаемому ими.

Между волчьим корнем и глазами существует симпатия. Если бы на растении не было приметы, отметины и как бы слова, сообщающего, что это растение благотворно для больных глаз, то это непредвидимое сродство оставалось бы скрытым. Такой знак легко прочитывается в его семенах: это маленькие темные шарики, помещенные в белые оболочки, представляю­щие примерно то же самое, что и веки для глаз ³. То же самое и относительно сродства между орехом и головой: толстая зе­леная корка, охватывающая кость — раковину — плода, лечит «раны надкостницы черепа», однако внутренние боли головы предотвращаются самим ядром ореха, «в совершенстве демон­стрирующим мозг»⁴. Знак сродства и то, что делает его зри­мым,— это всего-навсего аналогия; шифр симпатии заключен в пропорции.

Но по какой примете распознается сама эта пропорция? Ка­ким образом можно узнать, что линии руки или морщины лба вырисовывают на теле людей то, что их склонности, неудачи или трудности образуют в великой ткани жизни. Это было бы невозможно, если бы симпатия не соединяла тело и небо, пере­давая движение планет людским судьбам, если бы краткость линии не была простым отражением быстротечности жизни, пе­ресечение двух складок — встречи с препятствием, а движение морщины вверх — вознесения человека к вершинам успеха? Ши­рина является признаком богатства и важности; непрерывность знаменует удачу, а разрыв — неудачу⁵. Великая аналогия тела и судьбы обозначена всей системой зеркал и притяжений. Именно симпатии и соперничества уведомляют об аналогиях.

¹ Сrоllius. Traité des signatures, p. 6.

² Id., ibid.

³ Id., ibid., p. 33.

⁴ Id., ibid., p. 33—34.

⁵ J. Cardan. Métoposcopie (éd. 1658), p. III—VIII.

64

Что касается соперничества, то его можно распознать по аналогии: глаза — это звезды постольку, поскольку они испу­скают свет на лица, как светила в темноте, и поскольку сле­пые — это в мире словно ясновидящие в самую непроглядную ночь. Его можно распознать и по пригнанности: начиная с гре­ков известно, что сильным и мужественным животным присущи широкие и хорошо развитые окончания членов, как если бы их сила сообщалась самым удаленным частям их тела. Точно так же лицо и рука человека сходствуют с душой, с которой они соединены. Распознавание самых очевидных подобий осуще­ствляется, следовательно, на основе открытия того, что между вещами существует пригнанность. И если теперь представить, что соответствие не всегда определяется действительной бли­зостью места, в то время как многие существа соответствуют друг другу, будучи пространственно разобщены (как это имеет место между болезнью и лекарством от нее, между человеком и его светилами, между растением и почвой, которая для него необходима), то снова потребуется знак соответствия. Но что же еще указывает на то, что две вещи сплетены друг с другом, как не их взаимное притяжение — как между цветком подсол­нуха и солнцем или водой и ростком огурца ¹, — как не их срод­ство и как бы симпатия между ними?

Таким образом, круг замыкается. Однако понятно, благо­даря какой системе удвоений. Сходства требуют приметы, так как никакое из них не могло бы быть замеченным, если бы оно не имело доступного для расшифровки знака. Но каковы же эти знаки? Каким образом среди всех ликов мира, стольких перекрещивающихся фигур распознается особенность, на кото­рой следует остановиться, поскольку она указывает на некое тайное и существенное сходство? Какая форма образует знак в его специфическом значении знака? Это — сходство. Знак значим в той мере, в какой имеется сходство между ним и тем, на что он указывает (то есть на какое-то подобие). Но тем не менее знак не гомологичен с обозначаемым им, так как его специфическое бытие в качестве приметы как бы сходит на нет в том лице, знаком которого он является. Знак есть иное сход­ство, лежащее рядом подобие другого типа, служащее для распознавания первого, но выделяемое в свою очередь с по­мощью третьего сходства. Каждое сходство получает примету, но эта примета есть, не что иное, как общая форма того же сходства. Таким образом, совокупность отметин накладывает на круг подобий некий второй круг, который полностью, точка за точкой повторял бы первый, если бы не было этого незначи­тельного разрыва, из-за которого знак симпатии заключается в аналогии, знак аналогии — в соперничестве, знак соперниче-

¹ Bacon. Histoire naturelle, 1631, p. 221.

65

ства — в пригнанности, которая в свою очередь требует для своего опознания отметины симпатии... Примета и то, что она обозначает, по природе своей в точности одинаковы, различны для них лишь законы распределения, но само расчленение — одно и то же.

Обозначающая и обозначаемая формы являются сходными между собой, но не совпадающими. Именно в этом, несомненно, выражается тот факт, что в знании XVI века сходство оказы­вается самым универсальным, самым очевидным, но вместе с тем и самым скрытым, подлежащим выявлению элементом, определяющим форму познания (достигаемого лишь на путях подобия) и гарантирующим богатство его содержания (ибо стоит приподнять знаки и посмотреть, на что они указывают, как обнаруживается и начинает сиять собственным светом сама Сходство).

Будем называть герменевтикой совокупность знаний и прие­мов, позволяющих заставить знаки заговорить и раскрыть свой смысл; будем называть семиологией совокупность знаний и приемов, позволяющих распознать, где находятся знаки, опре­делить то, что их полагает в качестве знаков, познать их связи и законы их сцепления. XVI же век совмещал семиологию и герменевтику в фигуре подобия. Искать смысл — значит выяв­лять то, что сходствует. Искать закон знаков — значит откры­вать вещи, являющиеся сходными. Грамматика форм бытия — это их истолкование. А язык, на котором они говорят, не рассказывает ни о чем другом, кроме как о связывающем их синтаксисе. Природа вещей, их сосуществование, сцепление, связывающее их друг с другом и тем самым устанавливающее их взаимное общение, не отличаются от их сходства. Сходство же выявляется лишь в сети знаков, которая охватывает мир от края до края. «Природа» берется в том тонком слое, кото­рый содержит семиологию наложенной на герменевтику; она таинственна и сокрыта, она доступна познанию, которое ей слу­чается сбивать с толку, лишь в той мере, в какой это наложе­ние не обходится без легкого разрыва между сходствами. Эпи­стемологическая сетка немедленно утрачивает ясность; с перво­го же захода прозрачность мутнеет, возникает темное про­странство, которое придется постепенно освещать. Это и есть «природа», то, что надо стараться познать. Все было бы оче­видным и ясным, если бы герменевтика сходства и семиоло­гия примет совпадали между собой без малейшего колебания. Но поскольку между подобиями, образующими начертания, и подобиями, образующими речь, имеется «зазор», то знание и его бесконечное усилие получают здесь свое специфическое пространство: они будут бороздить это расстояние, переходя в бесконечном зигзаге от подобного к тому, чему оно подобно.

66