Шепотько. Хрестоматия

оставила ей в наследство история. Ненавидя, как и мы, настоящее России, славянофилы хотели позаимствовать у прошлого путы, подобные тем, которые сдерживают движение европейца. Они смешивали идею свободной личности с идеей узкого эгоизма; они принимали ее за европейскую, западную идею и, чтобы смешать нас со слепыми по-

клонниками западного просвещения, постоянно рисовали нам страшную картину европейского разложения, маразма народов, бессилия революций и близящегося мрачного рокового кризиса. Все это было верно, но они забыли назвать тех, от кого узнали эти истины.

Европа не дожидалась ни поэзии Хомякова, ни прозы редакторов "Москвитянина", чтобы понять, что она накануне катаклизма – возрождения или окончательного разложения. Сознание упадка современного общества – это социализм, и, конечно, ни Сен-Симон,

ни Фурье, ни этот новый Самсон, потрясающий из недр своей тюрьмы европейское здание, не почерпнули своих грозных приго-

воров Европе из писаний Шафарика, Колара или Мицкевича. Сенсимонизм был известен в России лет за десять до того, как загово-

рили о славянофилах...

Легко критиковать реформацию и революцию, читая их исто-

рию, но Европа продиктовала и написала их собственною кровью. В великих этих битвах, протестуя во имя свободы мысли и прав челове-

ка, она поднялась до такой высоты убеждений, что, быть может, не в силах их осуществить. Мы же более свободны от прошлого, это вели-

кое преимущество, но оно обязывает нас к большей скромности. Это – добродетель слишком отрицательная, чтобы заслуживать похвалы,

один только ультраромантизм возводит отсутствие пороков в степень добрых дел. Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто,

бедно и ограниченно. Такие вещи, как московский царизм или петербургское императорство, любить невозможно. Их можно объяснить,

можно найти в них зачатки иного будущего, но нужно стремиться избавиться от них, как от пеленок. Ставя в упрек Европе, что она не умела перерасти свои собственные установления, славянофилы не только не говорили, как думают они разрешить великое противоречие между свободой личности и государством, но даже избегали входить в

101

подробности того славянского политического устройства, о котором без конца твердили. Тут они ограничивались киевским периодом и держались за сельскую общину. Но киевский период не помешал на-

ступлению московского периода и утрате вольностей. Община не спасла крестьянина от закрепощения; далекие от мысли отрицать зна-

чение общины, мы дрожим за нее, ибо, по сути дела, нет ничего устойчивого без свободы личности. Европа, не ведавшая этой общины или потерявшая ее в превратностях прошедших веков, поняла ее, а Россия, обладавшая ею в течение тысячи лет, не понимала ее, пока Европа не пришла сказать ей, какое сокровище скрывала та в своем лоне. Славянскую общину начали ценить, когда стал распространять-

ся социализм. Мы бросаем вызов славянофилам, пусть они докажут обратное.

Европа не разрешила противоречия между личностью и государством, но она все же поставила этот вопрос. Россия подходит к проблеме с противоположной стороны, но и она ее не решила. С появления перед нами этого вопроса и начинается наше равенство. У нас больше надежд, ибо мы только еще начинаем, но надежда – лишь потому надежда, что она может не осуществиться.

Д. И. Писарев

БЕДНАЯ РУССКАЯ МЫСЛЬ (1862)

Теперь, кажется, спор между славянофилами и западниками о значении Петра в истории нашего просвещения, оставаясь нерешен-

ным, затих и заглох, потому что самые литературные партии, красовавшиеся под этими двумя фирмами, успели выродиться и преобра-

зиться. Теперь уже никто серьезно не советует возвратиться к временам боярства, и вследствие этого уже никто серьезно не полемизирует с боярским элементом. Слышатся кое-где фразы о народности, почве; эпитет "русский" ни к селу ни к городу привязывается к словам:

жизнь, мысль, ум, развитие; но те господа, которые сочиняют подобные фразы и употребляют всуе многознаменательный эпитет, сами как-то не верят тому, что говорят, и на самом деле придают своим

102

словам очень мало значения. Фразы и вывески год от году теряют свою обаятельную прелесть: прежде достаточно было сказать: "матушка Русь православная", или заговорить о народной подоплеке, или противопоставить "русскую цельность духа" европейскому рационализму, для того чтобы прослыть не только патриотом, но даже опас-

ным человеком. Теперь уже не то. Теперь вы можете кричать на всех перекрестках, что вы прогрессист, либерал, демократ, и вам немногие поверят на слово. И вас немногие будут слушать или читать, если под звучными вашими словами нет оригинальных мыслей, если под ва-

шими фразами не кроются глубоко продуманные убеждения. Наши теперешние литературные партии теперь не выкидывают ярких фла-

гов, не тащат насильно читателей ни на восток, ни на запад, не стараются прыгнуть ни в XVI столетие, ни в XXII; они живут во времени и в пространстве, они следят за жизнью и комментируют одни и те же явления и смотрят на них или по крайней мере стараются смотреть на них не с китайской, не с французской, не с английской, а просто с человеческой, с своей личной точки зрения...

Когда западники спорили с славянофилами о реформе Петра, тогда первые доказывали, что она была в высшей степени полезна, а

вторые утверждали, что она извратила русскую жизнь и нанесла к нам целые груды иноземной лжи. Западники говорили, что с реформы Петра начинается история России, а что предыдущие столетия не что иное, как печальное и мрачное введение; славянофилы божились, на-

против того, что с Петра начинается вавилонское пленение русской мысли, египетская работа, заданная нам Западом. Мне кажется, нельзя согласиться ни с западниками, ни с славянофилами. Западников можно было озадачить одним очень простым вопросом: в чем же вы, гос-

пода, можно у них спросить, видите проявление исторической жизни в России после Петра? Какое же существенное различие между Росси-

ею Алексея Михайловича и Россиею Екатерины I? В чем изменилась судьба народа? И какое дело народу до того, что в Петербурге ученые немцы собирают монстры и раритеты, что приказы переименованы в коллегии и что шведский король разбит под Полтавою? Обращаясь к славянофилам, можно сказать: помилуйте, господа, о чем вы горюете?

103

Если иноземная ложь действительно подавила нашу народную правду,

то, значит, эта ложь хоть и ложь, а все-таки была сильнее хваленой вашей правды. Если эта победа лжи над правдою есть явление вре-

менное, происходящее от временного ослабления этой правды, тогда ждите ее усиления и не вините Петра в том, что он будто бы задавил это живое начало. Да и что за правда? Где она? В какой это прелюбезной черте старорусской жизни вы ее видите? В боярщине, в унижении женщины, в холопстве, в батогах, и постничестве и юродстве? Если это правда, то во всяком случае правда относительная. Иному она нравится, а иному и даром не нужна. Расходясь с западниками и славянофилами, я в то же время схожусь и с теми и с другими на некото-

рых существенно важных пунктах. С западниками я разделяю их стремление к европейской жизни, с славянофилами – их отвращение против цивилизаторов... Европейская жизнь хороша, спору нет, – не хорошо только то, что мы до сих пор созерцаем ее в заманчивой, но отдаленной перспективе. Любя европейскую жизнь, мы не должны и не можем обольщаться тою бледною пародиею на европейские нравы,

которая разыгрывается высшими слоями нашего общества со времен Петра; мы должны помнить, что ничто не вредит истинному прогрес-

су так сильно, как сладенький оптимизм, принимающий декорации за живую действительность, удовлетворяющийся фразами и жестами,

питающийся дешевыми надеждами и не решающийся называть вещи

их настоящими именами...

Со славянофилами мы сходимся, как я уже заметил, в их отвращении к цивилизаторам, насильно благодетельствующими человече-

ству. Мы бы желали, чтобы народ развивался сам по себе, чтобы он собственным ощущением сознавал свои потребности и собственным умом приискал средства для их удовлетворения.

Мы в этом случае не восстаем против подражательности, если только народ собственным процессом мысли доходит до сознания необходимости позаимствоваться у соседей тем или другим изобретени-

ем или учреждением. Мы не желаем только, чтобы над жизнью народа проделывали те или другие фокусы: если бы теперь в России жили два человека, из которых один захотел бы силою вводить заключение

104

женщины в терема, а другой вздумал бы силою же вводить граж-

данские браки, то меня прежде всего возмутило бы не направление той или другой реформы, а ее насильственность, т. е. способ ее прове-

дения в жизнь... Мы не думаем, чтобы мыслящий историк мог в истории московского государства до Петра подметить какие-нибудь сим-

птомы народной жизни, мы не думаем, чтобы он нашел в ней чтонибудь, кроме жалкого, подавленного прозябания. Мы не думаем,

чтобы мыслящий гражданин России мог смотреть на прошедшее своей родины без горести и без отвращения; нам не на что оглядываться,

нам в прошедшем гордиться нечем; мы молоды как народ, и если счастье дастся нам в руки, так не иначе как в будущем, впереди, в неиз-

вестной, заманчивой, голубой дали. Следовательно, славянофильское отрицание действий Петра во имя допетровского порядка вещей ока-

зывается несостоятельным... Если Петр действительно опрокинул чтонибудь, то он опрокинул только то, что было слабо и гнило, только то,

что повалилось бы само собою.

Мы видим таким образом, что и славянофилы и западники пре-

увеличивают значение деятельности Петра; одни видят в нем исказителя народной жизни, другие – какого-то Сэмпсона, разрушившего стену, отделявшую Россию от Европы... Деятельность Петра вовсе не так плодотворна историческими последствиями, как это кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам. Жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем русского народа, вовсе не изменилась бы в своих отправлениях, если бы, например, Шакловитому удалось убить молодого Петра...

Решившись создать русскую цивилизацию, решившись превратить в европейцев те миллионы своих подданных, которые еще не об-

наруживали ни малейшего желания и не чувствовали ни малейшей потребности изменить свой стародавний быт, Петр, очевидно, вступил в борьбу уже не с единичною волею и даже не с массою единичных воль, а просто с стихийною силою, с природою, с физическими зако-

нами вещества. Переделать целое поколение своих современников и устранить влияние этого поколения на подрастающую молодежь зна-

чило создать для целой обширной страны новую, искусственную ат-

105

мосферу жизни. Выполнить такого рода задачу было так же невоз-

можно, как, например, изменить в России климат, или поворотить на-

зад все течение Волги, или сровнять с землею Уральский хребет...

Цивилизаторские попытки Петра прошли мимо русского народа; ни одна из них не прохватила вглубь, потому что ни одна из них не была вызвана живою потребностью самого народа...

Мужику было не до политики и не до Петра, когда ему надо бы-

ло сегодня пахать, завтра доить, послезавтра сеять и во все это время ладить то с барином, то с бурмистром, то с каким-нибудь приказным,

то с своею собственною горемычною семьею. Мужику показались бы барскими затеями и прихотями все прогрессивные распоряжения Пет-

ра, но, к счастью или к несчастью, мужик об них не знал и решительно не интересовался ими; чтобы дать мужику возможность интересо-

ваться распоряжениями правительства, надо было хоть немного облегчить тот страшный гнет материальных забот, лишений и стесне-

ний, который обременяет собою низшее сословие даже в самых образованных государствах Европы и который в странах, еще не успевших освободиться от рабства или от крепостного права, парализует в низшем сословии всякую самодеятельность мысли, всякую энергию воли и поступков, всякое решительное стремление к лучшему порядку вещей. Надо было стряхнуть с русского мужика его отчаянную апатию – эту вынужденную апатию безнадежности, которая так неминуемо и неизбежно вытекала из безвыходности положения. Стряхнуть эту ро-

ковую апатию, которую многие совершенно ошибочно принимают за физиологическую черту русского народного характера, мог только или сам народ, или такой смелый преобразователь, который, находясь в положении Петра I, решился бы коснуться основных сторон граж-

данского и экономического быта нашего простонародья...

Великие люди, реформировавшие жизнь простых смертных с высоты своего умственного или какого-либо другого величия, по нашему крайнему разумению, кажутся нам все в равной мере достойны-

ми неодобрения; одни из этих великих людей были очень умны, другие – замечательно бестолковы, но это обстоятельство нисколько не уменьшает их родового сходства; они все насиловали природу челове-

106

ка, они все вели связанных людей к какой-нибудь мечтательной цели,

они все играли людьми, как шашками; следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один из них не окажется невиновным перед судом истории; все поголовно могут быть названы врагами человечества; но там, где виноваты все, там ни-

кто не виноват в отдельности; порок целого типа не может быть по-

ставлен в вину неделимому...

Все, что сделал Петр, то оказалось бесплодным, потому что все это было делом его личной прихоти, все это было барскою фантазиею,

все это вводилось и учреждалось помимо воли тех людей, для которых это все, по-видимому, предназначалось.

С. М. Соловьев

ПУБЛИЧНЫЕ ЧТЕНИЯ О ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ (1872)

Долго относились у нас к делу Петра не исторически как в благоговейном уважении к этому делу, так и в порицании его. Поэты по-

зволяли себе воспевать: "Он бог твой, бог твой был, Россия". Но и в речи более спокойной, не поэтической, подобный взгляд господство-

вал; приведение Петром России от небытия к бытию было общеупотребительным выражением. Я назвал такой взгляд неисторическим, по-

тому что здесь деятельность одного исторического лица отрывалась от исторической деятельности целого народа; в жизнь народа вводи-

лась сверхъестественная сила, действовавшая по своему произволу, причем народ был осужден на совершенно страдательное отношение к ней; многовековая жизнь и деятельность народа до Петра объявлялась несуществующею; России, народа русского не было до Петра, он со-

творил Россию, он привел ее из небытия в бытие. Люди, которые обнаружили несочувствие к делу Петра, вместо противодействия край-

ности приведенного взгляда, перегнули в противоположную сторону; крайности сошлись, и опять надобно было проститься с историею.

Россия, по новому взгляду, не только не находилась в небытии до Петра, но наслаждалась бытием правильным и высоким, все было хо-

рошо, нравственно, чисто и свято; но вот явился Петр, который нару-

107

шил правильное течение русской жизни, уничтожил ее народный,

свободный строй, попрал народные нравы и обычаи, произвел рознь между высшими и низшими слоями народонаселения, заразил обще-

ство иноземными обычаями, устроил государство по чуждому образу и подобию, заставил русских людей потерять сознание о своем, о сво-

ей народности. Опять божество, опять сверхъестественная сила, опять исчезает история народа, развивающаяся сама из себя по известным законам, при влиянии особенных условий, которые и отличают жизнь одного народа от жизни другого.

Понятно, что оба взгляда, по-видимому, противоположные, но в сущности одинаково не исторические, не могут удержаться при воз-

мужалости науки, когда более внимательные наблюдения над историческою жизнью народов должны были повести к отрицанию таких сверхъестественных явлений в этой жизни, когда убедились, что всякое явление, как бы оно ни было громко, как бы ни изменяло, по-

видимому, народный строй и образ, есть необходимо результат пред-

шествовавшего развития народной жизни...

Народы, живущие особняком, не любящие сближаться с другими народами, жить с ними общею жизнью, это народы наименее раз-

витые, они живут, так сказать, еще в сельском, деревенском быту. Самым сильным развитием отличаются народы, которые находятся друг с другом в постоянном общении; таковы народы европейскохристианские. Но понятно, что для плодотворности этого общения необходимо, чтоб народ встречался, сообщался с таким другим народом или народами, с которыми могла бы установиться мена мыслей,

опытности, от которых можно было бы что-нибудь занять, чемунибудь научиться. Переход народа из одного возраста в другой, т. е.

сильное умственное движение в нем начинается, когда народ встречается с другим народом, более развитым, образованным, и если раз-

личие в степени развития, в степени образованности между ними очень сильно, то между ними, естественно образуется отношение учи-

теля к ученику; закон, которого обойти нельзя. Так, римляне, народ, стремившийся к завоеванию всего известного тогда мира, встретив-

шись с греками, народом, отжившим свой исторический век, пре-

108

клонились перед ними и отдали себя в науку, и через эту греческую науку перешли во второй возраст своего исторического бытия. Но еще ближе к нам пример народов наших ровесников, новых европейско-

христианских народов Западной Европы. Они совершили свой переход из одного возраста в другой в XV и XVI веках также посредством науки, чужой науки, через открытие и изучение памятников древней греко-римской мысли. По общему закону они пошли в науку к грекам и римлянам и ничего не хотели знать, кроме греков и римлян. В ревностном служении своему новому началу они отнеслись враждебно к прожитому ими возрасту, к своей древней истории, к господствовавшему там началу, к чувству и последствиям этого господства. Свою новую жизнь, красившуюся для них развитием мысли под влиянием древней, чужой мысли, они противопоставили своей прежней жизни,

как бытие небытию. Отуманенные новыми могущественными влияниями, относясь враждебно к прожитому им возрасту, они до того по-

теряли смысл к явлениям этого возраста, что не видели в ней своей древней истории, результаты которой имели жить в них, в их новой истории, как бы они ни старались отчураться от них именами Платонов, Аристотелей и Цицеронов. Для них древняя история была пре-

имущественно история греков и римлян, к которым, как к своим учителям, духовным отцам, возродившим их к новой жизни, они непо-

средственно примыкали свою новую историю, а свою собственную древнюю историю они вставили, как что-то странное, плохо понимае-

мое, междоумочное, ни то, ни се, среднее, откуда и название средней истории, истории средних веков.

Так совершился переход из одного возраста в другой, из древней истории в новую, для народов Западной Европы, народов роман-

ского и германского племени. Но дошел черед и до нас, народа Восточной Европы, народа славянского. Наш переход из древней истории в новую, из возраста, в котором господствует чувство, в возраст, когда господствует мысль, совершился в конце XVII и начале XVIII века.

Относительно этого перехода мы видим разницу между нами и наши-

ми европейскими собратиями, разницу на два века...

109

Русский народ, как народ славянский, принадлежит к тому же великому арийскому племени, племени – любимцу истории, как и другие европейские народы, древние и новые, и, подобно им, имеет наследственную способность к сильному историческому развитию; одинаково у него с новыми европейскими народами и другое могуще-

ственное внутреннее условие, определяющее его духовный образ, – христианство; следовательно, внутренние условия или средства рав-

ны, и внутренней слабости и потому отсталости мы предполагать не можем; но когда обратимся к условиям внешним, то видим чрезвы-

чайную разницу, бросающуюся в глаза неблагоприятность условий на нашей стороне, что вполне объясняет задержку развития.

Известны выгодные условия для исторического развития, которые европейские народы находят в географических формах своей час-

ти света: выгодные для промышленного и торгового развития отношения моря к суше; выгодное для быстрого исторического развития разделение на многие небольшие, хорошо защищенные государственные области; разделение, а не отчуждение, производимое в других частях света степями и слишком высокими горами; умеренность климата и т. д. – все эти благоприятные условия сосредоточены в запад-

ной части Европы, а нет их на восточной, представляющей громадную равнину, страдающую отсутствием моря и близостью степей. Причи-

ны задержки развития в неблагоприятных внешних условиях ясны, следовательно, для нас с первого взгляда. При первом же взгляде на карту нас поражает громадность русской государственной области; но обширность государственной области имеет важное значение при из-

вестных условиях, при единстве народонаселения, при достаточном его количестве сравнительно с обширностью и при образованности народа; понятно, что при равенстве этих условий из двух государств сильнее то, которое больше другого; но при отсутствии этих условий обширность государства не только не дает ему силы сравнительно с небольшим государством, обладающим этими условиями, но и служит главным препятствием народному развитию. В истории нашего народа это тем более чувствительно, что Россия родилась с обширною го-

сударственною областью и с ничтожным относительно народонаселе-

110