3. Теория глагола

В языке предложение есть то же, что представление в мышлении: его форма одновременно самая общая и самая элементарная, поскольку как только ее расчленяют, то обнару-

¹ Ср., например, Вuffier. Grammaire française (Paris, 1723, nouv. éd. 1723). Именно поэтому в конце XVIII века выражение «философская грам­матика» будут предпочитать выражению «всеобщая грамматика», которая «была бы грамматикой всех языков». D.Тhiébault. Grammaire philosophi­que, Paris, 1802, t. 1, p. 6, 7.

125

живают уже не дискурсию, а ее элементы в разрозненном ви­де. Ниже предложения находятся слова, но не в них язык предстает в завершенной форме. Верно, что вначале человек издавал лишь простые крики, но они начали становиться язы­ком лишь тогда, когда они уже содержали в себе — пусть лишь внутри своих односложных слов — отношение, устанавли­вающее порядок предложения. Крик отбивающегося от напа­дения первобытного человека становится настоящим словом лишь в том случае, если он не является больше побочным вы­ражением его страдания и если он годится для выражения су­ждения или заявления типа: «я задыхаюсь» ¹. Создает слово как слово и возвышает его над криком и шумом спрятанное в нем предложение. Если дикарь из Авейрона не смог начать говорить, то это потому, что слова остались для него звуковы­ми знаками вещей и производимых ими в его уме впечатлений; они не получили значимости предложения. Он мог хорошо про­изнести слово «молоко» перед предлагаемой ему миской; это было лишь «смутное выражение этой питательной жидкости, содержащего ее сосуда и желания, объектом которого она была»²; никогда слово не становилось знаком представления вещи, так как оно никогда не обозначало, что молоко горячее, или что оно готово, или что его ждут. В самом деле, именно предложение освобождает звуковой сигнал от его непосредст­венных экспрессивных значений и суверенным образом утверждает его в его лингвистической возможности. Для клас­сического мышления язык начинается там, где имеется не вы­ражение, но дискурсия. Когда говорят «нет», своего отказа не выражают криком; в одном слове здесь сжато «целое предло­жение: ...я не чувствую этого или я не верю в это»³.

«Перейдем же прямо к предложению, существенному объ­екту грамматики»⁴. Здесь все функции языка сведены к трем необходимым для образования предложения элементам: подле­жащему, определению и их связи. Кроме того, подлежащее и определение — одной природы, так как предложение утвер­ждает, что одно тождественно другому или принадлежит ему: поэтому при определенных условиях возможен обмен их функ­ций. Единственным, но решающим различием является необра­тимость глагола. «Во всяком предложении, — говорит Гоббс, — нужно рассматривать три момента, а именно оба имени, под­лежащее и сказуемое, и связку, или копулу. Оба имени воз­буждают в уме идею одной и той же вещи, а связка порождает идею причины, посредством которой эти имена оказались при-

¹ Destutt de Tracy. Elements d'Idéologie, t. II, p. 87.

² J. Itard. Rapport sur les nouveaux dévelopements de Victor de l'Aveyron, 1806. Переиздано в: L. Malson. Les Enfants sauvages, Paris, 1964, p. 209.

³ Destutt de Tracy. Éléments d'Idéologie, t. II, p. 60.

⁴ U. Domergue. Grammaire générale analytigue, p. 34.

126

сущи этой вещи» ¹. Глагол является необходимым условием всякой речи, и там, где его не существует, по крайней мере скрытым образом, нельзя говорить о наличии языка. Все имен­ные предложения характеризуются незримым присутствием гла­гола, причем Адам Смит² полагает, что в своей первоначаль­ной форме язык состоял лишь из безличных глаголов типа: il pleut (идет дождь) или il tonne (гремит гром), и что от этого глагольного ядра отделились все другие части речи как про­изводные и вторичные уточнения. Начало языка надо искать, где возникает глагол. Итак, этот глагол нужно трактовать как смешанное бытие, одновременно слово среди слов, рассматри­ваемое согласно тем же правилам, покорное, как и они, зако­нам управления и согласования времен, а потом уже как неч­то находящееся в стороне от них всех в области, которая явля­ется не областью речи, но областью, откуда говорят. Глагол находится на рубеже речи, на стыке того, что сказано, и того, что высказывается, то есть в точности там, где знаки начинают становиться языком.

Именно в этой функции и нужно исследовать язык, осво­бождая его от того, что беспрестанно его перегружало и за­темняло, не останавливаясь при этом вместе с Аристотелем на том, что глагол означает времена (много других слов — наре­чий, прилагательных, существительных могут передавать вре­менные значения), не останавливаясь также, как это сделал Скалигер, на том, что он выражает действия или страсти, в то время как существительные обозначают вещи и постоянные со­стояния (ибо как раз существует само это существительное «действие»). Не нужно придавать значение различным лицам глагола, как это делал Буксторф, так как определенным место­имениям самим по себе свойственно их обозначать. Но следует выявить сразу же с полной ясностью то, что конституирует гла­гол: глагол утверждает, то есть он указывает, «что речь, где это слово употребляется, есть речь человека, который не толь­ко понимает имена, но который выносит о них суждение»³. Предложение — и речь — имеется тогда, когда между двумя вещами утверждается атрибутивная связь, когда говорят, что это есть то⁴. Весь вид глагола сводится к одному, который оз­начает быть. Все остальные тайно выполняют эту единственную функцию, но они и скрывают ее маскирующими определениями: здесь добавляются определения, и вместо того, чтобы сказать «я есть поющий», говорят «я пою»; здесь же добавляются и указания времени, и вместо того, чтобы говорить: «когда-то я есть поющий», говорят «я пел». Наконец, в некоторых языках

¹ Ноbbes. Logique, loc. cit., p. 620.

² Adam Smith. Considérations sur l'origine et la formation des lan­gues, p. 421.

³ Logique de Port-Royal, p. 106—107.

⁴ Соndillac. Grammaire, p. 115.

127

глаголы интегрировали само подлежащее, так, например, рим­ляне говорят не ego vivit, но vivo. Все это не что иное, как отложение и осаждение языка вокруг и над одной словесной, абсолютно незначительной, но существенной функцией; «име­ется лишь глагол быть... пребывающий в этой своей просто­те» ¹. Вся суть языка сосредоточивается в этом единственном слове. Без него все оставалось бы безмолвным, и люди, как не­которые животные, могли бы пользоваться своим голосом, но ни один из испущенных ими в лесу криков никогда не положил бы начало великой цепи языка.

В классическую эпоху грубое бытие языка — эта масса зна­ков, представленных в мире для того, чтобы мы могли зада­вать вопросы, — исчезло, но язык завязал с бытием новые свя­зи, которые еще труднее уловить, так как теперь язык выска­зывает бытие и соединяется с ним посредством одного слова; в своей глубине язык его утверждает, и, однако, он не мог бы существовать как язык, если бы это слово, его единственное слово, не содержало бы заранее любую возможную речь. Без какого-то способа обозначать бытие нет никакого языка; но без языка нет глагола «быть», являющегося лишь его частью. Это простое слово есть бытие, представленное в языке; но оно есть также и бытие языка в его связи с представлением — то, что, позволяя ему утверждать то, что он говорит, делает его способным к восприятию истины или заблуждения. Этим оно отличается от всех знаков, которые могут быть подходящими, верными, точными или нет по отношению к обозначаемому ими, но никогда не являются истинными или ложными. Язык целиком и полностью есть дискурсия благодаря этой своеобраз­ной способности одного слова, направляющего систему знаков к бытию того, что является означаемым.

Но как объяснить эту способность? И каков этот смысл, ко­торый, преодолевая рамки слов, кладет основание предложе­нию? Грамматисты Пор-Рояля говорили, что смысл глагола «быть» состоит в утверждении. Это ясно указывает на область языка, в которой действует абсолютная привилегия этого гла­гола, но не на то, в чем она состоит. Не следует понимать это так, что глагол быть содержит идею утверждения, так как са­мо слово утверждение и слово да также содержат ее в себе². Таким образом, это есть, скорее, утверждение идеи, которая оказыватся подкрепленной им. Но означает ли утверждение идеи высказывание о ее существовании? Именно так полагает Бозе, для которого в этом содержится одна из причин того, что

¹ Logique de Port-Royal, p. 107. Ср.: Соndillaс. Grammaire, p. 132— 134. В "L'Origine des connaissances" история глагола проанализирована не­сколько отличным образом, но это не касается его функции. — D. Thiébault. Grammaire philosophique, Paris, 1802, t. I, p. 216.

² См.: Logique de Port-Royal, p. 107 и аббат Girard. Les Vrais Prin­cipes de la langue française, p. 56.

128

глагол собирает в своей форме модификации времени: ведь сущность вещей неизменна, исчезает и появляется лишь их су­ществование, только оно имеет прошлое и будущее ¹. На что Кондильяк смог заметить, что если существование может быть отнято у вещей, это означает, что оно не более чем атрибут и что глагол может утверждать смерть так же, как и суще­ствование. Глагол утверждает лишь одно: сосуществование двух представлений, например, сосуществование зелени и де­рева, человека и жизни или смерти. Поэтому время глаголов не указывает времени, в котором вещи существовали бы абсо­лютно, но указывает относительную систему предшествования или одновременности вещей между собой ². Действительно, со­существование не есть атрибут вещи самой по себе, а есть не что иное, как форма представления: сказать, что зеленое и де­рево сосуществуют, значит сказать, что они связаны между собой во всех или в большей части получаемых мною впечат­лений.

Так что, видимо, функцией глагола быть, по существу, яв­ляется соотнесение любого языка с обозначаемым им представ­лением. Бытие, к которому он направляет знаки, есть не более не менее, как бытие мышления. Один грамматист конца XVIII века, сравнивая язык с картиной, определил существительные как формы, прилагательные как цвета, а глагол как сам холст, на котором они появляются. Этот незримый холст, совершенно скрытый за блеском и рисунком слов, дает языку пространство для выражения его живописи. То, что глагол обозначает, это есть в конечном счете связь языка с представлениями, то, что он размещается в мышлении и что единственное слово, способ­ное преодолеть предел знаков и обосновать их на самом деле, никогда не достигает ничего, кроме самого представления. Так что функция глагола отождествляется со способом существо­вания языка, проникая в него повсюду: говорить — значит одно­временно представлять посредством знаков и давать знакам синтетическую форму, управляемую глаголом. Как это выска­зывает Дестю, глагол — это атрибутивность: форма и опора всех свойств; «глагол „быть" содержится во всех предложе­ниях, так как нельзя сказать, что вещь такова, не говоря тем не менее, что она есть... Однако это слово есть, имеющееся во всех предложениях, всегда составляет часть атрибута, оно всегда является его началом и основой, оно есть всеобщий и всем присущий атрибут»³.

Мы видим, как, достигнув этой степени всеобщности, функ­ция глагола может лишь распадаться, как только исчезает объединяющий характер всеобщей грамматики. Как только

¹ Вauzée. Grammaire générale, I, p. 426 и cл.

² Condillac. Grammaire, p. 185—186.

³ Destutt de Tracy. Eléments d'Idéologie, t. II, p. 64.

129

пространство чистой грамматичности будет освобождено, пред­ложение станет не чем иным, как единством синтаксиса. Здесь глагол будет фигурировать среди других слов вместе со своей собственной системой согласования времен, флексий и управ­ления. Но существует и другая крайность, когда возможность проявления языка вновь возникнет в независимой и более из­начальной проблематике, чем грамматика. И в течение всего XIX века язык будет предметом дознания в своей загадочной природе глагола: т. е. там, где он наиболее близок к бытию, наиболее способен называть его, переносить или высвечивать его фундаментальный смысл, делая его совершенно выявлен­ным. От Гегеля до Малларме это изумление перед отношени­ями бытия и языка будет уравновешивать повторное введение глагола в гомогенный порядок грамматических функций.