Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

242 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

книге) «третьего царства» нематериальных объектов. Однако заметим также, что эти три схемы не находятся во взаимно-однозначном соответствии. Например, верно, что «смыслы» – самые интересные обитатели этого третьего мира, но не единственные, как мы и указали. Кроме того, референты не обязаны принадлежать внешнему миру. Многие из них принадлежат ему, но другие относятся к абстрактным объектам, тогда как знаки – часть внешнего мира23.

Мы можем также включить в наши схемы интенсионалы и экстенсионалы, пересмотрев в более карнаповском духе приведенную выше схему семантического анализа:

Отметим теперь, где эти схемы действуют естественно и где они кажутся более или менее навязанными. В случае собственных имен достаточно ясно, что приписывать им смысл довольно-таки сомнительно, если мы хотим отличать этот смысл от случайной умственной картины, которую любой субъект ассоциирует с данным именем. Другими словами, кажется довольно сомнительным говорить, какое «объективное» значение должно характеризовать смыслы слов «Наполеон», «Рим» и т.д. В этом случае мы могли бы или сказать, что такой смысл образуется бесконечной совокупностью качеств, так что только данный индивид обладает всеми ими одновременно, или же что с собственным именем не связан никакой реальный смысл. Оба тезиса имеют своих защитников, и это показывает, что приписывать собственному имени смысл значит просто использовать в предельном случае нечто, оправданное только тем фактом, что мы «понимаем» данное имя. Действительная семантическая черта, явно связанная с собственным именем, – это референция. Даже экстенсионал в случае собственных имен употребляется довольно-таки бессодержательно, поскольку различие между i и {i} вводится в формалистическом духе. Все это объясняет, почему тем семантикам, чьи теории развивались главным образом как решения проблемы референции собственных

4.1. Семиотический каркас 243

имен, приходилось игнорировать смысл. В результате они предлагали менее удовлетворительную трактовку семантики других языковых выражений (практически единственными дополнительными вопросами, которые они были способны трактовать удовлетворительно, были вопросы, относящиеся с индексным выражениям, т.е. языковым единицам, предназначенными говорить только об индивидах). Заметим, что, напротив, в случае определенных дескрипций присутствие смысла несомненно, но это так, потому что определенная дескрипция есть, в конце концов, предикативное выражение.

Что касается предикатов, то, что мы представили в первой схеме, лишь частично отражает способ выражаться, употреблявшийся нами в предыдущей главе, где мы утверждали, что предикат «обозначает» некоторый атрибут и что его референты – это объекты, экземплифицирующие его. То, что мы предложили в первой схеме, стремится быть верным этой идее, однако не может использовать различие между денотацией и референцией в силу того простого факта, что денотация не входит в наши схемы. Поэтому мы теперь сформулируем разницу между денотацией и референцией, которую мы рассматриваем только здесь в нашем ограниченном контексте (признавая, что эти два понятия обычно рассматриваются как синонимы). Говорить, что предикаты «ссылаются на» атрибуты или «отсылают к» (refer) атрибутам, имело бы то преимущество, что признавало бы «конкретность» многих свойств, не обязательно занимая слишком узкую позицию по поводу онтологического статуса свойств и отношений. В конце концов свойства и отношения тоже могут экземплифицироваться; и это, конечно, не может иметь места без какого-то индивида, в котором они экземплифицировались бы, но это все еще относится к (remains a matter of) экземплифицируемому атрибуту или свойству24. Например, общее понятие красного экземплифицируется данным конкретным красным цветом ручки, лежащей на моем столе, который не только отличается от красного цвета вишни, которую я недавно видел на дереве, но также отличается от другого атрибута этой ручки, состоящего в том, что она лежит на столе, но также и от многих других атрибутов, причем некоторые из них могут даже не относиться к ручке. В достаточно большой онтологии, такой как отстаиваемая нами, атрибуты могут обозначаться не только ноэмами или абстрактными объектами, но на них возможно бывает ссылаться конкретно через их экземплификацию.

4.1. Семиотический каркас 245

ция» и «референция» обычно считаются синонимами – и это так, если не вводится различие между кодированием и экземплификацией).

Наконец, переходя к предложениям, введенная нами новация состоит в том, что положения дел рассматриваются как референты пропозиций. Это в какой-то мере напоминает доктрину, рассматривающую предложения как «имена» высказываний. Но при более внимательном рассмотрении это сходство исчезает, поскольку наша точка зрения выражает скорее мысль, что, вообще говоря, референт есть то, что экземплифицирует некоторый абстрактный объект. Принятие отождествления экстенсионала пропозиции с его истинностным значением согласуется с традицией, восходящей к Фреге

ипринятой Карнапом, которые оба стремились своей аргументацией рассеять создаваемое этим впечатление парадокса. Мы, однако, полагаем, что парадокс действительно рассеивается только в том случае, если мы можем обеспечить пропозиции референт «в мире», отличный от чего-то абстрактного, такого как истинностное значение. Поэтому, если мы (снова) отличим референцию от экстенсионала, мы сможем сказать, что экстенсионал пропозиции есть истинностное значение, поскольку его референция есть положение дел. Наше оправдание этого вкратце состоит в следующем: быть истинной или ложной есть свойство пропозиции: следовательно, как в случае любого свойства, «быть истинным или ложным» имеет интенсионал и экстенсионал. Интенсионалом является то, что предложение экземплифицируется (или не экземплифицируется) положением дел, а экстенсионал есть просто соответствующее истинностное значение. Это позволяет нам объединить все истинные предложения в один класс, а все ложные предложения – в другой. Ясно, что это совсем не то, что говорить, как Фреге, что истинностные значения – референты пропозиций (и это отличается также и от тех оснований, на которых Карнап утверждает, что они их экстенсионалы). Мы охотно признаем, что наше предложение в известной степени конвенционально (в сущности потому, что мы в общем виде определили экстенсионалы как классы референтов). Но это специфическое значение экстенсионала в случае пропозиций есть только лишь пример использования некоторых семиотических понятий в качестве «лимитирующего случая», как мы уже отмечали в других случаях, и это соответствует нашей цели – сохранять различными, хотя и все еще соотнесенными, три уровня – языка, мысли

имира.

246 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

Нам осталось еще прояснить понятие внешнего мира, включенное нами в схему онтологического анализа без предварительного обсуждения. В этом месте мы просто скажем, что согласно нашему подходу внешний мир есть мир референтов, а в более точном смысле – мир тех единиц, до которых можно добраться, используя операциональные критерии референциальности, о которых мы часто говорили в этой работе ( которые мы называли также критериями протокольности/объектификации). Как мы уже отмечали, это не значит, что этот мир состоит только из материальных единиц. Поскольку критерии референциальности бывают самого разного рода, из этого логически следует соответствующее разнообразие в онтологии обстановки этого внешнего мира. Отличным от мира интенсиональных абстрактных объектов внешний мир делает то, что абстрактные объекты просто кодируют свойства, в то время как объекты внешнего мира их экземплифицируют; и самым эффективным критерием проверки того, имеет ли эта экземплификация место или нет, являются (особенно в точных и естественных науках) критерии референциальности. Поэтому мы снова рассмотрим референцию в разд. 4.3. Но перед этим мы считаем уместным рассмотреть понятие, которое до сих пор не анализировано, – понятие вещи.

4.1.6. Что такое вещи?

Этот вопрос вполне мог бы быть заглавием трактата по общей онтологии, но мы, конечно же, не собираемся рассматривать его в столь широком смысле. Мы можем избежать этого, поскольку в онтологии этот вопрос рассматривался бы как абсолютный, тогда как мы собираемся рассматривать его лишь как относительный, т.е. как относящийся к различию между объектами и «вещами», которому мы уже дали развернутое объяснение. Из этого подхода непосредственно следует, что понятие вещи само будет релятивизировано, поскольку одно и то же нечто (entity) может быть в одном контексте (т.е. с одной точки зрения) вещью, а в другом – объектом. Это равносильно утверждению, что «вещь» выражает понятие скорее функциональной «роли», нежели внутреннего свойства чего-то.

Чтобы сделать эту роль явной, мы можем сказать, что нечто играет в научной дисциплине роль вещи, если его можно идентифицировать, т.е. безошибочно ссылаться на него, независимо от рассматриваемой теории и независимо от формы, которую эта теория в конечном счете

4.1. Семиотический каркас 247

примет. Именно в этом смысле мы сказали выше, например, что телескоп, микроскоп и амперметр надо рассматривать как «вещи», чтобы мы использовали их как инструменты для построения, соответственно, современной астрономии, современной биологии и современной науки об электричестве. Они играют роль (выполняют функцию) вещей просто потому, что они должны быть идентифицируемы, распознаваемы и манипулируемы без использования астрономических, биологических или относящихся к электричеству понятий соответственно. Это не значит, конечно, что можно использовать или даже распознать эти вещи вообще безо всякого знания. Чтобы отличить амперметр от часов, на которые он может быть очень похож по внешнему виду, нужно иметь достаточное представление о том, что такое амперметр, быть способным пользоваться им и считывать его результаты. Следовательно, это значит, что амперметр (в той мере, в какой это вещь) может быть подвергнут исследованию и стать объектом другой теории («теории инструмента»).

Но в этом понятии скрывается больше, чем мы до сих пор видели. Действительно, тот факт, что мы можем взять телескоп или амперметр и заставить их играть роль вещи, является следствием того факта, что они уже являются результатом предшествующего конструирования,

вкотором они были предметами либо подобающего научного исследования, либо его «прикладного отпрыска». Поэтому они, с одной точки зрения, данные (с точки зрения теории, использующей их

вкачестве исходных пунктов, т.е. своих собственных операциональных орудий), а с другой – конструкты (с точки зрения генетического процесса, в результате которого они были произведены и стали настолько привычными и надежными, что воспринимаются как сами собой разумеющиеся)26.

Надо также не забывать признавать открыто обратную связь между инструментами, используемыми теорией, и самой теорией, в результате которой инструменты могут совершенствоваться, перепроектироваться или даже проектироваться полностью заново вследствие прогресса использующей их дисциплины. Это верно, но это по существу не затрагивает нашей позиции. Ибо если новые инструменты (которые уже в силу того, что они «новые», были получены как «объекты» по крайней мере некоторых разделов данной теории) дают нам новые операциональные предикаты, это просто означает, что они практически породили новую область объектов, по отношению к которым

248 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

они играют роль вещей, не вызывающих сомнений. (Это не должно означать, что такая новая часть дисциплины, или даже новая дисциплина, созданная таким образом, должна быть официально признана как таковая – потому-то у нас так часто возникает впечатление, что инструмент преобразует себя внутри теории.) С другой стороны, если случается, что новый инструмент дает нам новый метод тестирования, в рамках теории уже существующих операциональных предикатов, это не повредит нашей точке зрения, как мы показали это в другом месте в ходе более глубокого обсуждения операциональных понятий с более технической точки зрения27.

Но мы можем сделать следующий шаг и сказать не только, что физические инструменты, такие как телескопы и амперметры, могут играть роль вещей по отношению к некоторой дисциплине, но

иабстрактные объекты, такие как дифференциальные уравнения или потенциал. Мы можем это утверждать, потому что такие абстрактные «нечто» достаточно индивидуализированы, их можно распознавать

иманипулировать ими, а получаемые ими результаты могут проверяться не хуже, чем результаты амперметров или других физических инструментов.

Сдругой стороны, абстрактные единицы, хотя они и играют роль идентифицируемых «данных» в этой специфической ситуации, могут быть поставлены под сомнение и подвергнуты исследованию в другой дисциплине, такой как математика, где они будут объектами исследования; а в случае прикладной математики они даже могут принять форму «конструктов» или «артефактов» технических устройств или приемов, специально спроектированных для применения к конкретным физически релевантным положениям дел.

Сказанное здесь о конкретных «вещах», используемых для построения теорий и определения предметных областей, можно теперь повторить в еще менее проблематичном смысле применительно к тем «вещам», которые фактически становятся объектами различных теорий. Здесь мы опять подчеркнем, что для того, чтобы некоторая единица могла играть роль «вещи», она должна быть чем-то идентифицируемым и быть такой, чтобы на нее можно было ссылаться там, где применим дискурс данной дисциплины. Это значит, что трубка, кусочек мела, книга, луна, борода Мохаммеда и т.д. могут рассматриваться как вещи, коль скоро они могут распознаваться в сообществе говорящих о них людей и служить референтами дискурса, протекающего в рамках

4.1. Семиотический каркас 249

этого сообщества. Но и здесь тоже не только конкретные материальные единицы могут играть роль «вещей». Зубная боль, чувство любви, симфония Бетховена – это тоже «вещи», поскольку они опознаются очень большим сообществом людей и могут быть референтами разнообразных дискурсов, часть которых может иметь научный характер.

Сказанное нами до сих пор показывает не только, насколько ошибочным было бы отождествлять «вещи» с так называемыми материальными телами (можно, конечно, договориться о таком словоупотреблении, но тогда мы получили бы почти бесполезное и неприменимое понятие), но и что область «вещей» сама по себе изменчива и подвержена исторической эволюции. Это не только тривиально истинно потому, что, например, такая вещь, как «Джоконда» Леонардо, не существовала, пока он ее не написал, или те вещи, которые суть автомобили, не существовали двести лет назад, когда люди еще не умели их изготавливать. Это верно также и применительно ко многим интеллектуальным конструкциям, касающимся эмпирической реальности. Этот момент непосредственно не очень ясен и заслуживает более пристального рассмотрения. Тому, кто не является заядлым платоником в философии математики, нетрудно будет принять, что, например, дифференциальных уравнений не существовало до определенного исторического периода, в который Ньютон, Лейбниц и некоторые другие математики их создали. И с того времени они начали быть «вещами» в интеллектуальной обстановке мира. Но оставим математику в стороне и спросим, например, что мы можем сказать об электрическом токе, или электрических полях, или атомах? Сегодня никто, по крайней мере принадлежащий к западной культуре, не затруднится сказать, что электрический ток – существующая «вещь», не в меньшей степени, чем его ботинки или автомобиль. Однако электричество не было «вещью» 300 лет назад, когда даже ученые не нашли еще его приемлемый теоретический образ.

Что касается двух других понятий – «электрическое поле» и «атом», – ясно, что только ученые принимают их как данные и настолько близко знакомы с ними, что рассматривают их как «вещи», в то время как для большинства людей электрические поля все еще кажутся сомнительными интеллектуальными фикциями. С другой стороны, по чисто культурным причинам, гораздо более научно сложное понятие атома в настоящее время гораздо более привычно, так что и неспециалисты рассматривают их как «вещи».

250 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

Из этих соображений можно вынести два урока. Первый – все, что получает статус «вещи» или объекта, определяется исторически, в том смысле, что от культурной или исторической ситуации, в которой возникают эти понятия, зависит возможность настолько хорошо их идентифицировать, чтобы возможен был референциальный дискурс о них. Второй – на данном этапе мы свободны от всяких онтологических предположений. Действительно, если бы кто-то сказал: конечно, электрический ток был открыт наукой не так давно, но он всегда существовал в природе, мы ответили бы, что с точки зрения обсуждаемого нами различия между «вещью» и объектом этот ток не мог бы «играть роль вещи» до того исторического времени, в которое он был явно продемонстрирован и знание о нем стало надежным.

Это, в частности, показывает, что сегодняшние научные объекты легко могут стать «вещами» повседневной жизни завтра. Это также одна из причин того, почему было бы бесполезно пытаться обнаружить различие между объектами и вещами на основе разницы между абстрактным и конкретным. Это различение не работает потому, что абстрактное сегодня может завтра стать конкретным. (Подумайте, например, о многих частицах в физике, которые долгое время были гипотетическими конструкциями, прежде чем начать «наблюдаться», после чего они стали рассматриваться в научном сообществе – а постепенно также и в более общем человеческом сообществе – как вещи). Это наблюдение важно еще по одной причине: оно подтверждает, что свойство «быть вещью» на самом деле не зависит ни от каких материальных, чувственных или конкретных черт, которые можно приписать какому-то «нечто», но только от того, чтобы этому «нечто» можно было приписать самостоятельное существование, не зависящее ни от какой конкретной теории. Например, почти все элементарные частицы в физике, когда они рассматриваются как существующие как вещи, причем в разных контекстах, фактически не получают никаких дополнительных признаков помимо тех, которые им прписываются в физических науках, так что мы описываем их как вещи теми же предикатами, какими мы описывали их как объекты. Изменилась только их роль.

Это рассмотрение должно показать, что наука изучает не только уже признанные «вещи» с разных точек зрения, делая из них объекты своего изучения, но также что она способна расширять сам мир вещей, знакомя нас с существованием вещей, о которых мы до того даже

не подозревали. Это уже намек на онтологическую ангажированность науки по отношению к научным объектам.

Дискуссия по поводу вещей и объектов возвращает нас от общих соображений относительно наших «семантических рамок» к более специфическому предмету нашего исследования, к которому мы теперь вернемся.

4.2..реАЛьны.Ли.нАучные.объекты?. онтоЛогическАя.сторонА.объектиВности28

В конце предыдущего раздела остался открытым вопрос о том, можно ли полностью объяснить «вещи» «функциональной» интерпретацией? Точнее, речь идет о том, есть ли «вещь» просто некоторая роль (а именно роль «данности» или «референциальности») или же это нечто, «снабженное ролью». В нашем обсуждении мы всегда использовали, явно или неявно, вторую интерпретацию. Но надо сказать, что мы были практически вынуждены к этому для простоты обсуждения, поскольку в общепринятой практике принято употреблять понятие вещи в онтологически ангажированном смысле. Уже довольно трудно было утверждать, что «роль» вещей просто относительна, что не стоит еще более усложнять ситуацию, поднимая дополнительные вопросы о «статусе» вещей. Но то, на что можно было не обращать внимания ради простоты первого ознакомления, не может уйти от подобающего критического исследования, которое вполне может прийти к выводу, что онтологический статус вещи не так уж надежен.

Однако мы не будем заниматься проблемой онтологического статуса вещей непосредственно, и для того есть пара причин. Первая – то, что, благодаря уже отмеченной релятивизации понятия вещи, не будет никакой разницы, если мы начнем наше онтологическое исследование вместо понятия вещи с понятия объекта. Следствием этого выбора будет то, что если мы сумеем наделить объект некоторой онтологической релевантностью, наша проблема будет практически решена, по крайней мере неявно, и для вещей. Вторая причина та, что мы, в конце концов, заинтересованы в объективности, и потому имеет смысл исследовать онтологическую сторону этого понятия. Если мы сумеем нащупать какие-то приемлемые точки зрения на этот вопрос, мы будем удовлетворены, даже если это не позволит нам осветить в целом