Шепотько. Хрестоматия

Известно, что все образование новых европейских народов и их литератур началось и развилось под сению христианства. Священное Писание, сие живое слово живаго Бога, было для них всем: и первой учебной книгой, и первым кодексом законов, и, наконец, первым источником творческаго одушевления, первым образцем литературного совершенства. Точно так случилось и с нашей святой Русью: в струях Почайны восприяла она, с новой верой, новую жизнь во всех отноше-

ниях; вместе с Евангелием получила письмена для своего языка, сделалась книжною. Но заметьте: какое важное различие представляет сие первое пробуждение жизни в народе русском от всех других европейских народов! Везде, в прочих странах Европы, Слово Божие про-

поведывалось на чуждом языке – языке латинском. Я говорю: чуждом; ибо, хотя западные языки новых европейских народов и сохраняют доныне много сходства с латинским, из обломков коего составились, это сходство есть более внешнее, материальное, оно состоит в сходст-

ве слов, а не в сходстве внутренняго духа языка, который везде остался тевтоническим. Чем более укреплялись и выработывались эти язы-

ки, тем ощутительней становилось в них тевтоническое начало, тем более отклонялись они от латинского. И вот почему Священное Писа-

ние не могло иметь на них прямаго непосредственного влияния. Доступное разумению только избранной касты духовенства, оно сдела-

лось исключительно ея достоянием; и эта каста, в то же время исключительно владевшая писалом и тростию, видя невозможность поко-

рить ему живую народную речь, кончила тем, что совершенно исключила ее из книг, оставила только в устах для разговорнаго обихода и стала писать мертвой латинью... Таким образом письменность и речь разделились с первого шага в обновленной христианством Европе; и

это имело самыя благодетельныя следствия для последней: благодаря презрительному небрежению пишущей касты, она спаслась от всякого насильственного искажения; педантизм книжников ворочался с своей варварской латинью и спокойно оставлял живые народные языки из-

ливаться звонкой, чистой, свободной струей из уст менестрелей и труверов. Такое независимое развитие народных языков продолжалось до тех пор, пока они укрепились, возросли и осамились так, что латинь

21

книжников невольно начала отступать пред ними, постепенно сдала им трибуну и кафедру, впустила их в книги, и, наконец, сама, дряхлым, увечным инвалидом, скончалась в архивной пыли, под грудою фолиантов. Таким образом, влияние христианства не убило, не могло убить народности в литературах новой Европы; оно сообщило им но-

вый дух, не сокрушая тела; вино новое принесено было издалека, но мех остался свой, тот же! Совсем противное должно было случиться у нас, с нашими предками. Священное Писание перешло к ним на языке сродном, близком, общепонятном... Что могло, что должно бы-

ло произойти отсюда, как не отречение от своей грубой, необразованной речи, в пользу слова столь великолепнаго, столь могущественна-

го?.. Таким образом, при первом введении письма на Русь, письменность сделалась церковно-славянскою; и эта церковно-славянская письменность, по своей близости и вразумительности каждому, тотчас получила авторитет народности. Это не был отдельный, священный язык, достояние одной известной касты – но книжный язык всего народа! Кто читал, тому нечего было читать, кроме книг церковно-

славянских; кто писал, тот не смел иначе писать, как приближаясь елико возможно к церковно-славянскому! Что же сделалось с русской живой, народной речью? Ей оставлены были в удел только низкия житейския потребы; она сделалась языком простолюдинов! Единст-

венное поприще, где она могла развиваться свободно, под сению творческаго одушевления, была народная песня; но и здесь над ней тяготело отвержение, гремело проклятие... Так, в продолжение многих веков, последовавших за введением христианства, язык русский, ли-

шенный всех прав на литературную цивилизацию, оставался неподвижно, in status quo – без образования, без грамматики, даже без соб-

ственной азбуки, приноровленной к его свойствам и особенностям. И между тем предки наши, в ложном ослеплении, не сознавали своей безсловесности; они считали себя грамотными: у них были книги, были книжники; у них была литература! Но эта литература не принадле-

жала им; она была южнославянская по материи, греческая – по форме; ибо кто не знает, что богослужебный язык наш отлит весь в формы греко-византийския, может быть даже с ущербом славянизма?...

22

Настали времена бурныя; Иоаннова Русь потряслась в своих ос-

нованиях; Запад хлынул на Восток и грозил поглотить его... Но вот началась кровавая борьба – месть за месть, око за око! Москва двину-

лась сама на Запад... Киев сделался снова русским... Жадно устремилась Русь к горнилу роднаго просвещения, открывшемуся для ней в святом граде Владимира; и вскоре Киевская Академия сделалась розсадником всего русскаго образования. Это был университет во всей обширности слова. Она приготовляла шляхетное юношество для государственной службы; на ея лавках сидели первые русские поэты:

Кантемир и великий Ломоносов; но в особенности, по теологическому своему устройству, она наполняла все высшия духовныя степени своими питомцами. И сии-то последние, срастаясь теснее с ея духом и привычками, вынесли из ней язык, запечатленный клеймом польского рабства, отворили ему широкий путь на русскую землю... В конце XVII и в начале XVIII века, духовныя кафедры наши зазвучали поль-

ско-латинским наречием, поэзия начала низаться в силлабическия вирши. Впрочем, по естественному порядку вещей, этот враждебный натиск не мог совершенно одолеть русское слово и завладеть им исключительно. Православная Русь хранила нерушимое благоговение к славяно-греческой богослужебной письменности: она не могла отказаться от ней, пожертвовать ею латини. И вот почему первое высшее училище в Москве, учрежденное по уставу тогдашних европейских университетов, знаменитая Заиконоспасская Академия наименована была Славяно-Греко-Латинскою. Название весьма верное и глубоко знаменательное! В самом деле, по направлению, формам и духу, вся тогдашняя русская образованность, и след, литература – была в собственном смысле славяно-греко-латинская. Ей не доставало только безделицы: быть русскою!

В таком положении застал русскую грамотность и русский язык Петр Великий!.. Это был не язык, а смешение языков – настоящее вавилонское столпотворение!.. Трудно вообразить хаос спутаннее и без-

образнее! Но Петру было не до того, как говорил народ: он начал с дела, оставя в покое слово. Одна мысль наполняла, теснила его вели-

кую душу: он видел, что народ его, народ юный и бодрый, полон сил,

23

кипит жизнию: но этим силам не было простора, этой жизни не доста-

вало воздуха. Ему тяжело было ждать, пока медленным действием природы дитя укрепится, и само раздвинет свою тесную сферу, само добудет себе питания. И вот, одним взмахом могучей руки, бросил он это дитя на шумное раздолье Европы, прорубив мечем глухую стену,

за которой оно скрывалось. Велики были следствия этой крупной меры! Дитя-народ не легко оторвался от домашнего очага, где ему было так привольно: он дичился и упрямился. Надо было приневолить его и физически и нравственно: надо было выгнать из него лень и родить недовольство собою, возбудить потребность соревнования. Воля Петра сделала то и другое: она действовала грозой и насмешкой. Скоро цель была достигнута: азиятская лень спала с плечь вместе с широким охабнем; азиятское самодовольство облетело вместе с бородою. Рос-

сия двинулась с Востока – и примкнула к европейскому Западу!... Но такой переворот был слишком поспешен. Потеряв центр своей тя-

жести, Русь не имела сил остановиться в данном ей направлении; она предалась безусловно эксцентрическому движению!.. Самодержец,

требовавший единства во всех наружных формах своего народа по образцу европейскому, ведал, что слово, одно, не покорно ничьим веле-

ниям, что его нельзя сбрить как бороду, обрезать и перекроить как платье. Он сделал с ним все, что было в его власти: согласно с своей идеей, изменил буквенный костюм его по-европейски, и остальное предоставил самому себе! Вот почему литературный характер царст-

вования Петрова представляет такое удивительное разнообразие. С одной стороны, церковно-славянский язык достиг высшей степени развития... с другой – школьно-латинское направление звучало устами Феофана, мужа совета и разума, обратившего свою европейскую об-

разованность на политическое служение вере с современными нуждами. Между тем, под непосредственным влиянием Правительства, при Дворе и в Приказах, возник новый язык, приобретший вскоре законную, официальную важность. В силу новаго заграничнаго направле-

ния, все гражданские должности и отношения были переименованы по немецкому, иностранному маниру; новыя понятия и вещи ворва-

лись оттуда с собственными именами; и язык дьяков, бывший дотоле

24

единственным хранилищем русскаго самоцветнаго красноречия, вдруг наводнился потоком чуждых, заморских слов, запестрел самой чудовищной смесью. Эта макароническая тарабарщина возрасла наконец до такой силы, что грозила оглушить совсем Россию!...

Под народностью я разумею совокупность всех свойств, наруж-

ных и внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается физиономия русскаго человека, отличаю-

щая его от всех прочих людей – европейцев столько ж, как и азиятцев. Как ни резки оттенки, положенные на нас столь различными влияниями столь разных цивилизаций, русской человек, во всех сословиях, на всех ступенях просвещения и гражданственности, имеет свой отличительный характер, если только не прикидывается умышленно обезьяною. Русской ум имеет свой особый сгиб; русская воля отличается особенной, ей только свойственной упругостью и гибкостью; точно так же как русское лицо имеет свой особый склад, отли-

чается особенным, ему только свойственным выражением. У нас стремление к европеизму подавляет всякое уважение, всякое даже внимание к тому, что именно русское, народное. Я совсем не вандал, который бы желал отшатнуться опять в век, задвинутый от нас Пет-

ром Великим... Но позволю себе сделать замечание, что в Европе, которую мы принимаем за образец, которую так усердно копируем все-

ми нашими действиями – народность, как я ее понимаю, положена во главу угла цивилизации, столь быстро, столь широко, столь свободно распространяющейся. Если мы хотим в самом деле быть европейцами, походить на них не одним только платьем и наружными приемами, то нам должно начать тем, чтобы выучиться у них уважать себя, дорожить своей народной личностью сколько-нибудь, хотя не с таким смешным хвастовством, как француз, не с такой чванной спесью, как англичанин, не с таким глупым самодовольством, как немец. Оболь-

стительныя идеи космополитизма не существуют в нынешней Европе: там всякой народ хочет быть собою, живет своей, самобытной жиз-

нью. Ни в одной из них цивилизация не изгладила родной физиономии; она только просветляет ее, очищает, совершенствует... И никто из них не стыдится себя, не гнушается собой; напротив, все убеждены

25

твердо и непоколебимо, что лучше их, выше их, умней и просвещен-

ней нет в свете!... Отчего ж мы, русские, боимся быть русскими?... Да и что такое Европа – Европа? Кто-то раз шутя говорил, что он хочет переделать географию и разделить землю не на пять, а на шесть частей: Европу, Азию, Африку, Америку, Океанию и Россию. Эта шутка для меня имеет в себе много истины. В самом деле, наше отечество, по своей безпредельной обширности, простирающейся чрез целыя три части света, по своему физическому разнообразию...по разнообразию своих жителей... имеет полное право быть особенною, самобытною,

самостоятельною частью вселенной. Ему ли считать для себя честью быть примкнутым к Европе, к этой частичке земли, которой не доста-

нет на иную из губерний? Знаю, что теперь нам надо еще учиться да учиться у Европы; но не с тем, чтобы потерять свою личность, а чтоб укрепить ее, возвысить!... У русского человека довольно ума, чтобы не жить всегда чужим умом, довольно силы, чтоб работать из себя и для себя, а не на европейской барщине!... Пусть он питается европейскою жизнью, чтоб быть истинно русским; пусть литература его, осве-

жаясь воздухом европейского просвещения, остается тем, чем должна быть всякая живая, самобытная литература – самовыражением на-

родным!

П. Я. Чаадаев

ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ ПИСЬМА (1828–1831)

Мы... явившись на свет, как незаконнорожденные дети, лишен-

ные наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из наставлений, вынесенных до нашего существования. Каждому из нас приходится самому искать путей для возобновления связи с нитью, оборванной в родной семье.

То, что у других народов просто привычка, инстинкт, то нам приходится вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперед пе-

режитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последст-

26

вие культуры, всецело заимствованной и подражательной. Внутренне-

го развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а по-

являются у нас откуда-то извне. Мы воспринимаем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы под-

вигаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего, все их знание на поверхности, вся их душа – вне их. Таковы же и мы.

Народы – существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей – годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной ча-

стью в человечество, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. И, конечно, не пройдет без следа то наставление,

которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы найдем себя среди человечества, и кто исчислит те бедствия, которые мы испыты-

ваем до свершения наших судеб?

Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство; несмот-

ря на их разделение на отрасли латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует связывающая их в одно целое черта, явная для всякого, кто углубится в общие их судьбы. Вы знаете, еще не так давно вся Европа носила название христианского мира, и слово это зна-

чилось в публичном праве. Помимо общего всем обличья, каждый из народов этих имеет свои особые черты, но все это коренится в исто-

рии и в традициях и составляет наследственное достояние этих народов. А в их недрах каждый отдельный человек обладает своей долей общего наследства, без труда, без напряжения подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими. Сравните то, что дела-

ется у нас, и судите сами, какие элементарные идеи можем почерпнуть в повседневном обиходе мы, чтобы ими так или иначе восполь-

зоваться для руководства в жизни. Заметьте при этом, что дело идет

27

здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или на-

учном, а просто о соприкосновении сознаний, о мыслях, охватывающих ребенка в колыбели, нашептываемых ему в ласках матери, окру-

жающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравст-

венную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справедливости, права, порядка. Они имеют своим источником те самые события, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейца. А что вы взамен этого поста-

вите у нас?

Не знаю, можно ли вывести из сказанного сейчас что-либо вполне бесспорное и построить на этом непреложное положение; но ясно, что на душу каждой отдельной личности из народа должно сильно влиять столь странное положение, когда народ этот не в силах сосредоточить своей мысли ни на каком ряде идей, которые постепен-

но развертывались в обществе и понемногу вытекали одна из другой, когда все его участие в общем движении человеческого разума сво-

дится к слепому, поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам. Вот почему, как вы можете заметить, всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам чужд. В лучших умах наших есть что-то еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные вспышки, пара-

лизуются в нашем мозгу. В природе человека – теряться, когда он не в состоянии связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность. Раз он не руководим ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас – это общее свойство. Тут вовсе не то легкомыс-

лие, которое когда-то ставили в упрек французам и которое, в конце концов, было не чем иным, как легким способом воспринимать окру-

жающее, что не исключало ни глубины ума, ни широты кругозора и

28

вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут – бессмыслен-

ность жизни без опыта и предвидения, не имеющей отношения ни к чему, кроме призрачного бытия особи, оторванной от своего видового целого, не считающейся ни с требованиями чести, ни с успехами ка- кой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремлениями данной семьи и со всем сводом предписаний и точек зрения, которые определяют и общественную, и частную жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и на заботе о будущем. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособленно, и

все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напо-

минающее обличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на юге, где лица так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица моих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой на-

ших выражений.

Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беззаветную от-

вагу, особенно замечаемую в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к случайностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных побуждений, которые направ-

ляют людей на путях к совершенствованию; они не заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы – как ни тяжело, а приходится признать это – не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, на-

конец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающе-

го народы зрелые и высококультурные.

Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а

среди народов Европы одни добродетели, отнюдь нет. Но я говорю,

29

что, судя о народах, надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера...

А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира,

между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим

– на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие ос-

новы духовной природы – воображение и разум и объединить в своем просвещении исторические судьбы всего земного шара. Не эту роль предоставило нам Провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем обычном благоде-

тельном влиянии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чем вмешиваться в наши дела, не за-

хотело ничему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

Удивительное дело. Даже в области той науки, которая все ох-

ватывает, наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы полчища варваров, потрясших мир, не прошли по занятой нами стране прежде нашествия на Запад, мы бы едва ли дали главу для всемирной истории. Чтобы заставить себя за-

метить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подня-

30