Шепотько. Хрестоматия

от его гнева, и потому столько же пользуется авторитетом власти над своими детьми, сколько и нежною их любовью...

Духовное и политическое здоровье характеризуют русский на-

род и русское государство, между тем как Европа – в духовном отношении – изжила уже то узкое религиозное понятие, которым она заменила вселенскую истину и достигла геркулесовых столбов, откуда надо пуститься или в безбрежный океан отрицания и сомнения, или возвратиться к светоносному Востоку; в политическом же отношении – дошла до непримиримого противоречия между требованиями выработанной всею ее жизнью личной свободы и сохраняющим на себе печать завоевания распределением собственности. Если, однако,

мы вглядимся в русскую жизнь, то скоро увидим, что и ее здоровье – неполное. Она не страдает, правда, неизлечимыми органическими недугами, из которых нет другого исхода, как этнографическое разложение; но одержима, однако же, весьма серьезною болезнью, ко-

торая также может сделаться гибельною, постоянно истощая организм, лишая его производительных сил. Болезнь эта тем более ужас-

на, что (подобно собачьей старости) придает вид дряхлости молодому облику полного жизни русского общественного тела и угрожает ему если не смертью, то худшим смерти – бесплодным и бессильным существованием.

Кроме трех фазисов развития государственности, которые перенес русский народ и которые, будучи, в сущности, легкими, вели к устройству и упрочению Русского государства, не лишив народа ни одного из условий, необходимых для пользования гражданскою сво-

бодою, как полной заменой племенной воли, – Россия должна была вынести еще тяжелую операцию, известную под именем Петровской реформы. В то время цивилизация Европы начала уже в значительной степени получать практический характер, вследствие которого раз-

личные открытия и изобретения, сделанные ею в области наук и промышленности, получили применение к ее государственному и граж-

данскому строю. Невежественный, чисто земледельческий Рим, вступив в борьбу с торговым, промышленным и несравненно его просве-

щеннейшим Карфагеном, мог, с единственной помощью патриотизма

141

и преданности общему благу, с самого начала победоносно сразиться с ним даже на море, составлявшем до того времени совершенно чуждый Риму элемент. Так просты были в то время те средства, которые употребляли государства в борьбе не только на сухом пути, но даже и на море. Но уже в начале XVII века и даже ранее никакая преданность отечеству, никакой патриотизм не могли уже заменить собою тех технических усовершенствований, которые сделали из кораблестроения,

мореплавания, артиллерии, фортификации и т. д. настоящие науки, и притом – весьма сложные. С другой стороны, потребности государст-

венной обороны, сделавшись столь сложными, по необходимости требовали для своей успешности особого класса людей, всецело предан-

ных военным целям; содержание же этого многочисленного класса требовало стольких издержек, что без усиленного развития промыш-

ленности у государства не хватило бы средств для его содержания. Следовательно, самая существенная цель государства (охрана народ-

ности от внешних врагов) требовала уже в известной степени технического образования – степени, которая с тех пор, особливо со второй четверти XIX века, не переставала возрастать в сильной пропорции.

К началу XVIII века Россия почти окончила уже победоносную борьбу со своими восточными соседями. Дух русского народа, пробужденный событиями, под водительством двух приснопамятных лю-

дей: Минина и Хмельницкого, одержал также победу над изменившей народным славянским началам польской шляхтою, хотевшей прину-

дить и русский народ к той же измене. Не в далеком будущем предстояла, без сомнения, борьба с теми или другими народами Европы,

которые со свойственными всем сильным историческим деятелям предприимчивостью и честолюбием, всегда стремились расширить свою власть и влияние во все стороны – как через моря на Запад, так и на Восток. Drang nach Osten выдуман не со вчерашнего дня. Для этой несомненно предстоящей борьбы необходимо было укрепить русскую государственность заимствованиями из культурных сокровищ, добы-

тых западной наукой и промышленностью, заимствованиями быстрыми, не терпящими отлагательства до того времени, когда Россия,

следуя медленному естественному процессу просвещения, основан-

142

ному на самородных началах, успела бы сама доработаться до необ-

ходимых государству практических результатов просвещения. Петр сознал ясно эту необходимость, но (как большая часть великих исто-

рических деятелей) он действовал не по спокойно обдуманному плану, а со страстностью и увлечением. Познакомившись с Европою, он,

так сказать, влюбился в нее и захотел во что бы то ни стало сделать Россию Европой. Видя плоды, которые приносило европейское дере-

во, он заключил о превосходстве самого растения, их приносившего, над русским еще бесплодным дичком (не приняв во внимание разно-

сти в возрасте, не подумав, что для дичка может быть еще не пришло время плодоношения) и потому захотел срубить его под самый корень и заменить другим. Такой замен возможен в предметах мертвых, образовавшихся под влиянием внешней, чуждой им идеи. Можно, не пере-

ставая жить в доме, изменить фасад его, заменить каждый камень, каждый кирпич, из которых он построен, другими кирпичами или кам-

нями; но по отношению к живому, образовавшемуся под влиянием внутреннего самобытного образовательного начала, такие замещения невозможны: они могут только его искалечить.

Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увле-

чение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственно ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, – любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревал-

ся возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жиз-

ни – самую жизнь эту как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всей страстностью своей души, то об-

ходился бы с нею осторожнее, бережнее, любовнее. Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его дея-

тельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность ре-

формативную в тесном смысле этого слова, т. е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в рус-

ском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной,

143

благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы бы-

ли для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и заселял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права, одним словом, запряжение всего народа в государственное тягло, – всем этим заслужил он себе имя Великого – имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что досель еще разъедает рус-

ское народное тело), он даже совершенно бесполезно затруднил свое собственное дело; возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употреблять огромную долю той не-

обыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить бо-

роды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутст-

во должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет,

менять летосчисление, стеснять свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое, почетное, место и тем наклады-

вать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то

время? Неужели это могло укрепить народное сознание?...

Как бы то ни было, русская жизнь была насильственно перевернута на иностранный лад. Сначала это удалось только относительно верхних слоев общества, на которые действие правительства сильнее и прямее и которые вообще везде и всегда податливее на разные со-

блазны. Но мало-помалу это искажение русской жизни стало распространяться и вширь и вглубь, т. е. расходиться от высших классов на занимающие более скромное место в общественной иерархии, и с наружности – проникать в самый строй чувств и мыслей, подвергшихся обезнародовающей реформе. После Петра наступили царствования, в которых правящие государством лица относились к России уже не с двойственным характером ненависти и любви, а с одною лишь нена-

144

вистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему славянскому, в особенности ко всему русскому. После этого тяжелого периода долго еще продолжались, да и до сих пор продол-

жаются еще, колебания между предпочтением то русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или Павле. Но под влиянием толчка, сообщенного Петром, самое понятие об истинно русском до того исказилось, что даже в счастливые периоды нацио-

нальной политики (как внешней, так и внутренней) русским считалось нередко такое, что вовсе этого имени не заслуживало. Говоря это, я

разумею вовсе не одно правительство, а все общественное настроение, которое, электризуясь от времени до времени русскими патриотиче-

скими чувствами, все более и более, однако же, обезнародовалось под влиянием европейских соблазнов и принимало какой-то общеевропей-

ский колорит то с преобладанием французских, то немецких, то английских колеров, смотря по обстоятельствам времени и по слоям и кружкам, на которые разбивается общество.

Болезнь эту, вот уже полтора столетия заразившую Россию, все расширяющуюся и укореняющуюся и только в последнее время показавшую некоторые признаки облегчения, приличнее всего, кажется мне, назвать европейничаньем; и коренной вопрос, от решения которого зависит вся будущность, вся судьба не только России, но и всего славянства, заключается в том, будет ли эта болезнь иметь такой доброкачественный характер, которым отличались и внесение госу-

дарственности иноплеменниками русским славянам, и татарское данничество, и русская форма феодализма; окажется ли эта болезнь при-

вивною, которая, подвергнув организм благодетельному перевороту, излечится, не оставив за собою вредных неизгладимых следов, подта-

чивающих самую основу народной жизненности. Сначала рассмотрим симптомы этой болезни, по крайней мере, главнейшие из них, а потом уже оглянемся кругом, чтобы посмотреть – не приготовлено ли и для нее лекарства, не положена ли уже секира у корня ее.

Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть подведены под следующие три разряда.

145

Искажение народного быта и замена форм его формами чужды-

ми, иностранными искажение и замен, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть в самый внутренний строй понятий и жизни высших слоев общества – и не проникать все глубже и глубже.

Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву – с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо.

Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской точки зрения, рас-

сматривание их в европейские очки, так сказать в стекла, поляризованные под европейским углом наклонения, причем нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, является совершенным мраком и темнотою, и наоборот...

Изменив народным формам быта, мы лишились, далее, самобытности в промышленности. У нас идут жаркие споры о свободе торговли и о покровительстве промышленности. Всеми своими убеждениями я придерживаюсь этого последнего учения, потому что само-

бытность политическая, культурная, промышленная составляет тот идеал, к которому должен стремиться каждый исторический народ, а

где недостижима самобытность, там, по крайней мере, должно охранять независимость. Со всем тем нельзя не согласиться, что поддер-

жание этой независимости в чем бы то ни было искусственными средствами есть уже явление печальное; и к этим искусственным средст-

вам не было бы надобности прибегать, если бы формы нашего быта, по потребностям которого должна удовлетворять, между прочим, и

промышленность, сохранили свою самостоятельность... Но когда промышленность лишается этого характера вследствие искажения бы-

та по чужеземным образцам, то ничего не остается, как ограждать, по

крайней мере, ее независимость посредством покровительства...

Вследствие изменения форм быта русский народ раскололся на два слоя, которые отличаются между собою с первого взгляда по са-

мой своей наружности. Низший слой остался русским, высший сделался европейским – европейским до неотличимости. Но высшее, бо-

лее богатое и образованное, сословие всегда имеет притягательное

146

влияние на низшие, которые невольно стремятся с ним сообразовать-

ся, уподобиться ему, сколько возможно. Поэтому в понятии народа невольно слагается представление, что свое русское есть (по самому существу своему) нечто худшее, низшее. Всякому случалось я думаю, слышать выражения, в которых с эпитетом русский соединялось по-

нятие низшего, худшего: русская лошаденка, русская овца, русская курица, русское кушанье, русская песня, русская сказка, русская оде-

жда и т. д. Все, чему придается это название русского, считается как бы годным лишь для простого народа, не стоящим внимания людей более богатых или образованных. Неужели такое понятие не должно вести к унижению народного духа, к подавлению чувства народного достоинства?... А между тем это самоунижение, очевидно, коренится в том обстоятельстве, что все, выходящее (по образованию, богатству,

общественному положению) из рядов массы, сейчас же рядится в чужеземную обстановку.

Но унижение народного духа, проистекающее из такого раздвоения народа в самой наружной его обстановке, составляет, может быть, еще меньшее зло, чем недоверчивость, порождаемая в народе, сохранившем самобытные формы жизни, к той части его, которая им изменила...

Россия самыми размерами своими составляет уже аномалию в германо-романско-европейском мире; и одно естественное увеличение роста ее народонаселения должно все более и более усиливать эту аномалию. Одним существованием своим Россия уже нарушает систему европейского равновесия. Ни одно государство не может отва-

житься воевать с Россией один на один, как это всего лучше доказывается Восточною войною, когда четыре государства, при помощи еще Австрии, более чем наполовину принявшей враждебное отношение к России, при самых невыгодных для нас, при самых выгодных для себя условиях, должны были употребить целый год на осаду одной приморской крепости, и это не вследствие присутствия на рус-

ской стороне какого-нибудь Фридриха, Суворова или Наполеона, а просто вследствие громадных средств России и несокрушимости духа ее защитников.

147

Нельзя не сознаться, что Россия слишком велика и могущест-

венна, чтобы быть только одною из великих европейских держав; и если она могла занимать эту роль вот уже семьдесят лет, то не иначе как скорчиваясь, съеживаясь, не давая простора своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб. И это умаление себя должно идти все в возрастающей прогрессии по мере естественного развития сил, так как по самой сущности дела экспансивная сила России гораздо больше, чем у государств Европы, и несоразмерность ее с требованиями политики равновесия должна необходимо выказы-

ваться все в сильнейшем и сильнейшем свете...

Однако же при соседстве с Европою, при граничной линии, со-

прикасающейся с Европой на тысячи верст, совершенная отдельность России от Европы немыслима; такой отдельности не могли сохранить даже Китай и Япония, отделенные от Европы диаметром земного шара. В какие-нибудь определенные отношения к ней должна же она стать. Если она не может и не должна быть в интимной, родственной связи с Европой как член европейского семейства, в которое, по сви-

детельству долговременного опыта, ее и не принимают даже, требуя невозможного отречения от ее очевиднейших прав, здравых интере-

сов, естественных симпатий и священных обязанностей; если, с другой стороны, она не хочет стать в положение подчиненности к Европе,

перестроясь сообразно ее желаниям, выполнив все эти унизительные требования, – ей ничего не остается как войти в свою настоящую, эт-

нографическими и историческими условиями предназначенную роль и служить противовесом не тому или другому европейскому государ-

ству, а Европе вообще, в ее целости и общности.

Но для этого, как ни велика и ни могущественна Россия, она все еще слишком слаба. Ей необходимо уменьшить силы враждебной стороны, выделив из числа врагов тех, которые могут быть ее врагами только поневоле, и переведя их на свою сторону как друзей. Удел России – удел счастливый: для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам,

государствам германо-романского мира, – а освобождать и восстанав-

148

ливать; и в этом дивном, едва ли не единственном совпадении нравст-

венных побуждений и обязанностей с политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения ее великих судеб, ес-

ли только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего разума, правды и благости.

Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики,

не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах. Внутренние счеты ее не покончены. Бывшие в ней зародыши внутренней борьбы развились именно в недавнее время; но весьма вероятно, что они из числа последних: с уважением их или даже с несколько продолжительным умиротворением их, Европа опять обратится всеми своими силами и помыслами против России,

почитаемой ею своим естественным прирожденным врагом. Если Россия не поймет своего назначения, ее неминуемо постигнет участь все-

го устарелого, лишнего, ненужного. Постепенно умаляясь в своей исторической роли, ей придется склонить голову перед требованиями Европы...

Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему скла-

ду, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из ве-

ликих европейских держав, – Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою особой, самостоя-

тельной политической системы государств и служа противувесом Европе во всей ее общности и целости. Вот выгоды, польза, смысл Все-

славянского союза по отношению к России.

Ф. М. Достоевский

ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ (1873)

Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека. Есть они и в целом народе, есть и в человечестве, взятом как це-

лое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и

149

только лишь сильно и верно чувствуются, до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью народ. В стремлениях к выяснению себе этих сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни. Чем непоколебимее народ содержит их, чем менее способен изменить первоначальному чувству, чем менее склонен подчиняться различ-

ным и ложным толкованиям этих идей, тем он могучее, крепче, счастливее. К числу таких сокрытых в русском народе идей – идей рус-

ского народа – и принадлежит название преступления несчастием, преступников – несчастными.

Идея эта чисто русская. Ни в одном европейском народе ее не замечалось. На Западе провозглашают ее теперь лишь философы и толковники. Народ же наш провозгласил ее еще задолго до своих философов и толковников. Но из этого не следует, чтобы он не мог быть сбит с толку ложным развитием этой идеи толковником, временно, по крайней мере с краю. Окончательный смысл и последнее слово оста-

нутся, без сомнения, всегда за ним, но временно – может быть иначе. Короче, этим словом "несчастные" народ как бы говорит "не-

счастным": "Вы согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте – может, и хуже бы сделали. Будь мы получше са-

ми, может, и вы не сидели бы по острогам. С возмездием за преступления ваши вы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие. Помолитесь о нас, и мы о вас молимся. А пока берите, "несчастные", гроши наши; подаем их, чтобы знали вы, что вас помним и не разорвали с вами братских связей".

Согласитесь, что ничего нет легче, как применить к такому взгляду учение о "среде": "Общество скверно, потому и мы скверны; но мы богаты, мы обеспечены, нас миновало только случайно то, с

чем вы столкнулись. Столкнись мы – сделали бы то же самое, что и вы. Кто виноват? Среда виновата. Итак, есть только подлое устройст-

во среды, а преступлений нет вовсе".

Вот и в этом-то софистическом выводе и состоит тот фортель, о

котором я говорил.

Нет, народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ знает только, что и сам он виновен вместе с каждым

150