Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

262 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

суть по крайней мере интенсионалы и ноэмы; следовательно, они отличны от ничего и, соответственно, реальны (реальны как абстрактные объекты). Мы можем, следовательно, сосредоточить силу и вызов этого вопроса на следующем дальнейшем вопросе: являются ли научные объекты также референтами?

Наш способ формулировать этот вопрос имеет то преимущество, что позволяет разделаться с трудной и, быть может, не вполне здравой проблемой определения того, что такое «метафизическая реальность», чтобы выяснить, соответствует или не соответствует ноэма такой реальности. Другими словами, нам не нужно использовать различие между онтологией и метафизикой, представленное, например, Романом Ингарденом40, часто упоминаемым в ряде книг по онтологии. Это различие неявно присутствовало бы даже в идеалистической позиции, согласно которой за ноэмой ничего не существует. Действительно, утверждение, что за ноэмой ничего нет, имеет метафизический характер, поскольку оно говорит о том, что есть или чего нет в абсолютном смысле. Согласно нашей позиции, в отличие от этого (по крайней мере в случае научных объектов) существование референта отличается и не зависит от существования ноэмы на основе «критериев референциальности», которые бывают разных сортов и потому вписывают референт в разного сорта онтологии, так что он существует относительно конкретной онтологии, которая в то же самое время зависит от конкретной принятой «точки зрения» и от критериев референциальности, связанных с этой точкой зрения. Однако в силу уже упомянутой нами аналоговой природы существования это тоже подлинное существование. (Но этим вопросом мы будем специально заниматься в разделе, посвященном проблеме реализма.)

Полный ответ на вопрос, являются ли научные объекты также

иреферентами, будет дан в конце подробного исследования, но мы уже сейчас можем заметить, что у нас уже есть исходно здравая основа для положительного ответа на этот вопрос. Можно вспомнить, что общей чертой нашей концепции является то, что объекты вырезаются из реальности и что вещь есть по существу то, что в данной ситуации имеет право играть роль референта (т.е. того, что имеет не только интенсиональную реальность). Отсюда следует, что процесс объектификации имеет место в референциальной ситуации и происходит в строго референциальных условиях (поскольку не только «вещи», но

иинструменты и операции должны быть «даны» в референциальном

смысле, как мы уже объяснили). Поэтому мы уже можем сказать, что было бы абсурдным утверждать, что нечто не только известное, но даже и такое, которое должно быть известно каждому субъекту, может быть несуществующим. Это чисто априорное соображение (сводящееся к признанию самостоятельного существования «абстрактных объектов» в смысле интерсубъективности) подкрепляется замечанием, что фактические условия, в силу которых объект становится известным субъекту, имеют референциальную природу.

Но все равно, мы сказали, что у нас есть исходно здравая основа для приписывания объектам также референциальной природы. Говоря это, мы неявно указывали на тот факт, что некоторые научные объекты соответствуют теоретическим конструктам, а в таком случае неясно, как может сохраниться референциальность. Вот почему нам теперь надо посвятить специальный анализ самой проблеме референциальности41.

4.3..нескоЛько.доПоЛнитеЛьных.зАмечАний.о.референции

Теперь мы хотели бы углубить анализ природы референтов и, в частности, дать объяснение и оправдание тезиса, выдвинутого нами в парадоксальном духе в разд. 4.1, где сказали, что референция представляет собой не собственно семантическую, а скорее прагматическую проблему. Существенная разница между понятиями смысла и референции становится явной при рассмотрении разных орудий, потребных нам для их обнаружения. Рассмотрим простой (но центральный) случай предиката. Чтобы определить, схватить или раскрыть смысл этого языкового выражения – не в субъективном смысле того, что мы имеем в виду, воображаем или чувствуем, употребляя его, но в смысле понимания того, что оно объективно значит (так что мы даже можем быть готовы изменить наше понимание его соответственно) – нам прежде всего (хотя, возможно, и не исключительно) нужен концептуальный анализ, т.е. интеллектуальная деятельность, направленная на понимание того, какое содержание мысли выражается понятием, обозначенным данным предикатом. Ввиду этого мы исследуем контекст этого понятия, т.е. мы смотрим, как его смысл проявляется в отношениях, поддерживаемых им с другими понятиями языка, в той мере, в какой мы это знаем42.

264 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

На втором этапе мы принимаем во внимание сообщество говорящих, использующих данный язык; и наконец мы рассматриваем референты, к которым это понятие обычно применяется. Чтобы определить или обнаружить референт, нам вместо этого по существу нужно практическое взаимодействие. Нам нужно встретиться с референтом, нам нужно «иметь с ним дело», мы должны почувствовать его отличие от нас и наших ментальных продуктов и его сопротивление нам (и все это – не отрицая, что мы можем быть «направляемы» к референту учетом смысла). Только на втором этапе, как мы увидим, можем мы получить право провозгласить существование некоторых референтов на базе аргументов (но все еще не на базе только аргументов). Этот нементальный (или неинтеллектуальный, неязыковой), но скорее «практический» характер референциальности явно подразумевается в способе мышления, присущем здравому смыслу и некоторым философским доктринам (таким, как, например, прагматизм Пирса). Например, чтобы объяснить, почему снящееся яблоко нереально (т.е. не такое, к которому может быть применена референция), спонтанно хочется сказать: «потому что его нельзя съесть», указывая таким образом на некоторого рода практическое взаимодействие с референтом. То же самое можно повторить, когда мы говорим, что этот стол – реальный стол, а не просто творение нашего сознания, как утверждали бы идеалисты. Мы могли бы подкрепить наше утверждение, добавив, что мы можем дотронуться до этого стола, подвинуть его, сесть на него, рассматривая все это не столько как способы восприятия, сколько как действия или испытывания сопротивления. Тот же самый образ мышления можно обнаружить за смутным и двусмысленным выражением «внешний мир» или за высказыванием, что референт является внешним по отношению к субъекту. Ясно, что такой способ быть внешним не имеет никаких собственно пространственных коннотаций, но намекает на некоторого рода противостояние или различие, проявляемое референтом относительно субъекта.

Что же касается истории философии, самое интересное подтверждение этой неинтеллектуальной природы отношения между личностью и референтом исходит от традиции не эмпиризма, но идеализма. Упомянем в этой связи только понятие Фихте о не-Я как о постоянном «препятствии», которое трансцендентальному Я приходится преодолевать. Это привело его к признанию приоритета действия перед мышлением, что определяет его идеализм как этический43.

Если все сказанное выше верно, из него следует, что референты должны встречаться в нашем практическом образе действий, и именно поэтому мы могли сказать выше, что единственная подобающая характеристика вещи – это то, что она есть отождествляемый референт (где «отождествление» означает конкретный акт «встречи с», а не часть процесса описания. Другими словами, в настоящем обсуждении «отождествить» значит «выделить, отобрать»). Это значит, что все, обладающее достаточным единством, чтобы быть отождествимым «нечто», с которым мы можем вступить в некоторое практическое взаимодействие, есть в силу этого вещь, нечто, которое мы можем рассматривать, на которое мы в идеале можем «указать», о чем мы можем начать думать и говорить и которое поэтому может стать референтом нашего дискурса. Если в нашем распоряжении окажется некоторое число таких вещей, так что мы сможем установить с ними взаимодействие, которое станет, так сказать, стандартизованным в рамках некоторого сообщества, то эти вещи могут стать условиями

иисходными пунктами для введения операций, посредством которых мы определяем научные объекты так, как это было описано выше. И этим оправдывается утверждение, что операции являются базовыми условиями референциальности для научных объектов: операции сами суть референты, применяемые к референтам44.

Чтобы лучше понять этот момент, рассмотрим снова отношение между «вещами» и «объектами» в свете сказанного в этом разделе, что дает нам возможность, в частности, рассмотреть его также как выражение различия между смыслом и референцией. Чтобы рассматривать что-либо как объект некоторой науки, мы прежде всего должны это идентифицировать; и это в большинстве случаев происходит потому, что мы можем произвести это идентифицирование в пространстве

ивремени с помощью наших чувственных восприятий и помочь другим людям произвести эту идентификацию, прибегая как минимум к жестам, но чаще к другим, более сложным, конкретно доступным орудиям. Когда вещь идентифицирована, становится возможным ссылаться на нее, говорить о ней, используя разные языки, т.е. прибегая к разным множествам предикатов. В повседневном языке используются предикаты, имеющие неспециализированное значение, в то время как различные науки вводят, как нам известно, «релятивизированные» множества предикатов, с помощью которых можно «вырезать» ряд объектов из одной-единственной вещи. Теперь мы рассмотрим

266 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

отношение, существующее между этими двумя «мирами предикатов» (неспециализированных и специализированных), которые обычно понимаются неправильно. На самом деле согласно наиболее распространенному взгляду предикаты повседневного языка неточны или,

влучшем случае, примитивны и наивны, так что научные предикаты вводятся с целью обеспечить точность и объяснение. Другими словами, очень общая точка зрения состоит в том, что мы, конечно, не можем не начать с повседневного опыта и предикатов обыденного языка, таких как обозначающие цвета, звуки и т.д., но потом научный дискурс (например, физика) объясняет эти черты в терминах своих точных предикатов. И многие люди делают отсюда вывод, что в силу этого факта от повседневных предикатов можно избавиться и вполне без них обойтись (это заключение имеет явно редукционистский характер).

Однако несмотря на свою, на первый взгляд, здравость, этот редукционистский тезис совершенно неоснователен. Не только потому, что он игнорирует относительность различных дискурсов (например, верно, что мы можем обойтись без использования вторичных качеств

вфизике, но отсюда не следует, что их можно исключить в абсолютном смысле). Фактически, легко видеть, что когда мы переходим от предикатов обыденного языка к специализированным предикатам некоторой точной науки, не происходит никакого объяснения ни в каком подобающем смысле этого слова. Рассмотрим это в контексте некоторого примера и предположим, что наши примитивные и «наивные» предикаты – названия некоторых воспринимаемых цветов, таких как красный, желтый или зеленый, а соответствующие «точные» предикаты – выражения этих цветов в форме электромагнитных волн разной длины. Допустим также, что физическая теория света как электромагнитного явления принята и известна. И что теперь, скажем, будет объяснением «красного» в терминах электромагнитного излучения? Как мы знаем, объяснить – значит дать ответ на вопрос «почему»; и в нашем случае этот вопрос может быть, например, таким: «Почему этот карандаш красный?» (Или даже, если мы хотим выражаться совсем строго: «Почему я испытываю переживание красного цвета, когда смотрю на этот карандаш при белом освещении?»)

Предполагаемое объяснение могло бы быть таким: «Этот карандаш красный (кажется красным), потому что он поглощает электромагнитные волны всякой длины, кроме длины примерно 650 нм (или 10-4 см), которые отражаются его поверхностью (достигая сетчатки вашего

глаза, причем импульс доходит до вашего мозга, производя впечатление красного цвета)». Нужно действительно быть большим простаком, чтобы принять это как ответ на заданный вопрос, поскольку в нем не указывается никакой причины (даже в терминах электромагнитной теории света и физиологии зрительного восприятия), по которой эта конкретная частота должна производить впечатление красного цвета, а не, например, желтого или зеленого. Кто-нибудь мог бы надеяться преодолеть это затруднение, ответив: «Конечно, мы не можем претендовать на то, что электромагнитная теория света говорит нам, почему красный цвет соответствует длине волны примерно 650 нм, желтый – примерно 580 нм, ультрафиолетовый – примерно 400 нм и т.д.; она просто показывает нам, что красный, желтый, зеленый и другие цвета фактически соответствуют таким-то и таким-то длинам волн».

Мы ничего не имеем против такого ответа, если только отвечающий понимает, что из него следует отказ от всякой надежды на объяснение. Поскольку сказать, что нечто обстоит так, вовсе не значит объяснить, почему это так. Если мы более внимательно изучим, что фактически случилось с нашим предполагаемым объяснением, мы легко увидим, что нечто, идентифицированное (т.е. выделенное) примитивным и независимым способом, оказалось выразимым, или предицируемым (но не объяснимым!), в другом контексте (с точки зрения современной физики в отличие от точки зрения повседневного опыта) как нечто, отражающее электромагнитные волны определенной длины. Но это сводится просто к смене словаря (что также подразумевает определенный категориальный сдвиг от чувственных к интеллектуальным предикатам), а не к более глубокому ви1дению (если только наш собеседник не редукционист): и все наше предприятие выглядит очень похоже на перевод, а не на объяснение. Мы этим, конечно, не отрицаем, что благодаря таким переводам многие явления, описываемые на обычном языке, могут получить объяснение, после того, как их должным образом «объективировали» в рамках некоторой науки.

Это упоминание о переводе существенно на данном этапе нашего обсуждения, так как вводит подобающий контекст, в котором возникает проблема значения (поскольку перевод есть по существу операция установления тождества значений в разных языковых рамках). Более того, наш пример уже наводит на мысль, что разные науки могут представлять разные «контексты значения», в которых рассматривается реальность. Действительно, этот вывод не кажется слишком

268 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

неожиданным, поскольку мы уже говорили о «концептуальном пространстве», определяемом каждой дисциплиной, что само не слишком далеко от понятия контекста значения. Кроме того, некоторые общие способы говорить уже указывают на такое решение, такие, как когда мы в физике говорим, что красный цвет «видится», «интерпретируется», «понимается» как электромагнитное колебание определенной частоты. Эти способы говорить типичны скорее для дискурса перевода или интерпретации значения, чем для собственно объяснения.

Но теперь мы применим к нашей проблеме нечто такое, что, по нашему мнению, является общей чертой всякого перевода с одного языка на другой, а именно то, что один из этих языков должен предоставить референцию (помимо смысла) по крайней мере немалому количеству слов, предположительно обозначающих «вещи», в то время как другой язык можно представить себе как (в нестрогом смысле) переименование референтов, «параллельных» первому языку (в дополнение к тому, что они являются «реконструкцией» смысла его слов). Например, если нам просто скажут, что итальянское слово «cane» переводится английским словом «dog», мы не получим почти никакой информации, если только не знаем, что является референтом этого слова по крайней мере в одном из этих языков. Но обратите внимание, насколько очевидно, что никто никогда не скажет, что «dog» есть объяснение «cane» на английском; это просто языковое выражение для обозначения того же самого референта, что и у итальянского слова.

Интересно отметить, что эти референты повседневного языка – «естественные роды», а не индивиды, обозначаемые собственными именами (мы не будем развивать далее это замечание; обсуждение природы естественных родов завело бы нас слишком далеко). Фактически индивиды во всех языках часто обозначаются одними и теми же именами (различия объясняются в основном фонетическими причинами), такими как Париж, Рим, Цезарь, Иисус, тогда как естественные роды обычно обозначаются терминами, которые могут быть очень разными в разных языках. Но если для того, чтобы понять значение некоторого общего термина (такого как термин, обозначающий некоторый естественный род в данном реальном языке), нам нужно также соотнести его с какими-то референтами, это значит, что и для общих терминов значение не может полностью определяться языковым контекстом. Из этого вытекают различные следствия. Во-первых, контекстная теория значения ошибочна, если понимать ее как утверждающую, что языко-

вой контекст может полностью определить значение, поскольку это неверно не только (тривиальным образом) в случае собственных имен, но и в случае большинства общих имен; полное определение значения языковым контекстом возможно только для понятий, обозначающих чисто «абстрактные объекты», как мы видели, т.е. только в особых случаях45. Во-вторых, значение нельзя приравнивать к смыслу, потому что смысл (в отличие от референции) не позволяет нам на самом деле «понять значение» слова, если мы при этом не получаем также какой-то референциальной информации (как показывает наш пример с двумя языками). В-третьих, значение не совпадает также и с референцией, не только потому, что то, что мы фактически понимаем под понятием, далеко превышает то, на что мы можем «указать» в акте референции, но также и потому, что значительная часть этого значения приходит из языкового контекста. Все эти моменты поддерживают наш тезис (на который мы намекали в разд. 4.1), согласно которому значение охватывает как смысл, так и референцию.

Рассмотрим теперь случай разных наук, изучающих одну и ту же «вещь» (или некоторую совокупность вещей). Можно считать, что каждая наука использует специфический язык, получающий свою референцию из ранее существующего языка46. В простейших случаях это обыденный язык, содержащий предикаты, относящиеся у чувственным восприятиям, а также имена орудий, конкретных предметов, операций и т.д. Когда наша «вещь» определяется посредством этого обыденного языка, становится возможным выполнять разного рода «переводы». Некоторые из них могут преобразовывать предикаты повседневного языка в «дисциплинарные» предикаты данной науки, другие могут переводить дисциплинарные предикаты одной науки

всоответствующие предикаты другой. В обоих случаях возможность связывать различные дискурсы обеспечивается существованием общей референции, так что мы имеем право сказать, что мы находимся

вприсутствии разнообразных значений, отсылающих к одному и тому же единственному референту.

Несколько иная ситуация возникает, когда мы говорим не об одной «вещи» в разных дисциплинах, а сталкиваемся непосредственно с переводом с языка одной дисциплины на язык другой. В этом случае тоже необходимо, чтобы один из этих языков играл роль «языка референции», в том смысле, чтобы его критерии протокольности, или референциальности, признавались (хотя бы частично) как принятые

270 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

процедуры проверки и для другой дисциплины, и для ее языка. Если это так, может оказаться возможным осуществить этот перевод и «проинтерпретировать» факты одной теории в терминах понятий другой (как это действительно бывает с некоторыми физическими теориями). Если это не так, единственный путь – вернуться назад на достаточное число шагов, чтобы найти третий язык (научный или обычный), который мог бы служить языком референции для обеих дисциплин.

Все это можно пояснить на примере. Введение в организм пищи, ее преобразование и усвоение составляют процесс, который может быть описан в обычном языке, и такое описание «идентифицирует» некоторый референт (а именно процесс пищеварения некоторого конкретного организма). Тогда значение этого процесса – получаемое из значений терминов, использованных для его описания, – можно выразить, «говоря о нем» по-разному (т.е. на разных научных языках)

всоответствии с разными «точками зрения», принятыми при рассмотрении его разными науками. Так что значение процесса может быть выражено либо в терминах физиологических предикатов, либо

втерминах химических реакций, либо в терминах термодинамических трансформаций и т.д. (причем разные формы выражения являются частью разных языков). Ни одно такое выражение, или интерпретация, метаболического процесса не может на самом деле объяснить другие, хотя каждое из них релевантно остальным47.

Теперь мы можем от применявшегося до сих пор интуитивного дискурса перейти к более техническому способу выражения, использующему некоторые понятия, уже введенные в предыдущих разделах. Вещь или референт могут быть представлены как то, что не кодирует никаких свойств, но может экземплифицировать многие свойства. Это утврждение может на первый взгляд вызвать недоумение, поскольку очевидно, что конкретные вещи не только имеют свойства, но и описываются обычно упоминанием перечня свойств, «характеризующих» их. Невзирая на это, ясно, что никакая единичная, индивидуальная вещь не может быть охарактеризована никаким конечным перечнем свойств, поскольку любому такому перечню могут в принципе удовлетворить и другие вещи.

На самом деле в предыдущих разделах этой книги мы говорили, что вещь есть «потенциально бесконечная связка предикатов» (и в то же самое время – независимо существующее), понимая под этим, что вещь может рассматриваться с потенциально бесконечного

числа точек зрения и, таким образом, считаться обладающей бесконечным числом свойств. Но именно по этой причине было бы произвольным утверждать, что вещь полностью характеризуется любым конкретным множеством свойств (в чем и состоит смысл кодирования). С другой стороны, это не противоречит тому, что может существовать множество свойств (также потенциально бесконечное), которым данная вещь не обладает. Например, как мы уже заметили, зубная боль не имеет массы. Это показывает, что обладание потенциально бескнечным множеством свойств (т.е. его экземплификация) не означает, что это вещь неопределенная, так что о ней можно сказать что угодно. Напротив, вещь обладает определенностью своей индивидуальной конкретности, и именно по этой причине не может быть «схвачена» конечным перечнем свойств, который по необходимости оставляет слишком многое неопределенным. С другой стороны, ничто не мешает вещи экземплифицировать небольшое число свойств или даже ровно одно свойство, если ей случается обладать этим свойством среди многих экземплифицируемых ею.

Это интересная черта, которая уже отличает референты (или вещи) от абстрактных объектов. Действительно, абстрактный объект, как мы видели, полностью и однозначно характеризуется кодируемыми им свойствами; но именно по этой причине он и не экземплифицирует эти свойства. Например, абстрактный объект, состоящий из понятия собаки, кодирует свойство иметь четыре ноги и лаять, но само понятие не лает и не имеет четырех ног, т.е. оно не экземплифицирует эти свойства. С другой стороны, они экземплифицируются неопределенным количеством конкретных индивидуальных собак, каждая из которых экземплифицирует также несколько других свойств (например, иметь определенный цвет, определенный вес и т.д.). Когда мы определяли «научный объект», мы сказали, что референтом этого термина является структурированное множество атрибутов, и в то же самое время подчеркнули, что как таковой это «абстрактный» объект. Это равнозначно тому, что научный объект кодирует некоторые свойства и полностью определяется ими. Но теперь мы вынуждены были признать, что никакой научный объект (понимаемый как референт) не может экземплифицировать кодируемые им свойства. Парадокс ли это? Вовсе нет. Напротив, этот факт позволяет нам понять правильное значение некоторых распространенных утверждений, таких как «твердых тел или идеальных газов не существует». Очевидно, что