5. Воображение сходства

Итак, наконец, знаки освобождены из того муравейника мира, в котором они были размещены прежде в эпоху Возро-

101

ждения. Отныне они пребывают внутри, представления, в глу­бине идеи, в том тесном промежутке, в котором она играет с собой, слагаясь и распадаясь. Что касается подобия, то оно теперь выпадает из сферы познания. Подобие выступает как эмпирическое в его наиболее примитивной форме; его можно «рассматривать как составляющее часть философии» ¹ только в том случае, если оно будет устранено в качестве сходства, характеризующегося своей неточностью, и превращено благо­даря знанию в отношение равенства или порядка. И тем не ме­нее подобие является необходимой каймой для познания, ибо равенство или отношения порядка могут быть установлены между двумя вещами лишь тогда, когда их сходство было по меньшей мере поводом для их сравнения: Юм помещал отно­шение тождества среди тех «философских» отношений, которые предполагают рефлексию, тогда как сходство, по его мнению, принадлежит к естественным отношениям, действующим на наш ум «спокойно», но неотвратимо². «Пусть философ чва­нится точностью сколько ему угодно... я осмеливаюсь, однако, бросить ему вызов: пусть сделает хотя бы один шаг в своей области без помощи сходства. Пусть бросят хотя бы один, взгляд на метафизическую сторону наук, даже наименее отвле­ченных, и пусть мне скажут, могут ли общие индуктивные по­ложения, извлекаемые из частных фактов, или же, скорее, да­же роды, виды и все абстрактные понятия образовываться ина­че, чем посредством сходства»³. На внешней кайме знания по­добие оказывается той едва намеченной формой, тем зачаточ­ным отношением, которое познание, во всей его широте, долж­но скрыть, но которое неизбывно сохраняется под ним как не­мая и неизгладимая необходимость.

Как и в XVI веке, сходство и знак неотвратимо взывают друг к другу, но по-новому: подобие не нуждается больше в примете для обнаружения своей тайны; теперь оно представ­ляет собой недифференцированную, подвижную и неустойчи­вую основу, на которой познание может устанавливать свои отношения, свои измерения и свои тождества. Следовательно, двойная инверсия: потому что именно знак и вместе с ним все дискурсивное познание требуют в качестве своей основы подо­бия и потому, что речь идет не о том, чтобы обнаружить пред­варяющее познание содержание, а о том, чтобы дать такое со­держание, которое могло бы предоставить место для примене­ния форм познания. Если в XVI веке сходство было фундамен­тальным отношением бытия к самому себе, преломлением мира, в классическую эпоху оно является наиболее простой формой,

¹ Hobbes. Logique (перевод Дестю де Траси, см.: Destutt de Tra­cy. Éléments d'Idéologie, Paris, 1805, t. III, p. 599).

² Hume. Essai sur la nature humaine, Paris, 1946, t. I, p. 75—80.

³ Merian. Réflexions philosophiques sur la ressemblance, 1767, p. 3, 4.

102

в которой обнаруживается все подлежащее познанию и кото­рая является наиболее удаленной от самого познания. Именно посредством сходства представление может быть познано, то есть сравнено с представлениями, которые могут быть ему по­добными, может анализироваться в элементах (которые явля­ются общими у него с другими представлениями), комбиниро­ваться с теми из них, которые могут представлять собой ча­стичные тождества, и распределяться в конечном счете в упо­рядоченной таблице. Подобие в классической философии (то есть в философии анализа) играет роль, симметричную с той, которую будет играть различение в критической мысли и в фи­лософиях суждения.

В этом положении предела и условия (того, без чего и вне чего невозможно познание) сходство располагается в сфере во­ображения или же, более точно, оно обнаруживается лишь бла­годаря воображению, и обратно, воображение проявляется, лишь опираясь на подобие. Действительно, если бы в непреры­ваемой цепи представления предполагались наиболее простые впечатления, не обладающие даже в малейшей степени сход­ством, то не имелось бы никакой возможности для того, чтобы второе представление напоминало о первом, заставляя его вновь обнаружиться и утвердить, таким образом, свое повтор­ное представление в сфере воображения. В зтом случае впе­чатления следовали бы в самой общей различенности, настоль­ко общей, что она даже не могла бы восприниматься, так как никогда представление не имело бы повода задержаться на месте, восстанавливая при этом старое представление и примы­кая к нему для того, чтобы дать возможность сравнения. В этом случае даже ничтожное тождество, необходимое для какой бы то ни было дифференциации, не было бы дано. Не­прерывное изменение развертывалось бы без всякого ориенти­ра в непрерывном однообразии. Если бы в представлении не имелось скрытой возможности возобновления прошлого впечат­ления, то ни одно из них не обнаружилось бы как подобное или неподобное предшествующему впечатлению. Эта сила вы­зывать представление вновь обусловливает по меньшей мере возможность выявления как квазиподобных (как соседей и современников, как существующих почти тем же самым обра­зом) двух впечатлений, одно из которых присутствует в на­стоящий момент, в то время как другое, возможно, уже в те­чение длительного времени перестало существовать. Без вооб­ражения не имелось бы сходства между вещами.

Итак, двоякое требование: необходимо, чтобы в представ­ленных вещах слышался настойчивый шепот сходства; необхо­димо, чтобы представление всегда могло стать прибежищем во­ображения. Ни одно из этих требований не может быть отделе­но от другого, которое его дополняет и ему противостоит. От­сюда два направления анализа, которые сохранялись на про-

103

тяжении всей классической эпохи и не прекращали своего сближения, пока во второй половине XVIII века не выразили в конце концов общую для них истину в Идеологии. С одной стороны, имеется анализ, учитывающий превращение серии пред­ставлений в неактуальную, но синхронную таблицу сравнений: анализ впечатления, воспоминания, воображения, памяти, всей этой непроизвольной основы, которая является как бы механи­кой образа во времени. С другой стороны, имеется анализ, учи­тывающий сходство вещей, — сходство до их упорядочивания, до их разложения на тождественные и различающиеся элемен­ты, до повторения в таблице их разрозненных подобий: поче­му, однако, вещи предстают в их спутанности, в смеси, в пере­плетении, в котором их существенный порядок искажен, хотя и достаточно видим еще для того, чтобы просвечивать под фор­мой сходств, смутных подобий, случаев, содержащих намек для бдительной памяти? Первая серия проблем в основном соответствует аналитике воображения, как положительной спо­собности превращать линейное время представления в одно­временное пространство виртуальных элементов; вторая соот­ветствует в основном анализу природы, вместе с пробелами, беспорядками, запутывающими таблицу существ и раздробляю­щими ее на ряд представлений, смутно и отдаленно сходству­ющих между собой.

Однако два этих противопоставленных друг другу момента (один, негативный, беспорядка природы во впечатлениях, дру­гой, позитивный, возможности воссоздать порядок, исходя из этих впечатлений) обретают свое единство в идее «генезиса», причем двумя возможными способами. Или негативный момент (момент беспорядка, смутного сходства) приписан самому во­ображению, осуществляющему тогда двойную функцию: если оно может посредством одного лишь удвоения представления восстановить порядок, то это именно в той мере, в какой оно мешало бы непосредственно воспринимать тождества и разли­чия вещей в их аналитической истине. Сила воображения есть лишь изнанка, или оборотная сторона, его недостатка. Вообра­жение в человеке соединяет душу и тело. Именно в этой его сути оно анализировалось Декартом, Мальбраншем, Спинозой как одновременно место заблуждения и способность доходить до истины даже математическим путем. Эти мыслители обна­руживали в нем знак конечности, являющийся или знаком его выпадения за пределы умопостигаемого пространства, или же знаком ограниченной природы. Напротив, позитивный момент воображения может быть приписан смутному сходству, неоп­ределенному шепоту подобий. Это — беспорядок природы, обус­ловленный ее собственной историей, ее катастрофами или, мо­жет быть, просто ее сложным многообразием, которое способ­но открывать представлению лишь сходные между собой вещи. Так что представление, всегда связанное с близкими между

104

собой содержаниями, повторяется, вызывается снова, естествен­ным образом замыкается в себе, вызывает почти тождествен­ные впечатления и порождает воображение. Именно в этом бурлении многообразной природы, скрытно и непостижимо во­зобновляющейся каждое мгновение, в загадочном бытии при­роды, до всякого порядка сходствующей с самой собой, Кондильяк и Юм попытались усмотреть связь сходства и вообра­жения. Они дали радикально противоположные решения, кото­рые, однако, отвечают на один и тот же вопрос. Во всяком слу­чае, понятно, что второй тип анализа может с легкостью раз­вернуться в мифической форме первого человека (Руссо), или пробуждающегося сознания (Кондильяк), или стороннего наб­людателя, заброшенного в мир (Юм); именно этот генезис за­нял место самого Генезиса ¹.

Еще одно замечание. Если в классическую эпоху понятия природы и человеческой природы имеют определенное значе­ние, то это вовсе не потому, что внезапно была открыта в ка­честве пространства эмпирических исследований эта немая, не­иссякаемо богатая сила, называемая природой, или что внутри этой обширной природы была выделена одна маленькая специ­фическая и сложная область, которую назовут природой чело­века. Фактически функционирование этих двух понятий укреп­ляет принадлежность друг к другу, взаимную связь воображе­ния и сходства. Несомненно, что воображение является лишь одним из свойств человеческой природы, а сходство — одним из проявлений природы. Но, следуя археологической сети отноше­ний, дающей свои законы классическому мышлению, мы видим, что человеческая природа немного выходит за рамки представ­ления, что и позволяет ей представлять себя (в этом вся чело­веческая природа: она находится вне представления для того, чтобы вновь предстать в пустом пространстве, отделяющем присутствие представления и это «пред» от его повторения), и что природа создает неуловимые помехи представлению, в ре­зультате чего сходство воспринимается прежде, чем различа­ется порядок тождеств. Природа и человеческая природа, в об­щей конфигурации эпистемы, делают возможной стыковку сходства и воображения, что обосновывает и порождает все эмпирические науки о порядке.

В XVI веке сходство было связано с системой знаков, при­чем именно их истолкование открывало пространство для кон­кретных областей познания. Начиная с XVII века сходство бы­ло отброшено к рубежам знания, в сторону его самых нижних и скромных границ, где оно связывается с воображением, с не-

¹ Здесь игра слов: фр. слово «la genèse» означает генезис, происхожде­ние и др. «La Genèse» означает Бытие, Книга Бытия (в Библии). — Прим. перев.

105

определенными повторениями, со смутными аналогиями. И, вместо того чтобы привести к науке истолкования, сходство полагает генезис, который восходит от грубых форм Тождест­венного к великим таблицам знания, развитым согласно формам тождества, различия и порядка. Выдвинутый в XVII веке проект науки о порядке требовал дополнения его генезисом по­знания, как он действительно и без перерывов осуществлялся от Локка до Идеологии.