Глава III. Представлять

1. Дон кихот

Необычные приключения Дон Кихота намечают предел: в них завершаются былые игры сходства и знаков, зарожда­ются новые отношения. Дон Кихот не чудак, а скорее усердный паломник, делающий остановки перед всеми приметами подо­бия. Он герой Тождественного. Ему не дано отдалиться ни от своего захолустного края, ни от знакомой равнины, что рассти­лается вокруг Сходства. Он бесконечно блуждает по ней, но так никогда и не переходит четких границ различия и не до­бирается до сути тождественности. Сам же он имеет сходство со знаками. С его длинным и тощим силуэтом — буквой он ка­жется только что сбежавшим с раскрытых страниц книг. Все это бытие, не что иное, как язык, текст, печатные листы, уже зафиксированная на письме история. Он создан из переплете­ния слов; это письмена, странствующие среди сходства вещей в мире. Впрочем, это не совсем точно, так как в своем дейст­вительном обличье бедного идальго он может стать рыцарем, лишь издалека прислушиваясь к вековой законополагающей эпопее. Книга в меньшей степени является его существованием, чем его долгом. Он беспрестанно должен советоваться с ней, чтобы знать, что делать и что говорить и какие знаки пода­вать самому себе и другим, дабы показать, что он вполне той же самой природы, что и тот текст, из которого он вышел. Ры­царские романы раз и навсегда предписали ему его судьбу. И каждый эпизод, каждое решение, каждый подвиг будут зна­ками того, что Дон Кихот действительно подобен всем тем знакам, которые он скопировал.

Но если он хочет уподобиться этим знакам, то это потому, что он должен сделать их доказательными, так как знаки (чи­таемые) уже больше не сходны с существами (видимыми). Все эти письменные тексты, все эти экстравагантные романы по логике вещей лишены подобий: никто в мире никогда не по-

81

ходил на них; их бесконечный язык остается в незавершенном состоянии и так никогда и не заполняется каким-либо подо­бием; все эти тексты могут сжечь все и полностью, но форма мира от этого не изменится. Будучи схожим с текстами, сви­детелем, представителем и воплощенным аналогом которых он является, Дон Кихот должен доказать и несомненным образом подтвердить, что тексты говорят правду, что они действитель­но являются языком мира. На нем лежит обязанность испол­нить обещания книг, вновь совершить эпопею, но в обратном смысле: первая эпопея рассказывала (претендовала на то, что­бы рассказать) подлинные и не подлежащие забвению подвиги, Дон Кихот же должен придать реальность знакам рассказа, лишенным содержания. Его судьба должна стать разгадкой мира: смысл этой судьбы — дотошные поиски по всему лику земли тех фигур, которые доказали бы, что книги говорят прав­ду. Подвиг должен стать доказательством, причем речь идет не о том, чтобы восторжествовать на деле — и вот почему по­беда, по сути дела, ничего не значит, — а превратить действи­тельность в знак, в знак того, что знаки языка вполне согла­суются с самими вещами. Дон Кихот читает мир, чтобы до­казать правоту книг. Он не ищет иных доказательств, кроме сверкания сходств.

Весь его путь — это поиск подобий: ничтожнейшие анало­гии он пытается использовать как дремлющие знаки, которые надо пробудить, чтобы они снова заговорили. Стада, служан­ки, постоялые дворы остаются языком книг в той едва улови­мой мере, в какой они похожи на замки, благородных дам и воинство. Это сходство неизменно оказывается несостоятель­ным, превращая искомое доказательство в насмешку, а речь книг — в расплывчатое пустословие. Однако у самого отсутст­вия подобия тоже есть свой образец, которому оно рабски подражает, находя его в метаморфозе волшебников, вследст­вие чего все признаки отсутствия сходства, все знаки, показы­вающие, что написанные тексты не говорят правды, напоми­нают то колдовство в действии, которое хитростью вводит раз­личие в несомненность подобия. Но так как эта магия была предусмотрена и описана в книгах, то мнимое различие, вво­димое ею, всегда будет лишь волшебным подобием. Иными словами — дополнительным знаком того, что знаки действитель­но сходствуют с истиной.

«Дон Кихот» рисует нам мир Возрождения в виде негатив­ного отпечатка: письмо перестало быть прозой мира; сходства и знаки расторгли свой прежний союз; подобия обманчивы и оборачиваются видениями и бредом; вещи упрямо пребывают в их ироническом тождестве с собой, перестав быть тем, чем они являются на самом деле; слова блуждают наудачу, без своего содержания, без сходства, которое могло бы их напол­нить; они не обозначают больше вещей; они спят в пыли

82

между страницами книг. Магия, дававшая возможность раз­гадки мира, открывая сходства, скрытые под знаками, служит теперь лишь для лишенного смысла объяснения того, почему все аналогии всегда несостоятельны. Эрудиция, прочитывавшая природу и книги как единый текст, возвращается к своим хи­мерам: ценность знаков языка, размещенных на пожелтевших страницах фолиантов, сводится лишь к жалкой фикции того, что они представляют. Письмена и вещи больше не сходствуют между собой. Дон Кихот блуждает среди них наугад.

Тем не менее язык не полностью утратил свое могущество. Отныне он обладает новыми возможностями воздействия. Во второй части романа Дон Кихот встречается с героями, читав­шими первый том текста и признающими его, реально суще­ствующего человека, как героя этой книги. Текст Сервантеса замыкается на самом себе, углубляется в себя и становится для себя предметом собственного повествования. Первая часть приключений играет во второй части ту роль, которая вначале выпадала на долю рыцарских романов. Дон Кихот должен быть верным той книге, в которую он и в самом деле превра­тился; он должен защищать ее от искажений, подделок, апо­крифических продолжений; он должен вставлять опущенные подробности, гарантировать ее истинность. Но сам Дон Кихот этой книги не читал, да и не стал бы читать, так как он сам — эта книга во плоти. Он так усердно читал книги, что стал было знаком, странствующим в мире, который его не узнавал; и вот вопреки своей воле, неведомо для себя он превратился в кни­гу, хранящую свою истинность, скрупулезно фиксирующую все, что он делал, говорил, видел и думал, — в книгу, которая в конце концов приводит к тому, что он узнан, настолько он похож на все те знаки, неизгладимый след которых он оставил за собой. Между первой и второй частями романа, на стыке этих двух томов и лишь благодаря им Дон Кихот обрел свою реальность, которой он обязан только языку, реальность, ос­тающуюся всецело в пределах слов. Истинность Дон Кихота не в отношении слов к миру, а в той тонкой и постоянной свя­зи, которую словесные приметы плетут между собой. Несостоя­тельная иллюзия эпопей стала возможностью языка выражать представления. Слова замкнулись на своей знаковой при­роде.

«Дон Кихот» — первое из произведений нового времени, так как в нем видно, как жестокий закон тождеств и различий бес­конечно издевается над знаками и подобиями; так как язык по­рывает здесь со своим былым родством с вещами и входит в ту одинокую суверенность, из которой он возвратится в своем грубом бытии, лишь став литературой; так как сходство всту­пает здесь в эпоху, которая для него является эпохой безрас­судства и фантазии. После того как разъята связь подобия и знаков, могут возникать два вида практики, столкнуться два

83

персонажа. Сумасшедший, понимаемый не как больной, но как установленное и поддерживаемое отклонение от нормы, как необходимое проявление культуры, стал в практике западной цивилизации человеком необычных сходств. Этот персонаж, в том виде, в каком он изображался в романах или в театре эпохи барокко и в каком он постепенно институциализировался вплоть до психиатрии XIX века, сходит с ума в аналогии. Он безалаберный игрок в Тождественное и Иное. Он принимает вещи за то, чем они не являются, путает людей, не узнает своих друзей и узнает незнакомцев; ему кажется, что он срывает маски; но он же их налагает. Он переворачивает все ценности и все пропорции, так как каждое мгновение ему кажется, что он расшифровывает какие-то знаки: по его мнению, по одежде узнают короля. Вплоть до конца XVIII века сумасшедший с точки зрения культуры является Различающимся лишь в той мере, в какой Различие неведомо ему самому; везде он видит одни лишь сходства и знаки сходства; все знаки для него по­хожи друг на друга и все сходства значимы в качестве знаков. На другом конце пространства культуры, хотя вследствие своего симметричного положения и очень близко, стоит поэт, который за известными и ежедневно предвидимыми различи­ями находит скрытые формы родства вещей, их размытые по­добия. Под общепринятыми знаками и невзирая на них он улавливает другую речь, более глубокую, напоминающую о тех временах, когда сквозь универсальное подобие вещей просвечивали слова: Суверенность Тождественного, столь труд­ная для выражения, затушевывает в его языке различие знаков.

Видимо, этим объясняется непосредственная близость поэ­зии и безумия в западной культуре нашего времени. Но речь уже не идет о старой платоновской идее вдохновенного бреда. Это примета нового восприятия языка и вещей. На обочинах такого знания, которое разделяет существа, знаки и подобия, безумец, как бы стремясь ограничить его силу, берет на себя функцию гомосемантизма; он собирает воедино все знаки и на­деляет их сходством, не перестающим разрастаться. Поэт утверждает обратную функцию; он исполняет аллегорическую роль; взирая на язык знаков, на игру их ясно выраженных различий, он внемлет «иному языку», лишенному слов и внят­ной речи, языку сходства.

Поэт приближает сходство вплотную к высказывающим его знакам, безумец же все знаки наделяет сходством, которое их, в конце концов, затушевывает. Таким образом, оба они, нахо­дясь на внешнем краю нашей культуры и вместе с тем вблизи от ее главных рубежей, оказываются в той «граничной» ситуа­ции — положении маргинальном и глубоко архаических очер­таний, — где их слова беспрестанно обретают свою странную силу и возможность оспаривания.

84

Между ними открывается пространство такого знания, в котором, вследствие принципиального разрыва внутри запад­ного мира, вопрос будет стоять уже не о подобиях, а только о тождествах и различиях.