Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

342 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

ограничиваются производством интеллектуальных конструкций, но стараются обеспечить себе доступ к реальности (и истине) с помощью критериев референциальности. В случае (естественных и точных наук) эти критерии стандартизованы и немногочисленны, но здравый смысл тоже опирается на некоторый общий набор операций и способов делания, позволяющий людям «встречаться» с вещами и ссылаться на них в конкретных случаях. Эта общая ситуация становится еще яснее, если учесть, что операциональные критерии референциальности имеют практическую природу, не только в том простейшем смысле, что они представляют собой конкретные способы действия, но также

ив смысле принадлежности к практике, т.е. тем, что они определяются потребностями и целями конкретной деятельности человека. Поэтому их адекватность должна оцениваться в соответствии с их способностью удовлетворять этим потребностям и осуществлять эти цели. Коль скоро это ясно, должно быть ясно и то, что явный образ мира когнитивно прав и адекватен поведению человека в его многочисленных видах деятельности в обычной жизни (а также легко впитывает в себя различные составные части научного образа, когда это требуется). Эти соображения, кстати, указывают на причины, по которым социальный/прагматический релятивизм отчасти прав. Другими словами, плюралистическая онтология, которую мы отстаивали как следствие рассмотрения разных множеств атрибутов реальности и разных условий референциальности, оправдывают точку зрения, согласно которой явный и научный образы мира скорее взаимно дополнительны, нежели противоположны. Более глубокое основание позиции Селларса состоит в том, что она представляет собой сочетание метафизического реализма и частичного эпистемологического дуализма. Очевидно, что он «научный реалист» (в самом сильном смысле – признания, что наука дает нам истинное представление о реальности, какова она есть). Но в то же время он и «эпистемологический дуалист», поскольку утверждает, что явный образ мира, который люди имеют в самом обычном для них способе знания, не дает верного изображения реальности. Это сводится к утверждению, что реальность существует независимо от нашего знания о ней (метафизический реализм)

ичто знание о реальности нельзя получить обычными средствами. Однако эта реальность может быть верно изображена (хотя и только в идеализированной предельной ситуации) наукой.

Не случайно Селларс сам признает родство своей позиции с позицией Канта. Он согласен с Кантом в том, что мир здравого смысла есть мир феноменов, но утверждает, что мир истинных «вещей в себе», которые наука способна познать, составляют «научные объекты», а не метафизические непознаваемые (см. Sellars 1968, p. 143).

50Довольно подробный анализ этого вопроса можно найти в Agazzi (1988b). Мы вернемся к обсуждению этого вопроса в одном из последующих разделов.

51См. Meinong (1902) и Marty (1908).

Примечания 343

52См. Husserl (1901), pp. 288–289. (Рус. пер. Гуссерль, 2001, с. 56). Интересный разбор этого взгляда Гуссерля на положения дел см. в Mulligan (1989). Недостаточно признать автономность мира значений, чтобы сохранить разницу между предложением, пропозицией и положением дел. На самом деле положения дел и пропозиции могут отождествляться не только, когда мы пренебрегаем самостоятельностью промежуточного уровня смысла, но если мы упускаем из виду мир референтов. Так уже было у Фреге. Более современный пример этого можно найти у Залты (Zalta 1988). Мы можем сказать, что такое отождествление пропозиции с положением дел приводит к некоторого рода тривиализации. Вместо обозначения, референции, вводится онтологическое тождество, вместо тождества только интенционального. Гуссерль осознавал эту разницу (которая была ясной для схоластической философии) и не допускал этой ошибки.

53Быть может, не лишним будет сравнить наш подход с подходом Карнапа, который все еще наиболее распространен в стандартной эпистемологии эмпирических наук. В Carnap (1942) одно из приложений посвящено терминологическим замечаниям, где дан обзор терминологических вариаций, касающихся значений «предложения» и «пропозиции», которые можно найти у разных авторов и в разных словарях. Карнап особенно рекомендует употреблять «(повествовательное) предложение» как языковое выражение, а «пропозицию» – как обозначаемое (десигнат) предложения, т.е. как «то, что выражается (означется, формулируется, представляется, обозначается) (повествовательным) предложением» (p. 235), что открыто приравнивается к витгенштейновскому понятию положения дел. Здесь мы находим, с одной стороны, определенное признание того, что только высказывания (т.е. повествовательные предложения) имеют значение в эпистемологии наук, а с другой стороны – отождествление пропозиций с положениями дел, что отражает исключение «второго уровня», уже рассмотренное в разд. 4.1. Разъяснение сложности очерченной здесь ситуации можно с пользой прочесть, например, в Cohen (1962).

54Мы увидим, что теории ближе к семантике, чем к апофантическому логосу, в той мере, в какой они имеют «репрезентациональный», а не явно «декларативный» характер. В этом смысле теория – подобно понятию, которое в типичном случае относится к семантическому, а не к апофантическому логосу – всегда неполна и включает некоторую степень имплицитности. Она неполна в том смысле, что всегда стремится выразить некоторый «способ видения» данного поля реальности, оставляя вне рассмотрения многие другие ее аспекты. И она в значительной мере имплицитна, поскольку состоит, как мы увидим позже, в предложении некоего глобального гештальта, который лишь частично может быть переведен в конечное множество эксплицитных повествовательных предложений, хотя ей и придется претерпеть такой перевод, чтобы быть подвергнутой проверке или вообще критическому рассмотрению. Эти соображения станут яснее в разд. 5.4 и 5.5, где будет сказано больше о природе теорий.

344 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

55Следующий факт должен быть очевиден: «Лондон – город» и «Londres est une ville» – разные предложения (они даже принадлежат разным языкам), но имеют один и тот же смысл, т.е. выражают одну и ту же пропозицию. Это потому, что эта общая пропозиция истинна, мы можем сказать об этих предложениях (в расширительном, но приемлемом смысле), что они истинны, как истинны все другие предложения, на всех возможных языках, выражающих эту же пропозицию. Это кажется мелкой деталью, но она устраняет трудность определения истинности только относительно данного языка, что есть, как мы увидим, недостаток обычных определений истинности, которые определяют ее непосредственно для предложений, а не опосредованно, через посредство пропозиции, выражаемой или означаемой предложением. Это же касается определения истины по Тарскому, и Тарский полностью осознавал этот факт (см. Tarski 1944, p. 342). Необходимость каким-то образом получить пропозицию, используя только семантику предложений, часто упомнается в философской литературе как понятие «семантического восхождения (ascent)», которое мы здесь обсуждать не будем.

56Это все равно что сказать, что предложения (и, говорим мы, пропозиции) суть носители истины, но должно быть нечто, в силу которого они истинны. Это нечто можно называть «создателем истинности» предложения. По поводу определения этих создателей истинности выдвигались разные предложения. С нашей точки зрения, различающей чисто языковый уровень (предложение), ноэматический уровень (пропозицию) и референциальный уровень (положение дел) предложение делает истинным не связанная с ним пропозиция (которая есть только его смысл), а положение дел, к которому отсылает предложение. Да, мы утверждаем, что положение дел делает предложение истинным (или ложным) и, косвенно и автоматически, делает истинными или ложными все все предложения, выражающие эту пропозицию на любом возможном языке.

Однако в тех концепциях, в которых три уровня сведены к двум, этот вариант может быть невозможно принять. Например, Залта отдает полный простор миру ноэм, но не предоставляет серьезного места миру референтов, так что он принимает отождествление пропозиций с положениями дел и утверждает, что и те, и другие «абстрактны», поскольку образованы свойствами и отношениями, которые суть абстрактные объекты. В результате ему приходится сказать, что пропозиции обладают заключенной в них «метафизической истинностью или ложностью [которые являются] базовыми. Если пропозиция истинна, то нет ничего другого, что “делало бы ее истинной”. Ее истинность – это просто то, как (устроены) вещи» (Zalta 1988, p. 56). Согласно этому взгляду, базовая «метафизическая» истинность пропозиций – это то, что обеспечивает производную «семантическую» истинность предложений. Нет нужды говорить, что мы имеем здесь дело с весьма своеобразным и неясным понятием «метафизической истинности», создающим определенные трудности уже с другими аспектами теории

Примечания 345

Залты. Но основанием для занятия такой позиции кажется тот факт, что референциальность считается невозможной для свойств и отношений.

Этого не происходит, например, в случае позиции авторов, разработавших теорию «создателей истины», в которой атрибуты (в нашей терминологии, или моменты, в терминологии авторов) действуют как создатели истины (см., напр., Simons 1982, Mulligan et al. 1984). Эту теорию можно рассматривать как существенное утончение позиции, сформулированной Расселом в хорошо известном пассаже «Философии логического атомизма», где он говорит: «Говоря о факте… я имею в виду такого рода вещь, которая делает пропозицию истинной или ложной» (Russell 1918, p. 36), позиции, которая интересна тем, что показывает, что и для Рассела (во всяком случае, на некотором этапе его интеллектуального развития) пропозиции были не создателями истины, а носителями истинности. Больше об этой проблеме будет сказано в разд. 4.4.5.

57Чтобы понять теорию Тарского, надо принять во внимание две фундаментальные работы: Tarski (1933, 1944). Первая содержит полное техническое развитие определения по Тарскому истинности для формальных языков; вторая посвящена обсуждению некоторых релевантных философских аспектов понятия истины. Для наших целей достаточно будет рассмотреть работу 1944 г.

58Мы здесь следуем Tarski (1944) со следующей легкой модификацией. Тарский вводит (Т) как «схему» предложения: (Т) Х истинно, если

итолько если p, где p есть предложение, а Х – имя этого предложения. Из (Т) могут быть получены конкретные предложения подстановкой вместо «Х» и «р», как указано выше. Наш пример содержит такую подстановку и (как говорит сам Тарский) может поэтому рассматриваться как «частичное определение истинности», т.е. как определение истинности конкретного рассматриваемого предложения (здесь «Снег бел»).

59Мы сказали, что этим различением пренебрегали, но не что его полностью игнорировали в современной философии. Действительно, мы уже упоминали настояние Фреге на различии между повествовательным предложением (Behauptungssatz), просто мыслью (Gedanke)

идаже суждением (Urteil). Повествовательное предложение – это некоторого рода «извещение» или «объявление» (Kundgebung) о суждении (см. Frege 1918, p. 62). И в то время как повествовательные предложения должны всегда быть либо истинными, либо ложными, с мыслями дело обстоит иначе. Другое, еще более явное признание различия, о котором мы говорим, можно найти у Гуссерля, который термином «апофантика» обозначает часть формальной логики, занимающуюся предикативными суждениями, следуя в этом аристотелевской и вообще традиционной терминологии (см. Husserl 1929, p. 63). Можно также сказать, что признание разницы между высказыванием и предложением – которое мы открыто приняли и которое всегда имело свое место в философии языка – указывает на осознание этого различия. Однако, нам все-таки кажется, что это различие никогда не было

Примечания 347

сти и однозначности. По ряду причин кажется самым удобным применять термин «истинный» к предложениям, и мы будем следовать этому курсу (там же, p. 342).

Поэтому смущает (хотя и не удивляет, как мы знаем) то обстоятельство, что такая семантика остается неспособной оправдать понятие истины, в котором фактически производится отсылка к миру, как мы увидим в дальнейшем.

66Tarski (1944), p. 343.

67Tам же, p. 344.

68Тарский говорит: «Гораздо более серьезные трудности связаны с проблемой значения (или интенсионала) понятия истинности» (Tarski 1944, p. 342).

69Среди самых знаменитых писателей, понимавших Тарского как сторонника теории соответствия, упомянем Поппера (особенно Popper 1972)

иДэвидсона (см. Davidson 1969). Среди тех, кто это отрицал, упомянем Блэка (Black 1969), Филда (Field 1972), Харе (Harré 1986) и Кейта (Keuth 1978). Во всяком случае, невозможно отрицать, что сам Тарский открыто предназначал свою теорию быть спецификацией того, что он называл классической, аристотелевской теорией истины как соответствия, о чем ясно говорил не только в более «философской» статье 1944 г., но уже и во введении к его пространной и технически сложной монографии 1933 г.: «Я упомяну только о том, что во всей этой работе я буду стремиться только к тому, чтобы уловить интуиции, содержащиеся в так называемой классической концепции истинности («истинно – соответствует реальности») в противоположность, например, утилитарианской концепции («истинно – в некотором отношении полезно»). (Tarski 1933, p. 153 английского перевода).

Я имею в виду определение, которое можно выразить в следующих словах: истинное предложение – такое, которое говорит, что положение дел таково, и оно действительно таково» (там же, с. 155)».

Все, что остается сделать, следовательно, – это посмотреть, действительно ли полученный им результат совпадает с его намерениями. То, что мы видели (и то, что его критики, в конце концов, сумели показать), это что из его определения не обязательно вытекает теория соответствия, что оно совместимо также и с другими доктринами. Но было бы неоправданным сказать, что оно не создает подходящих рамок для приемлемой формулировки этой теории и что она естественным образом не ориентирована в этом направлении.

70Однако прежде чем перейти к этому анализу, обсудим вкратце вопрос о том, соответствует ли предикат истинности Тарского анализу семантической концепции истинности, связанной с тем, что называют «формальной семантикой». Это, по-видимому, не так, невзирая на то, что технические средства, использованные Тарским для построения его «рекурсивного» предиката истинности, проложили путь для такого дальнейшего развития, которое, с другой стороны, потребовало введения неопределяемого понятия истинности. (Ценное обсуждение этого

исвязанных с ним вопросов см. в Etchemendy 1988.)

348 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

Причина этого – как мы уже намекали – состоит в том, что Тарский хотел избежать обращения к смыслу и пропозициям, в то время как самый естественный путь понимание всей этой проблемы (путь, принятый также современными формальными семантиками) состоит в том, что предложение «Снег бел» заявляет то (makes the claim), что зависит от цвета снега, в то время как предложение «“Снег бел” истинно» заявляет то, что зависит как от цвета снега, так и от значения предложения «Снег бел». Отсюда следует, что левая и правая стороны (Т) покоятся не на равных основаниях. Однако именно по этой причине эквивалентность, выраженная (Т), информативна, т.е. дает нам информацию о значении предложения «Снег бел». Тот факт, что Тарский, невзирая на разработку «элиминативного» понятия истины, вводит свою эквивалентность (Т) как пробный камень для оценки материальной адекватности своего определения истинности, показывает, что он фактически работал до известной степени с «гибридом разных дотеоретических концепций истинности» (Etchemendy 1988, p. 62). В частности, в понятии истинности, которое пробует анализировать Тарский, сохраняются некоторые элементы того, что называется пропозициональной концепцией истинности, рассматривающей истинность как свойство внеязыковых единиц, независимых от языковых или семантических свойств любого конкретного языка (по этому вопросу см. опять-таки Etchemendy 1988, pp. 62–63).

71Tarski (1944), p. 342–343.

72Categ., 4.2a, 8–10. Другие фрагменты, в которых он говорит об апофанзисе, например: De Int., 4, 17a2; 5, 17a22; 6, 17a25; An. Pr., I. 1 24a16. Согласно Аристотелю, апофанзис, в общем, есть повествовательное предложение, которое может быть либо утверждением (катафазис), либо отрицанием (апофазис: заметим разницу в написании). Латинские авторы переводили аристотелевский термин по-разному: enunciatio, sententia, propositio, которые явно являются этимологическими предшественниками наших «высказывание», «предложение», «пропозиция», но, вообще говоря, в традиционных учебниках логики говорится о суждениях, а в последнее время можно встретить «апофантическое суждение» в смысле «предикативное суждение».

73Вот полный фрагмент: «Это ясно, прежде всего, если мы определим, что истинно и что ложно. Сказать о том, что есть, что его нет, или о том, чего нет, что оно есть, ложно; сказать о том, что есть, что оно есть, или

отом, чего нет, что его нет, истинно; так что когда тот, кто говорит

очем угодно, что оно есть или что его нет, говорит либо то, что истинно, либо то, что ложно; но ни о том, что есть, ни о том, чего нет, не говорится, что оно есть или что его нет» (Метафизика, 1011b 26–29). Это, кстати, текст Аристотеля, который Тарский в явном виде цитирует в своей статье 1944 г.

74Приведем просто дополнительные подтверждения, процитировав несколько строк из De Interpretatione, где определение истинности дается через открытую отсылку к положению дел, или к «иметь место»,

Примечания 349

а не к существованию. Текст этот очень сжатый (но ясный), и перевод не должен быть чересчур буквальным, чтобы его легко было понять: «Если истинно сказать, что некоторая вещь белая, она необходимо должна быть белая. И наоборот, если она белая, то высказывание, утверждающее, что она белая, истинно. А если она не белая, то истинно обратное высказывание. И если она не белая, то человек, утверждающий, что она белая, делает ложное высказывание; и если человек, утверждающий, что она белая, делает ложное высказывание, отсюда следует, что она не белая. Поэтому можно доказывать, что необходимо, чтобы утверждения и отрицания были истинными или ложными» (Hermen. 9, 18a40–b4). Подобное же утверждение высказано в более синтетической форме в Метаф. IX, 10, 1051b5.

75Точнее, выражение «теория истины как соответствия» недавнего происхождения, оно было введено Расселом, когда он хотел доктрине абсолютного идеализма, утверждающей, что «истинность состоит в когерентности», противопоставить тезис «истинность состоит в некоторой форме соответствия мнения с фактом». В этом смысле теория истинности как соответствия – недавняя доктрина, защищавшаяся в ее явной форме немногими авторами, такими как Рассел, Мур и ранний Витгенштейн. Однако у них были предшественники во всей истории западной философии, начиная с Платона. Но если мы расширим ее охват до такого широкого спектра, станет почти невозможно однозначно охарактеризовать ее (например, трудно сказать, может ли схоластическое определение истинности как adequatio intellectus et rei (адекватности разума и вещей) рассматриваться как теория соответствия. Сжатое, но прекрасное изложение этого вопроса см. в Prior (1967).

76Небезынтересно отметить, что критика Гегелем кантовской доктрины непознаваемых вещей в себе выражалась, по крайней мере в одном случае, подчеркиванием того, что эта теория делает внутренне противоречивым само понятие истины. Мы должны были бы принять «противоречие некоторой истины, которая должна быть в то же время неистиной, знание того, что есть, но в то же время не знает вещи в себе» (Hegel 1812, 1969 ed., vol. 2, p. 500).

77Эта концепция уже было включена в тезис схоластической философии,

который модно дискредитировать как наивно реалистический и проникнутый неконтролируемым метафизическим энтузиазмом. Этот тезис касается идентификации знаменитых «трансценденталей», т.е. тех черт реальности, которые считались наделенными такой степенью общности, что считались «взаимозаменимыми» с самим бытием. Эти трансцеденталии, как хорошо известно, – unum, verum и bonum (единое, истинное и благое). Рассмотрим только verum (истинное), непосредственно релевантное нашему дискурсу. Почему утверждалось, что оно имеет такой же охват, как само бытие (ens et verum convertuntur [сущее и истинное взаимообратимы])? Просто потому, что verum не мыслилось как нечто существующее помимо ens (заметим, что это было бы и невозможно, поскольку все существующее тем самым

350 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

включается в область бытия), но как само бытие, поскольку оно имеет отношение к мысли. Эту доктрину иногда суммировали, говоря, что предложение ens et verum convertuntur выражает «интеллигибельность (умопостигаемость)» бытия. Это можно принять, но, возможно, современному читателю будет понятнее, если мы скажем, что оно выражает три фундаментальные факта: (a) что нет никакой возможной «внешности» бытия по отношению к мысли (не в том смысле, что бытие совпадает с мыслью, но в том смысле, что никто не может даже помыслить о некоем бытии как «внешнем» по отношению к мысли, не включая его в мысль этим самым актом; (b) что невозможно, чтобы мысль была «внешней» по отношению к бытию (мысль неизбежно должна быть мыслью о чем-то, иначе она была бы мыслью о ничем, а следовательно «не мыслью» вообще – это сводится к радикальному отказу от эпистемологического дуализма; c) что эта не-внешнесть мысли и бытия не означает их онтологического тождества, а только внутренне и необходимое отношение между ними. Иногда это называлось «интенциональным тождеством мысли и бытия», а мы предпочитаем называть это понятием отношения референциальности. Поэтому мы можем заключить, что этот третий факт можно рассматривать как эксплицитное выражение того, что бытие есть референт нашей мыслительной деятельности и реляциональной природы истинности.

Укажем на один любопытный факт. Мы привыкли говорить, что истинность есть свойство предложения, дискурса, мысли (в той мере, в какой она выражена в дискурсе). Старинный способ мышления, рассмотренный выше, представлял себе истинность как всеобщее свойство реальности, и это может вызывать недоумение. Однако для него нет серьезных оснований. Истинность не свойство ни дискурса, ни реальности как таковой, поскольку она есть отношение между ними – так что мы можем быть склонны придавать больше значения одной из его сторон за счет другой, но они обе необходимы. Это все равно, что предпочитать говорить, что Х отец Y, а не что Y сын Х. Оба предложения выражают одно и то же отношения, но с разных точек зрения, и потому, хотя они имеют разные значения, они выражают одно и то же положение дел, и они истинны или ложны при одних и тех же обстоятельствах.

78Мы вернемся к различию между определением и критериями истинности в разд. 4.6.

79Не случайно, конечно, что в только что упомянутых нами фрагментах (Tarski 1933, p. 153 и 155) автор открыто хочет противопоставить свою концепцию той, которую он называет утилитарной концепцией истинности и которую мы теперь назвали бы инструменталистской концепцией. Более того, в Kokoszynska (1936) автор, которая была ученицей Тарского, очень тщательно анализирует различия между подходом Тарского и теорией истинности логических позитивистов, как она была выражена в то время, особенно Карнапом в «Логическом синтаксисе языка» (Carnap 1934). Кокошиньска называет взгляд Тарского «понятием абсолютной истины» (p. 149), и это выражение долж-

Примечания 351

но противостоять тому, что она представляет как теорию истины как когерентности, которая действительно предполагалась попытками логических позитивистов устранить понятие истинности: «Попытки элиминировать из науки понятие истинности идут в основном в одном определенном направлении. Это понятие стараются заменить синтаксическим понятием. Всякая теория истинности как когерентности, т.е. всякая теория, согласно которой истинность предложения состоит в его соответствии [Übereinstimmung] с другими предложениями может – по существу – считаться такой попыткой. Этому обычно противопоставляется, в качестве теории истинности как соответствия, теория, согласно которой истинность состоит в соответствии [Übereinstimmung] с реальностью» (там же, p. 149).

Внашу задачу не входит обсуждать здесь статью Кокошиньской, в которой ясно объясняется, почему концепция истинности Тарского не может «никоим образом сводиться к понятию, относящемуся к синтаксису какого бы то ни было языка» (p. 153), и в то же время – почему она не имеет целью дать критерии истинности (pp. 156–157). Мы просто хотим обратить внимание на то, что в своей статье 1944 г. сам Тарский трижды (одобрительно) ссылается на статью своей бывшей ученицы. Это служит важным подтверждением того, что уже и так достаточно ясно выражено в его прямых высказываниях, в которых «классическая» (т.е. аристотелевская) теория истинности как соответствия представляется как понятие, которое он принимает и хочет прояснить.

Поэтому будет только справедливым не противопоставлять Тарского самому себе или обвинять его в непоследовательности или недостатке проницательности, заявляя, например, как Макс Блэк: «Я не могу принять утверждение Тарского, что его определение поддерживает «классическое аристотелевское понятие истинности». Я считаю его точку зрения нейтральной по отношению к этой и к другим философским теориям истинности» (Black 1949, p. 105).

Эта интерпретация теории Тарского стала довольно обычной. Патнем, например, тоже утверждает, что «работа Тарского философски нейтральна; т.е. она не оправдывает теории истинности как соответствия» (Putnam 1983, p. 83).

Поэтому представляется, что правильной точкой зрения на теорию Тарского, которую мы уже обсуждали в предыдущем разделе, будет следующая: интуитивная концепция «соответствия» принимается дотеоретически; предпринимается попытка дать такое определение для употребления понятия истинности, которое защитит его от появления противоречивостей в языке. Это определение дается двумя способами: первый – просто «кодифицируя» тот факт, что корректно говорящий не может утверждать некоторое предложение и в то же время говорить, что оно не истинно; второй – строя понятие истинности из понятия выполнимости.

Врезультате получается, что мы можем пользоваться этим определением, поскольку при правильном употреблении оно не породит